Подготовка публикации Маргариты Райциной
Опубликовано в журнале Нева, номер 9, 2009
Сборник выписок из архивных бумаг
о Петре Великом. Два тома. Москва, 1872 год
Книга под этим заглавием составлена (как сказано в конце предисловия к ней) “под руководством заведующего Московскими дворцовыми архивами Г. В. Есипова, с участием И. А. Сипягина, Н. А. Дубровского и Е. В. Барсова”, а издана Московскими купцами Н. и Д. Востряковыми, принявшими на себя издержки печатания, в тех видах, чтоб она явилась в свет именно ко дню Петровского юбилея, т. е. к 30-му мая 1872 года. Книга действительно и вышла из печати (хотя не без ущерба делу) в назначенный срок.
Но несмотря на то, что прошло тому уже три года, важное издание это в свет почему-то до сих пор не вышло. Между тем любопытство возбуждено: многие, зная положительно о выходе ее из печати, спрашивают: что это за сборник и что в нем собрано? ‹…›
Мы имели исключительный случай ознакомиться довольно близко с этой книгой и потому можем познакомить с нею читателей.
Сборник дает именно то, что обещает своим заглавием. Это — собрание разнообразных документов Петровского времени, записей, росписей, челобитий, докладов, указов, отрывочных, не имеющих между собою никакой связи и в то же время однообразных до утомительности по своим внешним формам, мелочным подробностям, частым, почти беспрестанным повторениям одних и тех же оборотов и речений, словом, это совершенно сырой (при всей своей сухости) материал, который на первый же светлый взгляд читателю-неспециалисту покажется до того скучным, что наверное сразу оттолкнет его от себя, и даже из специалистов с трудом найдется такой терпеливый читатель, который взялся бы одолеть всю книгу от начала до конца, так что и сами составители рекомендуют свою книгу не публике, а только ученым и художникам.
Но в этой хаотической массе официальных документов встречается много таких исторических указаний, которые имеют значение не только частное, но и общее для каждого образованного человека и, даже больше, для всего читающего мира. ‹…›
Первый том Сборника обнимает собою года 1672–1701. Сюда входят следующие отделы: 1) Выписки из столбцов 1672–1701 г.; 2) Выписки из кроильных книг (в которых описываются материалы, употребленные на постройку платья, обуви и пр. с обозначением цен, впрочем, не всегда) 1672–1692 г.; 3) Выписки из книг приходо-расходных Казенного приказа и Мастерских палат 1683–1699; 4) Постройка потешного городка в селе Преображенском; 5) Расходы в Переяславль-Залесский и 6) Дворцовые разряды (род дневников, в которых кратко описывались разные дворцовые события; впоследствии они называются юрналами и гоф-фурьерскими журналами) 1691–1692 г. В конце II тома приложены дополнения к 1-му тому.
I. Детство Петра Великого
статье “Детские годы Петра Великого” г. Забелина ‹…› труде, составленном на основании тех же, главным образом, материалов, какие вошли в состав Сборника и которыми автор пользовался еще в рукописях, сгруппированы почти все, какие только можно извлечь из архивов, указания о детстве Петра со дня его рождения по 1683 год, так что нам приходится ограничиться немногими заметками, относящимися к этому предмету.
О времени, даже о часе рождения Петра знают все, и все согласно утверждают, что это событие совершилось с 29 на 30-е мая под утро, в час пополуночи. Что же касается до места рождения Петра, то положительного указания на то, что он родился в Кремле, а не в Коломенском, не в Измайлове и не в Преображенском, как думали некоторые ученые, до сих пор в исторических материалах не оказывалось, и исторические писатели, отстаивавшие мнение о рождении Петра именно в Кремле, обыкновенно прибегали к догадкам, основанным на целом ряде умозаключений, т. е. за неимением прямых основывали свои заключения на косвенных доказательствах. Особенно веским аргументом в этом отношении, вслед за Миллером, считает г. Забелин то обстоятельство, что спустя 4 часа по рождении царевича, т. е. “в такое короткое время, наряжен уже был торжественный царский выход, и к 5 часам утра царевичи, духовенство и сановники — все были уведомлены и все парадно собрались к торжеству”. Но, на наш взгляд, и это доказательство вовсе не так убедительно, как кажется с первого взгляда. Если у частных именитых людей того времени были свои скороходы, свои вершники и другие служебные лица, в случае надобности заменявшие собою теперешний телеграф, то у царя тем менее могло быть недостатка в подобных приспешниках, и нам вовсе не представляется невозможным, чтобы на призыв обрадованного царя-родителя не поспешили явиться в Кремль к такому торжеству все приглашенные. Иное значение имеет документ, который обнародован Сборником; документ этот положительно указывает, что Петр родился именно в Кремле, и теперь вопрос об этом предмете надобно считать почти окончательно решенным. “Мая в 28 день к государыне царице (Наталье Кирилловне) в хоромы ложку серепетинную1 приняла боярыня Матрена Васильева Блохина; относил стряпчий с ключом Ив. К. Кузмин”. Это сведение, как справедливо замечают издатели Сборника, “ясно указывает, что царица в этот день была в Кремле, потому что при тогдашней обрядности немыслимо, чтобы царица накануне родов выехала в Коломенское или Преображенское”. ‹…› Строго говоря, конечно, и это догадка, но она, за отсутствием иных, более точных указаний, имеет за собою силу едва ли оспоримой истины.
“Для всемирной радости рождения сына” царь Алексей Михайлович не только устраивает богатые пиры, так картинно изображенные г. Забелиным, не только раздает щедрые подарки своим придворным чинам, “постельным и столовым, истопникам, стольникам и сторожам и дворским, по сукну по Амбурскому, человеку”, а также и другим, не принадлежавшим к дворцовой службе разным лицам, но находит досуг исполнять с отеческою заботливостью, для нашего времени довольно наивные и мелочные, челобитья своих подданных. Вот для образца два таких челобитья. Лука Грамотин (полковник или один из голов Московских стрельцов), получивший по случаю поздравления с рождением царевича объярь*, бил челом, чтоб эта объярь была ему переменена “иным цветом”, и челобитье уважено. Оружейной палаты сторож Сенька Семенов бил челом, что он “работал у верховых государских и приказных дел по вся дни с товарищем своим с Елуфимом Федоровым, и тот сторож Елуфим взят к нему в[еликому] государю в комнатные сторожи, а он, Семенов, и ныне работает в Оружейной палате беспрестанно ‹…› моя, государь, братья, — пишет Семенов, — стоят через неделю, а я холоп твой по вся дни; а для всемирные радости рождения ‹…› царевича Петра Алексеевича… дано твоего государева жалованья ему Елуфиму денег шесть рублев да сукно, а мне холопу твоему ничего не дано. Милосердый государь, ц[арь] и в[еликий] князь Алексей Михайлович, всея Вел[икая] и Мал[ая] и Бел[ая] России самодержец, пожалуй меня холопа своего за мою работишку, что занял я холоп твой из Оружейныя Палаты на строеньишко на избенку денег десять рублев: вели, государь, для моей работишки зачесть, как тебе, великому государю, о мне Бог известит. Царь государь, смилуйся, пожалуй”. И на обороте столбца написано: “Государь пожаловал для всемирныя радости, не велел на нем тех денег имать”. ‹…›
Замечательно, что ни один из челобитчиков, обращавшихся непосредственно к государю, не получал на свою просьбу отказа. Это доказывают все документы, встреченные нами в Сборнике и относящиеся как к последним годам царствования Алексея Михайловича, так и к царствованию Феодора Алексеевича, ко времени правления Софии и царей Иоанна и Петра Алексеевичей, ко времени двоевластия. Стоит заметить также и то, что все подобного рода челобитья на имя государево составлялись как будто по одной известной форме, по одному повсеместно принятому образцу. ‹…›
Почти с самого рождения Петр окружен был карликами. Первыми из них, по Сборнику, в 1674 г. упоминаются под 16 апрелем Петрушка Комар, а затем под 2 маем Никита Комар. В следующем году упоминаются трое карликов, а в 1679 г. является уже четверо: Никита Гаврилов (Комар), Василий Родионов, Ивашка Кондратьев и Емелька Кондратьев, которым царь Феодор Алексеевич 16 апреля “велел давать своего денежного жалованья, из Приказу Большего Дворца, от денежного сбора, по 4 рубли человеку на год, и на нынешний на 187 год выдать им сполна”. ‹…›. Между карлами царевича Петра первое место занимал, по-видимому, Никита Комар, и вот вкратце его биография.
