Историческая хроника
Опубликовано в журнале Нева, номер 6, 2009
Михаил Николаевич Кураев родился в 1939 году. Окончил театроведческий факультет ЛГТИ им. А. Островского. С 1961-го по 1988 год работал в сценарном отделе киностудии «Ленфильм». Автор двадцати книг прозы. Произведения переведены на двенадцать языков. Лауреат Государственной премии Российской Федерации 1998 года. Живет в Санкт-Петербурге.
Две катастрофы
Историческая хроника[1]
Предуведомление
Правящих государей обычно убивают жестоко и безжалостно, это только низвергнутых королей и королев в Европе казнят торжественно и публично.
Наследовавший престол после своего отца, Бориса Годунова, его сын Федор был убит вместе с матерью, царицей Марией, князьями Голицыным, Мосаль-ским, Молчановым и Шелефединовым, при поддержке трех стрельцов. Царицу Марью удавили скоро, а с молодым царем Федором, отчаянно сопротивлявшимся, пришлось помучиться, и потому умертвили его самым отвратительным образом.
Петра Третьего убивали тоже люди не простого звания во главе с силачом и красавцем Алексеем Орловым. Ярость убийц законного государя Петра -Третьего понять можно. Не хотел самодержец, европейскими порядками вскормленный, быть орудием в руках придворной шайки, тридцать лет до него -вертевшей дамами-правительницами. Конечно, заговорщикам, избалованным тридцатилетним женским правлением, лучше водрузить на престол обойденную мужем любезную даму, с которой будет легче сговориться о приятностях жизни, нежели сносить властителя странного, деятельного и требовательного, успевшего за полгода своего правления в рабовладельческой стране ввести -немало европейских новшеств. Не убьешь, так объясняй ему, не в России -рожденному, что крепостные как бы и не рабы, хотя и продаются, и поку-паются, и судятся праведным судом своего благодетельного хозяина и тем счастливы.
Павла Первого убивали зверски господа первого разбора, состоявшие в дружбе с английским послом Витвортом. Душили офицерским шарфом и били золотой табакеркой в висок не за близкую корысть, убивали из побуждений -значительных, убивали те, кому интересы Великобритании в войне с Наполеоном оказались почему-то ближе, чем политика государя, считавшего интересы России первостепенными. Ради благосклонной улыбки с европейского престола, просвещенного и высоко цивилизованного, можно своему государю и голову проломить, и шарфом придушить для верности. Да и чего не сделаешь со своей страной, чтобы заслужить похвальный отзыв в чужих странах. Пылкая удача подсказанного умными людьми преступления, как водится, потребовала долгой клеветы на недолгое правление императора Павла Первого.
И все-таки убийство правящего государя Александра Второго в ряду цареубийств стоит совершенно особо. Убили-то враги престола, а убийство сыграло на руку тем, кто к концу царствования общипал былого реформатора с его реформами, как старого петуха, и привел к мысли оставить трон и уйти на покой в частную жизнь.
Горстка людей, увидевшая в своем жертвенном народолюбии право по-своему мыслить о благе отечества, собралась под видом больных и лечащихся, на тайном съезде, на минеральном курорте в Липецке, вынесла растерявшему власть императору, не снизошедшему до диалога с народолюбцами, смертный приговор. О вынесенном приговоре широко объявили и в конце концов, не считаясь с жертвами, после шести неудачных попыток, привели приговор в исполнение.
Однако с делом революционного воспитания народа не справились ни за-говорщики, ни террористы, ни пропагандисты, ни самоотверженные ходоки в -народ.
Да и кто же лучше самого правительства, самой верховной власти, безотчетной и бесконтрольной, может справиться с делом революционного воспитания масс?
Глава первая
I.
1 марта 1881 года, в первое воскресенье Великого поста, день был ясный и теплый. В столице с утра стоял легкий морозец, и синее безоблачное небо казалось бездонным.
Со стороны Михайловского дворца к Екатерининскому каналу на всем скаку неслась карета в сопровождении конной стражи. Сразу за каретой в легких саночках, запряженных парою в пристяжку, летел немалый полицейский чин в полковничьих погонах.
При повороте с Инженерной поезд притормозил и, развернувшись направо, вдоль канала, стал набирать ход, как вдруг посреди кавалькады всадников, вскачь сопровождавших сверкающую на солнце синим и черным лаком легкую карету с золотыми орлами на дверках, полыхнуло пламя.
Мимо пробежал в сторону Невского чиновник в съехавшей на бок теплой фуражке с наушниками, за ним студент в пиджаке и развевающимся на бегу длинным, как вымпел, шарфом.
Из примыкавшего к набережной Шведского переулка, привлеченные взрывом, спешили немногочисленные прохожие к ограде канала, чтобы получше разглядеть, что же случилось на той стороне, откуда доносились крики, ржанье лошадей, какие-то команды, а сквозь развеявшийся дым стали видны бегущие к месту взрыва люди. Спешившиеся всадники с трудом сдерживали перепуганных коней…
За бомбистом, бросившимся в сторону многолюдного Невского, тяжелыми прыжками погнался городовой, придерживая бьющую по ногам шашку. В погоню за убегавшим молодым человеком пустился и случившийся здесь же фельд-шер в шинели лейб-гвардии Павловского полка. Двое обойных подмастерьев, лет по шестнадцати, доставлявших на руках заново отделанную кушетку, бросили свою ношу на снег и, разинув рты, смотрели на убегавшего. Пуститься же в погоню не решились, то ли обезумев от страха, то ли опасаясь оставить хозяйский товар без присмотра.
Убегавший зачем-то кричал: «Держи! Держи!», словно не за ним гнались, а это он сам кого-то догонял.
Кряжистый мужик в сдвинутом на затылок треухе, скалывавший на панели лед высоким, чуть не в его рост ломом, привлеченный взрывом, увидел бегущего мимо молодого человека и метнул ему под ноги свое увесистое орудие. Юноша упал лицом вперед и на руки, попытался подняться, но на него сразу же навалились и городовой, и военный фельдшер.
К ним в помощь бросились проходившие по набережной по случаю воскресного отпуска двое солдат лейб-гвардии Преображенского полка.
Бомбиста смяли, скрутили, почти придавили лицом к растоптанному на панели снегу.
Если чем-то внешность покушавшегося и была примечательна, так только своей обыкновенностью, таких лиц полно и на волжских пристанях, и на рязан-ских ярмарках, и по калужским деревням: нос широкий, губы полные, глаза из-под тяжелых надбровий смотрят пристально. Над высоким открытым лбом волосы гладко зачесаны назад, в свалке несколько сбились, поскольку шапка если и была, то потерялась.
Тут же к задержанному бегом направились начальник охранной стражи щеголеватый капитан Кох, выхватив на бегу из ножен шашку, и командир лейб-гвардии Терского казачьего эскадрона ротмистр Кулебякин. Оба отвечали за безопасность передвижения государя по городу и потому оказались в этот час на канале вовсе не случайно.
Метальщика подняли и, держа за заведенные за спину руки, поставили перед Кохом.
— Это ты произвел взрыв? — глядя в испачканное нечистым снегом лицо задержанного, громко спросил, почти крикнул Кох с обнаженной шашкой в руке.
— Я, ваше благородие, я произвел… — нарочито выдержав паузу, стараясь казаться спокойным, произнес молодой человек. С усмешкой кивнул на обнаженную шашку: — Рубить будете?
— Как бы тебя живьем не разорвали, — кивнув на подбегавшую разъяренную публику, выкрикнул Кох и сунул шашку в ножны. — Как звать, кто таков?
— Мещанин. Глазов. Родом из Вятской губернии, — раздельно произнес бомбист заготовленную фразу.
Едва рассеялся дым, перед глазами оглушенной публики предстала на-кренившаяся на заднюю ось новомодная двухместная карета на четырех лежачих рессорах, употреблявшаяся в табельные и праздничные дни. Карета была крыта снизу синим, а сверху черным лаком с золотой лицовкой. Все четыре -колеса кареты были после покушений прошлого года обтянуты толстым слоем гуттаперчи в том предположении, будто мягкая часть колес парализует действие взрывчатых веществ. Большое зеркальное окно впереди и оба в дверках были разбиты. Стекла уцелели лишь в фонарях, украшенных золотой императорской короной. Сидевший на высоких козлах рядом с кучером постоянный ординарец государя унтер-офицер Манчев был ранен, он склонился в изнеможении, судорожно ухватившись руками за кожаную подушку сиденья, силясь спуститься вниз.
Прежде чем Манчев успел соскочить с козел, Александр сам откинул левую дверцу с золотым императорским шифром и, поискав ногой подножку, спустился на мостовую.
Ступив на землю, он зашатался и тут же был подхвачен соскочившим с козел кучером Фролом.
Государь глубоко вдохнул, повел взглядом человека оглушенного и не все еще понимающего, и, осознав наконец, что беда миновала, освободил правую руку, за которую поддерживал его осанистый кучер, и широко перекрестился.
К императору подбежал ехавший сзади в санях полицмейстер Первого городского отделения полковник Дворжицкий, на его лице из мелких ран сочилась кровь.
— Ваше императорское величество… — едва выговорил Дворжицкий, как его прервал государь:
— Схвачен ли преступник? — к Александру вернулось самообладание.
— Схвачен, ваше величество, — оглянувшись на толпу вокруг бомбиста, почти прижатого к чугунной ограде набережной, произнес Дворжицкий. — Ваше здоровье, государь?..
— Слава Богу. Я не ранен.
— Государь, благоволите сесть в мои сани и ехать немедленно во дворец,— с тревогой сказал Дворжицкий.
— Хорошо, но прежде покажи мне преступника. У тебя лицо в крови. Ранен?
К государю подошел кучер, наскоро осмотревший поврежденную карету.
