Опубликовано в журнале Нева, номер 6, 2009
Виктор Александрович Сидоров родился в 1947 году в Ленинграде. Доктор философских наук, профессор факультета журналистики СПбГУ, автор ряда научных трудов по теме социологии и аксиологии журналистики, природе ее политической культуры.
толерантность
в журналистике: за пределами иллюзий…
Идеал толерантности (есть соответствующий документ ЮНЕСКО — Декларация принципов толерантности, подписанной 16 ноября 1995 года в Париже 185 государствами, включая Россию) выглядит красиво: “уважение многообразия культур… отказ от догматизма и абсолютизации истин и норм… гармония политических, этнических групп…”. Понятно, что декларируемой толерантности противопоставлена интолерантность, то есть нечто противоположное общечеловеческим идеалам и ценностям гармонии, о достижимости которых дискутировали еще с античности: если идеал — нечто запредельное, никогда и никем не реализуемое, то с чего бы вдруг обижаться на отступления от него, поскольку отступить можно только от чего-то существующего; если все же достижим и его, реализованный, можно обнаружить в жизни, то он, как сама жизнь, преходящ — один идеал сменяется ему наследующим.
Если согласиться с первым вариантом ответа, то споткнемся на том, что толерантность обязательна должна воплощаться в реальное поведение индивидов и социальных групп, но никак не может восприниматься “декларацией о намерениях” — о желаемом, но невозможном.
Если остановимся на втором варианте, то опять-таки далеки от прямого попадания: “у каждого мгновенья свой резон, свои колокола, свои отметины”, то есть толерантность исторически конкретна, а время истории на часах разных народов принципиально не одно и то же. Так что нет толерантности как достижимой победы.
Резюме: толерантность не идеал, а некий политически актуальный символ, содержание которого непрерывно дискутируется, особенно в последние годы. Не думать о содержании и смысле символа возможно в двух случаях:
— либо общество и государство наконец-то обретут давно желаемую силу действовать по своим представлениям, без оглядки по сторонам (“что станет говорить княгиня Марья Алексевна?”), вот тогда и перестанут нуждаться в подпорках типа “Ребята, давайте жить дружно!”;
— либо настолько обострятся социальные противоречия в обществе, что даже мысль о возможности уважительного, с легким оттенком душевной гармонизации, отношения, скажем, к образу жизни толстосума и к нему самому покажется отвратительной, противоестественной, пошлой.
Скепсис на уровне абстрагирования подталкивает к более осторожным рассуждениям. Предположим, что толерантность не актуальный политический символ, а все же некоторая современная и необходимая нам характеристика жизни общества и поведения индивидов. Иначе говоря, толерантность в той же мере реальна, как реальны любовь и жестокость, добро и зло. И у нее есть своя ее отрицающая пара — интолерантность.
Вместе с тем нельзя не заметить, что представления о любви и ненависти, славе и бесславии, добре и зле более всеобщи и в большей мере вечны, чем представления о толерантности / интолерантности. Хотя тоже подвластны неумолимым часам истории. Тоже, но не так же. И в этом их принципиальное отличие.
Надо оговориться: в этом контексте мы говорим о толерантности, не выходя за пределы российской культуры. В противном случае утонем в языковой разноголосице дефиниций. Потому что общее понятие толерантности не исключает того, что в разных языках, в зависимости от исторического опыта народов, оно находит различные смысловые оттенки. У англичан толерантность — “готовность и способность без протеста воспринимать личность или вещь”, у французов — “уважение свободы другого, его образа мысли, поведения, политических и религиозных взглядов”. Для китайцев быть толерантным — значит “позволять, допускать, проявлять великодушие в отношении других”. В арабских культурах толерантность — “прощение, снисхождение, мягкость, снисходительность, сострадание, благосклонность, терпение… расположенность к другим”, в культуре Ирана — “терпение, терпимость, выносливость, готовность к примирению”.