Петр и Никита Гавриловы Комары были родные братья, из крестьян. Это видно из следующего известия, относящегося к 1684 году: 22 мая, по указу в[еликоко]го г[осуда]ря и по челобитью карлы Микиты да Петра Гавриловых, жильцу Степану Спиридонову, сыну Нормацкому, за крестьянина его, а за их карлика-брата, за Харламку Гаврилова, с женою и с детьми, которых он отпустил на волю, сто рублей приказал выдать окольничий Тихон Никитин Стрешнев. ‹…›
‹…›
Во время первого стрелецкого бунта (1682 г.) молодой Матвеев обязан был своим спасением Никите Комару: он был выведен из дворца в платье стряпчего конюха этим любимым и верным царю Петру Карлом. ‹…›
В 1685 г. апреля 30 Никите Комару поручено было немаловажное дело — перевозка на пяти извозчичьих телегах в поход в село Преображенское всяких хоромных потех и ружей, и выдано ему 10 алт. для уплаты извозчикам. ‹…›
Наконец, в последних числах октября 1689 г., душа карлы Никиты Гаврилова Комара рассталась с его маленьким телом, и 1 ноября “к в. г. и в. к. Петру Алексеевичу (поступило) в хоромы пять рублев, а из хором те деньги даны на поминовение умершему карле Никите Комару” ‹…›
В 1684 году особенным, как кажется, расположением Петра пользовался карла Игнатий Кондратьев. ‹…› В этом году упоминаются четверо комнатных карл у Петра: Никита Комар, Спиридон да Иван да Игнатиий Кондратьевы (два брата) ‹…›
По поводу карликов и тех отношений, в каких находились они к своим покровителям, г. Забелин говорит следующее: “Подобными предметами (карлик — предмет?) красилось тогдашнее тщеславие, обличавшее тем свои грубые и нечеловечные вкусы… Как живые куклы, карлики, имея декоративное, придворное значение, очень часто служили также и для потехи вместе с шутами”. ‹…› Мы, с своей стороны, позволяем себе смотреть на этот “предмет” несколько иначе, и вот на каких основаниях. Карлик — почти то же, что калека; он мал, слаб и не способен к тяжелому труду, и если вдобавок к этому он дитя каких-нибудь бедняков (что и случается по большей части так), то зачастую бывает в тягость семье, как урод и дармоед, и принужден терпеть разные огорчения и притеснения как существо совершенно лишнее. Что же может быть хуже, безотраднее жизни такого несчастного в бедной семье? И не гуманно ли скорее, чем нечеловечно, поступали старинные богачи, цари и бояре, давая приют этим уродцам на своих дворах и обеспечивая во всех отношениях жизнь этих малюток, как бы в вознаграждение за то, что природа или же и самая жизнь их так обидела, хотя бы — допустим и это — к чувствам великодушия и сострадания отчасти примешивалось здесь и тщеславное желание потешить себя?2 У царевны Екатерины Алексеевны жили в верхней палате богомолицы, одна старуха и семь девиц, из коих одна была слепая, а у царевны Марфы Алексеевны жила девочка безногая: неужели и эти калеки взяты были царевнами в верхнюю палату для потехи? При совершенном почти отсутствии в то время общественных домов призрения и при ничтожном, сравнительно с общим народонаселением России, числе благотворительных учреждений ‹…› попечительность о бедных и убогих (к которым, конечно, принадлежали и карлики), как со стороны членов царского дома, так и частных лиц из знати и богачей того времени, на наш взгляд, скорее делает честь их чувствам, чем подает повод приписывать им “низменные понятия о человеческом достоинстве и грубые и нечеловечные вкусы”. В чем другом, только никак не в призрении убогих и не в покровительстве им выражались тогда эти понятия и эти вкусы. Тем более странны подобные фразы, что в той же книге г. Забелина мы встречаем следующее: “Честь и место (в каком бы смысле ни понимались эти слова), как понятие о достоинстве лица, глубоко коренились в нравах всего народа, от дворца до людских помещичьих изб, во всяком доме, где собирались люди, и особенно во всяком доме, где встречалось какое-либо служебное господарское разделение людей…” ‹…› Мы полагаем, что где есть понятие о чести, хотя бы даже и неправильное с современной точки зрения3, там уже немыслимы низменные понятия о человеческом достоинстве, и обратно. Кто сколько-нибудь уважает человеческое достоинство в себе самом, тот не может не уважать его и в других. Впрочем, г. Забелин имеет свое особенное воззрение на понимание нашими предками чести и бесчестья, о чем мы предоставляем себе сказать несколько слов впоследствии. Притом же потехи и увеселения всегда были и есть потребностью всех времен и всех как диких, так и самых образованных народов, и если наших предков потешали карлики, дураки и шуты, то это только потому, что у них не было ни теперешних публичных театров, ни балетов, ни цирков, ни разных профессоров магии и т. п., которые теперь нас потешают.
Карлики, если и служили по временам для потехи своих владык, то в то же время они исполняли соответственные их маленьким силам домашние обязанности и, стало быть, не были дармоедами. “В хоромах особенная комнатная должность их заключалась, кажется, в том, чтобы ходить за попугаями”, говорит г. Забелин. Что ж, и это разве не дело? Карлики имели возможность меняться чинами, а стало быть, и обязанностями. Так в 1683 г. 4 января учинены были верховым карлам царя Петра Алексеевича новые оклады на этот год “для того, что Михайло Щеголев отпущен в монастырь на обещание, а Петр Аверкиев переменился чином, а Сенька Никитин умре” (стр. 33).
Случалось, что и карлы, так же как и другие меньшие придворные чины, посылались за свои провинности под начал в монастырь. Так, под тем же годом встречается известие, что “Мастерской палаты кружевнику Кузьме Микулину (дано) за провоз до убогова монастыря 2 алт. 4 д.; отвозил он Кузьма в тот монастырь под начал карлу Петра Клопка”. ‹…›
По поводу отсылки под начал г. Забелин замечает: “Обыкновенный способ исправления нравственности дворовых служителей и других меньших чинов состоял в том, что их отправляли, особенно за пьянство, под начал в монастырь, по большей части в Москве в Покровский, что на Убогих Домах, или в один из отдаленных северных” и что “монастыри, таким образом, в старом нашем быту, имели для правительства весьма важное значение, как места исправления всяких худых нравов, худых мыслей” и пр. ‹…› При этом автор приводит пример, что по ходатайству одной матери ее сын, бывший учеником в царской мастерской и предавшийся пьянству, сослан был ц[арем] Алексеем на исправление в монастырь Покрова Богородицы, что на Убогих Домах, с наказом: “велеть держать его под крепким началом, и отдать его старцу воздержательному, и велеть ему ходить к вечерни и к заутрени и к литоргеи по вся дни, а вина б и пива и меду к нему никто не приносит”. Но заметим, что это было сделано по просьбе матери,— случай исключительный. Не всех же безнравственных, конечно, посылали под начал; иначе это сделалось бы обременительно для монастырей, и они превратились бы в исправительные дома, чего, конечно, не могло желать и само правительство, тем более что у него не было недостатка и в своих средствах исправления (батоги, кнуты, бражные тюрьмы и т. п.). Мы полагаем, напротив, что если светские лица посылались иногда в монастыри под начал, то непременно или по делам духовно-нравственным в случаях исключительных, или же потому, что по своему юридическому положению эти лица подлежали ведению духовной власти. К последнему разряду принадлежали, конечно, все лица, призреваемые в домах убогих, находившихся в Москве при монастырях Покровском, что за Яузою, и Воздвиженском, что за Петровскими воротами, которые так и назывались монастырями убогих домов или убогими монастырями. ‹…› Как монастыри, так и убогие дома при них хотя и получали на свое содержание, кроме разных пожертвований, известный годовой оклад от правительства, но подлежали юрисдикции патриарха. Это видно из того, что пожертвования на убогие дома обыкновенно препровождались через Патриарший двор. ‹…›
‹…›
Что касается до карл, принадлежавших собственно Петру, то положительно можно сказать, что, участвуя вместе с другими робятками в его играх, они в поте лица зарабатывали хлеб свой.