— Ваше величество, рессора одна да задок поврежден, а ехать можно, — почтительно проговорил Фрол, оглядываясь по сторонам, словно ждал откуда-то нападения. — Карета не так чтобы совсем повреждена, сели бы да поехали домой…
Государь ничего не ответил и направился по тротуару вдоль набережной. За ним следом двинулись слезший наконец с козел ординарец Манчев и четыре спешившихся конвойных казака с лошадями в поводу.
Дворжицкий снял перчатку, провел ладонью по лицу. Увидев кровь, достал сложенный платок, наскоро промокнул раны и поспешил за государем. И поспел вовремя: Александр было поскользнулся на льдистом тротуаре, и тот успел его поддержать.
Народ уже толпился рядом с убитым наповал казаком конвоя. Бился в смертельных судорогах паренек лет пятнадцати, с обезображенным взрывом лицом и зияющей кровавой раной на виске. Он старался пошире открыть глаза, но они закрывались в бессилии затухающей жизни. Рядом валялась опрокинутая корзина с мясом, которую он только что нес на голове. Вывалившееся на снег мясо казалось страшными останками разорванного взрывом человека.
Когда император подошел к схваченному, перед ним расступились.
Кто-то из подбежавших сзади военных громко спросил: «Что с государем?»
— Слава Богу, я уцелел, но вот… — не договорил Александр.
— Еще слава ли Богу? — с грозной усмешкой перебил государя бомбист.
— Каков?! — воскликнул Александр.
— Называет себя мещанином Глазовым, ваше величество, — поспешил доложить капитан Кох.
— Что ж тебе нужно от меня, безбожник? — Бомбист молчал. — Хорош! — взглянув в лицо задержанному, произнес Александр и погрозил пальцем. Поправив за концы воротника сбившуюся шинель, он обернулся к злодею спиной и пошел назад, вдоль ограды набережной, в сторону изувеченной кареты. Задержавшись около воронки в аршин глубиной, образовавшейся в промерзлой земле от взрыва, только покачал головой.
Летом по этой стороне канала ходила конка, и сейчас, после взрыва, обнажились рельсы, спрятанные под укатанным снегом.
К месту происшествия сбегалась разного звания публика, встревоженная пушечным грохотом взрыва, полицейскими свистками и криком: «В государя стреляют!»
Царь прошел шагов двадцать по тротуару вдоль набережной. Он почти поравнялся со стоявшим, прислонившись боком к решетке, и казавшимся безучастным молодым человеком с бородкой, небольшого роста, в пальто с меховым воротником; тот поднял обе руки со свертком вверх и с силой бросил его между собой и государем.
Раздался новый оглушительный взрыв, взвился кверху столб снега, мусора, осколков, вверх поплыл огромный шар белого дыма.
Тишину, на мгновение повисшую после взрыва, разорвали крики раненых.
Взрыв был такой силы, что государь, толпившиеся офицеры, казаки, сам бомбист, человек двадцать, не меньше, упали, как подкошенные.
Силой взрыва император был отброшен к решетке набережной, окровавленный, он полулежал и, глядя перед собой невидящим взглядом, тяжело дышал.
Кто-то пытался встать и снова падал, кто-то пытался ползти, среди окровавленного снега и мусора были остатки изорванной одежды, оторванный эполет, фуражки и шапки, потерянная сабля, помятый портсигар…
Третий «метальщик», стоявший на позиции в двадцати саженях от места взрыва, на Театральном мосту, бросился к раненому царю и, зажав под мышкой неиспользованный снаряд, стал помогать вместе с другими бережно укла-дывать умирающего императора в сани полицмейстера полковника Двор—жицкого.
Когда сани отъехали, бомбист спрятал завернутый в газету неиспользованный снаряд за пазуху и поспешил с места покушения.
Оставленная без призора у желтой стены уличная печь, в которой топили собранный снег, разразилась черным дымным шлейфом, траурным знаком, зыбко поднимавшимся вверх рядом с местом трагедии.
II.
В Зимний дворец спешили и замирали в ожидании прибывшие узнать о случившемся, обнимались в порыве скорби.
В длинном зале около покоев государя толпились высшие сановники и придворные, здесь же были дамы, все были в смятении.
Кто-то негромко переговаривался, кто-то всхлипывал.
Впереди сопровождавших ее дам спешными шагами шла по коридору княгиня Юрьевская, говоря на ходу, ни к кому не обращаясь:
— Это я, я просила его не ездить по Невскому проспекту, а взять путь по Екатерининскому каналу… Весь город говорил о мине на Малой Садовой…
К спешащему в императорские покои председателю Кабинета министров Валуеву пристроился в ногу флигель-адъютант:
— Петр Александрович, можно ожидать уличных волнений…
— Не довольны самодержавным правлением, а это что ж, не деспотизм?.. Стрелять, взрывать… — видимо, продолжая какой-то внутренний разговор, произнес Валуев, только после этого заметил и услышал флигель-адъютанта. — Войско у нас еще здорово. Разве нет командующих, штабов? Пусть отдадут распоряжения.
О подробностях страшного происшествия рассказывали бывшие здесь же, в коридоре, конвойные казаки, несмотря на раны, наскоро перевязанные, они не покинули своего государя.
— …Вот так вот поднял, да и бросил между собой и государем императором… Полыхнуло, ничего не помню… — Внимание собравшихся вокруг казака с перевязанной головой было ему приятно, и он старался быть в рассказе по-деревенски обстоятельным. — Опамятовался, бегут, кричат… Тут их императорское высочество великий князь Михаил Николаевич подъехали, хотели государя к себе во дворец везти, за углом, недалеко. А государь, хоть и тяжко было, говорят: «Скорее домой, скорее домой…» А еще сказали: «Холодно…» А когда уже в сани уложили, государь капитана Кулебякина спрашивают: «Ты также ранен?» А Кулебякин взрывом-то оглушен, не слышит, что его император спрашивают, головой водит… Вот горе-то… В карету не внесешь, где ж там, в саночки их благородия полковника Дворжицкого положили… Фуражку-то государь потеряли, тут кто-то каску с султаном подает. А каска для раненой головы убор болезненный. Поручик Гендриков своей фуражкой заменил, а штабс-капитан Кистер шинель скинули и покрыли ею отца нашего, государя… Так и поехали…
В другой стороне коридора слушали взволнованного генерала.
— Только что вся столица переживала, ах, студент дал пощечину министру просвещения. А это уж пощечина всем нам разом… Вот плоды либеральных послаблений…
Едва появился Победоносцев, как взоры томившихся в страхе и надежде обратились в его сторону… Сухая фигура, пергаментное выбритое лицо, непо-движные глаза за стеклами роговых очков, весь он подчеркнуто старомодный, с галстуком-бантиком из узкой черной ленты, какие уже не носили, казался человеком нездешним, немецким профессором или инквизитором.
Победоносцев шел короткими шагами. Он шел, раскланиваясь на обе стороны, ни на кого не глядя, механически кивал головой, похожей на сушеную дыньку, словно давно предсказывал то, что случилось, и вот со скорбью убедился в своей правоте. Он прошел в кабинет, дверь, казалось, сама перед ним открылась.
И, как след за кометой, по коридору прошелестели голоса…
— Прилетел ворон…
— Государь последнее время не очень его жаловал.
— Не приведи Господь, взлетит.
— Днями встречаю Константина Петровича, говорю ему, что же вы к себе в товарищи приглашаете… — генерал пригнулся и едва слышно, оглянувшись, назвал чье-то имя, — он же подлец. А Константин Петрович на это: «А кто нынче не подлец?»
Дамы переживали случившееся по-своему.
— Разрывная бомба совсем маленькая, белая, — всегда среди дам находятся особы, осведомленные в любом вопросе, — она способна взрываться при любом соприкосновении или сопротивлении.
И всегда находится дама, спешащая показать еще большую осведомленность:
— Раздроблены не только ноги, но и задет… — важная подробность была сообщена доверительным шепотом.
Посвященные в подробность ранения дамы с неподдельным ужасом отшатнулись.
А люди немолодые всегда не упустят случая пожалеть о минувшем.
— С грустью приходится вспоминать прошлое, — глядя остановившимися глазами куда-то глубоко внутрь себя, сетовал вельможа, растительность на голове которого с годами переместилась с купола, оставив его совершенно обнаженным, на щеки и подбородок, образовав пышные бакенбарды и весьма плотную бороду. — Все последнее время чувствовалась какая-то натянутость, -неловкость, фальшь… Даже обеды в Зимнем уже не те, что при императрице. Не те…
— А что жена?.. Княгиня Юрьевская?.. — раздался взволнованный жен-ский голос.
— Я за верное слышала, — тут же отозвалась осведомленная дама, — что ее коронация предполагалась на август.
— А Лорис-Меликов не чужд подловатости, — сказала еще более осведомленная дама. — Говорят, это он намекнул государю, мол, следовало бы признать ее императрицей и короновать.
— Господь оградил от позора…
— Ну как, как можно было не уберечь, куда же смотрели, о чем думали?
— Сегодня по настоянию графа Лорис-Меликова государя сопровождали шесть конвойных, против двух обычных, и на тебе…
— Господи, какое несчастье… Никогда еще этого не было… Никогда. — В голосе директора Публичной библиотеки графа Делянова звучала искренняя боль.
— Иван Давыдович, а как же Петр Третий? А Павел Первый?.. — негромко напомнил стоявший рядом генерал.
— Да, но не улице же, не средь белого дня… Как же так можно…
Дверь кабинета отворилась, и в мгновенно наступившей тишине раздался скорбный голос:
— Его императорское величество… государь скончался…
Все опустились на колени, осеняя себя крестным знамением.
Женщины уткнулись в платки, плечи вздрагивали.
Из покоев государя вышел потрясенный великий князь Константин Николаевич. Он взял под руку почтительного, готового отступить секретаря Государственного совета Перетца, поддерживаемый им, двинулся по коридору.
