Опубликовано в журнале Нева, номер 7, 2009
Сергей Борисович Ермолаев родился в 1972 году в Ташкенте. Окончил МГУ им. Ломоносова по специальности “Экономика”. Предприниматель. Живет в Москве. Данная публикация — литературный дебют автора.
Ведро игральных костей
За мной гнались, их было очень много, когда они зажали меня в угол, и я, решив, что буду стоять насмерть, обернулся, выяснилось, что они хотят, даже требуют, — а при необходимости, если я не буду сговорчивым, они даже применят силу, — чтобы я сейчас же, прямо здесь, повторил мой знаменитый фокус, а их вожак, который выступает вперед и поэтому теперь кажется гораздо выше остальных, с кривой злорадной улыбкой протягивает мне большое ведро, полное игральных костей.
Я попросил дать мне минутку отдышаться после такого быстрого бега — мне и на самом деле нужна была передышка, чтобы внимательно рассмотреть их и как можно более трезво оценить, каковы реальные силы противника и насколько серьезны его намерения.
Хорошо, я согласен, но только с несколькими условиями — в их рядах возник довольно глупый хохот: и он, в его-то положении, еще говорит нам о каких-то условиях, но я твердо продолжал, — мне нужна ровная площадка размером десять на десять шагов, желательно покрытая чем-то гладким и чистым, мне нужны три помощника, которые будут собирать в ведро кости после каждого броска, мне нужно, чтобы не только эти помощники, но и все они набрались терпения, большого-большого терпения, все это, может быть, продолжится и не один десяток, а может быть, и не одну сотню лет, кроме того, мне необходимо еще до начала этого мероприятия получить их обещание, что они будут воспитывать своих детей так, чтобы те уважали наш уговор и соблюдали его в точности, чтобы из их числа тоже были выделены мне помощники, чтобы их дети тоже воспитывали своих детей соответствующим образом и те дети — тоже, затем мне нужно платить приличную зарплату — тут, кстати, сразу есть несколько вопросов: готовы ли они платить мне приличную зарплату? если ли у них столько денег? могут ли они сейчас показать мне эти деньги? — мне нужен отпуск для восстановления сил продолжительностью не менее месяца и регулярностью не реже как через каждые два месяца, далее необходимо оговорить такой вопрос, как мое питание в течение всего этого времени, этот вопрос далеко не последний, я не привык есть что попало, потом вопрос о теплой одежде на зиму, о плаще, а лучше сразу о навесе на случай дождя, необходимо над площадкой сделать хорошее освещение, ведь мы будем кидать кости и днем и ночью, теперь что касается жилища, которым, само собой, они обязаны обеспечить меня на этот срок, оно должно быть просторным, теплым, со всеми привычными мне удобствами, еще — мне понадобится делать перерывы каждые полчаса, затем — я не согласен заниматься этим по выходным дням и праздникам, сразу после еды, и если я буду плохо себя чувствовать, нужно также, чтобы кто-то позаботился о своевременном ремонте и замене изношенных костей, то же самое касается и ведра… Я требую внимания, я спрашиваю, кому я говорю все это, будет ли кто-то из них записывать за мной все условия, или мне придется специально повторять их еще раз?
Они, видимо, не ожидали такого поворота дела и стали потихоньку расходиться кто куда, несмотря даже на то, что вожак не хочет их отпускать и с помощью уговоров, угроз и даже рукоприкладства пытается, правда безуспешно, согнать всех в кучу.
Я победил, я подхожу сзади к вожаку, он так занят, что не обращает на меня внимание, даже когда я довольно существенно хлопаю его по плечу. Вот он низко наклонился, изо всех сил удерживая за ногу последнего из своих бывших сообщников, который цепляется за землю, визжит и изворачивается. Ладно, я отхожу несколько шагов назад, трясу кистями рук, попрыгиваю на носочках с одной ноги на другую, пару раз пружинисто приседаю, подрыгиваю сначала правой, ударной, затем левой, опорной, ногой, постукиваю носком ботинка о землю, разбегаясь, сначала мелко семеню, чтобы разбег правильно сформировался. Отлично, последний шаг получается очень удачный, очень мощный. В пинке, просто чудовищной силы пинке, который я даю точно под зад этому вожаку, участвует все тело, мышцы спины, живота, даже руки, в таких случаях руками очень важно сделать хороший замах.
Не то чтобы я был и в самом деле такой привередливый, да и высыпать из ведра все кости так, чтобы выпали одни шестерки или одни единицы, для меня не сложно, я всегда проделываю это с первого раза, вот только принуждения, даже малейшего, пусть даже самого мельшайшего, вот этого я никак не приемлю.
Мост
Начало строительства откладывалось день за днем.