Г. Забелин едва ли не первый поднял вопрос о глубоком значение Петровых потех и в своих “Детских годах Петра В[еликого]” придал им великую важность не только в деле физического, умственного и нравственного воспитания Петра, но и в деле совершенных им преобразований. Отдавая полную справедливость труду ученого автора, собравшего все самые мельчайшие указания относительно этих потех и прекрасно сгруппировавшего их в своем очерке, мы считаем, однако же, нужным сообщить некоторые замечания по поводу смысла и значения этих потех.
На основании сказания Крекшина, полагая почти за достоверное, что “царь Алексей Михайлович действительно присовокупил к играм своего сына… маленький полк Петров, и, назначив Петра полковником, сам руководил игрою”, г. Забелин по поводу этих воинских игр замечает, что для Петра они имели значение “школьной науки и с годами приобретали только новые силы и новые формы, последовательно и, можно сказать, органически восходя от ребяческих потешек до полных маневров, по плану обдуманному и правильно исполненному; что “Петр, еще ребенком, из обыкновенных своих потешек создал полный курс военной науки и что “в этом отношении его можно признавать первым кадетом, и притом кадетом, который прошел весьма разумную и основательную школу”. ‹…› Затем, основываясь на свидетельстве Невиля о гувернерстве Павла Гавриловича Менезиуса и принимая за достоверное, что если не Менезиус, то иной кто-нибудь руководил воинскими играми Петра, г. Забелин рисует полную картину, как Петр-ребенок усваивал “военную науку” и какое влияние она имела на образование его характера. ‹…›
В этой фантастической картине, которую г. Погодин называет “прекрасными рассуждениями о значении дисциплины”4, есть все, чем мог обусловиться и образоваться характер Петра-мальчика от 3-х до 10 лет; все, кроме действительных исторических данных.
Дав сперва Петру чин полковника, г. Забелин смело разжалывает его потом в рядовые, заставляет “ребенка умного, живого, затейного”, по его собственному выражению, “подчиниться всем условиям воинской науки и хочет уверить читателя, что └гениальный ребенок, вникнув в сущность дела, с полною радостию подчинился“ этим условиям,— что воинской науке он учился систематически, восходя постепенно от простого полкового ученья ружейным выметкам и разным приемам фронта, ручным ухватам, как тогда выражались” (кто же так выражался? ‹…›), к артиллерийской стрельбе даже к “мореходству” (!). И все это сделано гениальным Петром в продолжение времени от 3-х до 10-тилетнего его возраста (исследование г. Забелина доведено только до 1683 года).
К сожалению, вся эта теория основана единственно на том соображении, что если Петр явился впоследствии великим и воином, и администратором, и преобразователем, то, стало быть, в детстве он к тому был уже подготовлен, и притом систематически; иначе не сделался бы Великим.
Но прежде всего немыслимо, чтобы трехлетний Петр, как бы он гениален ни был, являлся к отцу с рапортом, в качестве полковника. Сборник дает нам драгоценное в этом отношении указание, именно, что у Петра, имевшего от роду 2 года, 4 месяца и 12 дней, была новая кормилица, т. е. что в этом возрасте его кормили еще грудью. “12 октября 1674 года ‹…› пожаловала-де государыня царица новой кормилице царевича и великого князя Петра Алексеевича” ‹…›. Но если 12 октября 1674 г., т. е. когда Петру было почти с половиной два года, эта кормилица была новая, то, конечно, она продолжала кормить царское дитя еще и после 12 октября, так что командование полком для Петра, согласно теории г-на Забелина, пожалуй, совпадет с временем, когда он еще питался грудью…
Что касается до цветущего здоровья, которым Петр пользовался как в детстве, так и в продолжение остальной жизни, и богатырской силы, которою отличался он от всех своих современников, то, конечно, в числе других причин, которыми обусловливались эти качества, далеко не последнее место занимало именно это естественное его питание. Но если бы, наоборот, Петр с 3-х лет действительно был знаком с какой бы то ни было школою и подчинялся ей, то едва ли бы обладал этими качествами: из детей, начинающих учиться в этом возрасте (как подтверждает опыт), выходят по большей части какие-то заморыши либо полуидиоты. Г. Забелин говорит, что это была школа практическая, что учился Петр воинской хитрости посредством игр и потех воинского характера; мы, напротив, думаем, что Петр, пока был царевичем, решительно не учился ничему серьезно, а просто потешался, не мудрствуя лукаво… Но эти потехи, при его живой и впечатлительной природе, конечно, не могли остаться без следов, и действительно послужили основою для развития и образования его ума и характера, и были источником разнообразных сведений, которые, как амальгама, собирались постепенно и складывались в его уме.
Что же касается до гувернерства г-на Менезиуса, то и в достоверности сказания о нем г-на Невиля мы позволяем себе усомниться. Во-первых, если действительно Менезиус был руководителем Петра в воинских играх, то отчего никто, за исключением Невиля, не упомянул об этом? Странность эту заметил и г. Погодин ‹…›. Во-вторых: немыслимо, чтобы умирающий царь (Алексей Михайлович) того времени, когда иностранцы и все иностранное допускались в Россию “с великою опаскою”, не пользовались ничьим особенным расположением, и если терпимы были, то только по нужде или для потехи, решился наперекор своим личным и общим в то время убеждениям поручить воспитание любимого своего детища иностранцу, хотя бы и очень образованному и сведущему. Можно предположить одно, что Менезиусу случилось, быть может, и не один раз, будучи во дворце, видеть игры царевича с “робятками” и, как знающему военное дело, довелось дать Петру какие-нибудь указания, о которых мог попросить его сам же Петр, отличавшийся с раннего детства бойкостью и беззастенчивостью. Рассказ, сообщенный Менезиусом Невилю о такого рода наставлениях, данных им Петру, очень легко мог быть преувеличен французом (к чему они особенно склонны), и вот этот случайный, однодневный наставник превратился у него в гувернера, назначенного умирающим царем и служащего руководителем Петру до воцарения Ивана Алексеевича (1682 г.). Если б Менезиус действительно был, хотя очень короткое время, учителем Петра, то непременно был бы взыскан государевым жалованьем, подобно другим учителям. “Странно, замечает г. Погодин ‹…›, что Менезиус не сохранился нигде в воспоминаниях Петра и что о нем нет у нас никаких известий по занятиям при Петре”. Скажем более: в Сборнике (в котором издатели старались собрать “как можно более сведений, касающихся до Петра”) не только не встречается Менезиус (Павел Гаврилович)в качестве учителя, но даже вовсе не упоминается ни в каком качестве ‹…›.
Другое дело лица, бывшие действительно руководителями Петра — Зотов и Нестеров. Об ученье Петра грамоте и об учительстве Зотова у г. Забелина мы находим весьма подробный рассказ, основанный главным образом на сказании Крекшина ‹…›, но насколько он исторически верен, в разбор этого предмета входить мы в настоящем очерке не считаем уместным. Заметим только, что ‹…› встречаются документальные указания, что в марте 1680 г. на учительном налое Петра вместе с потешною книжкою находился и букварь ‹…›, а в конце 1683 царь Петр не расставался еще с азбукой, и переплетчику Родиону заплачено за переплет азбуки “в пергамин зеленой за приклад и за дело” ‹…›: то с трудом верится, будто, начав учиться грамоте с 12 марта 1677 г., по Крекшину, или еще ранее, по г. Забелину, с конца 1675 г. ‹…›, “скоро и легко маленький Петр прошел все науки”, или, по выражению Крекшина, “по немногом учении и трудах богодарованною премудростию все совершенно обучи, а книжное учение толико име в твердости, что все Евангелие и Апостол наизусть или памятью остро прочитал” ‹…›.