— Ах, Егор Абрамыч, Егор Абрамыч…— горестно произнес Константин Николаевич. — Вид тела ужасен… Нижняя часть туловища страшно обезображена и раздроблена, мясо… кусками… — дальше говорить не смог, закрыл лицо руками, заплакал.
Князь Мещерский в галунном мундире, с неожиданной в такую минуту беззастенчивостью, поймал за руку дежурного камердинера Костина и, жадно глядя ему в глаза, зашептал: «Дай что-нибудь на память о государе…»
Костин утер выступившие было слезы, вернулся в кабинет, где завершилась трагедия, и через минуту вышел с двумя перьями в руках. Одно перо было -гусиное, гладко обструганное, именно им последний раз писал государь, второе было окровавленное, с султана с каски. Князь был обрадован и утешен.
На звоннице Исаакиевского собора зазвонили к вечерне. С первым ударом благовеста из государева подъезда Зимнего дворца вышел с обнаженной головой старик князь, генерал-адъютант Суворов и, подавив рыдания, объявил: «Государь скончался!..»
На флагштоке Зимнего дворца медленно поднимался в голубое мартовское небо черный траурный флаг, оповещающий о кончине императора.
Люди на площади и во дворе опускались на колени и крестились.
III.
В Зимнем дворце в кабинете императора граф Лорис-Меликов докладывал молодому государю. Вид у графа был изнуренный, бакенбарды и борода не скрывали бледности.
— Ваше императорское величество, злодей схвачен. При задержании объ-явил себя Глазовым. В кармане нашли револьвер, а на груди кинжал. На первом допросе уже назвался Рысаковым, слушателем Горного института. С цинизмом признал свое преступление. С ним занимается товарищ прокурора Добр-жанский, так что заговорит.
— Добржанский? — переспросил Александр, словно припоминая. — Тот, что вытряс из Гольденберга всю их шайку?
— Тот самый, ваше величество, — подтвердил граф.
Его величество, на прошлой неделе отметивший свое тридцатишестилетие, выглядел человеком громоздким. Его глаза, то ли серые, то ли голубые, имели свойство менять тона от того внутреннего света, от настроения, которое вспыхивало в недрах. Он привык сознавать свое положение над всеми, кроме отца, и взгляд тяжелый и пристальный иногда производил впечатление удара. В част-ном же обиходе, в быту, как и большинство грозных властителей, он давал отдохнуть своему величеству, был прост, мил, предан жене, любил забавляться с детьми, устраивая кучу малу.
— Рысаков уже дал показания о женщине, передавшей ему метательный снаряд на Невском проспекте, и упомянул «техника», эти снаряды изготовившего, — доложил Лорис-Меликов.
— Так охотно говорит? — удивился молодой царь. — Надеюсь, Добржан-ский не сулит ему помилование?
— Это было бы преувеличением его прав, — предупредил Лорис-Меликов.— Впрочем, имени «техника» и женщины, передавшей снаряд, задержанный пока не назвал. Пока. Другой, изувеченный, был принесен в больницу Конюшенного двора. На теле найдено пятьдесят три раны, но был жив. Врачи пытались привести в сознание. На все вопросы отвечал: «Не знаю…», с тем и отошел, — выдержав небольшую паузу, Лорис-Меликов, выпрямившись и придав голосу армейскую твердость, объявил: — Государь, в этих скорбных обстоятельствах мой долг повелевает просить ваше величество о приискании мне преемника.
— Что ж так, Михаил Тариэлович? — искренне удивился словам давнего, как он считал, друга Александр.
— Я служил покойному императору всей душой и прилагал все заботы к предотвращению постигшего Россию ужасного зла, но, к несчастью своему, не достиг цели, а потому должен быть уволен. — Лорис-Меликов говорил так, словно сам читал о себе рапорт.
Александр выждал паузу, словно ждал еще каких-то слов и пояснений, и наконец произнес тоном совершенно неофициальным:
— А другой разве предотвратил бы это несчастье? Вы знаете, дорогой граф Михаил Тариэлович, какое доверие я к вам питаю, и потому прошу не оставлять ваших занятий, пока мы живы.
Лорис-Меликов склонил свою повинную голову в глубоком поклоне, означающем скорее покорность, чем благодарность, и, распрямившись, решил повторить свою просьбу.
— Позвольте, ваше величество, выразить всю свою благодарность за милостивое доверие вашего величества, которым безмерно дорожу, но обстоятельства переменились…
— Оставьте же и займитесь докладами, — сухо сказал молодой царь, демонстрируя прямоту и небрежение церемониалом.
— Надеюсь, государь, вы поймете чувство покорности и скорби, с которым исполняю данное мне повеление… — проговорил Лорис-Меликов и, подавив вздох, тут же доложил: — Председатель Комитета министров граф Валуев нижайше просит озаботиться о завещании… на случай какого-либо несчастья и предусмотреть назначение регентства на время малолетства наследника.
— Уже успел? — буркнул Александр.
— Я только что получил от Петра Александровича записку.
— Знаю, кто рукой Валуева водил. Это дядя Костя его рукой водил. — Государь сокрушенно вздохнул, при этом его широкая грудь поднялась и опала, словно глубоко внутри всколыхнулась тяжелая волна. — Я Валуеву поручил на завтра манифест составить, а он не мои, а дядины поручения спешит исполнить.
— Его высочество великий князь Константин Николаевич как председатель Государственного совета озабочен соблюдением…— начал было Лорис-Меликов, готовый вступиться за великого князя, не раз поддерживавшего графа, как тут же был прерван твердыми и тяжелыми, как приговор, словами нового хозяина России.
— Лучше бы он озаботился тем, чтобы его Мраморный дворец не слыл гнездом либерализма. Подумайте, Михаил Тариэлович, кто бы мог заменить дядю и в Государственном совете и в Морском министерстве.
Для графа слова государя не были неожиданными, просто он не мог предположить, что скрытая неприязнь к великому князю, стороннику мягкой политики и реформ, обнаружится так прямо и скоро.
— Задача не из простых, ваше величество, — оценив доверие государя, произнес Лорис-Меликов, — со своей же стороны убедительно прошу ваше величество не подвергать себя и императрицу случайностям беспрестанных переездов по всему Невскому из Аничкова дворца обратно в Зимний. При вас, ваше величество, я просил покойного государя четыре дня, хотя бы четыре дня не выезжать…
Вчера еще наследник, а нынче самодержец всея Руси только сокрушенно покачал головой.
— Действительно, сегодня у нас первое, — припомнил молодой царь, — как раз на четвертое государь назначил подписание ваших предложений о земском представительстве в совещательных комиссиях.
— Наших с вами предложений, ваше величество, — напомнил граф.
— Понимаю, о чем вы… Ваше предложение покойный государь одобрил, так что обсудим безотлагательно.
Лорис-Меликов с благодарностью поклонился и, помедлив, уже другим тоном произнес:
— Осмелюсь обратиться к вашему величеству с частным делом. От первой бомбы погиб казак Малевич. Как и многие казаки конвоя, он раскольник, старовер. Полагаю необходимость разрешить если не торжественное, то, по крайней мере, явное погребение его по обрядам его верования.
— Есть препятствия? — удивился Александр.
— Обер-прокурор Святейшего Синода Константин Петрович Победоносцев сильно возражает против такого соблазна, не допускаемого действующими постановлениями о раскольниках. Считаю долгом христианским и человеческим ходатайствовать за погибшего.
«Начинается, — подумал Александр, — эти двое в решительной конфронтации, сколько еще взаимной неприязни, граничащей со враждой, придется гасить, чтобы вокруг трона, как в последнее время вокруг отца, не тлел пожар сродни тем, что, занявшись однажды, подолгу живут в торфяных болотах, пока их не погасит зима. Кто же это сказал: └Подморозить надо Россию“, неглупо, совсем неглупо сказано».
— Пусть похоронят сообразно его вере, — добродушно сказал Александр.— И не сердитесь на Константина Петровича, он человек строгих правил, я хотел бы, чтобы вы с ним сошлись поближе.
IV.
В кабинете обер-прокурора Святейшего Синода, напоминавшем часовню и библиотеку одновременно, в креслах расположились член Государственного совета франтоватый Маков, недавний министр внутренних дел, а ныне всего лишь министр почт, телеграфа и неправославных вероисповеданий, и восьмидесятилетний член Государственного совета граф Строганов.
Говорил хозяин кабинета, расхаживая перед гостями и похрустывая сплетенными пальцами рук. Манера говорить Константина Петровича Победоносцева была особенная, мягкая, чуть ироническая, добродушно ворчливая, как будто в любую минуту, улыбнувшись, он готов все сказанное обратить в шутку. Такая манера говорить как-то не вязалась с тем, что он говорил. Но, пожалуй, именно так добрые учителя говорят с детьми, которых не смеют наказывать, которым могут лишь внушать отличные правила и хорошие манеры. Несомненно, близость к августейшей семье, участие в воспитании и образовании наследника, вступившего нынче на престол, отложили свой отпечаток на манеры обер—прокурора.
— Любить Александра Второго? За что? — Победоносцев насладился удивлением, прочитанным в обращенных к нему глазах Макова и Строганова.— За государственную дряблость? За ненациональную политику? За недостаток благочестия? За семейную безнравственность? Боже, как будет править молодой монарх? Он не видел, как правят мужи силы и разума. — Победоносцев оставил меланхолически скорбную интонацию и возвысил голос: — Александр Второй был очень плохим отцом и воспитателем. Мы же помним его резкие столкновения с почившим в бозе цесаревичем Николаем Александровичем. Вот и Александр Александрович чаще всего со стороны отца встречал окрики и безапелляционные требования повиновения. Правление отца, которое он видел, есть отсутствие разума, силы и воли. Не готов он, не готов…
— Помилуйте, Константин Петрович, — вступился Строганов, — пятнадцать лет как нет Николая Александровича, пятнадцать лет Александр Александрович наследник, за это время можно и гимназию, и университетский курс пройти. И все не готов?