Толерантность, если не уйти в абстракции прекраснодушия, социальна, ее проявления в конкретных ситуациях межличностных и межгрупповых отношений различны; в качестве особого аспекта она присутствует при анализе различных сторон деятельности человека и развития общества. Нелишне вспомнить, как ярко проявилась толерантность в эпоху Возрождения, уже тогда понимаемая как уважительное отношение к человеку вообще, к мнению другого, к чужим обычаям. В политический словарь понятие толерантности вошло в век Просвещения, философы которого отстаивали права “примиряющей добродетели” (Д. Дидро). Такое толкование полярно по отношению к расхожим представлениям о терпимости в качестве содержания толерантности.
Писатель А. Мелихов подметил, что термины “толерантность”, “терпимость” неизменно порождают ощущение разнеженности, тогда как по-настоящему толерантными могут быть только сильные: для снижения уровня нетерпимости необходимо снижать долю граждан, ощущающих себя побежденными. Или перестать быть замкнутыми в своем доме. По данным ФОМ, за последние три года число тех, кто хотя бы раз побывал за границами СНГ, не превысило 5 %. Мы остаемся во многом замкнутой страной. Где люди по большей части живут, всю жизнь не выезжая за пределы привычного мира. Почти всеобщее невладение иностранными языками (таких до 95 %) дополняет картину отрезанности от современных потоков отнюдь не лишней информации.
В эволюционно-биологическом смысле понятие толерантности опирается на представление о “норме реакции” — безопасном, то есть допустимом, диапазоне реагирования организма на чужеродную инъекцию. Последнее, перенесенное из медицинской практики в сферу общественных отношений, позволяет анализировать, каким образом нетерпимость может сочетаться с толерантностью. Нельзя забывать, что в современном сообществе принято, по причинам совершенно очевидным, противостоять как идеологии фашизма, так и любым проявлениям неонацизма в политической практике, то есть проявлять к ним политическую, идеологическую и нравственную нетерпимость. Толерантность без границ не только невозможна, пишет А. Мелихов, но и опасна. И потому разумную толерантность определяет в сократовском духе — как знание, чего следует и чего не следует бояться.
Причины справедливого и выстраданного народами права на противодействие уже названным проявлениям неонацизма понятны любому. Не вполне понятно иное: как должна рассматриваться бесспорная ценность нетерпимости к фашизму — или за скобками толерантности, которая в этом случае не может трактоваться как универсальный принцип; или же внутри других представлений о толерантности, тогда не универсальна сфера применения принципа. Без ответа на этот вопрос в политической и журналистской практике неизбежно торжество субъективизма.
Если толерантность рассматривать в качестве универсального принципа общественной жизни, то какие-либо исключения из него чреваты возможностью воспользоваться им в качестве политической дубинки, маскировки политики двойных стандартов. Заранее планируемые изъятия из содержания толерантности указывают на уязвимость предпринятых к настоящему времени определений феномена: когда закономерность установлена, она не требует оговорок, а если нуждается в них, то налицо несостоятельность толкования.
Надо признать, что идея толерантности возвышенна и благородна. Правда настолько возвышенна, что почти бесплотна; настолько благородна, что кажется лишней и никчемной в нашем суровом мире. “Не груби, думай о последствиях слов и поступков — вот тебе и толерантность!” — уверен очень уважаемый мною коллега. Смысл толерантности он усматривает в культуре реального поведения индивида во всех сферах его взаимодействия с другими. Аналогичной позиции придерживается молодой исследователь, чей автореферат недавно попался на глаза: идеология толерантности — это идеология культуры достоинства. Слов нет, поведенческая и культурная составляющие неотъемлемы от толерантности и более чем важны, но все же не исчерпывают ее многообразия. Как и бытующая на телеэкране историко-политическая.
В очередном ток-шоу Михаила Швыдкого “Культурная революция” схлестнулись в противостоянии эмоциональные монологи, с одной стороны, известного писателя, с другой — профессора МГИМО. Писатель усмотрел в толерантности провоцирование политики уступок, приводил на этот счет убедительные исторические примеры. В общем, отнесся к толерантности более чем прохладно, потому что интересам людей в большей степени отвечают определенность и жесткость утверждения определенности, чем мягкотелость: по мнению писателя, в июле 1917-го России нужен был в качестве диктатора генерал Корнилов, а не толерантный глава Временного правительства Керенский — “малой кровью можно было предотвратить кровь большую”.