Но что Зотов и Нестеров действительно были учителями Петра, это не подлежит ни малейшему сомнению. ‹…›
Чему учил Петра Нестеров? Г. Забелин, неизвестно на каком основании, полагает, что он был учитель пения. Но, во-первых, ниоткуда не видно, чтобы сам учитель был знаток этого дела; во-вторых, пению всего скорее мог учить Петра какой-нибудь верховой певчий дьяк,— а Нестеров таким дьяком не был; и притом еще вопрос: учился ли Петр пению? Если он впоследствии читал Апостол и пел на крылосе5, то это еще не доказывает, что он для этого должен был учиться пению как искусству: он мог научиться понаслышке. Афанасий Нестеров был (в половине XVII в.) стольником Оружейного приказа ‹…›. Если это одно и то же лицо с Афанасием Нестеровым, учителем Петра, то всего естественнее полагать, что он в качестве знатока оружейного дела мог руководить Петра в его воинских играх, потешках и в самом выборе этих потешек ‹…›.
В первый раз имя учителя Афанасия Нестерова в наших документах встречается под 5 ч. апреля 1683 г. “Великие государи указали сделать ему к празднику, к Светлому Христову Воскресению, кафтан объяринной зеленой, подложить киндяком, подпушить камкою, галун нашить плетеной золотной, нашивку нашить плетеную золотую с кистми, а на тот кафтан объярь и киндяк, и голун, и нашивка послано из казны Мастерския Палаты” ‹…›.
Как долго был Нестеров учителем Петра, в Сборнике нет указаний, но надо полагать, что звание учителя осталось за ним и по окончании ученья и что он всегда пользовался благосклонностью своего бывшего ученика, хотя и не играл такой роли, какая впоследствии принадлежала его коллеге Никите Моисеевичу Зотову, носившему титул уже не учителя, а князь-папы.
‹…›
Никита Моисеевич Зотов, и как думный дьяк, и как первый учитель Петра, пользовался, конечно, большими преимуществами, чем Нестеров. О педагогической деятельности Зотова так же, как и Нестерова, в Сборнике вовсе не упоминается; даже званием учителя Зотов обозначен всего в двух местах, обыкновенно же называется дьяком или думным дьяком.
В первый раз Зотов является в Сборнике под тем же 1683 г. 4-го апреля: “куплено у торгового человека у Ивашки Григорьева нашивка плетеная золотная с кистьми, цена 6 р., а тоё нашивку пожаловал в. государь думному дьяку Никите Моисееву Зотову ‹…›”
Петрова полка, как заметил еще Устрялов, не существовало вовсе; если же у маленького Петра были сверстники и товарищи в его детских играх вообще, то это товарищество не представляло собою ни малейшего сходства с региментом6, а занятие играми вовсе не имело смысла школы, особенно с тем педантическим характером, какой придает ему г. Забелин. По крайней мере, известные до сих пор документы не указывают на существование в детстве Петра ничего подобного; придумывать же для ребенка разные положения, то полковника, то рядового, давать его играм значение дела, вполне осмысленного7, для того, чтобы “выяснить причины того или другого направления в его развитии”,— это по меньшей мере слишком смело. Конечно, “личность каждого отдельного человека есть духовный организм, живущий и развивающийся”; но дело в том, что условия и фазы развития каждого живого существа, не только человека, до сих пор ни одним ученым еще не заключены в строго определенные рамки, не подведены под точную мерку времени и места, т. е. всякий живой организм, развиваясь по общим законам постепенности, в то же время зависит в процессе своего развития от множества особенных условий, заключающихся как в нем самом, так и в окружающей его среде, обстановке, почве; оттого совершенно, по-видимому, однородные организмы развиваются совершенно различно, одни скорее, другие медленнее, одни растут вширь и ввысь, другие хилеют, дряхнут и преждевременно погибают. Особенно ясно это видно в периоде детского воспитания.
В большинстве случаев здорово рожденные и здорово воспитанные (в материальном смысле) дети в самых нежных летах (даже часто начиная с двухлетнего возраста) не только бывают смышлены, затейны, умны, но представляют собою какие-то феномены и кажутся, особенно родителям, даже гениальными; а между тем многие ли из них являются впоследствии действительно гениальными? Сколько малюток, подававших самые блестящие надежды, получивших, по-видимому, самое тщательное воспитание, ставши взрослыми, при первом же столкновении с жизнью оказываются самыми пустыми, бесхарактерными, ничтожными существами, почти идиотами в умственном, нравственном и во всяком другом отношении. И сколько, наоборот, детей, в своем детстве оставленных даже совершенно на произвол судьбы, не знавших никакой школы до зрелых лет, делаются самоучками и сами собою, без всякой школы, становятся практическими мудрецами, иногда передовыми людьми в известных отношениях. Чему это приписать? Тому, во-первых, что quot capita, tot sensus (“сколько голов, столько умов”. Гораций. Сатиры. Кн. II. 1, 26–27. — М. Р.); затем тому, что как в растительном царстве бывают скороспелки, плоды до времени созрелые и опадающие без следа, так и в мире нравственном являются часто такие же скороспелки, но зато на той же почве вырастают иногда Ильи-Муромцы, сидящие сиднями по 33 года и потом являюшиеся богатырями могучими…
Мы не решаемся даже разделять потех Петра на воинские и просто на потехи: у него все это перемешивалось как попало, по крайней мере до 1683 г. Вопреки сказанию г. Забелина (будто Петр прошел полную школу кадета), сам о себе он свидетельствует, что его воспитание было пренебрежено: чего же более? Повторяем: Петр не проходил никакой школы, а так, схватил в детстве, что удалось схватить,— кой-какие верхушки; и в распределении самых его потех не было не только никакой последовательности, но даже можно сказать, не было никакого и распределения. До десяти лет, пока не вырвался из детской, Петр потешался и, даже грамоте учась, потешался, и ничего более. Но он тем-то особенно и велик, что, не зная никакой школы, не получив никакого, а всего менее систематического воспитания в детстве, как самоучка, явился потом великим человеком. Воспитание — амальгама, и детские впечатления, конечно, не могли не иметь влияния на образование характера Петра. Воинские потехи, жестокости стрельцов, притеснения, которые терпела его мать и он сам, все это отразилось на характере Петра. Но вместе с тем были и совершенно иные впечатления, которые с одинаковою силою отразились в его характере, а именно то, что приписывает г. Забелин воинской школе, мы приписываем его раннему знакомству с ремеслами и ремесленниками.
Замечательно, что, высказав в 1857 году, будто детские воинские игры Петра “имели правильное устройство, так сказать, систему и выходили из круга простых потех в школьное ученье” ‹…›, спустя пять лет г. Забелин делает следующие отзывы вообще об образовании человека в XVII столетии: “Для него не существовало школы, т. е. не существовало никакой сколько-нибудь цельной, правильной системы образования, не существовало никакого порядка, никакой последовательности в передаче даже тех сведений, какие были ходячими в то время”. ‹…› А г. Соловьев еще вернее выразил характер тогдашнего образования, сказав, что “для старинного русского человека не было того необходимого времени между детством и обществом, которое у нас теперь наполняется учением или тем, что превосходно выражает слово: образование. В древней Руси человек вступал в общество прямо из детской; развитие физическое нисколько не соответствовало духовному, и что же удивительного, что он являлся пред обществом преимущественно своим физическим существом?..8 Как истинный сын и прямой наследник своего века, и Петр первоначальное воспитание свое получил совершенно при таких же условиях, при каких воспитывались его братья. Но у него был иной природный склад ума, иная натура, иное все, чем у его братьев, и одни и те же семена в Петре и его братьях принесли совершенно разные плоды. Детская воспитала Петра собственно физически, но некоторые из детских потех оставили в его душе глубокие следы, заронили в нем искры, которые по выходе из детской на свежий воздух вспыхнули в нем ярким пламенем. В восприимчивой пылкой душе его потехи могли только возбудить любопытство, но не удовлетворять его, и они действительно зародили в нем ненасытную жажду знания, дела. Петр рад был вырваться из детской на улицу и, только вырвавшись из нее, на просторе расправил крылья и начал действовать ‹…›, но опять-таки не по обдуманному какому-нибудь плану, а по вдохновению и по тем указаниям, какие давало время и новые лица, с которыми он входил в столкновение.