Победоносцев сочувственно посмотрел на старого графа, как на человека, который не может знать того, что дано знать ему, человеку, посвященному в подробности жизни августейшей семьи.
— Трудно ему науки давались, Сергей Григорьевич, трудно. Вот игра на корнете куда лучше. Помогать надо молодому государю, спасать его.
— Меры, Сергей Григорьевич, меры надо искать. — Маков, без труда угадавший смысл приглашения для доверительной беседы, ответил Строганову, но посмотрел при этом на Победоносцева, согласно ему кивнувшего. — Опасность грозит отовсюду!
— «Беды от разбойник, беды от сродник, беды от лжебратий», — ирониче-ски произнес Строганов.
— Ах, Сергей Григорьевич… — не принял иронии Победоносцев. — Я предлагал государю самые решительные меры. Объявить Петербург на военном положении. Переменить людей. И оставить, в конце концов, Петербург, оставить это проклятое место… пока очистится.
— В Москву? — простодушно спросил Строганов.
— Хотя бы в Москву, если нельзя еще дальше, — Победоносцев хрустнул сплетенными сухими длинными пальцами, похожими на щупальца.
— Но эта мера уже в духе Ивана Грозного, — Маков вопросительно посмотрел на Победоносцева.
— Может быть, этого духа и не хватает сегодня, — раздумчиво произнес Константин Петрович, и вдруг его сухое лицо смялось, как от зубной боли, такая уж была у Константина Петровича улыбка, когда его посещали приятные воспоминания. — А вы знаете домашнее прозвище наследника? Александра Александровича в семье звали Бульдожка…
— И как его высочество на это? — осторожно улыбнулся и Маков.
— Но это же любя, среди своих. — И тут же голос стал твердым. — России нужен сегодня именно Бульдожка, да, да, милостивые государи, Буль-дожка! Боже, как мне жаль его, бедного, ошеломленного больного ребенка. Боюсь, что воли не будет у него. Человек тугого ума, не быстр на соображения. Кто его поведет? — Взгляд обер-прокурора обратился к образу Спаса в углу кабинета.
— Покуда это все тот же фокусник Лорис-Меликов, — отозвался Маков. — Теперь по всем признакам он его опутывает, ибо у него ключи в руках, и он хранитель безопасности.
— Этот крепко держит, как возьмешь… — согласился Строганов.
— Нужны новые люди, — мечтательно произнес Победоносцев. — Я писал государю о Баранове, вот кто должен быть в Петербурге градоначальником.
— Великий князь Константин Николаевич терпеть не мог Баранова и со скандалом выставил его из Морского министерства, — напомнил Строганов.
— Не надеюсь, чтобы государь выразил об этом свое решение, — усомнился Маков.
— И напрасно, — решительно возразил Строганов, — если рекомендует Константин Петрович, выразит. Либеральный лагерь и великий князь должны понять, что их время кончилось.
— Душа моя преисполнена опасений. — Победоносцев выдержал паузу, словно не решался своими опасениями поделиться, но все-таки решился: — Нас пытаются уверить в том, что очаг революции тлеет внизу, в то время как он горит в высших сферах! Вчера один из простых людей прибежал ко мне со словами: «Ради Бога, скажите государю, что прежде всего надо выслать отсюда Константина и княгиню Юрьевскую!» — Маков и Салтыков невольно недоверчиво переглянулись, но Победоносцев вдохновенно продолжал: — Простой народ вопиет, простые люди.
— Кого он спрашивает, с кем советуется?.. — сокрушенно проговорил Строганов.
— Я имел беседу с государем относительно «конституции» Лорис-Мели-кова, — сообщил со значительностью Победоносцев.
— Призыв выборных людей в совещательные комиссии при Государственном совете? Половина выборных, половина назначенных от правительства, и это конституция? — скептически улыбнулся Маков.
— Да, конституция! Именно конституция! — взорвался обычно спокойный Константин Петрович. — Разрушительные средства буржуазной эволюции. Вместо традиционных русских ценностей европейский суррогат! Государь мне сказал: «Пока я буду жив и Богу угодно будет, чтобы я оставался на своем тяжелом посту, я не допущу этой лжи на Святой Руси. Я глубоко убежден в без-образии представительного, выборного начала, чтобы когда-либо допустить его в России. Пусть меня ругают и после моей смерти будут еще ругать, но, быть может, и наступит день наконец, когда и добром помянут». — Победоносцев повел очками на изумленных такой прямотой и откровенностью Макова и Строганова. — Александр Второй всеми своими либеральными реформами распустил Россию, и только при этих условиях мог случиться этот ужасный акт. Священный долг каждого православного — не допустить впредь ничего подобного. Сохрани, Господи, вечную сироту свою, несчастную Россию…
V.
В следственной камере Рысаков был посажен спиной к двери, около которой стояли двое жандармов. Не видел он и протоколиста, записывавшего каждое слово, так что арестованному могло показаться, что он разговаривает со следователем с глазу на глаз. Помогала такому впечатлению еще и интонация, -доверительная и сочувственная, в которой проскальзывали даже нотки вос-хищения.
— …Нет такого несчастья, — рассудительно и спокойно говорил следователь Добржанский, — которое в значительной мере не может быть уменьшено участием и помощью. — Он выдержал небольшую паузу и не без торжественности объявил: — Наступает последний акт вашей общественной деятель-ности, я помогу вам явиться в нем с необходимым достоинством и спокойствием. Девятнадцать лет, и уже войти в историю — это судьба немногих. Вы -исполнили свою главную работу, свой главный замысел, вы вошли в историю, теперь вас ждет… отдых. А факт признания падающего на вас обвинения возвышает вас в глазах общества, в глазах будущих судей. Я же вижу, что в вас нет и грана так называемой «злой воли». Допусти я на мгновение, что в вас действует «злая воля», мне бы не о чем стало говорить с вами. Военно-полевой суд не место для долгих разговоров. А я хочу, чтобы вас сенатским судом судили. Вы хотите сделать мир лучше, жизнь справедливей, готовы жертвовать собой… А мы хотим вас понять. Ну что, что могло вас, мыслящего человека, увлечь в идее социализма?
Рысаков не мог не оценить почтительного к себе отношения со стороны следователя и отвечал в тон ему, словно речь шла на теоретическом диспуте.
— Общество, даже вся либеральная его часть относится к социализму, как к чему-то безнравственному. Они живут убеждением в том, что социализм для России — явление наносное. — Кивком головы Добржанский подтвердил, что разделяет именно этот взгляд.
Рысаков почувствовал, что может развеять это заблуждение.
— Читающая и мыслящая публика никак не может допустить, что социализм лежит и в русской почве. Нужно разъяснять органическую природу социализма. — Рысаков видел, что его внимательно слушают, это располагало к серьезному разговору. — Поэтому я и желал прекращения террористических действий, мешающих мирной пропаганде. А мирная пропаганда нужна для того, чтобы народ сознательно заявил свои требования. И для этого не нужно ни баррикад, ни взрывов.
— Конечно, не нужно! Совершенно не нужно! — подхватил Добржанский и тут же тихо спросил: — А как же вы-то взорвали? По неосторожности… или все-таки по наущению?
— Я теоретически против террора, а дело мы имеем с реальной жизнью, — смиряясь перед неизбежным, проговорил Рысаков. — Разве мирная пропаганда была возможна при императоре Александре Втором? Император есть личный враг социализма, и мысль о мирной пропаганде при нем есть совершенно бесполезная и наивная иллюзия.
Добржанский взглянул на протоколиста за спиной Рысаков, тот ему кивнул, давая знак, что записывать успевает, и Добржанский продолжил:
— О, мы понимаем, что вы являетесь лишь реагентом общественно-политического роста. Могучие пружины общественной жизни толкнули вас на действия в наказуемых формах. И вы лишь вовлечены в террор… Кстати, задержанный ранее Желябов, узнав о совершившемся на канале, тут же объявил себя организатором акта. И, более того, признался в подготовке покушения в Александровске и других. Видите, ваши руководители не делают из своей миссии тайны, даже напротив. Все, решительно все подробности должны быть сохранены для истории. Итак, если я вас правильно понимаю, некая дама передала вам, скажем так, сверток на Невском проспекте, между вокзалом и Новой улицей? В какое время это было?
— Это было не на улице, — возразил Рысаков.
— Разумеется, не на улице, — с готовностью признал свою очевиднейшую ошибку следователь, — на улице и неудобно, и опасно такие свертки передавать. Так где вы сказали, вам передали сверток? — Добржанский замечательно сделал вид, словно не расслышал слов Рысакова.
— Это было в квартире на Тележной улице…
VI.
К подъезду дома номер пять на Тележной улице подлетели две пролетки в сопровождении конных жандармов. Из пролеток выскочили полицейские и люди в штатском, все с оружием в руках. Предводительствовал группой Добржан-ский. Вбежав по лестнице на третий этаж, он позвонил в дверь. Столпившиеся на площадке полицейские прислушивались к звукам медного колокольчика за дверью. Позвонили еще.
— Кто там? — раздался женский голос из-за двери.
— Полиция! — громко объявляет Добржанский.
За дверью тишина.
— Ломай! — подает команду Добржанский.
Жандармы начали топором крушить дверь.
За дверью раздались выстрелы.
Жандармы отпрянули в стороны и, выхватив револьверы, стали палить в дверь.
— Ломай! — снова скомандовал Добржанский.
Но ломать не пришлось, дверь распахнулась изнутри, на пороге стояла смуглая перепуганная молодая женщина, курносая, маленького роста, Геся Гельфман.
Жандармы ворвались в квартиру и тут же, в прихожей, едва не споткнулись о распластанное на полу в луже крови тело мужчины. Убитый был прилично одет, с темно-русой окладистой бородой, в красной рубашке и серых триковых немецкого покроя брюках. В руке он продолжал сжимать револьвер.
— Осмотреть жилище! — распорядился Добржанский.