Профессор МГИМО идею толерантности, напротив, поддержала, доказывая ее актуальность методом от противного — осуждая интолерантность. Она поставила “жирную двойку” российской интеллигенции XIX–XX веков за ее стремление к энергичному переустройству общества. В этой интеллигентской среде, естественно, культивировались такие ценности, как верность идеалам, нетерпимость к врагам, презрение к малодушию — не очень, с точки зрения выступавшей, созвучные толерантности. Такая практика, по ее мнению, стала идеологическим базисом интолерантности.
Что и говорить, оппоненты спорили, а по сути — сошлись. Так что многоопытный ведущий ток-шоу, который почти всегда в заключительном слове практиковал завуалированную поддержку одной из сторон, на этот раз оказался в затруднительном положении и ни с кем солидаризироваться не стал.
Потому что, добавим к анализу ситуации, слишком велика неопределенность феномена. Содержательная неопределенность. Отчего в периодике проблема толерантности возникает чаще всего не теоретической формулой, а по существу жизни.
Вот публицист Д. Шерих пишет о социальной надменности нуворишей: на торжественном открытии выставки дочка министра не захотела встать рядом с “быдлом” — ведущими специалистами крупнейшего музея страны.
Он же, анализируя фильм “Груз-200”, ужасается тем, что “полные гнусных подробностей творения господ Балабанова и Сорокина свободно и массово распространяются в стране, и недвусмысленно заявил, что в здоровом обществе авторам фильма не подали бы руки.
Спрашивается: в первом и втором примере, где толерантность и где интолерантность? Естественно, без нравственного посыла ответа на заданный вопрос не существует, но также и без социального и эстетического аспектов оценки действительности нет и не может быть понимания толерантности политического взаимодействия в демократическом обществе. И тут же важно подчеркнуть, что само по себе обозначение общества демократическим еще не обеспечивает автоматического признания его толерантности, которая, по всей видимости, произрастает совсем на другой почве. Демократическое общество — заострим ситуацию — может быть устроено толерантно для всех его членов, но при этом накапливаемую в латентном состоянии общественную ксенофобию направлять вовне. Или замещать виртуальной агрессией.
Мудрый Ст. Лем на склоне лет пришел к выводу, что цивилизованное общество все равно интолерантно. Оно жаждет крови… Публика жаждет кровопролития, иначе все таблоиды не были бы заполнены кровавыми фотографиями и не менее чудовищными текстами. Если дело пойдет в этом направлении, полагает писатель, то начнется эрозия хрупкой структуры демократического государства и поднимут голову крайние элементы.
Рассматривать толерантность вне дихотомии “толерантность — интолерантность” бессмысленно, поэтому продвижение к пониманию феномена методом от противного, в буквальном смысле этого слова, особенно убедительно. Первая часть дихотомии в понимании многих представляет собой диалог культур. Отчего так важен, на наш взгляд, вывод молодого московского исследователя, согласно которому формирование журналиста как “человека культуры” требует применения принципа диалога, то есть закрепления навыков толерантного отношения к “другому”.
Если диалог культур (диалог с “другим”) и есть ядро толерантности, то для проявлений интолерантности характерен обрыв диалога, даже отказ вступать в диалог со стороны какого-либо субъекта, настолько задетого действиями “другого”, что возникает состояние фрустрации, некоего культурного шока. В результате следуют определенные политические демонстрации, повышается напряжение в межэтническом взаимодействии, обостряется идеологическая полемика в СМИ. Так было, например, в истории с опубликованными в датской газете карикатурами на пророка Мухаммеда: возникло целое противостояние общественного мнения арабского Востока с общественным мнением ряда европейских стран.
Вывод здесь на первый взгляд очевиден: сторониться всего, что может вызвать у кого-либо культурный шок. К сожалению, всегда и во всем добиться такой гармонизации в информационном взаимодействии невозможно, о чем свидетельствует пресса. Вот фрагмент публикации, в которой полемически затрагивается сама проблема культурного шока.
