Опубликовано в журнале Нева, номер 6, 2009
Стерты границы. Законы, права
отшелестели, как дребеденьги.
Человечья единая нация встала на четвереньки.
Все культуры пожухли. Одна кормовая трава
после чреды мировых катаклизмов
мозговые плато покрывает, лезет из всех щелей
рассыхающейся коры, из морщин на челе
века сего, не давая из рокота смыслов
выхолощенной системы внятное что-то извлечь…
В штольне Платона — творении зодчего Карста —
корчатся тени забытых понятий, журчит ученая речь,
тщась втолковать шкодливым издателям визгов,
что для их предков далеких значил фетиш государство.
ЗВЕЗДА ПЛЕНИТЕЛЬНОГО СЧАСТЬЯ
Со всех сторон нас обложили,
а Смольный потерпеть просил.
Вотще молебен отслужили
мы от нашествия злых сил.
И в безнадежности одно лишь
есть упованье под рукой:
душевных травм не обезболишь,
но верь, товарищ дорогой,
что отольются наши слезки,
что вурдалак найдет свой кол,
что беглых паханов кремлевских
еще отловит Интерпол!
ИЛЬИЧЕВО
Речушка лаконичная течет
все об одном и том же: vita brevis,
два озера связуя, мысль влечет
к трюизму, ерепенится, как ересь
между камнями твердой веры той,
что трогает и тешит простотой.
Из долгого рождения, искусству
подобного, сужаясь под шоссе,
торит свой смысл, противясь опекунству
готовых форм, извилистым эссе,
широкого не требуя контекста
для своего гаврошистого детства.
Размыла под корнями грунт, креня
деревья, потерявшие опору,
ни материнской ласки, ни ремня
отцовского не испытав, напору
вся подчинилась беспризорных сил,
пока простор его не угасил.
Отшамкало болотистое устье.
Поглощена стремнина глубиной —
и речки словно не было. Но пусть ей
во славу будет водоем иной,
как вечный океан для флотоводца!
Такая смерть красавицей зовется.
* * *
Г. Бельчикову
На болоте Ламмин-Суо
Гена больше не живет.
Уж не встретит нас в лесу он,
как встречал из года в год,
и на чай не зазовет.
На болоте Ламмин-Суо
Гена больше не живет.
Лес прозрачный, оглашаем
грустной Максы гулким лаем,
затуманился слезой…
Подбежит — и приласкаем:
охраняй заказник свой,
Макса, с верностью незлой!
Здесь когда-то жили финны,
и неловко как-то нам,
оккупантам-грибникам,
хоть едва ли в чем повинны,
шастать по чужим холмам.
На болоте Ламмин-Суо
финны больше не живут.
Тяжелеет совесть, сука,
но грибы, грибы зовут!
ПЕРЕХОДЫ И СОЕДИНЕНИЯ
1
Стареет за окном… В конце — одни концепты…
В конце б ты мог сказать, но сказано уже.
Темно и холодно… Твоей невнятной лепты
стерт и затоптан смысл. Плешиво на душе.
В концепты мокрый снег и западного ветра
однообразный гул переведя, прочти
последний произвол из вскрытого конверта —
в конце б ты мог прочесть, не ты уже почти…
Темно и сказано, как видно, потому что
сосредоточенность парализует ум,
слова связующий бесчувственно и чуждо
шнурками грубыми на ощупь, наобум.
Явь относительна, невнятность прозорлива,
и все так смешано, что до смерти смешно.
Растворена в крови таблетка пазолина,
и сам завещанное исполняешь, но…
2
Чей это стон раздается — не мой ли?
Боли немой пароксизм.
В плечи вгрызается вервие Мойры,
как воплощенный сарказм.
Все совпадает в словесном помоле.
Соль выпадает в трюизм.
Волга впадает в Каспийское море.
Разум впадает в маразм.
3
Кузьмич со всех сторон и слезы…
Постыло все… А не пора ль
на все четыре, в лоно прозы?
Но прорезается февраль,
закладывая рифму-бомбу
на век-другой под честный трон
и тем предвосхищая помпу
косноязычных похорон.
В чернильную макая слякоть
перо, читателя достать
из толчеи, тайком оплакать
и скрыться в толчее, как тать.