Сначала Архитектор объяснял это необходимостью еще раз внимательно просмотреть чертежи. Тридцать тысяч человек — триста поваров, двести минеров, три тысячи разнорабочих, тысяча крановщиков и стропальщиков, пятьсот инженеров, пять тысяч бетонщиков и двадцать тысяч клепальщиков, и это не считая еще тысячи фотографов и газетчиков, — слонялись без дела, изнывали от жары и гадали, почему Архитектор медлит.
Само собой, поскольку Архитектор только и сказал своим помощникам, что надо проверить чертежи, и, кроме этого, не сказал больше ничего, по крайней мере, так выходило по словам помощников, само собой, родилось несколько версий, объясняющих такую значительную задержку. Первая и самая худшая версия — ее поддерживали в основном минеры — заключалась в том, что на самом деле строительства не будет, денег никому не заплатят и всех отправят по домам, но все равно они, минеры, намерены взорвать все, что было запланировано. Вторая версия родилась среди газетчиков, один из них якобы видел, как Архитектор ночью сидел позади своего домика прямо на камне, закрывал лицо ладонями, при этом плечи его сотрясались, из чего был сделан очевидный вывод, что Архитектор вовсе не проверяет никакие чертежи, что в тот день, когда он объявил, что необходимо проверить чертежи, он, вероятно, получил письмо, из которого, видимо, узнал о тяжелой болезни или даже смерти, наверняка даже смерти, какого-нибудь близкого ему человека, например брата, если у него есть брат, или, что вполне возможно, своей бывшей возлюбленной, к которой такой человек, как Архитектор, конечно же, продолжал испытывать самые нежные чувства, несмотря на то, что она, скорее всего, в свое время непреклонным и ничем не объяснимым — на первый поверхностный взгляд — желанием немедленно расторгнуть все их с Архитектором отношения причинила тому немалую боль. Бетонщики, не все, но большинство, придерживались той точки зрения, что строительство ни в коем случае надолго не откладывается, требуется всего лишь несколько дней, чтобы уточнить вязкость бетона, из которого будут отливаться главные опоры моста, так как в первоначальной расчетной вязкости возникли серьезные сомнения. Клепальщик Ганс объяснял задержку тем, что наконец-то наверху поняли, что клепки, полные вагоны которых стоят на подъездных путях, — дрянь, клепки эти никуда не годятся, мосты такими клепками клепать нельзя, непонятно, куда смотрели закупщики, вернее, как раз таки очень даже понятно, куда смотрели эти продажные закупщики, он, Ганс, ни за какие деньги не будет клепать мост такими клепками, мост с такими клепками развалится — в доказательство этого Ганс руками показывал, как именно развалится мост, заклепанный такими клепками, но ввиду того, что Ганс почти всегда был пьян, эту версию никто всерьез не принимал.
Больше всех недоумевали помощники Архитектора, которые знали, что, во-первых, медлить было вообще не в его привычках, во-вторых, до вот этого странного перерыва, вызванного якобы необходимостью проверить чертежи, — что там можно проверять? — Архитектор всех подгонял, быстрее, быстрее, словно каждый день, да что там день, каждый час до начала строительства имел для него большое значение. Они все сбились с ног — еще бы! — нанять такую прорву народа, да не просто нанять — проверить каждого на его пригодность, всех разместить, обеспечить едой, провести переговоры со всеми поставщиками, перевезти и выгрузить многие тонны металлических конструкций, бесчисленные бухты толстенного троса, клепки, горы песка, щебня, пригласить газетчиков и фотографов на первый день строительства, — они уже и забыли, что такое хорошо выспаться, — и вот теперь, когда все готово, вот теперь Архитектору вдруг ни с того ни с сего понадобилось проверять чертежи! Неужели Архитектор не понимает, что каждый день, проведенный в таком безделье, а главное, в такой обстановке, когда ничего не понятно, ничего не ясно, не говоря уже о впустую потраченных деньгах, приведет к тому, что вся эта куча народа разучится работать, получит привычку лениться, пьянствовать, и какие потом потребуются усилия, чтобы заставить их работать как следует? Уж им-то, своим надежным помощникам, Архитектор мог сказать настоящую причину? Вокруг их домика постоянно дежурят делегаты от клепальщиков, от бетонщиков, от стропальщиков, даже от поваров, естественно, здесь все газетчики, все ждут, волнуются, может быть, им, помощникам, станет известно что-то новое — что они, спрашивается, должны отвечать всем этим людям?
Так прошло четыре дня. Затем Архитектор заболел.