В Русском музее открылась необычная выставка — “Тайная комната” Александра Тимофеева. Многие картины имеют эротический подтекст. Абсолютно голый мальчишка играет в шахматы со взрослым дядей. Эта картина “Диалог” (“Игра поколений”, 2007), сообщает автор журналистского выступления, в свое время стала причиной скандала в Германии. Произведение было удалено с выставки по обвинению в пропаганде педофилии. Обратим внимание на позицию журналиста: свой материал он не случайно назвал “Закрой свою тайную комнату”, подчеркнув тем самым личный культурный шок от увиденного.
Автор публикации наглядно показал свой, личный культурный шок от увиденного, подчеркнув напоминанием о скандале, связанном с приездом в Петербург Лени Рифеншталь, любимого режиссера Гитлера, автора фильма “Триумф воли”. Да, в таланте ей не откажешь. Но талант, использованный во зло, разит сильнее, и потому ответственность большого художника перед человечеством особенно велика. ‹…› Талант — это одно, а предмет, который он пропагандирует, — это совершенно другое.
По следам еще одной выставки в Русском музее “Власть воды” снова разгорелась полемика: часть посетителей была шокирована экспонируемой композицией Василия Цаголова “Фонтан”, изображающей, причем весьма натуралистично, бандита, который мочится на тело поверженного врага. Рядом раскрытая сумка, полная денег. Редакция газеты на этот раз дала возможность высказаться журналисту, утверждающему правомерность такого культурного шока, потому что, по его мнению, противники показа “Фонтана” на выставке “Власть воды”, по сути, призывают государственный музей отгородиться от всех названных проблем, стать заповедником прекраснодушия.
В центре нашего внимания журналистика, так что не станем обсуждать политику музея, насколько она толерантна или интолерантна по отношению к публике. Хотя, надо заметить, иные решения также существуют.
Есть вещи, которые в одной стране никого не обижают, а в другой могут оскорбить чувства людей, говорит М. Б. Пиотровский. Например, на выставке в Кремле экспонируется чернильный прибор Павла I из Эрмитажа. На нем изображены трофеи побед России над Турцией. Сейчас везти эту вещь в Турцию было бы неразумно. В то же время с выставкой, посвященной Петру I с его победой под Полтавой, мы ездили в Стокгольм. ‹…› Несколько лет назад Эрмитаж открыл выставку в Амстердаме — “Из России с любовью”. Там было много экспонатов на тему любви, а в отдельной красной палатке выставлялись эротические вещи из императорских коллекций. Словом, мы показали то, что в Эрмитаже не выставляем и никогда не выставим. У нас это было бы вызовом, а в Амстердаме воспринималось совершенно спокойно… Очевидно, существует разница культур, к чему-то мы еще не привыкли, пишет М. Б. Пиотровский и заключает: Произведения искусства имеют права, которые могут входить в конфликт с правами человека тем, что оскорбляют чувства людей (выделено мною. — В. С.).
Есть свои права и у произведений журналистики, ее основное свойство — нести в себе “шероховатости”, задевающие читателя или зрителя. Эти “шероховатости” не только вызывают неоднозначную реакцию аудитории, но во многих случаях заставляют испытать культурный шок.
Так, в 2005 году ряд западных газет и журналов сообщил об одном интернет-сайте, предназначенном для мужчин, желавших продемонстрировать фото своих сексуальных партнерш. Владельцы сайта предложили солдатам из американских контингентов в Ираке и Афганистане размещать “натуралистические” фото из зоны боевых действий, сделанные их личными цифровыми камерами. Интернет-сайт превратился в тошнотворную выставку “порнографии войны” — сделанных с близкого расстояния снимков иракских повстанцев и мирных жителей с оторванными головами или вывалившимися внутренностями.
Следствием публикаций в прессе был двойной культурный и политический шок: резкое неприятие читающей публики вызвала, с одной стороны, виртуальная реальность в Интернете, с другой — реальность американского военного присутствия в Ираке. Не случайно статья в американском журнале, из которого сделана перепечатка для сайта inoСМИ.Ru, завершается такими словами: “Если существование такого └сборного пункта“ для образов смерти и разрушений и может принести какую-то пользу, то она состоит лишь в том, что сайт без стеснения показывает нам всю гнусность войны и ее влияние на психику солдат, вынужденных в ней участвовать”.