Уже гораздо позднее, когда Петр досыта натешился — и это, нам кажется, наступило не ранее удаления Софии от дел правления, — начал он действовать по обдуманному плану. А до той поры он именно только потешался, потому что ему это было “любо” или даже “зело любо”9.
‹…›
Из всего этого мы считаем себя вправе заключить, что рождение Петра не представлялось ни родителям царевича, ни царедворцам, вообще никому, событием особенной важности, и сопровождавшие его празднества и пиршества ‹…› были такие же, как бывали и “в прошлых годех” по случаю рождения новых членов царского дома. Все происходило по издавна существовавшим обрядам и обычаям.
Точно таким же, обычным, путем шло, разумеется, и первоначальное воспитание царевича, в котором главное место занимали игрушки, потешки, и преимущественно воинские.
Первою потешкою, изготовленною ‹…› для царевича Петра, когда ему не было еще и году (в 1673 году), была потешная книга ‹…›; затем являются: потешный конь со стременами, на колесцах, барабаны, литавры, набат, цынбальцы, а в следующем (1674 г.) лучки и северги, знамена маленькие, опять цымбалы (книжкою) и страменты набат и барабанец. В следующем (1675 году) снова является потешная книга, вычинивают цымбалы, изготовляется баба деревянная потешная, пишутся золотом и красками топорик с обушком и проч. ‹…›
В этом же году является у царевича золоченая пушечка потешная с станком и с колесцы, опять лучки-недомерочки, костяные разнородные топоры и топорки, бучдуханы, пистоли и карабины. В 1676 г. выписывают для него красками сиволчки (волчки), пишутся опять потешные книги и потешные игры: пара пищалей, пара пистолей, три булавы, три пернача, три обушка, три топорка, три ножичка, ‹…› опять барабанцы, лучки и т. д. Во всех этих потешках преобладают игры воинские; но в распределении их очевидно нет ни малейшей постепенности, на малейшей последовательности.
Вообще все потехи Петра до 1682 года не заключали в себе решительно ничего особенного; воинские игры перемешивались с другими играми, вовсе не имевшими воинского характера; разное потешное оружие изготовлялось придворными мастерами из дерева, потом расписывалось или расцвечивалось живописцами, а прочие игрушки покупались у торговых людей.
‹…›
Но что эти потехи, — конечно, не все, а те, от которых Петру “становилось любо”, которые подходили к его природному настроению, — оставляли в нем прочные впечатления и имели для него весьма важное образовательное значение, несмотря на совершенное отсутствие в них последовательности, — это другое дело; и мы не только не против этого, но находим даже весьма характеристическое подтверждение тому в документах изучаемого нами Сборника и затем в особенно ярких действиях Петра, характеризовавших его как работника,— подтверждение, которое до сих пор вовсе упускалось из виду. Взносы к Петру разных вещей из Оружейной палаты, по его требованию или указанию, повторяются почти каждодневно. Но что это значит? Что мог делать Петр с этими вещами? Только забавляться, любоваться ими? Нет, пытливый ум его этим не мог ограничиваться. При виде всякой новой вещи у него непременно рождались в уме вопросы: как? что? из чего и для чего? К нему приносили шкатулки, часы, разного рода оружие. Но он имел полную возможность видеть их и в Оружейной палате. Для чего же требовал к себе? Для того, чтоб дома, на свободе, изучать их механизм, составные части, практическое применение. ‹…› Смело отвечаем: учился… Ведь учился же он, говорят, и лапотному мастерству. После этого не диво было, если он впоследствии работал так исправно топором в Саардаме и молотом в кузнице. Не диво также и то, что (как свидетельствуют записки курфюрстины ганноверской Шарлотты Софии) Петр в 1697 г. “знал в совершенстве четырнадцать ремесл”. У кого же он этим ремеслам научился?
Робятки, сверстники Петра, а также и карлы, служившие для компании Петру в детских забавах, по самому своему положению и роду службы не могли иметь никакого серьезного значения в отношении его воспитания, тем менее образования.
Ближайшая к Петру женская среда, окружавшая его и состоявшая из кормилицы Ненилы, мамы Матрены Романовны Леонтьевой, няни Матрены Васильевны Блохиной, едва ли могла иметь значительное влияние на развитие в нем тех или других привычек и стремлений, потому что сама в себе не могла иметь элементов необходимого для этой цели развития. Царица-мать, боярин Артамон Сергеевич Матвеев (в первые годы детства Петра), дворецкий и оружейничий Богдан Матвеевич Хитрово и Родион Матвеевич Стрешнев — вот лица, от которых царевич мог получать первоначальные внушения, наставления, разъяснения новых, попадавшихся на его глаза предметов. Но для первоначального умственного развития дитяти всего необходимее и всего действительнее наглядное, осязательное, так сказать, обучение, и оно доставлялось царевичу посредством детских потех, которые, забавляя Петра, в то же время пробуждали в нем жажду узнать разнообразные предметы, представляемые ими, во всех подробностях.
Возбуждая охоту к движению (потешный конь, стулец с колесами), развивая и укрепляя телесные силы царевича, потехи имели для него вместе с тем воспитательное и образовательное значение. Переходя от этих потех к другим, он знакомился, конечно, в то же время с материалом, из которого они сделаны, с их механизмом и назначением. В пытливом уме его, так наивно и вместе так отчетливо очерченном им самим в рассказе о находке ботика, при виде каждой новой игрушки тотчас же возбуждались вопросы о материале, из чего они сделаны, о механизме, о назначении. И надо полагать, что ближайшие лица, окружавшие его в детстве, едва ли всегда и на все его вопросы были в состоянии отвечать удовлетворительно, отчетливо.
Руководители Петра в его детских потехах, конечно, удовлетворяли, сколько могли, и его любознательности. Но что было делать, если они сами не всегда оказывались столь сведущими, чтобы вполне обстоятельно отвечать на предлагаемые им вопросы? Кто в таких случаях мог сообщить Петру то, что он хотел знать, кто мог удовлетворить требованиям его подвижной, живой и впечатлительной природы, для которой рано настала потребность знания и дела, для которой самые потехи с первых годов детства служили не только приготовлением к делу, но имели характер настоящего дела? Всего ближе и естественнее было, чтобы люди, изготовлявшие для Петра потехи, чрез посредство лиц, вносивших потехи в хоромы царевича, давали разъяснения непонятным для него вещам, сообщали ему разнородные знания, учили его.
Потехи Петра быстро сменялись одни другими, и не сидели без работы ни художники, ни разные в других родах мастера, которым выпадало на долю быть для него поставщиками потех. И живописцы, и иконописцы, и железного дела загормистры, резчики и переплетчики, столяры и токари, седельники и сусальники, стрельцы и тяглецы, и русские, и иноземные мастера, — все работали, каждый по своей специальности, все участвовали в деле изготовления потех для маленького царевича, или, вернее, в деле его первоначального развития и образования: Петр учился у всех, чтоб потом самому быть для всех учителем и руководителем.