В первый день его болезни помощники пытались выяснить у него, проверены ли теперь чертежи и можно ли начинать строительство, но Архитектор вежливо, но немного уклончиво — в этом согласились затем все помощники, что Архитектор отвечал им все-таки немного уклончиво — сказал, что он болен, он позовет их сам, когда выздоровеет, и закрыл дверь. Они стояли у двери еще несколько минут, не решаясь, то ли им снова постучать в дверь, то ли повернуться к толпе тех, кто пришел к домику Архитектора вместе с ними. Cтоящие в первых рядах не хуже них слышали, что сказал Архитектор, и уже выкрикивали эти слова дальше. Постучать они не решились: Архитектор высказался достаточно ясно, они повернулись и стали протискиваться сквозь толпу, работая локтями и отталкивая от себя любопытных нахальных газетчиков. Сначала они протискивались цепочкой, один за другим, но через десяток шагов стало ясно, что таким образом продвигаться вперед очень трудно, основная тяжесть приходится на того, кто идет первым, а остальные совсем никак не могут ему помочь, разве что толкать его в спину. Тогда они немного надавили в стороны — никто явно не предложил этого, как-то само собой так вышло, стало намного лучше, и уже через несколько минут они достигли того места, где толпа была совсем не такой плотной, да, в общем-то, это была уже даже и не толпа, а просто то тут, то там стоящие кучками люди, а еще через некоторое время помощники добрались до своего домика и спрятались там. Многие из них уже несколько лет были вместе с Архитектором, они, как им казалось до этого, его хорошо знали, но такого никто предположить не мог. Этот мост уже стал не только мечтой самого Архитектора, но и частью их жизни, а может быть даже — да откуда Архитектору об этом знать? — этот мост стал и их мечтой тоже, тех, кто несколько лет был вместе с Архитектором. Им было горько сознавать, что Архитектор может вот так поступить с ними.
Через два дня из столицы прибыл курьер с важным письмом, которое было запечатано в большом зеленом конверте. Курьер, маленький, пыльный и, по всему видно, пронырливый человечек, слез с измученной лошади, передал поводья куда-то в сторону, не глядя, словно одно то, что он размахивал зеленым конвертом, уже само это обеспечивало, что о его лошади позаботятся, и потребовал, чтобы его провели к Архитектору. Пока его провожали к домику Архитектора и пытались, разумеется только всякими косвенными, неявными способами, выведать, что это за письмо, им среди прочего пару раз было произнесено слово “Император”. Архитектор через дверь спросил, кто это и что ему нужно. Маленький человечек выставил одну ногу вперед и теперь уже вполне четко — это слышали многие — сказал, что доставил срочное письмо от Императора и что Архитектору надлежит немедленно открыть ему дверь, принять письмо, расписаться о получении письма в его курьерском листке и до шести часов вечера — а в шесть часов вечера он отправляется обратно — составить ответ, который он заберет с собой и передаст Императору. Какое-то время ответа не было, потом Архитектор сказал, что дверь он не откроет, письмо читать не станет. Все вокруг перестали дышать. Маленький человечек обернулся, мотнул головой в сторону двери, как бы призывая собравшихся быть свидетелями таких слов Архитектора, и громко, как будто нарочно, выкрикнул: “Велите мне так Императору и передать?” Возникла пауза. Было слышно, что внутри домика в стекло окошка бьется большая сильная муха. Курьер выставил вперед другую ногу. И тут из-за двери послышалось: “Да”. Последовал всеобщий вздох, похожий на стон. Курьер улыбнулся, обнажив при этом кривые острые зубки, кивнул с большим значением, словно тем самым именно он ставит точку в этом разговоре, и, размахивая конвертом, пошел назад, туда, где он оставил лошадь. До своего отъезда курьер никому, за исключением своей лошади, больше не сказал ни слова, но и без того по выражению его лицa, по тому, как он впихивал конверт за пазуху, как выдергивал из чьих-то рук поводья, было понятно, что случилось что-то непоправимое для Архитектора, а значит, и для всего строительства.
Два дня, прошедшие после этого, не принесли никаких перемен. Архитектор днем не показывался из своего домика, но в то же время и не просил никакой врачебной помощи, а когда темнело, он выходил и подолгу смотрел на пролив. Его помощники предприняли еще одну попытку объясниться с Архитектором, настолько же безуспешную, как и первая. Жара стояла просто невыносимая, и только ночами ветер с пролива приносил прохладу.
В четверг Архитектор вызвал к себе своих помощников и распорядился, чтобы завтра все собрались вечером в семь часов на берегу, около того места, где возвышались горы из песка и щебня, откуда и должно было быть начато возведение моста, там он, Архитектор, собирается сказать что-то важное и хочет, чтобы собрались непременно все. Стремглав побежали помощники в разные концы лагеря рассказать всем эту радостную весть, а затем, счастливые, они собрались возле своего домика и до глубокой ночи пили вино и танцевали.