Такую журналистику, говоря словами поэта, “обнажающую суть вещей”, мы особенно ценим, потому что знаем: порою нас будоражат не ради эпатажа, а добиваясь трудного, порой мучительного позитивного сдвига в общественном сознании. По нашему мнению, анализ проявлений толерантности / интолерантности в журналистике возможен с учетом фактов omnibus, как о них пишет П. Бурдье. Фактам omnibus — представляющим интерес для максимальной аудитории, которые никого не шокируют, за которыми не стоят сложные проблемы, которые не разделяют враждующие стороны и вызывают всеобщее согласие — противопоставлены цепляющие общественное внимание так называемые “шероховатости” журналистских произведений.
Настоящая журналистика в принципе не может возводиться из никого не задевающих и никого не шокирующих фактов omnibus, ей нужны “шероховатости”. Посмотрим на публикацию в “Невском времени”, собкор которой рассказывает о нашествии на города Италии иммигрантов из Румынии, а также Ближнего Востока, севера Африки. О том, что творится ими, говорится следующими словами: изнасиловали, ограбили, зверски пытали, жестоко избили, отобрали, убили с редкой жестокостью; с выходцами из Африки в публикации связываются представления о поножовщине, оргиях, торговле наркотиками, вакханалиях; они бьют бутылки о порог дома итальянцев, здесь же блюют и мочатся, в ответ на замечания обещают перерезать горло, живут в лачугах, среди нечистот, зато повсюду строят пышные мечети, а в Милане запроектировали целую улицу на 20 мечетей, а это центры пропаганды, вербовки террористов и т. д. Что касается итальянцев, то они доведены до отчаяния и восстания, через десять лет станут в своей стране меньшинством; они огораживают свои кварталы высокими стенами, так как, в отличие от африканцев, им утром идти на работу…
Можно было бы сказать, рядовой зарубежный материал: “их нравы” или, осовременим, “их проблемы”. Однако факт его публикации привлекает к себе внимание с точки зрения наших попыток разобраться в значении толерантности для журналистики. Анализ самого факта публикации и ее содержания позволил вскрыть два смысловых среза.
Первый многократно испытан, логика его, заметим, справедливых рассуждений доведена почти до совершенства. Посмотрим, как с ее помощью можно оценить публикацию в петербургской газете.
Сегодня в мире почти не осталось непроницаемых перегородок, глобализация свое дело сделала — понятия “мы” и “они” стали или становятся условностью. Что происходит “там”, то может случится и “здесь”. В таком случае корреспонденция из Италии провокационна. Она будто бы вкладывает в руки правового радикала весомый аргумент: оглянись, читатель, — можно представить себе восклицание такого экстремиста, — не стоит ли за твоей спиной некто с Востока, из Африки, не оскверняет ли он парадиз на Неве, не мешает ли тебе выспаться перед работой?.. И потому, уже мы делаем вывод, журналистам снова найдется работа: писать из зала суда про очередное преступление против человека с другим цветом кожи.
Главный подспудный постулат первого смыслового среза хорошо известен: “думать, чем наше слово отзовется”. Второй гораздо сложнее. Потому что очевидна не только правильность, но и уязвимость сказанного: хорошо, не станем печатать такие “итальянские” заметки — не оскорбим, не создадим повод к проступку и пр. И что, проблема сама по себе рассосется? Как бы не так! Получается, с одной стороны, жаждем “шероховатости”, с другой — сделав пристойное выражение лица, настаиваем на фактах omnibus. Но и это не нравится, потому что в XXI веке перестает удовлетворять та толерантность, которая понимается исключительно в императивах “не навреди”, “не раздражай”, “не испугай”. Сами по себе императивы замечательны. Но всегда ли и во всем ли они мостят дорогу диалогу как основе основ толерантности? Это серьезный вопрос.