Таким образом, первыми по времени и важнейшими по своему влиянию деятелями в пробуждении и развития в Петре-ребенке жажды знания и дела являются тогдашние художники, живописцы и иконописцы, и вообще мастера в разных родах. Они, посредственно и непосредственно, имели наиболее возбуждающее влияние к развитию в нем как любознательности, охоты к труду, неутомимости в работе, так и той, всему свету известной, простоты в обращении с знающими людьми, как бы незнатно ни было их общественное положение. Благодаря их влиянию русская история представила то беспримерное явление, что Петр-работник забывал “все чины и чинность, впереди всего ставил дело, труд, работу и что каждый истинный работник становился для него не только сослуживцем, но близким другом” ‹…›. Вообще, мастера в разных родах, по нашему мнению, были первыми воспитателями, первыми руководителями Петра в его детстве, так же как впоследствии такие же мастера были первыми исполнителями его государственных предначертаний, ближайшими помощниками в его внутренних преобразованиях и во внешних славных деяниях (завоеваниях), а также любимыми его собеседниками и собутыльниками во время кратковременных его отдыхов и триумфований.
И нельзя не отнестись с признательностию к дьякам и подьячим, сохранившим для нас в своих официальных заметках драгоценные имена этих мастеров, этих художников, которые, сами того не сознавая, были образователями Петра, а через него содействовали и преобразованию, т. е. великому делу воссоздания или, вернее, создания России на новых основах.
Сборник, знакомя нас с разными, деланными для Петра работами этих “художников” и “мастеров”, в то же время напоминает нам, что и в доброе старое время у нас было не безлюдье10.
‹…›
Мастера Петровского времени
Иконописцы и живописцы первые были призваны на послуги Петра и едва ли не более всех имели возбуждающего влияния на развитие в нем умственной деятельности и любознательности. ‹…› Картинки, называвшиеся тогда “потешными” или “фряжскими”11 листами и изготовлявшиеся по образцам придворными иконописцами, послужили для него главным источником и первым средством образования. Любуясь картинками, Петр незаметным образом знакомился не только с предметами окружавшей его повседневной действительности, но и с такими, которых не имел возможности видеть на самом деле: он приобретал понятия о разных “градах, палатах, кораблях”, даже о “бегах небесных”, а также о разных лицах отечественной истории из книг царственных. ‹…›
Конечно, не все произведения этих мастеров, так же как и мастеров в других родах, имели непременно воспитательное и образовательное значение для Петра; но все они, так или иначе, приносили Петру известную долю пользы.
‹…›
Не имея в виду излагать подробно ни историю художеств, ни биографии мастеров того времени (так как это не может и входить в пределы взятой нами на себя задачи — обзора собственно Сборника), мы считаем себя вправе упомянуть, однако, о некоторых из этих тружеников особенно заметных, по документам Сборника, своими работами лично для Петра. Первое место занимают при этом иконописцы и живописцы, а затем уже мастера в других родах.
Старейшее известие, которым начинается Сборник, относится к написанию иконописцем Козловым тезоименитого образа Апостола Петра, в меру возраста новорожденного царевича. Это важное дело поручено было сперва, как говорит г. Забелин, известному в то время иконописцу Симону Ушакову; но Ушаков, успев только назнаменить (сделать абрис, или контур) образ, заболел и за болезнию не мог его написать. ‹…› Дело между тем не терпело отлагательства, и тогда образ велено написать другому, не менее в то время искусному иконописцу Оружейной палаты Федору Козлову, которым и написан был образ к 29 июня 1672 г. на кипарисной цке, длиною 3/4 арш., шир. 3 верш., изготовленной Оружейной же палаты иконописцем Егором Зиновьевым. Впоследствии этот образ был поставлен над гробницею Петра Великого.
В старину, когда вера если не была разумнее, зато живее и действеннее, чем в наше время, и, как неугасимый светоч, сопровождала наших предков на всех жизненных путях от колыбели до могилы ‹…› комнатные или домовые образа, особенно в царском быту, почти никогда не были произведением случайности, а писались обыкновенно по поводу и на память особенных, хотя не всегда чрезвычайных событий, так что написание такой или другой домашней иконы всегда приурочивалось к известному обстоятельству в жизни тех лиц, для коих они были писаны. Радостные или горестные случаи в семейной, а тем более в общественной жизни, благополучный или неблагоприятный исход какого-либо более или менее важного дела, представление грозящей в будущем опасности и естественное желание отклонить ее от себя, рождение нового члена в семействе, брачный союз, постройка новых хором и прочее, — все это вызывало в душах верующих прежде всего благочестивые мысли, ‹…› и в ознаменование живой веры и упования на Него писались иконы. ‹…›
На том же основании и написание тех или других икон собственно для Петра, особенно во время его детства, непременно имело свою знаменательность, свой не только благочестивый, но и исторический смысл, так же как имело свой смысл и то, лик какого именно угодника изображался на иконе.
Из множества икон, писанных для Петра в разное время разными иконописцами, упомянем только о некоторых, написание коих, по нашему мнению, имело именно свою знаменательность.
“В октябре 1684 года иконописец Михайло Милютин написал образ Всемилостивого Спаса, стояща со крестом, мерою цка* в вышину 3 чети, в ширину 9 вершков, в хоромы к в-му г-рю Петру Алексеевичу”. Под тем же 1684 годом приведено следующее указание: “Лета 7193, Ноября в 20 день, по указу ‹…› пожаловали стольника Петра Петрова сына Зиновьева, за его службу, что он в 196 году в смутное время, как они ‹…› изволили быть в походе в Троицком Сергиеве монастыре, посылан от них ‹…› из с. Воздвиженского к Москве с их государскими грамотами о их государском и земском деле, к святейшему Иоакиму, патриарху Московскому и всеа Руссии и к боярам на-скоро и в той посылке учинил о всем по их в[ели]ких г[осуд]рей указу: велено ему своего государскаго жалованья дать кубок серебряной вызолочен с кровлею, вес. в 11/2 фунта, да кафтан золотной на соболях, ценою во сто рублев”.
Сопоставляя это указание с одновременным написанием образа Спаса Всемилостивого, мы невольно задаем себе вопрос: не на память ли того же смутного времени или, вернее, избавления от ужасов того времени, сооружена эта святыня? Если так, то этот образ, конечно, служил для Петра живым напоминанием тех душевных потрясений, какие испытал он в мае месяце злополучного 1682 года и тех неистовств, какие он видел и от которых, силою и благостию Спаса Всемилостивого, избавился как он сам, так и народ русский.
“1685 году Марта 2, к в[еликому] г[осударю] Петру Алексеевичу… в хоромы, окольничей Тихон Никитич Стрешнев приказал сделать в Оружейной палате цку иконную липовую, мерою в вышину 13 вершк., в ширину тоже, и написать на ней образ Пресвятой Богородицы Знамения; на другой стороне образ Апостола Петра, мученицы Наталии. И Марта в 6 день тоё цку, из столярских палат, сделав, принесли, и отдана писать иконописцу Егору Терентьеву с учениками…”
Чем было вызвано написание этой иконы?
В этом году царевна София, как известно, титуловалась уже самодержицею, и, между тем как ненавистная ей мачеха лишена была всякого значения, она вместе с своими главными сотрудниками и оберегателями — князем Василием Васильевичем Голицыным и Федором Леонтьевичем Шакловитым — твердо надеялась удержаться на случайно эанятом ею престоле, удержать в своих “окровавленных” руках незаконно захваченную власть, если не навсегда, то надолго, тем более что после женитьбы брата Ивана ‹…›, от которой можно было ожидать детей, ей во всяком случае открывалась возможность сохранить за собою власть под видом опеки. Но в то время Петру было уже почти тринадцать лет, а известно, что когда он был еще одиннадцати лет, то иностранцу Кемпферу показался шестнадцатилетним… Число преображенцев умножалось, обаяние военных потех Петра быстро возрастало и овладевало умами; сторона его видимо усиливалась. 13 февраля сделан был Петром в село Преображенское блестящий поход, в котором ‹…› сопровождали его трое бояр, двое окольничих, двое думных дворян, 41 стольник и множество стряпчих. ‹…›
Для чего предпринят такой небывалый ‹…› поход? Небывалым мы называем его потому, что все прежние походы в разные места: на Воробьево, в Коломенское, в Измайлово и проч., не представляли собою ничего подобного относительно численности сопровождавших государя лиц и вовсе не имели того торжественного, так сказать, характера, какой (по документу) придан был этому походу.