На следующий день задолго до назначенного часа там, где указал Архитектор, стали собираться люди. Всем хотелось занять место поудобнее, поближе к Архитектору, чтобы можно было хорошо его расслышать. Но никто не знал, где именно будет стоять Архитектор во время своей речи, поэтому собравшиеся просто ходили туда-сюда или топтались на месте. Особняком здесь стояли важный чиновник из столицы и четверо прибывших вместе с ним вооруженных людей, по всей видимости, его охранников. Эти пятеро появились в лагере еще утром, но с тех пор ни у кого ничего не спрашивали, никому не представились, не предъявили никакого документа, и вообще, откуда было известно, что этот человек — столичный чиновник, никто толком не знал, и тем не менее все были в этом уверены. Естественно, никакого труда узнать, что в семь часов состоится столь важное мероприятие, для них не составило, вокруг только об этом и говорили. Помощники Архитектора, все они уже собрались здесь, были обеспокоены появлением этого человека, а главное — тем, почему он не желает представиться и сказать о цели своего визита, это тревожило помощников, впрочем, конечно, они беспокоились не за себя, а за Архитектора, они были ему преданы и очень его любили.
Архитектор появился вовремя. Он залез на гору желтого песка, ту, которая была первой к воде. Архитектор посмотрел на пролив, на огромную толпу людей внизу, тридцать тысяч человек — триста поваров, двести минеров, три тысячи разнорабочих, тысяча крановщиков и стропальщиков, пятьсот инженеров, пять тысяч бетонщиков и двадцать тысяч клепальщиков, и это не считая еще тысячи фотографов и газетчиков, они стояли так плотно, что отсюда, сверху, были видны одни только головы. У подножия песочной горы он только сейчас заметил своих верных помощников и помахал им рукой. Архитектор потоптался, нашел устойчивое положение и сказал:
— Друзья! Мне нелегко далось решение, которое я принял, и еще труднее мне сказать об этом решении вам сейчас, когда я стою здесь и вижу, как вас много. Дело в том, что я ухожу. Для меня мост уже построен. Я вижу, как он висит над проливом и какой он красивый. Я вижу каждую клепку моста, я чувствую, как туго натянут каждый трос. Честно говоря, сегодня ночью я даже ходил по мосту. Поверьте, мне нелегко говорить вам это, я знаю, как сильно ваши помыслы и надежды связаны с этим мостом и что сейчас вы не мыслите о том, чтобы строить мост без меня. Но поступить по-другому я не могу. Я не могу и не хочу строить мост, который уже построен. Я придумал этот мост, когда еще был мальчишкой, с тех пор я мечтал о том, что когда-нибудь построю его. Я долго изучал строительное и инженерное дело, и вы знаете, что я могу не хуже любого из вас расклепать клепку или возвести опалубку. Я сам рассчитал весь мост и сам вычертил каждую его деталь. Было время, когда никто не верил, что возможно построить такой мост, я убедил в этом многих. Я добился, чтобы сюда провели железную дорогу, и это была первая в стране железная дорога. Вместе с водолазами я излазил здесь все дно. Несколько лет я потратил, чтобы получить в столице все необходимые для строительства разрешения, там я научился улыбаться, когда это нужно, и говорить не то, что думаю. Я достал деньги на строительство и собрал здесь всех вас. И все это время единственное, что тянуло меня вперед и придавало мне сил и смелости, — это желание увидеть, как мост висит над проливом, и пройти по нему. Сейчас — я и сам не могу разобраться, как это получилось — это мое желание сбылось: я вижу мост и могу пройти по нему. Все дальнейшее меня не интересует. Вы сами прекрасно сможете построить этот мост без меня. Позвольте мне уйти, я буду писать вам письма, возможно, через некоторое время я приеду посмотреть, как продвигается ваше строительство, возможно, но сейчас позвольте мне уйти, для меня мост уже построен — вот он!
Тысячи голов повернулись туда, куда Архитектор показывал рукой. Но там, хоть подпрыгивай, хоть карабкайся на чьи-то плечи, не было там никакого моста. Да что, их за дураков держат, что ли? Значит, подтвердилось худшее: строительства не будет. Они, значит, оставили свои семьи, свои голодные семьи, покинули свои дома, явились сюда, сбитые с толку щедрыми обещаниями, а теперь им дурят голову какими-то россказнями! Клепальщик Ганс махал кулаками и разбрызгивал вокруг себя слюной. Ну, пусть Архитектор попробует уйти, посмотрят они, как ему удастся уйти, он окружен, он и шага не сможет ступить, если только среди них не окажется предателей, которые помогут Архитектору убежать, таких предателей, например, какими могут оказаться его помощники!
Толпа распалялась все сильнее. Помощники стояли, спинами к напиравшим и выкрикивающим проклятия людям, лицами к Архитектору, и ждали: может быть, он скажет что-нибудь еще, специально для них.