Пора на многое взглянуть иначе: толерантна ли к людям их социальная среда. В корреспонденции из Италии много сказано насчет культурного шока одних и бескультурья других, то есть об отсутствии условий вести диалог культур. Но ничего не сказано, например, о рынке труда, на котором царствует закон спроса и предложения и который из “золотого миллиарда” дошел до остального, беднейшего, человечества только одной своей стороной — втягивающей в себя рабочие руки из нищей Африки или стран Ближнего Востока. Вот и оказывается, всем нужен гастарбайтер, только кому-то хочется не замечать его на улицах Милана или Петербурга, не слышать голоса его муэдзина, его барабаны. Чужой в доме — всегда проблема. Легче “дружить домами”, чем жить дружно в одной коммунальной квартире. Но если на планете все еще создаются коммуналки, придется с этим мириться. А это значит терпеть в том же доме, где живешь сам, тех, кто гораздо менее образован и менее, с европейской точки зрения, культурен. Только все это очень далеко от толерантности и слишком близко к призыву терпимости — той самой, когда думаешь, что худой мир лучше доброй ссоры. И если взглянуть на нашу действительность без розовых очков-omnibus, станет понятно, насколько журналисту трудно быть честным аналитиком и толерантным в одно и то же время.
Так что хорошая журналистика сродни бесстрашию — перед увиденным, услышанным, в конце концов, перед тем, что подумает читатель. И бессмысленно пытаться заранее прикидывать, кому твое выступление придется не по сердцу, кто упрекнет тебя в интолерантности. А такое всегда возможно, взять к примеру корреспонденцию из Армении О. Шервуд.
Поводом к этой публикации стало проведение пятого международного кинофестиваля “Золотой абрикос” в Ереване. Но в сущности, была сделана еще одна попытка рассказать о геополитической катастрофе ХХ века — распаде СССР, о войне за Нагорный Карабах, политическом настоящем и будущем Армении. В этом журналистском выступлении мысли о толерантности повсеместны: и как призывают к ней показанные на фестивале фильмы, и как участники кинофестиваля вспомнили погибших в дни политического столкновения на улицах Еревана весной 2008 года, и как все это связано с текущей реальностью — отчуждением власти, цензурой в СМИ.
Рассказ о кинофестивале только фон для более глубокого и проникновенного повествования о судьбах Кавказа. И подобно разломам горных хребтов и судеб этого региона, разломы прошлись и по представлениям о толерантности: смыслы не соединяются и противоречат между собой. Неизвестный собеседник автора — интеллигент, ему свойственно аналитическое мышление, говоря о войне за Нагорный Карабах, сказал: “Война для нас была успешной… Народ был един, и он победил”.
Обратим внимание, с точки зрения рассматриваемой проблематики нельзя не учитывать, что журналистское выступление, рассказывающее о событиях, в общем-то, отдаленных от читателя пространством и временем, опубликовано в Петербурге. А в аудиторию газеты наверняка включены представители разных этнических группировок. Так что вполне вероятно, слова неизвестного собеседника о победах Армении в войне за Нагорный Карабах способны вызвать неоднозначную реакцию представителей азербайджанского землячества. Что, однако, совсем не равносильно признанию публикации интолерантной.
И снова контрапункт восприятия журналистского текста: во-первых, на уровне представлений о толерантности в традиционном понимании — терпение, терпимость, осторожность — и, во-вторых, на уровне осмысления социальных факторов нашего бытия, где понимание толерантности преобразуется радикально, где меняются местами клише “мы” и “они”, а то и вовсе рассыпается.