Квартира на Тележной улице, где собирались заговорщики, была полна предметов, говоривших о преступных замыслах: два снаряда, готовых к действию, химическая посуда, планы столицы с чертежами направления подкопов…
По лестнице поднимался молодой рабочий Тимофей Михайлов, одетый в енотовую шубку с таким же воротником, в суконной синего цвета шапке.
В просвет между перилами была видна этажом выше расщепленная вы-стрелами дверь.
Михайлов остановился на площадке этажом ниже, прислушался, и в эту минуту рядом с ним дверь распахнулась, и на Михайлова бросились сразу двое полицейских.
Он успел отскочить, выхватил револьвер и, сбегая вниз по лестнице, стал отстреливаться. Двумя выстрелами были ранены помощник пристава и городовой.
Михайлов был сбит выскочившим на лестницу городовым полицейского резерва Денисовым, но и поваленный, он продолжал стрелять, хотя уже никого не задел.
После короткой борьбы Михайлову заломили за спину руки и почти волоком затащили в злополучную квартиру, хранившую следы обыска, похожего на погром.
— Зезюкин! Нордман! Обыскать, — скомандовал помощник пристава Рейн-гольд околоточным надзирателям.
Из вывернутых карманов задержанного извлекли клочок бумаги.
— Сегодня в четыре пополудни в кондитерской на углу Невского и Малой Садовой, — прочитал полицейский и передал бумагу Добржанскому.
— Придем, обязательно придем, — с угрозой сказал помощник пристава Рейнгольд.
VII.
На аудиенции у императора военный прокурор генерал Стрельников докладывал о мерах, уже принятых и предлагаемых к принятию.
— …Военная прокуратура широко пользуется в настоящих обстоятельствах помощью провинциальных коллег. — Взгляд слушающего императора был внимателен и неподвижен, догадаться о том, какое впечатление производит доклад, было невозможно. С подчеркнутой серьезностью Стрельников перешел к главному: — В этой связи, ваше величество, смею обратить внимание вашего величества на вызванного мною в Петербург жандармского капитана Судейкина. Превосходно его знаю по совместной службе на юге. Он фанатик, конечно, и немножко изувер, но знаю так же, что в общепринятом смысле он человек искренний и чистый.
— Чем же этот капитан успел прославиться? — Император выжидающе смотрел на прокурора.
— Судейкин успешно раскрыл и ликвидировал несколько так называемых «народнических» кружков. Лично участвовал в аресте Дебагория-Мокриевича, Попова, Башуцкого, Осинского. При аресте Осинский стрелял в Судейкина, но тот не дрогнул.
— И куда ж вы, генерал, эту отменной храбрости личность прочите? — Александр вертел в руках папиросу, не спеша закуривать, помня просьбу Марии Федоровны курить поменьше.
— Политический сыск сейчас действует чрезвычайно раздробленно. — Ответы на очевидные вопросы государя были давно готовы. — Для успешной работы необходимо, я полагаю, ваше величество, все сосредоточить в специальном Охранном отделении, поручив ему всю тайную полицейскую агентуру по всей России. Судейкин хорошо знает провинцию, и его знают в провинции.
— И при таких заслугах только капитан? — не скрыл легкого удивления император.
— Жандармский капитан, ваше величество, — подчеркнул Стрельников. — Если учредить должность инспектора столичного Охранного отделения и свозить к нему всех арестованных по подозрению в государственных преступлениях, можно по заслугам и в ожидании оправдания высочайшего благоволения пожаловать в подполковники.
— Поскольку это вопрос по Департаменту полиции, переговорите с Плеве Вячеславом Константиновичем и готовьте назначение. Нужны новые люди. Вы знаете, что вчера я назначил градоначальником генерал-адъютанта Баранова?
— В городе, ваше величество, все приветствуют это знаменательное во многих отношениях назначение, — выдержал паузу, как бы не договаривая все до конца, и наконец решился: — Государь, позволено ли мне будет задать вопрос, который тревожит сегодня, поверьте, всех и вся.
— Тревожных вопросов сегодня много, спрашивайте. — Александр чиркнул спичкой и закурил.
— Еще накануне рокового для всех нас дня только и говорилось, что о конституции, предложенной графом Лорис-Меликовым. Что же нас ждет?
— Конституция? Вы хотите, чтобы русский царь присягал каким-то -скотам?!
— Никак нет, ваше императорское величество.
— Вот и ответ, другого не будет.
Генерал удовлетворенно поклонился.
VIII.
В эти тревожные дни по городу в гостиных и кабинетах собирались для доверительных бесед самые влиятельные люди.
Вот и военный министр Дмитрий Алексеевич Милютин, ровно двадцать лет прослуживший в этой должности, последовательный сторонник преобразований Александра Второго, проводник военной реформы, чувствуя грядущие перемены в образе правления, пригласил «либерального диктатора», генерала от инфантерии графа Лорис-Меликова для «сверки часов», как говорят военные.
— Рад сердечно, граф Михаил Тариэлович, рад, что вы заехали. Нам как людям близким надо наконец вывести дело на чистоту. Нужно хотя бы для себя разъяснить, можем ли мы, с нашими понятиями и убеждениями, еще далее тянуть лямку, — вот так, с прямотой военного человека, приветствовал Дмитрий Алексеевич входящего к нему в кабинет гостя.
— Если бы знать, куда тянем. Добрый вечер, Дмитрий Алексеевич, — пожимая протянутую руку, проговорил Лорис-Меликов. — Пока на этот счет ясности во мне нет.
Оба знали друг друга много лет, взаимное доверие и уважение позволяло говорить о важном без предисловий и открыто.
— Боюсь, что сегодня внушения одного интригана могут перечеркнуть всю проделанную работу, — жестом приглашая расположиться в кресле, произнес Милютин.
— Я этого не боюсь. — Лорис-Меликов расположился в кресле и вытянул ноги. — Картина нынешней жизни для всех очевидна. Последние годы царствования мы топчемся на месте. После тяжкой войны внутренняя жизнь остановилась, говорим только о безопасности. Что такое политика последних лет? Это приспособление к обстоятельствам, и только. Полное отсутствие последовательности в проведении каких-либо принципов. Сегодня мы имеем какой-то народно-бюрократический цезаризм. Это же химера, пострашнее нотрдамской!
— Со дня на день, насколько я понимаю, решится судьба ваших предложений, — напомнил Милютин.
— Вот и определится курс нового царствования. Я напомнил сегодня государю, что предложения вырабатывались с его участием…— сказал Лорис-Меликов.
— И что же?
— Ничего, Дмитрий Алексеевич, ничего! Лишь напомнил, что покойный государь намерен был все обсудить на совещании четвертого марта.
— Я понимаю, насколько важен предлагаемый вами шаг с привлечением представителей земств и городов в совещательные комиссии при Государственном совете. Может быть, не торопиться, может быть, не придавать этим решениям чрезвычайный характер, попробовать провести их рутинно? — Дмитрий Алексеевич делился своими мыслями, еще не ставшими его твердым убеждением. — Можно ли вслед за нынешней катастрофой поднимать разговор о свободных учреждениях? Власти нужно сегодня показать прежде всего свою энергию, сказать, что она не дрогнула под угрозами.
— Не дрогнула — значит не отказалась от избранного пути! — решительно заявил Лорис-Меликов.
— Да, но политическая свобода, дорогой Михаил Тариэлович, может быть лишь отдаленным идеалом русского человека.
— О какой свободе все хлопочут? — Лорис-Меликов взял в руки оказавшийся рядом костяной нож для разрезания бумаги. Даже такое символическое оружие в руках, казалось, сообщает ему решительность воина. — Произнося одно и то же слово, все думают по-разному. Нельзя давать свободу людям, которые не знают, что с этой свободой делать. Свободы сегодня нужно ровно столько, сколько потребно для установления живой связи между правительством и обществом. Если правительство само по себе, а общество само по себе, так никогда порядка в Русской земле не будет. Вот почему нельзя ничего откладывать. Покойный государь подписал мой проект Общих комиссий очень легко, и лишь раз, и то с чужих слов, спросил меня: «А не будет ли это Etats generaux?» Я уверил, что старые французские одежды нынче России донашивать не пристало. Негодяи, желающие похоронить дело, от которого зависит судьба России, нарочно называют мои предложения «конституцией».
Милютин, сидя за столом, взял в руки конверт.
— Получил давеча письмо от Кавелина, Константин Дмитриевич пишет, что самодержавие кончило свое дело. Мы вступили в эпоху перерождения, нас ждет либо деспотизм, либо социализм.
— Не знаю, кончило или не кончило самодержавие свое дело, — живо отозвался Лорис-Меликов, — но то, что оно не может сохраняться в своей византийской неприкосновенности, очевидно. Орудия правительства износились. И единственный выход — это обратиться к обществу. Не с тем, чтобы черпать из него несуществующую мудрость. Прежде чем она появится, эта мудрость, общество воспитать, воспитать надо. Вот о чем идет речь!
— Граф, только сильное государство, только сильное правительство может быть либеральным. — Милютина настораживала безоглядная решительность графа. Так легко повредить важному делу. — Любые либеральные шаги, даже самые небольшие, могут выглядеть как уступка давлению. Вот почему я все-таки полагал бы необходимым отложить вопрос об органах, воспитывающих новое сознание, как вы совершенно справедливо говорите.
— Ничего откладывать нельзя, вы же видите, чем дальше, тем хуже. — Вчерашний диктатор, а нынче министр внутренних дел был непреклонен. — Приобретают влияние личности, которые могут вести Россию только к гибели. Очень опасаюсь тлетворного влияния Победоносцева и его поповской партии. Надо действовать, пока свята память об императоре-мученике, пока этой «просвирне» не удалось еще запугать молодого царя. Понятно же, с чьей подсказки убран Трепов и градоначальником на его место назначен этот болван Баранов, изгнанный за воровство из Морского министерства. Достают из нафталина графа Строганова, на новом течении хочет выплыть юркий Маков, -Игнатьев выбирает себе министерство по вкусу… Министром в России может быть каждый, пока не докажет обратного. Эти уже доказали! Зачем их вновь зовут? Удобны, покорны, на все согласны за оклад и казенную квартиру.