Архитектор сел на песок и закрыл лицо руками. Он так и думал. Он ведь знал, что будет именно так. Зачем он хотел объяснить что-то этим людям? Надо было ночью перейти на другой берег и ничего не объяснять.
На редкость спокойно повел себя столичный чиновник: что-то в этом роде, какой-то такой выходки он и ожидал от Архитектора, но, конечно, он не мог предположить, что это будет так бездарно и глупо, — он вытянул высоко вверх руку, в которой был револьвер, и выстрелил в небо. Этого было достаточно, чтобы все стихли. Чиновник крикнул Архитектору, чтобы тот спускался, у него с собой есть предписание на арест Архитектора, и, как только он спустится, он сам сможет ознакомиться с этим документом, на котором, между прочим, стоит подпись Императора. Вот так.
Чиновник как раз нагнул голову и промокал платком шею; лица, сопровождавшие чиновника, умело орудуя прикладами, освобождали в толпе проход, чтобы выводить по нему Архитектора, а глаза помощников застилали слезы, и поэтому никто из них не увидел, что произошло и почему внезапно вскрикнули все тридцать тысяч человек, и это не считая еще тысячи газетчиков и фотографов. Чиновник резко поднял голову и весь сжался, лица, сопровождавшие чиновника дружно кинулись к нему, то ли для того, чтобы защитить его, то ли затем, чтобы самим получить у него защиту, помощники вытерли слезы. Архитектор бежал по воздуху к другому берегу.
Архитектор бежал по мосту к другому берегу. Он даже не рассматривал возможность того, что ему в спину могут стрельнуть. На этом берегу он оставлял то, что было его жизнью, то, чем он сам был долгие годы, то, от чего он сейчас стал свободен. Он бежал по своей мечте, необыкновенно красивому подвесному мосту, прямиком к счастью.
Этот миг
Подняв голову от страницы, я увидел песчаный берег у подножия пологой горы, до самой вершины, усаженной оливами.
Над неподвижной волной застыла чайка, голова под водой, маленький клюв хищно раскрыт, в глазах отражается серебристая рыбка. Большая черепаха, панцирь цвета песка, удивительной красоты, замерла, вытянув шею, как будто внезапно кончился воздух, который она вдыхала открытым ртом. Созревшая оливка висит в воздухе, немного не долетев до земли. Свет вечернего солнца многократно преломляется в застывших кусочках воды самых причудливых форм, висящих над накатившей на песок волной.
У кромки моря на песке стоит человек (возможно, “стоит” — это не тот глагол, с помощью которого можно описать положение его тела, сильно наклоненного вперед; наверное, “нависает над песком” было бы лучше). Левая нога еле касается пальцами песка, правая согнута в колене под прямым углом, бедро продолжает линию тела. Пальцы вытянутой вперед правой руки сложены так, будто он старается дотянуться и ухватить что-то перед собой. Левая рука чуть согнута в локте и отведена далеко назад. Словно человек быстро бежал вдоль берега и застыл в тот момент, когда отталкивался от земли левой ногой.
Мое внимание привлекли высокий рост, пропорциональное и очень мощное сложение этого человека. Множество больших и малых шрамов на смуглой коже, некоторые просто огромные — неестественные, уродливые. Одежда — что-то похожее на юбку выше колен, больше ничего. На кожаном поясе — с большим искусством изготовленный короткий обоюдоострый меч с широким лезвием, в которое можно смотреться, как в зеркало. Глаза наполовину закрыты веками. Капля пота висит на кончике носа.
— Сергей, ты что — глухой? — кричит моя младшая сестра, тогда еще совсем маленькая и очень громкая (такая же, как и теперь), совсем потеряла терпение, наверное, уже долго зовет меня.
Поворачивая к ней голову, я успел заметить, как его веки поднялись вверх, оливка упала на землю, рыбка оказалась в клюве чайки. Я не увидел, как большая черепаха с панцирем удивительной красоты оказалась уже позади Ахиллеса, потому что в тот самый момент песчаный берег в южной стране, вечернее красное солнце, море — все это я мог себе лишь представить — сменились стенами маленькой квартиры, где прошло наше счастливое детство, в далеком холодном городе на самом краю земли.