Неизвестный собеседник О. Шервуд обстоятельно и последовательно поведал о деформации власти в Армении, ее клановой природе, связях с криминалитетом, разворовывании национального достояния, манипулировании общественным мнением (“Видимо, решили, что вся страна — личный приз им за победу”). Как определяет автор, рассказ собеседника “горький, но искренний. Определенно └неполиткорректный└ — но я ему верю, поскольку в том же общем духе, повторю, высказываются и другие люди”. Словами неизвестного рисуется образ “антинародной до цинизма” власти, которая встала во главе республики на волне всеобщего ликования от побед в Нагорном Карабахе, которая сформирована так называемой карабахской группировкой и которая теперь оказалась столь ненавистной многим. “То есть мы пошли по пути самому для нас ненужному. Который, естественно, стал путем конфликтов. А осознать это уже не в состоянии, поскольку назад не смотрим — с сегодняшними ситуациями бы разобраться…”
Трудно сказать, хотелось того автору или нет, но в этом материале фактически дезавуируется манипулятивный смысл карабахской войны — как со стороны Армении, так и со стороны Азербайджана. Шла война за клановые интересы полукриминальных структур, а люди думали, что умирают за священные камни предков. Символ Нагорного Карабаха по ту и другую стороны сражения стал камертоном по настройке патриотизма, интерпретации истории, истолкования толерантности. Так что корреспонденция петербургского журналиста должна в равной мере казаться интолерантной как представителям азербайджанского землячества в Петербурге, так и представителям землячества армянского. Если только…
Если только не решиться переосмыслить уроки минувшего. Если только не попытаться представить себе весь ужас братоубийства в интересах хищников. А мы говорим — толерантность…
Пожалуй, мы так никогда и ни о чем не сумеем договориться. Потому что в своем сознании, своем поведении, речевом поведении журналиста, мы удивительно легко подменяем понятия, дабы доказать пусть даже недоказуемое, и не замечаем, как нам тоже подменяют понятия. Это своего рода аморализм, облеченный в светски непринужденную беседу: никто никого не понял, все остались при своих предубеждениях. Зато толерантно раскланялись, а потом ушли с легким недоумением в голове: почему вдруг согласились с тем, с чем совсем не согласны?
Аморализм, заметим, в отличие от толерантности, столь же реален, как зло, безобразие и пр. И, наверное, далеко от случайности настойчивое муссирование представления о толерантности как терпимости, терпении. Смысл терпимости и терпения совпадает с содержанием важнейшей социальной функции прессы (по П. Лазарсфельду и Р. Мертону) поддерживать статус-кво в обществе. Тогда как смысл дихотомической пары — нетерпимости и нетерпения — гораздо ближе к идеям радикальных перемен в социальном мироустройстве. Можно вспомнить глубокую и многоплановую повесть Ю. Трифонова “Нетерпение”, чтобы еще раз представить себе, насколько нетерпимость лучших людей эпохи к действительности тогдашней полуфеодальной России, насколько их нетерпение как жажда переделать, переустроить все это далеки от толерантности и подлинно благородны при этом.
Возможно, пора понять, что толерантность как терпимость — это застой никуда не ведущей благостности, что жизнь полна “шероховатостей” и не будь их, не было бы самой жизни. Нельзя восхищаться шекспировским Гамлетом и тут же сожалеть о разрушенной гармонии сложившегося порядка вещей — мол, каков бы он ни был, а он все же порядок! Вот почему знаменитое гамлетовское “быть или не быть” звучит для нас не исповедью, как принято считать, а речью рыцаря и мужа, вступающего на самостоятельную дорогу и взвешивающего открывающиеся возможности:
Быть или не быть — вот в чем вопрос.
Достойно ль
Смиряться под ударами судьбы,
Иль надо оказать сопротивленье
И в смертной схватке с целым морем бед
Покончить с ними?
(“Гамлет”. Акт III, сцена 1)
Что достойнее высокой души? Такова суть вопроса. По мнению Георга Брандеса, датского критика позапрошлого столетия, “Гамлет находится в союзе с будущим, с новейшею эпохой; это — пытливый, гордый ум, и со своими возвышенными, строгими идеалами он стоит одиноко среди обстановки испорченности или ничтожества, должен скрывать свое заветное └я“ и всюду возбуждает негодование…”2 Толерантен ли Гамлет, толерантны ли его характер и позиция — жизненное кредо в целом? Это вопросы, по которым еще только предстоит находить ответы, если, правда, не спросить себя, а надо ли, если сойтись на том, что толерантность как терпимость аморальна. Иначе говоря, в качестве общественно значимой ценности не существует. А если и существует, то она какая-то совсем другая.