— Царь учтив, внимателен, но я инстинктом чую, что нам не суждено долго трудиться вместе. Из головы не выходит мысль удалиться при первом удобном случае. Что ж будем делать, Михаил Тариэлович?
— Безотлагательно надо решать вопрос с представительством земств в совещательных собраниях. Здесь все станет ясно, куда и каким путем пойдет Россия. Если возьмет верх партия Победоносцева и компании, я не вижу места для нас в новом царствовании.
— Чего хочет эта партия, едва ли сама знает, — внутренне соглашаясь с графом, устало произнес Милютин.
— Легко представить, Дмитрий Алексеевич! Реакция под маской народности и православия. Верный путь к гибели государства.
IX.
В конспиративной квартире у Вознесенского моста было многолюдно, здесь собрался почти весь Исполнительный комитет: Лев Тихомиров, Софья Перов-ская, Вера Фигнер, Мартын Лангас, Григорий Исаев, Анна Якимова, Михаил Грачевский, Юрий Богданович, Анна Корба, Савелий Златопольский, Татьяна Лебедева и лейтенант флота Николай Суханов.
— Надо дать от имени Исполкома извещение о событии. — У Перовской были тонкие черты лица, выпуклый лоб и зачесанные назад русые тусклого оттенка волосы. Говорила она отрешенно, как о деле побочном, второстепенном.
— Я полагаю, что Лев Тихомиров даст прокламацию, — сказал лейтенант Суханов.
— На Подольской все готово. За ночь отпечатаем три тысячи, — отозвался Грачевский.
— Прокламацию нужно дать с расчетом на понимание и у нас, дома, и за рубежом, — обращаясь к Тихомирову, напутствовала Фигнер.
— Тигрыч скажет, как надо! — убежденно воскликнул Грачевский.
— В соседней комнате вам будет покойно, — подсказала хозяйка квартиры Корба.
Тихомиров чуть помедлил, как бы воображая про себя будущий текст, потом согласно кивнул и удалился в комнату рядом, плотно прикрыв дверь.
— Сейчас, когда Исполком понес серьезные потери, необходимо думать о пополнении, — объявила Корба, едва за Тихомировым закрылась дверь. — Дегаев требует принятия в Исполком «Народной воли». Какие мнения?
— Дегаев в партии три года. Стаж большой. Начинал с пропаганды и кружков среди военных. Кронштадт, Константиновское училище, Михайловская артиллерийская академия. — Исаев был явно «за».
— Работал на подкопе на Малой Садовой… — сказала Якимова. — Мне кажется, что мы Дегаева все время проверяем, не задания агенту партии, а бесконечные проверки.
— Дегаев оказал партии немало услуг, пользуется и любовью многих ее членов. Умный, способный, но не без хитрости. Уверена, что, арестованный по серьезному делу, он держал бы себя хорошо, — сказала Перовская как о деле простом и давно для себя ясном.
Вовсе не пополнение состава Исполкома, а судьба арестованного Желябова занимала ее в эти часы больше всего прочего. Она то включалась в разговор, то сразу замолкала, сосредоточенно обдумывая все возможные способы спасения.
— Принимаем? — спросила Якимова.
— Я против, — решительно выступила Фигнер.— У него преданность партии головная, единомышленник — да, но не товарищ.
— На мой взгляд, он из тех, кто всегда идет за сильнейшими, — сказал Грачевский.
— И такие партии нужны, — примирительно сказал Баранов.
— Вы знаете как нас мало, может оказаться еще меньше. Каждый из уцелевших должен возродить партию и повести на борьбу. Каждый, — после короткой паузы сказал Грачевский.
— Меня всегда в общении с Дегаевым что-то настораживает. Я поддерживаю Фигнер, — объявил Суханов.
Дискуссию прервал звонок в дверь. Все замерли и прислушались. Звонок повторился.
Суханов взял в руки револьвер и пошел в прихожую.
Лязгнул дверной крюк, и через минуту в гостиную вошел Кибальчич в сопровождении Суханова.
— Кибальчич, вы не должны были сюда приходить без особого оповещения,— жестко выговорила ему Фигнер.
— Николай, что случилось, на вас лица нет, — с участием спросила Пе-ровская.
— Квартира Саблина и Геси Гельфман на Тележной взята полицией, — объявил Кибальчич. — Саблин погиб. Геся арестована. Арестован Тимофей Михайлов на лестнице по дороге к ним. Я полагаю, что эти события ставят на очередь судьбу сырной лавки на Малой Садовой.
— Это серьезно. Ставим вопрос на обсуждение, — Перовская обвела всех взглядом, ожидая возражений.
— Предлагаю магазин сохранить еще дня два-три, — убежденно сказала Фигнер, предваряя возможные возражения. — Новый император живет в Аничковом дворце, он может поехать в тот же Михайловский манеж по Малой Садовой. Если это случится, надо взорвать оставшуюся там мину.
— Мы рискуем Богдановичем и Якимовой, — сказал Лангас.
— Я подчинюсь решению комитета, — тут же отозвалась Якимова.
— Рисковать лицами, остающимися в магазине, стоит, Исполнительный комитет имеет право на такой риск, — стояла на своем Фигнер.
— Вопрос поставлен. Два мнения: оставляем магазин или ликвидируем, — подвела итог недолгой дискуссии Перовская.
— Вотируем, — объявил Исаев. — Кто за то, чтобы сырную лавку сохранить еще день-два для попытки против нового императора?
Фигнер решительно подняла руку и оглядела сообщников. Больше никто руки не поднял.
— Это трусость! — бросила Фигнер.
— Фигнер, вы не имеете права говорить так!.. — решительно возразил Златопольский.
— После акта на Екатерининском канале комитет предложил Перовской немедленно выехать за границу. Она отказалась. Почему мы препятствуем Якимовой и Богдановичу продолжить дело на Малой Садовой? — в голосе Фигнер звучал вызов.
— Перовской предложили за границу, постановления не было, — напомнил Златопольский.
— Вопрос с Малой Садовой комитетом решен и с очереди снят, — поставил точку Исаев.
— Анна, — обратилась Перовская к Якимовой, — вам и Богдановичу надлежит немедленно покинуть Петербург. Сегодня вечером. Вы придете в магазин и скажете Богдановичу о постановлении комитета. Он должен уехать с первым же поездом. В обычный час вы запрете магазин и уйдете. Город покинете с другого вокзала. Не забудьте зажечь перед образом Георгия Победоносца лампадку. Это для дворника.
Из соседней комнаты с текстом в руках вышел Тихомиров.
— Молодец, Лев, — приветствовала его Фигнер. — Читайте.
Тихомиров оглядел всех и, четко произнося каждое слово, начал читать:
— «Первого марта по постановлению Исполнительного комитета Русской социально-революционной партии совершена была казнь над русским императором Александром Вторым. Долгие годы тиранического правления завершились достойной карой. Исполком, отстаивающий права личности и права русского народа, обращается к обществу Западной Европы с разъяснением по поводу совершившегося события…»
После заседания Исполкома, уже затемно, расходились по одному, по двое.
Грачевский вызвался проводить Перовскую. В вечерней немноголюдной толпе они выглядели непримечательной парой, разве что «ухажер» был старше казавшейся совсем юной барышни.
Редкий мартовский снежок в свете масляных фонарей делал город похожим на театральную декорацию.
— Софья Львовна, за эти дни вы изменились, вас не узнать…
Перовская подняла глаза на Грачевского, в свою очередь удивляясь его «наблюдению». Могло ли быть иначе?
— Вам оставаться в Петербурге страшно опасно, это даже безумие.
— Выехать из Петербурга? Куда? — отмахнулась рукой, как от слепня. — Теперь-то ни за что и ни под каким видом не покину Петербург.
— Гибель близких людей в нашем деле неизбежна… — по возможности утешительно произнес Грачевский.
— Гибель, Грачевский, это последнее. У меня есть мысль спасти Желябова. О, я понимаю, но мы должны испробовать все средства… Именно сейчас нельзя опускать руки. Нужно снять квартиру на Пантелеймоновской, рядом с Третьим отделением. Он содержится там. Оттуда будут возить на суд. Нужно организовать наблюдение, а потом и нападение. Для этого необходимо… — она говорила о несбыточном уверенно, четко, строго логично.
— Соня, вы потеряли голову!
Перовская словно очнулась, посмотрела на сострадательно взирающего на нее Грачевского, но поняла этот взгляд по-своему.
— Хорошо. Если этот план не годится, есть еще один путь, уже в суде… Нужно подготовить группу…
ГЛАВА ВТОРАЯ
I.
В следственной камере Добржанский продолжал допрос Рысакова.
— С удовольствием сообщаю вам, Николай Иванович, — с искренней улыбкой объявил Добржанский, — мы делали запрос и получили скорые и в высшей степени благоприятные для вас отзывы из череповецкой реальной школы и петербургского Горного института, где вы изволили обучаться. Отличные отзывы и о вашем поведении и прилежании. Глазам не верят, читая газеты. И я готов подтвердить: вы и внешностью даже не напоминаете испорченную натуру. Кстати, вот и товарищ ваш, Желябов, подал прошение на имя прокурора судебной палаты с просьбой не просто включить его в число цареубийц, но и рассматривать как лицо «третьей категории», то есть высшей, насколько я понимаю, в вашей партии. Да, простите, я прервал вас.
— Свидетельства, о которых вы говорили, будут переданы моему адвокату? — живо поинтересовался Рысаков.