Потом еще долго мне не давала покоя эта выдумка Зенона. Я старался как можно больше прочитать об этом парадоксе — Аристотель, Стюарт Милль, Бертран Рассел, Анри Бергсон. Очень логичные доказательства (не менее логичные, чем у Зенона) и без того очевидного факта — Ахиллес перегонит черепаху — казались мне доказательствами чего-то не того. Ахиллес пробегает десять метров, метр, дециметр, сантиметр, миллиметр, десятую долю миллиметра, сотую долю, тысячную… Когда я последовательно представлял себе все эти немыслимо малые отрезки и промежутки, в моем воображении время растягивалось, как резинка, и казалось, что я, как Ахиллес к черепахе, приближаюсь к какой-то тайне, связанной со словами, с логикой, со временем и которая самым непосредственным образом касается меня. Я хотел понять, в чем именно состоит тайна, ведь “понять” — это, видимо, моя главная, самая сильная потребность. Мне понадобилось достаточно много прожить, чтобы стать способным видеть эту тайну и понять, что понять ее невозможно.
Через много лет я, тогда уже счастливый отец, с женой и нашим трехмесячным младенцем — это было его первое путешествие — прилетел на сказочный греческий остров. Улыбчивый старик немец встретил нас в аэропорту и привез на виллу, где нам предстояло провести такие, как потом оказалось, короткие четыре недели. Жена была слегка расстроена, видно, вилла ей не очень понравилась — она что-то говорила мне про запах и старую мебель. Старик показал нам, где что включается и выключается, сказал, что берег напротив — это уже Албания, оставил ключи и уехал.
Мальчик спал, его укачало еще в машине. Жена сидела в кресле, уставшая, свесив руки. Мне не терпелось посмотреть, что вокруг. Я был возбужден: увиденный по дороге на виллу прекрасный город, напомнивший южные итальянские города, удивительный, неизвестный мне цвет моря, теплый ветер, предвкушение феты и вина на языке, беспечные четыре недели с выключенным телефоном впереди.
Мимо старых олив (позже я узнал, что они были посажены еще венецианцами) по хрустящей белой дорожке я спустился на тот самый берег. Сходство с картинкой из далекого детства поразило меня. Все было точно таким же — именно та пологая гора, до самой вершины усаженная оливами, уже вечернее солнце, беспокойная чайка над ленивыми волнами, за исключением Ахиллеса и черепахи.
Когда я увидел их — там, где они и должны были быть, — мир замер.
Все вокруг — радуга в застывших кусочках воды, еще лопающиеся в этот миг пузырьки морской пены, уже лопающиеся в этот миг пузырьки морской пены, узловатые черные стволы старых олив, их серебряные листья, древние узоры на панцире большой черепахи, ветер в застывших волнах, шрамы на теле Ахиллеса, — все это, еще и еще раз отраженное в глазах чайки и в лезвии короткого меча, было буквами. Я был умеющим читать.
И я прочел Тайну.
Регби
Регби — это не шахматы. Столкновение бывает такой силы, что трещат ребра и мозг больно ударяется о череп, но он привык, его голова теперь — отличный таран. Правой рукой он крепко прижимает к себе мяч, левой, если надо, отталкивает противника и бежит.
Он сейчас уже не помнит, как у него оказался мяч, добыл ли он его в борьбе или получил пас, он так давно бежит, что не помнит, что это за турнир, какой счет в матче, как называется команда противника, да и, в общем-то, как называется его команда, он тоже уже не помнит. Все игроки его команды остались далеко позади, и справа, и слева, и впереди — одни противники. Из-за той бешеной скорости, которую он набрал, лица их смазаны, он видит только движение их светлой формы на фоне травы. Хотя он еще ни разу с тех пор, как поймал мяч, не повернул назад головы, он уверен, что сразу за спиной — тоже одни противники
Их цель — остановить его, тут все ясно. Его цель — опустить мяч за линию, и вот здесь все далеко не так ясно. Поле почему-то все время удлиняется — и не только само поле, но и трибуны тоже, — и хотя он бежит очень быстро, он просто летит, расстояние до линии если и сокращается, то очень незаметно. Из-за своей скорости он не может точно посчитать, сколько противников осталось между ним и линией, но ему кажется, что их не стало меньше, несмотря на то, что он за время своего бега от многих увернулся, многих обогнал, многих сбил с ног.
Почему он не остановился, чтобы разобраться, в чем дело? Ответ простой: потому что он уже очень много пробежал. Это самое большое достижение в его жизни. Кроме того, он набрал большую скорость, что далось с большим трудом, это позволяет ему ловко уклоняться, его не так-то просто теперь сбить, а стоит только ему замедлиться, притормозить, на него сразу накинется целая куча народа, свалят на землю и отнимут мяч.
Он, конечно, не смог бы столько лет бежать вообще без всякой остановки, он делает перерывы на еду, на сон, иногда ему даже удается вечером сходить с женой в театр. Люди спрашивают его — и спрашивают довольно громко, некоторые очень громко, а некоторые даже ладони рупором складывают, чтобы получилось еще громче, — долго ли он еще собирается бежать, ведь, кричат они, он уже не мальчик, ему уже тридцать, у него жена, скоро родится сын, а он все бежит, но лишь редкие из этих слов достигают его ушей — так громко ревут трибуны.