Мы полагаем, что этот необычайный поход имел целью торжество закладки или же торжественное освящение первых построек Потешного городка; полагаем на том основании, что постройка этой крепостцы, названной потом Пресбургом, начата была именно в феврале этого года.
Царица Наталья Кирилловна, с одной стороны оскорбленная в своем достоинстве (которого лишена была происками падчерицы), с другой, тревожась за судьбу свою и своих детей, но в то же время радуясь возраставшим воинским успехам сына и той любви, которою окружало его тогдашнее молодое свежее поколение, царица-мать смиренно вручает себя и детей своих покровительству Царицы Небесной и тезоименитых святых. Вот причина или, вернее, совокупность причин, вызвавших написание образа: Пресвятой Богородицы Знамения на одной стороне цки и Апостола Петра с мученицею Наталиею — на другой.
Если под образом Знамения и не был написан, то, конечно, был в сердце и памяти набожной царицы многознаменательный тропарь на празднование этого образа. ‹…›
‹…›
Если образа во время Петра писались безразлично иконописцами и живописцами (не было ли разве особенности только в том, что иконописцы писали образа на цках, а на полотнах такие же образа писались живописцами?), то тем менее могло быть отчетливого разделения труда в изготовлении для царевича Петра его потешек. Как те, так и другие (иконописцы и живописцы) делали все, что им было велено и что они умели делать. О специальности талантов, о различии работ по внутреннему их содержанию не могло быть и речи: давались ли для исполнения предметы духовного содержания живописцам, или, наоборот, светского содержания иконописцам, или же тем и другим поручалось исполнять какие-нибудь изделия из дерева (токарную или резную работу), присоединив к ним приличные украшения, — все это было совершенно в порядке вещей, и отказывался от работы лишь неумелый. Заметно здесь одно, не лишенное значения, постоянное правило: потешные книги и тетради для царевича писались исключительно иконописцами.
Еще не минуло Петру и году, как изготовлена была для него потешная книга. С 10 по 13-е мая 1673 года костромские иконописцы Василий Осипов, Василий Кузьмин, Артемий Тимофеев, Аксен Ионин, Клим Осипов и ярославец Борис Иванов по указу царя Алексея Михайловича, “писали в набережных хоромах в хоромы царевичу Петру Алексеевичу потешную книгу”. ‹…› 8 января 1675 г. иконописец Тимофей Рязанец (или Рязанцев) писал для царевича еще потешную книгу в четверть листа. ‹…›
…Упоминается в Сборнике об оклейке потешной книжки, ‹…› о букваре и налое учительном, ‹…› о налое, “на котором учитца государь грамоте” ‹…›. Значит, собственно книжное учение ‹…› шло для Петра довольно туго, и если в детстве он прибретал кой-какие сведения научные, то этим обязан был никак не книжному учению, а именно потешным книгам и тетрадям. “Рассматривание картинок, которые издавна употреблялись для потехи царских детей, Петру послужило, вероятно ‹…›, первым источником полезного образования”, — замечает М. П. Погодин. ‹…› …То, что “любопытный ребенок хотел знать все, обо всем расспрашивал, всякие объяснения на лету хватал, учители и дядьки не успевали отвечать на требования, с которыми он беспрестанно приставал к ним”. ‹…›
Гораздо успешнее шла для Петра другая наука, наука практических знаний, которую изучал он посредством разных потешных изделий, изготовлявшихся теми же мастерами, иконописцами и живописцами и мастерами в других родах.
‹…›
Нельзя не остановиться здесь на одной важной особенности, указывающей на некоторое для внимательного взгляда довольно уже заметное ‹…› смягчение или облагорожение нравов, особенности, выражающейся в обозначении имен лиц большею частию в полном виде, а не в уменьшительном, тем менее в уничижительном. Правда, сами себя эти лица (в своих челобитьях) все еще называю холопями, Васьками, Ивашками и т. п.; но в указах государевых и вообще в официальных актах ‹…› они называются уже обыкновенно полными именами. Исключения редки, да и те относятся к людям преимущественно низкого звания по понятиям того времени12.
‹…›
Вообще, следя за ходом событий в жизни Петра с первых годов его царствования (1683, 1684, 1685 и т. д.), нельзя не заметить, что чем больше оказывалось у него дела, работы, тем более возрастало число рабочих людей, художников, мастеров, подмастерьев, учеников во всех родах. И так называемые “свободные искусства” наряду с другими мастерствами — плотничным, кузнечным, пушечным и др. — должны были нести потребную для Петра службу. Ради военных действий с турками понадобились Петру боевые, сухопутные и морские картины, и свободные художники волей-неволей должны были списывать эти картины с немецких образцов, и притом самым добрым мастерством. Художественного в собственном смысле понимания дела тогда у нас не существовало, да оно и не требовалось при тех практических целях и предприятиях, какими была переполнена труженическая жизнь Великого Работника. Творческая мысль и творческая сила Петра царили тогда над всем его окружавшим, и все иные силы должны были служить только покорными орудиями для осуществления того идеала, который наполнял ум и сердце Преобразователя…
Сам же Петр в деле мастерства прошел все степени, начиная с ученика, простого плотника, кузнеца, токаря до звания совершенного в каждом роде мастера, так же, как в военном отношении, начав свою службу с простого солдата, в 1696 г. под Азовом он дослужился до чина капитана, а морскую, начав с шкипера, дошел до чина господина вице-адмирала (так титуловался Петр в 1714 году).
‹…›
Весьма важные ‹…› мы находим указания того, что двенадцатилетний Петр учился печатному делу.
“Ноября в 16 день, из хором в[еликого]го г[о]сударя… Петра Алексеевича… выходил окольничий Тихон Никитич Стрешнев и приказал из Серебряной палаты к нему в[еликому] г[осуда]рю в хоромы взнесть на печать доску кованную красной зеленой меди гладкую, в длину и в ширину по 10 вершков. И в Серебряной палате в запасе никакой кованной медной доски и меди нет. [Помета] └Купить“” ‹…› “…Cела Преображенского токарю Ларьке Осипову к делу станка, чем печатают листы, на лес (дано) 2 гривны”. ‹…› Присоединив сюда из другого источника ‹…› почти одновременное известие, относящееся к тому же печатному делу, мы получаем полное документальное удостоверение, что Петр с детства ознакомился не только с этим делом, но и с переплетным мастерством. В Трудах Первого археологического съезда в Москве 1869 г. (стр. IX, Москва, 1871) приведены следующие документы ‹…›: “По указу… иман из приказу книг печатного дела в хоромы к в[еликому] г[осуда]рю… Петру Алексеевичу… стан со всякими становыми снастьми; да к тому стану мастеровые люди 6 человек; да в хоромы куплено к переплетному делу бумаги волнистой, веревок, нитей, клею, книжных досок на 6 алт. на 4 д”. Там же находится известие, что Петр посещал печатный двор и впоследствии. ‹…›
Из этих документов относительно печатного дела смело заключаем, что русский шрифт, или, как обыкновенно его называют, гражданская азбука, которою впоследствии заменена при Петре церковнославянская печать для книг светского содержания, обязана своим происхождением по прямой линии лично самому же Петру как специалисту этого мастерства.
‹…›
По смерти отца (29 января 1676 г.), не оставляя ни потешных книг, ни потешных игр, Петр почти до самой смерти единокрвного брата своего Феодора, жил с матерью и сестрою большею частью в Преображенском “на просторе, среди полей и рощей, вдали от придворного тунеядства, праздношатания, беспечности и закоснелых обычаев”. ‹…› Он птешался там с робятками и вместе учился…
‹…›
Петр одинок; о нем как бы забыли при Большом дворе, и тут начинается влияние соседней с селом Преображенским Немецкой слободы, влияние, ознаменовавшее себя глубокими, неисцельными язвами в гениальной природе Петра Великого.