Аморализм толерантности в журналистике наглядно проявился в одной из передач “Первого канала” телевидения — в программе Александра Гордона “Закрытый показ”. Собранной в студии аудитории и телезрителям был показан эпатирующий интеллигентного зрителя фильм “Мой муж — гений”, честно говоря, совершенно беспомощный в художественном отношении. Фильм поставлен по мотивам скандальной книги жены гениального ученого Льва Ландау.
Уже понятно, пишет по этому поводу обозреватель отдела культуры “Независимой газеты” Екатерина Барабаш: требовать от телевидения уважения к ушедшим знаменитостям бесполезно. С таким же успехом можно требовать от представительницы первой древнейшей профессии целомудрия и верности. Колоссальные объемы и темпы развития кино-, теле- и издательской индустрии требуют все новых и новых жертв, все более агрессивного вторжения в жизнь живых и мертвых, на глазах тает перечень табуированных тем. Это грустно, но это данность, это неизбежное зло. А далее журналист задается поистине гамлетовским вопросом: надо ли бороться с неизбежным злом? И отвечает: да будут снисходительны ко мне психиатры — надо. Работа такая.
Мысленно поаплодируем обозревателю “НГ”, порадуемся, что наша журналистика далека от сплошного аморализма, но все же не станем прятать голову в песок — “Независимую газету” читают не очень многие (100 тысяч, не более), а самый массовый канал телевидения смотрит вся страна. И чье мнение для массового человека более весомо, наверное, не вопрос. Не случайно публикация в “НГ” заканчивается довольно горькими словами: “Понятия, слова и термины постепенно теряют изначальный смысл, приобретая новый, придуманный в век пиара… Потому что нынче писатель — всякий, кто написал текст длиннее, чем 50 000 знаков с пробелами. └Звезда“ теперь — это человек, снявшийся в сериале. Обсуждение фильма — выяснение постельной подноготной его героев. Тусовка диджеев — светский раут. ЛДПР — оппозиция. Гламур — элита. Гордон — самый интеллектуальный телеведущий…” И добавим: толерантность — это терпимость того, что на самом деле нестерпимо.
В “Российской газете” Юрий Богомолов обратил наше внимание на дискуссию, развернувшуюся в студии после показа фильма: “Было несколько плевков в лицо авторам киносочинения: └ложь“, └вранье“, └мерзость“. Авторы утирались, благодарили своих оппонентов за их неравнодушие и говорили, что они сняли свое кино не про Ландау и даже не про его вдову Кору, а про… любовь. Гордону было интересно про другое. Про нормы поведения человека. В том смысле: все ли ему позволено? И где кончается мораль? И где начинается бездна аморализма? Это все животрепещущие вопросы. Особенно для нашего ТВ. И в особенности для самого Первого канала, где Малахов с Гордонкихотом только тем и занимаются, что пытаются на них ответить”.
“Закрытый показ” составлен двумя частями. В этом смысле он целостен. Поэтому нельзя оторвать фильм от его обсуждения. В отличие от телекритиков мы сделаем акцент не на фильме — малохудожественном и маловыразительном, а на процедуре обсуждения. И сузим поле нашего внимания — до личности одного участника этого неаппетитного шоу — сына академика Ландау, который, судя по всему, оказался втемную втянут в круг участников: шел за одним, попал на другое. Именно такая роль сына гения была кем-то из авторов шоу жестко запланирована. Именно это и стало венцом аморализма профессиональной тележурналистики, которая усердно рядилась в обличья толерантности.
Толерантность была? Да, несомненно: никто не кричал, не грубил, не дерзил, все вежливо улыбались друг другу, даже если и находились на резко противоположных позициях, даже если обсуждали такие подробности личной жизни наших старших современников, что диву даешься, как им совесть позволяет. В общем, картинка — хоть сейчас в учебное пособие по толерантности в журналистике!
Однако все смешалось в доме Гордона одним только фактом присутствия на передаче сына Ландау. Здесь переступили нравственный закон: нет у сына или дочери права заглядывать в супружескую спальню отца с матерью. Хоть что вытворяй, а не дано подобное никакими человеческими законами.
Вот здесь-то вся толерантность Гордона и Ко и оборачивается своей полной противоположностью. Факт omnibus и аморализм просвечивают как высшее проявление толерантности в журналистике.