Он и сам понимает, что должен сделать выбор: или первое, или второе. Первое — продолжать бежать и мечтать о том сладостном миге, когда он, падая, может быть, даже с двумя-тремя вцепившимися в него противниками, все-таки пришлепывает мяч к траве по ту сторону линии, трибуны захлебываются от счастья, трубят трубы, бьют барабаны, он — герой, его качают на руках его товарищи, диктор выкрикивает по стадиону его имя, и, даже заглушая трибуны, повсюду щелкают затворы нацеленных на него огромных фотоаппаратов, второе — добровольно отдать мяч, уйти с поля, — меньше всего почему-то его волнует, как эту новость встретят на трибунах, — упасть на лавку в раздевалке и закрыть глаза. Все, кроме этой особенности поля постоянно удлиняться, явно говорит за первое, и очень многое говорит против второго: годы потраченных усилий пропадут зря, пострадает вся команда, и трудно представить, что будет дальше и чем ему заниматься, он так давно бежит, что уже и не знает, что за жизнь течет за пределами стадиона. Но, странное дело, с тех пор, как он впервые подумал об этой второй возможности, он стал замечать, что бежит уже чуть медленнее, ему стало труднее уворачиваться, за него уже несколько раз крепко цеплялись, и это совсем не огорчает его.
И хотя он все еще бежит, он все еще очень силен, и он даже чувствует в себе силы еще прибавить скорости, что-то говорит ему, что он уже сделал выбор, остановка — это только вопрос времени, не сегодня, так завтра, не завтра, так послезавтра — здесь счет идет на дни, даже не на недели. От этой мысли на лице у него появляется такая упрямая улыбка, что ему, как бы он ни пытался, никак не удается ее сдержать.
Проповедь
Начать можно с чего угодно, они все равно не услышат первых слов. Они будут смотреть на него и оценивать, кто он такой, откуда он, хороший или плохой, верит ли в то, что сейчас говорит, — нет, первых слов они все равно не услышат.
Он ходит взад-вперед и волнуется. Нужно как-то настроить себя, как-то собраться. Сердце стучит очень быстро, сердце отдается в висках и в кончиках пальцев. Сейчас необходимо успокоиться, замедлить сердцебиение, вернуть ровное дыхание. Делает долгий ровный вдох, теперь задержать воздух. Долгий, как можно дольше, выдох. Вдох — задержать — выдох, надо успокоиться, отвлечься, подумать о чем-то другом, совсем другом, совсем другом. Он закрывает глаза. Вдох. Задержать. Выдох.
Он видит неведомый город, город-загадку, город-мечту. Горы, что торчат из земли, как сахарные головы, прижимают его к золотому пляжу. Жителям этого волшебного города незнакома печаль, они одеваются в белые одежды, веселятся и танцуют воспламеняющие кровь танцы, их женщины, смуглые и гибкие, необыкновенно красивы, там по-другому течет время, там лето никогда не сменяется зимой. Звуки его названия для меня как музыка, как сладкая флейта в стране железных маршей, как ласковая вода тропической реки в холодном январе, как аромат кофейных зерен далекой Бразилии. Как хотел бы он лечь на горячий песок этого пляжа, почувствовать кожей теплый воздух и забыть обо всем, как хотел бы он забраться на гору, откуда видны весь город, золотая подкова пляжа, бухта и бесконечный теплый океан, и там, стоя на самой вершине, раскинуть руки в стороны и замереть. Замереть. Все нормально, дыхание ровное, сердца не слышно.
Все уже собрались. Смотрят на него. Подходят по очереди, пожимают ему руку и называют свои имена. Он забывает имя человека, как только отпускает его руку. На память он не жалуется, память у него хорошая, но вот имя человека он с первого раза никогда не запоминает.
Нужно начинать. Но что именно говорить? Он не знает. Он словно подошел к какой-то пропасти и вынужден прыгать вниз, он словно подошел к какой-то высоченной стене и вынужден лезть вверх. Но ему придает уверенности и храбрости то, что такое уже было с ним много раз, и каждый раз, как только он все-таки делал первое движение, сразу оказывалось, что нет ни пропасти, ни стены. Давай начинай, все будет хорошо. Нужно начинать, нужно начинать. Нужно начинать. Больше тянуть нельзя. Вдох — задержать — выдох.
Он открывает рот и слышит, какую чушь он несет. Повторяется, чуть-чуть не заикается, опять повторяется, предложения не закончены, мысль скачет, снова сбивается дыхание, и появляется гул в ушах. Ничего, ничего, так всегда бывает, это скоро пройдет, он знает наверняка, что это очень скоро пройдет.