С каждым прожитым днем у Рысакова росла надежда на то, что и доброжелательный тон следователя, и непосредственная непричастность к смерти императора, и малый срок, всего-то два с половиной месяца пребывания в «Народной воле», помогут избавиться от петли.
— Да, конечно, какие могут быть сомнения, — вальяжно объявил Добр-жанский.
— Итак, — с готовностью продолжил свой рассказ Рысаков, — что касается совокупности взглядов нашей партии, не могу сказать, что я все их разделяю. — Добржанский сочувственно закивал. — И на террор смотрю как на временное средство борьбы. Может показаться, что мы торопим события. Нет, мы ближе к земле, ближе к народу и слышим, чувствуем внутреннее народное напряжение. Власть не хочет решать крестьянский вопрос, а в таком случае нас впереди ждет «аграрный террор».
— «Аграрный террор»? Это еще что за зверь такой? — как можно простодушней поинтересовался Добржанский.
— Это террор неуправляемый, непостижимо грубый, стихийный, не поддающийся руководству даже со стороны партии. Эта кровавая стихия, от этой бойни и закоренелые преступники содрогнутся.
— Мы обязательно поговорим об «аграрном терроре», — сообразив, что речь идет о делах будущего, предполагаемого подсудимым, следователь предпочел обратиться к предметам насущным, — а сейчас хочу спросить, чуть не забыл: почему в русском революционном движении так много женщин? Я читал литературу о возмутительных событиях во Франции, в Германии, женщины почти не попадаются. А в наших процессах по делам анархистов и социалистов участие женщин просто массовое. И среди нигилистов женщины самые дерзкие, сплошь и рядом берут на себя роли самые заметные. — Вопрос был задан в тоне светского недоумения.
— Ну что ж здесь загадочного? — в свою очередь удивился Рысаков. — Как во всякой стране, где политика есть лишь право власти, в России единственным местом, где люди могли обсуждать интересующие их вопросы, была гостиная. Хозяйка гостиной — женщина, она невольно оказалась в центре политической жизни.
— Действительно, как просто! — расхохотался Добржанский. — Вы очень остроумный человек, Рысаков.
— Положение русской женщины не только в низших, но и в средних и даже высших слоях не завидное, — увлеченно разъяснял Рысаков. — А как выразить свой протест против патриархального режима, ригоризма и семейной дисциплины?
— Но как же скромность, благопристойность, любезность, религиозность, сознание обязанностей дочери и матери… — с легкой укоризной сказал следователь.
— Ни скромностью, ни любезностью, ни религиозностью не добьешься ни самостоятельности, ни независимости. Женщины в социалистических идеях видят реальное разрешение их многочисленных проблем, от которых государство и власть отворачиваются… А может быть, женское сердце чужую боль острей чувствует?
— Очень интересно… — Добржанский изобразил сочувственное понимание. — А как же, к примеру, Перовская? Вам она должна быть хорошо знакома. И нам тоже. Скрытность, упрямство, грубость, высокомерие. Говорят, ее деспотизм доходил до того, что она могла привести к самоубийству тех, кто от нее зависел…
Теперь пришла очередь улыбнуться Рысакова.
— Это вы о Софье Львовне? В вашем представлении это новая Немезида, в одной руке револьвер, в другой — знамя, трескучие фразы на устах. Ничего -похожего. Ей двадцать шесть лет, а выглядит как девочка. Да она же смешливая. Нынче такую встречу Нового года придумала, такой веселый праздник -устроила…
— Да как же вы могли «девочке» поручить первое марта?! — почти с искренним испугом вполголоса спросил Добржанский.
— Некому было поручать, она сама взяла все в свои руки.
— Да, да, да…— припомнил Добржанский, выдерживая тон хроникера, которому заметку в газету писать, а не протокол допроса. — Желябов и Тригони уже арестованы, полиция идет по следу… Да, да, да… Мне говорили, что прошлой осенью, в доме Сухорукова, откуда велся подкоп под железную дорогу, была бутыль с нитроглицерином, на случай визита полиции. Копали мужчины, а револьвер дали именно Перовской, чтобы она в случае опасности выстрелила в бутыль и взорвала всех вместе с домом?
— Так и было, ей доверили.
— И эта «девочка»… смешливая, мастер на веселые новогодние праздники, смогла бы?..
— Раз доверили, значит, смогла бы.
II.
Судейкин, импозантной наружности господин в форме жандармского капитана, большого роста, атлетически сложенный, с могучей шеей, широкоплечий, с красивым лицом и чуть развязными манерами провинциала, попавшего в столице в случай в кабинете директора Департамента полиции, смотрел, как глава ведомства фон Плеве внимательно изучает его донесение.
— Хорошо, капитан Судейкин. А для начала так и очень хорошо, — тридцатипятилетний Вячеслав Константинович Плеве чувствовал себя в кресле директора Департамента полиции уютно. — В «Народной воле» народ фанатичный, ни себя, ни других не жалеют, а вам удалось склонить к сотрудничеству сразу двоих. Браво, брависсимо!..
Судейкин ясно понимал, что сейчас в его карьере, быть может, наступает решающий час, но ничем не выдавал своего внутреннего напряжения, докладывал ровно, с достоинством, придавая докладу тон рассказа:
— С Окладским мы старые знакомые. Он ускользнул от меня в Киеве, что задержало мне присвоение очередного звания. Теперь не ускользнет.
— А чем этот Окладский занимался в Киеве? — продолжая листать бумаги, спросил Плеве.
— Бомбами, ваше превосходительство. В мастерской делали формы для разрывных бомб и во двор выносили сушить. Я следил за ним в бинокль с колокольни Андреевского собора.
— Знакомы с учением Маркса? — наткнувшись на заинтересовавшее его свидетельство, Плеве поднял глаза на Судейкина.
— Так точно, ваше превосходительство. Имел счастье, — позволил себе улыбнуться Судейкин, — сопровождать политических из Киева в Сибирь, обогатился полезными для службы познаниями. Сегодня, не зная Маркса, Маудсли, Дарвина, наконец, Ломброзо, с политическими работать трудно.
— Я пригласил вас, Георгий Порфирьевич, для чрезвычайной важности сообщения. — Плеве встал из-за стола. Тут же поднялся Судейкин. — Государю было благоугодно в Департаменте полиции учредить должность инспектора -столичного Охранного отделения. — Генерал выдержал паузу. — В подчинение вновь учреждаемого Охранного отделения передается вся — вся! — полицейская агентура России. — Плеве посмотрел на своего собеседника так, словно уже положил на его плечи невозможную тяжесть, чтобы проверить, удержит или дрогнет. Нет, вроде бы стоит крепко. — Терпеть настоящее положение дел государь более не намерен. Политический сыск по всей территории империи будет заключен здесь, — и ткнул пальцем в стол. — Арестованные по подозрению в государственных преступлениях на всей территории империи будут доставляться сюда, — и снова пальцем в стол, строго глядя в глаза капитану Судейкину. — По представлении лиц, знающих вас, государю было угодно назначить вас, Георгий Порфирьевич, на вновь учрежденную должность с самыми широкими полномочиями. Одновременно вам пожаловано внеочередное звание — подполковник. Поздравляю вас подполковником, Георгий Порфирьевич.
— Ваше превосходительство, я благодарю за оказанную мне честь и лишь скорблю о невозможности высказать слова благодарности и глубочайшей преданности обожаемому монарху. — Судейкин рассчитывал на полковника, но значительность новой должности с лихвой покрывала неполноту звания.
— Вся деятельность и в обеих столицах, и на юге, в Воронежской, Киевской, Харьковской, Херсонской губерниях, — в голосе его превосходительства звучал тон боевого приказа о начале военных действий, — должна направляться и контролироваться из единого центра. Ваш опыт работы в провинции здесь очень пригодится. Без согласования с вами никто не сможет совершать гласных действий, производить аресты, обыски. Огромные полномочия и великое доверие. Может быть, опасаетесь?
«Я стреляный воробей», — мелькнула в голове Судейкина готовая сорваться шутка, но «воробья» лучше не поминать, рядом с рослым и широким в плечах капитаном его превосходительство выглядел птицей невеликой. Шутку пришлось проглотить.
— Наша служба, ваше превосходительство, — в голосе Судейкина звучали преданность и готовность пойти на риск, — не позволяет забывать о поджидающей угрозе. Что же касается безопасности, то признаюсь вашему превосходительству, еще со службы в Киеве ношу двойную кольчугу. В меня уже стреляли. Я на войне. А война — страшное дело, и тот, кто ее объявляет, должен быть неколебим.
— Правильно, правильно понимаете свою роль, Георгий Порфирьевич, — поощрительно произнес Плеве.
III.
В Зимнем дворце в кабинете государя Александру Третьему докладывал Лорис-Меликов. За несколько дней, прошедших после трагедии, министр осунулся, выглядел человеком убитым, подавленным, живущим как бы по инерции, как бывает с людьми в большом горе.
— Ваше императорское величество, — министр ничем не хотел напоминать о еще недавней короткости отношений, — Париж, Берлин, Лондон сочли необходимым высказать громкое негодование и выразить скорбь о царственном мученике. Только Вена, австрийский рейхсрат, не признали уместным какое-либо заявление по настоящему поводу.
— «Вена не признала уместным…» — саркастически повторил русский император. — С Веной успеем разобраться, хорошо бы сначала дома порядок навести. Что арестованные?
— Рысаков дал показания относительно второго лица, бросившего бомбу. Он занимал меблированную комнату у некоей Артамоновой. Артамонова признала предъявленный ей труп. Полиция выставила для публики набальзамированные головы преступников — метальщика с канала и убитого с Тележной улицы — для опознаний. Без разыскания открыт подкоп под Малой Садовой, по которой государь обычно благоволил проезжать в манеж на развод.
— Как это без разыскания?— удивился государь.
Упущение было в конечном счете по Министерству внутренних дел, и министр не считал себя вправе что-то смягчать:
— Уже прежде было подозрение на новых хозяев сырной лавки. Был проведен досмотр, но ничего замечено не было.