* * *
В противовес в унисон в резонанс
в сторону в тартарары
на спиритический киносеанс
одновременной игры
с периферии сознания на
чистую гладь простыни
с лентопротяжного веретена
клетками — ночи и дни
слиться в одну черно-белую рать
сходятся с разных сторон
спектра судьбы… Начинай же играть,
старый тапер-граммофон, —
так, чтобы оторопь с первых же нот
сиюминутных сюит,
чтобы попасть не впросак, не в цейтнот —
в музыконосный Аид,
где ускользающую красоту
ловят не чувством, а так —
голым чутьем, и уже на свету —
веером шквальных атак.
Что итальянский кондитер из грез
ни сфабрикует — съедят.
В каждом касании — робкий вопрос:
медленно действует яд.
Мечущий меченых карт алфавит
музыко-языковед
знает уже или делает вид,
что уже знает ответ.
Здесь каждый ход — только реплика на.
Мастер печет и печет,
падает зреющей встрече цена.
Только на то и расчет —
мимо найти и постигнуть врасплох.
Очень сомнителен шанс,
что однозначный прорвется сполох
в сомнамбулический транс,
что повелительный голос из мглы
скажет: иди поперек!
Лишь подсознания помнят углы,
кто чем когда пренебрег.
Все так и вертится, как в интерьер
вписано, как завелось.
Все-таки верится в музыку сфер.
Глюком смещается ось,
изображение переводя
на стену и за окно,
в свежесть июльского после дождя,
где растворится оно
в чаяньях сладких как смутный объект.
Вспомнить бы, чем завлекал
тот, рядом с блюдцем дешевых конфект,
пустопорожний бокал.
Настежь, на счастье распахнуто, на
веру всеобщей души…
Все-таки вера была холодна:
счастье ушло за гроши.
Стелется над неподвижным столом
дым от того что невмочь
наперекор на разрыв напролом
навзничь в квадратную ночь
* * *
Членовредительствует Город-призывник,
не хочет в доблестных рядах служить Культуры,
чревовещает, прикусив язык:
тарарабумбия, заводит шуры-муры,
корысти ради, с пышкой-медсестрой,
с богиней белою сиюминутных сует.
Она признает, что не годен в строй,
прижмет к своей груди и комиссует.
ДК им. ГАЗА
Та очередь, как на фасаде фриз,
в моей застыла памяти. Часами
топчась, еще не сознавали сами,
что ждет в духовном том универсаме,
где коммунизма горизонт провис…
Да где же ты? Ау, нонконформист —
художник, в экстатическом гешефте
познавший наконец-то что почем.
В заоблачный музей гони бичом
голодных муз, подбадривай: не дрейфьте!
Тьфу — пропасть!.. Глядь — перемахнул скачком
от газоневщины до газонефти!
* * *
Не приезжайте в Англию, поэты!
Там лондонский орудует маньяк.
Он ваши изуродует портреты,
кровь вашу подмешает в свой коньяк.
Хлебнет напиток этот калорийный —
и нет ему преград. И на тот свет
наводит ужас душегуб серийный:
разит перо, равняясь на кастет.
Выслеживает жертву он с пристрастьем,
поскольку ведь и сам не лыком шит.
Тот миг он почитает высшим счастьем,
когда настигнет и распотрошит.
Косилкой под газоны гладкостиший
он подстрижет любой приблудный стих.
И с вами разберется он под крышей
бессмертных покровителей своих.
Разоблачит он вас без колебаний.
Велик его критический запал.
А чтобы не ослабевали длани,
к стопам он Боратынского припал.
Порой найдет душитель милосердный
в несметных против крошечное за…
А Баратынский — что Кощей Бессмертный —
то через “о” над ним, то через “а”.
МЫ
Новый Израиль ветшает,
вечный покой предвкушает.
Время гонений прошло.
Бремя креста тяжело.
Освободился — и ныне
вновь заблудился в пустыне.
В грезах о грозном вожде
снова предался вражде.
Распространясь на полмира,
вновь сотворяет кумира
и в словоблудном дыму
жертвы приносит ему,
в жестоковыйном угаре
ближе к потомству Агари.
Что ему образ Христов?
Главное — к смерти готов!