Преображенское и Потешный городок
Село Преображенское было колыбелью не только гвардии, но и всей реформы Петра Великого. Преображенск ‹…› явился в полном смысле столицею преобразования, пока оно зачиналось, зарождалось и (прибавим) развивалось в Москве. ‹…› Потешный городок, устроенный здесь Петром, был моделью, прототипом новой столицы, созданной потом на берегах Невы. Здесь, в малом виде, было все, что может характеризовать столицу и резиденцию государя-преобразователя: тут было и постоянное войско, и флот, и суд, и администрация; тут брились, до времен Петра неприкосновенные, бороды, и строилось ненавистное для истых русских людей немецкое платье; тут же создавались планы и изготовлялись средства побеждать врагов — турок и шведов, брать неприятельские города и крепости.
Первый поход Петра в село Преображенское, по документам… Сборника, относится к 1675 году; но Петр бывал и живал там с матерью и ранее. Для этого похода трехлетний царевич снабжен был множеством игрушек и притом воинского характера. ‹…›
Далее — о постройке Пресбурга (с. 213–214), о постройках в Преображенском (“Потешный городок сперва состоял из двух избушек, и в несколько лет эти избушки обстроились так, что первоначальный потешный городок превратился… в город”. С. 217), о том, что в “кипучей деятельности, которой требовало от Петра устройство потешного городка, потешных флотилий на Москве-реке, на Яузе и в Переславле и [об] обучении потешных, число которых возросло до того, что в 1692 г. были уже два полка, Преображенский и Семеновский, он находил время… и для чтения книг церковных” (с. 219), а также о том, что “среди важных и серьезных занятий, которым предавался Петр во все это время в своем Преображенском, не забывал и о своих попугаях… └Делу время и потехе час“ — заветное словцо царя Алексия Михайловича, — как видно, служило руководительным началом жизни всей деятельности и его великого сына. Петр вообще любил потешатъся, и потехи его шли беспрерывно, можно сказать, во все продолжение его жизни, наряду с великими деяниями…”
Публикуется (с сокращениями) по: Астров Н. Первоначальное образование Петра Великого // Русский архив. 1875. Кн. 2. Вып. 2. С. 470–488; кн. 3. Вып. 9. С. 90–105; вып. 10. С. 212–221. Курсив и постраничные примечания, кроме специально оговоренных, — авторские.
“Русский архив” — историко-литературный журнал, издававшийся с 1863 по 1917 годы. Основан П. И. Бартеневым с ориентацией на изучение истории России. Здесь публиковались преимущественно мемуарные, эпистолярные, литературно-художественные и ведомственные документальные материалы, освещавшие культурную и политическую историю России XVIII и XIX вв.
Литература
Иван Егорович Забелин (1820–1909). Опыты изучения русских древностей и истории. Ч. I–II. М., 1872; Домашний быт русских царей в XVI–XVII веках (1862) (совр. изд.: М., 2006); Домашний быт русских цариц в XVI–XVII веках (1869, 1872);
Петр Никифорович Крекшин — новгородский дворянин (1684–1763), служил при Петре Великом. Занимался собиранием материалов по русской истории. Автор публикуемой статьи ссылается на “Сказание о Петре Великом” (изд: Записки русских людей. СПб., 1841).
Николай Герасимович Устрялов — профессор Петербургского университета, академик Императорской академии наук. Здесь ссылки на: История царствования Петра I. Т. I–VI (СПб., 1858–1864).
М. П. Погодин. Семнадцать первых лет в жизни императора Петра Великого. М., 1875.
С. М. Соловьев (1820–1879). История России с древнейших времен. В 29 т. (Выходила с 1851 года. 29-й том (последний) вышел после смерти историка.
1 Серпентинную — из камня змеевика. Мы слышали от лица, получившего медицинское образование, что этот камень имеет будто бы чудесное свойство облегчать женские болезни, особенно муки во время родов.
* Волнистая или струистая ткань. — М. Р.
2 Если были примеры, что шуты, дураки и карлы дрались до крови, таскали друг друга за волосы и проч. (например, даже при Анне Иоанновне), то, конечно, не все же покровители так обходились с бедняками, состоявшими под их покровительством. Такие безобразия скорее были исключением, чем общим правилом в быту и нравственности нашего старого времени. И сам Домострой не внушал и не проповедывал ничего подобного таким правилам.
3 А современные понятия о чести, которыми освящаются убийства, именуемые дуэлями, правильны?
4 Впрочем, приводя слова г. Забелина: “трехлетний полковник, являясь с полковым рапортом к государю-отцу, мог ясно представлять себе, что он не только царевич-сын, но простой солдат” и проч., г. Погодин говорит далее: “Затем следуют у г. Забелина прекрасные рассуждения о значении дисциплины и о раннем влиянии этих понятий на Петра. Нет, все это не может никак относиться “к четырехлетнему ребенку, который, при всей врожденной гениальности, не мог еще тогда сознавать значения дисциплины; но они, без всякого сомнения, могут относиться к ось- или десятилетнему Петру”. ‹…›
5 В бытность, например, в Архангельске, в августе и сентябре 1693 г., по праздничным и воскресным дням Петр пел во время обедни на крылосе басом с певчими в ц. Пророка Илии в Кегострове, а иногда читал и Апостол; а после обедни обыкновенно заходил на перепутье к священнику.
6 ‹…› В исследовании о происхождении Преображенского полка г. Погодин положительно доказал, что “робятки”, игравшие с Петром в детстве, были совсем не то, что потешный полк, начавшийся в 1683 г. ‹…›
7 “Трехлетний полковник, являясь с рапортом к отцу, мог ясно представлять себе, что он уже не только царевич-сын, но и простой солдат, несущий свою обязанность и службу: ибо └речение солдат, как и тогда понимали, означало всех людей, которые при войске суть, от вышнего генерала даже до последнего“”. При этом г. Забелин указывает на сочинение, из которого он заимствовал это изречение: “О воинском деле”, соч. Адама Вейде, 1698 г., рукопись. Заметим по поводу этого указания, что трехлетним был Петр в 1675 году: как же не только он, но и все русские того времени могли знать, что напишет немец (Вейде) 23 года спустя после того в своей рукописи, и каким чудом речению солдат могли они придавать смысл, которого, за небытностию еще в то время на свете рукописи г. Вейде, оно никак не могло иметь? Вот что значит излишнее увлечение “идеей организма в истории”. Оно доводит именно до того, что “призрак знания, который бы следовало отгонять от себя, принимается иногда за действительное знание” (См.: Оп. изуч. рус. др. и истории г. Забелина, т. II, стр. 3, изд. 1873 г. Статья: “Размышления о современных задачах русской истории и древностей”).
8 С. М. Соловьев. История России. Т. XIII. С. 161.
9 Это собственное выражение Петра относится к 1688 году, когда он с Карштен-Брантом катался на боте по грязной Яузе (Записки Петра 1719 г. О начале морского дела).
10 Слово “мастер” мы употребляем здесь в том же широком смысле, какой придавался ему во времена Петра. Тогда и Тиммерман (торговый человек) был “мастер размерного дела”, и Зоммер (подполковник) — огнестрельный мастер, и проч.
11 “Фряжские” совсем не то, что “немецкие”, хотя многие и смешивают эти понятия. “Фряжский” значит, собственно, итальянский и даже, частнее, венецианский, и ничего более. Это вполне доказано г. В. Румянцевым в его статье “Сведения о гравировании и граверах при Московском печатном дворе в XVI и XVII столетиях”. Москва, 1870.
* Доска (старослав.). — М. Р.
12 Торговый класс людей вообще, кажется, не пользовался в то время большим уважением со стороны служилых людей. ‹…›
Публикация подготовлена Маргаритой Райциной