Слушая себя, он отмечает, правда, без особого сожаления, каким примитивным языком он говорит. Речь его, увы, засорена разными такими словечками, но это уже привычка, он, увы, привык говорить смешные плоские вещи, придумывать дурацкие названия, неправильно употреблять слова или, ради смеха, употреблять их в другом значении. Иногда он думает, а каков он сам, может быть, он стал таким же тупым и плоским, как те смешные, но не очень далекие шутки и фразы, которые прежде он придумывал нарочно, а теперь произносит уже не замечая. Может быть, ему просто нравится придуриваться, казаться не таким, как на самом деле, но почему? Может быть, он и есть такой на самом деле?
Он не обращает внимания на смысл того, что сейчас говорит этим людям, это не имеет большого значения. Нужные слова придут сами собой. Важны лица, важно смотреть, как меняются их лица. Вот скользнула одна улыбка, вторая, вот все смеются, значит, он сказал что-то смешное, это хорошо. Важно каждую секунду удерживать их внимание. А для этого — говорить коротко, ярко и уверенно и желательно что-то делать руками, лепить фигуры из воздуха, еще лучше — рисовать что-нибудь, если есть на чем рисовать. Можно также взять в руки любой предмет и вертеть его. Подойдет в принципе любой предмет, хотя бы и вот эта шахматная доска.
Он не разбирается в самой шахматной игре, она кажется ему слишком сложной и долгой. Нужно знать, какая фигура как ходит, сложные дебютные идеи, потеря качества при выигрыше темпа и прочее, все это не его, ему нравится простота, чем проще — тем лучше. Но вот сама доска с черными и белыми клетками — вот это удивительная, магическая вещь. Черные клетки на белом фоне одновременно являют белыми клетками на черном фоне. В зависимости от того, как смотреть. Как в жизни — видишь то, что хочешь увидеть.
Они спрашивают что-то, он что-то отвечает. Речь, кажется, идет о каких-то деньгах. Слова значат не так много, как принято считать. Гораздо меньше, чем, например, положение тела, выражение лица и, конечно, глаза. (Среди слушающих его — одноглазый человек, реакцию которого уловить гораздо труднее, один глаз не может передать вполне то, что скажет лицо обычного человека с двумя живыми глазами, ведь глаза — самое главное.)
Он знает, есть только один способ, чтобы они поверили в то, что он им говорит: самому верить в это, а у него легко получается поверить в самые невероятные вещи. Даже в такие, о которых он сейчас говорит. Он не знает, как это происходит. Об этом обычно не думаешь. Возможно, это — болезнь. Как будто… Нет, он не знает. Об этом не получается думать. Как только начинаешь думать, почему ты веришь во что-то, перестаешь верить…
…Он очень увлекся. Он не может остановиться. Его затягивает в какую-то воронку. Со всех сторон в него втекают силы, но не для того, чтобы в нем накопиться, а для того, чтобы немедленно растекаться во все стороны. (Наверное, вытекает даже больше, чем притекает, иначе почему он чувствует такой яростный, прямо-таки необузданный голод.) Они сидят, как заколдованные. Все, о чем он говорил, уже здесь. Все, о чем он говорил, стоит перед глазами, до этого можно дотронуться. Это настолько явственно, что они уже не могут этого не замечать.
Стены комнаты исчезают, они видят удивительные вещи. Неужели это возможно? почему же раньше мы не думали об этом? — застыло в их расширенных зрачках. Там, где они привыкли замечать только серую пыльную площадь, свои унылые жилища на кривых улицах, невзрачный берег, рождается центр нового дивного мира.
Сотни тысяч людей разных племен, вновь обретшие единый язык, стекаются к подножию башни, доходящей, кажется, до неба. Мраморные ступени спускаются к самой воде, там застыли корабли, огромные белые птицы, привыкшие к другим морям. Сквозь мерцающие огни улиц торжественно проводят лошадь лунной масти, — она едва касается копытами земли, — как новое божество, последнее уцелевшее воспоминание о мире прошлом и символ будущего; и люди, истинно счастливые люди, в экстазе приветствуют ее, размахивая пальмовыми ветвями и шахматными досками.
Вот видите, говорит он им, ваш маленький город скоро станет центром всего мира.
— Всего мира!!! — стонут они.
— Да! А впоследствии и вселенной. Шахматная мысль, превратившая уездный город в столицу земного шара, превратится в прикладную науку и изобретет способы междупланетного сообщения. Из Васюков полетят сигналы на Марс, Юпитер и Нептун. Сообщение с Венерой сделается таким же легким, как переезд из Рыбинска в Ярославль. А там, как знать, может быть, лет через восемь в Васюках состоится первый в истории мироздания междупланетный шахматный конгресс!