— Кто досматривал, что за олухи царя небесного?!
— Начальник технической службы городской полиции генерал Мровинский.
— Пойдет под суд! — грохнул государь.
— После злодеяния первого марта хозяева лавочки просто сбежали, вот дворник на четвертый день и доложил. При осмотре открыли отверстие подкопа, а в бочках вместо сыра была земля, даже внутри дивана. Из подкопа извлечен заряд весом в пятьдесят два фунта…
— Пуд с четвертью? Что ж эти досмотрщики делали в сырной лавке?! — Александр еле сдержался, чтобы не выплеснуть гнев. Глаза полыхнули огнем.— Продолжайте.
— Ваше величество, сделанные за последние дни открытия, проведенные аресты и признания арестованных усложняют судебное производство. Беспримерная дерзость совершенного злодеяния требовала, по моему убеждению, предания обвиняемых военному суду по полевым законам. Но есть соображения, заставляющие меня остановить приведение в исполнение первого намерения. Предстоящее погребение представляет особые затруднения в деле охраны вашего величества. Поспешная казнь преступников может вызвать у оставшихся на свободе единомышленников стремление к новым покушениям. И чувства священного благоговения масс к непогребенному монарху может быть оскорблено зрелищем казни.
— Надо отложить казнь на время после похорон, — тут же распорядился царь.
— В этом случае нет препятствий для передачи дела на разрешение Особого присутствия Правительствующего Сената.
— Так верней, — молодой государь оценил сдержанность и такт Михаила Тариэловича, ничем не напоминавшего о недавнем времени, когда обменивались письмами и виделись едва ли не каждый день. — Дам указание Сенату.
— И последнее. Не благоугодно ли вашему величеству рассмотреть в Совете министров предложения по новому составу редакционных комиссий, одобренных покойным государем императором? — на этот раз автор предложений, заглазно именовавшихся «конституцией», не позволил себе напомнить государю о его личном участии в их подготовке.
— Можем собраться у меня завтра, в одиннадцать часов, — после минутного раздумья сказал царь. Теперь не кому-то, а ему придется решать судьбу первого шага земских представителей пусть еще не во власть, но уже на порог власти. — Полтора пуда, говорите?
— Пуд с четвертью, ваше величество. Заряд извлекли. — Лорис-Меликов с тревогой заметил, что разговора о предстоящем совещании не будет.
— Кто разминировал?
— Чины гальванической учебной роты.
— Всех представить к денежным награждениям по чинам и заслугам.
— Будет исполнено, ваше величество.
Александр протянул министру руку, аудиенция закончена.
IV.
В следственной камере продолжался допрос Рысакова.
— Только ваша правдивость, ваша искренность помогут потомству понять и оценить все, совершенное вами и вашими товарищами. — Добржанский по-прежнему держал тон сочувствующего собеседника, нечуждого широких взглядов на самые сложные материи. — Когда вы пошли на государя, когда приняли предложение, вопрос жизни и смерти вы уже для себя решили. А подлинно свободным может быть лишь человек, поднявшийся над смертью, над своей смертью. Вы можете мне не поверить, но я вам почти завидую.
— Признаюсь, решение было принято мной даже несколько неожиданно, — с надеждой на понимание произнес Рысаков, решивший уже для себя бороться за жизнь любой ценой. — Окончательный и решительный ответ я дал лишь за неделю до первого марта. После этого был введен в квартиру на Троицкой, где принимались решения относительно покушения. Во время первого собрания неожиданно появилось лицо, называвшееся «техник». Он объяснял в подробностях устройство снарядов. Двадцать восьмого февраля были произведены опыты на берегах Невы, выше Смольного. Под руководством «техника». Снаряды правильно взорвались. После этого было решено, что пойдем на государя на следующий день. Было изготовлено четыре бомбы. Первого марта, в девять утра все собрались на Тележной. Здесь метальщикам выдали снаряды, принесенные Перовской и «техником». Софья Львовна набросала карандашом план местности и указала, где кто должен быть.
— Этот план? — Добржанский положил перед ним листок.
— Кажется, этот, — неуверенность в ответе была подсказана лишь боязнью ошибиться.
V.
К собравшимся в Малахитовой комнате Зимнего дворца вышел государь и тут же обратился к государственному секретарю.
— Что, Егор Абрамыч, все налицо? — и протянул Перетцу руку.
— Его высочество великий князь Николай Николаевич в отсутствии по случаю болезни, — с легким поклоном доложил государственный секретарь.
— Прошу всех в зал, — пригласил государь.
Царь стоял у входа в зал заседаний, приветливо здороваясь с каждым проходившим, с чувством пожимал руку.
Государственный секретарь Е. А. Перетц сохранил схему стола с обозначением места, занимаемого каждым из участников исторического совещания, определившего политический курс нового царствования.
Место государя за большим продолговатым столом было посередине, спиной к окнам, обращенным на Неву, справа от него сидел дядя, великий князь Константин Николаевич, слева старик Строганов. Победоносцев и Лорис-Меликов расположились прямо напротив государя и великого князя. Всего в заседании участвовало пятнадцать высших государственных мужей, не считая великих князей. Перед каждым на столе лист бумаги и карандаш.
«Старожилы» Государственного совета отметили появление Победоносцева и Строганова, в состав совета ранее не входивших.
— Господа! — Александр Третий ни на кого не смотрел. — Я собрал вас сегодня, несмотря на переживаемое нами крайне тягостное время, для обсуждения одного вопроса, в высшей степени важного. Граф Лорис-Меликов для удовлетворения общественного мнения докладывал покойному государю о необходимости созвать представителей от земств и городов для совещательного участия в редакционных комиссиях Государственного совета. Мысль эта в общих чертах была одобрена покойным моим отцом. Но вопрос не следует считать предрешенным, так как и покойный батюшка хотел прежде окончательного утверждения созвать для рассмотрения его Совет министров. Пожалуйста, граф Михаил Тариэлович.
Лорис-Меликов сознавал, что многое должно решиться сегодня.
— Поскольку записка была составлена еще до катастрофы, — в сознании ответственности наступившей минуты Лорис-Меликов был спокоен и тверд, — в ее начале говорилось об успехах, достигнутых примирительной политикой последнего времени.
— Кажется, мы заблуждались, — грузно произнес Александр Третий, собственно, после этой реплики государя совещание можно было бы и завершить, все остальное было попросту агонией явившейся вдруг надежды.
Победоносцев, словно гриф, выпростал морщинистую шею из высокого воротника и повел вокруг победительным взглядом роговых очков.
— Записка известна участникам совещания. И не только им, — твердым голосом продолжил Лорис-Меликов. — Мы живем в России, где в первую очередь становятся известны самые секретные приготовления правительства. Общество ждет указа о редакционных комиссиях. Если бы покойный государь обнародовал указ, как все ждали, девятнадцатого февраля, он прожил бы послед-нюю неделю среди ликования народа, всеми благословляемый, а может быть, не случилось бы и страшного несчастья первого марта. Предложения, выработанные с благосклонным участием наследника, а ныне государя, — легкий поклон в сторону Александра Третьего, — перед вами.
Лорис-Меликов сел на место.
— Ввиду важности предлагаемой меры и последствий, к которым она может привести, — снова заговорил царь, — прошу высказываться совершенно откровенно, совершенно не стесняясь предварительным одобрением как покойного государя, так и моим собственным. — Это было сказано нарочно, чтобы нейтрализовать напоминание Лорис-Меликовым об участии наследника в подготовке представительных редакционных комиссий при Государственном совете.
«Как же быстро он переменился», — подумал Лорис-Меликов, еще на что-то надеясь, как надеется полководец, даже попав в ловушку, но еще сохранивший армию неразбитой.
— Что думаете, граф Сергей Григорьевич? — обратился к сидевшему слева Строганову Александр Третий.
Строганов увидел вопросительно вскинутую голову Победоносцева, сидевшего напротив.
— Ваше величество, — начал сокрушенным упреком государю старик, зашитый в камергерский мундир, — предлагаемая вами мера, по моему разумению, не только не своевременная, но и вредная. Мера эта вредна потому, что с принятием ее власть перейдет из рук самодержавного монарха в руки разных шалопаев, думающих не о пользе общей, а только о своей личной выгоде. Нынче и так власть ослабла, в журналах пишут Бог знает что и проповедуют невозможные доктрины! И путь, который вам предлагают, ваше величество, ведет прямо к конституции, которой я не желаю ни для вас, ни для России.
— Я тоже опасаюсь, что это — первый шаг к конституции, — согласился Александр, и снова сухая головка Победоносцева высунулась из расшитого золотым позументом воротника. — Граф Петр Александрович, — обратился царь к председателю Кабинета министров Валуеву, — вы председатель комиссии, которая рассматривала проект, не желаете высказать ваш взгляд?
Валуев поднялся так, словно на плечах у него лежали шпалы, дело, похоже, проиграно, но он привык играть свою игру, за это и был уважаем покойным государем.
— Ваше императорское величество, — с достоинством начал Валуев. — Я со своей стороны никак не могу разделить опасений, что были только что высказаны. Предлагаемая мера очень далека от конституции. Справляться в совещательной комиссии с мнением людей, знающих более, чем мы, живущие в столице, знать истинные потребности страны и ее населения, крайне разнообразного, где здесь «конституция»? И каждое племя, обитающее под державной рукой верховной власти, имеет неоспоримое право на то, чтобы верховной власти вашего величества были известны его нужды. Я сторонник этих мер, поскольку в несколько иной форме предлагал их в 1863 году, да помешало польское восстание. В 1866 году помешал злосчастный Каракозов. Предлагавшаяся мера в прошлом году по случаю юбилея Манифеста девятнадцатого февраля также была сочтена неуместной. Так что я постоянно держался одного и того же взгляда на данный вопрос. Не изменю своих убеждений и теперь.
— Я услышал здесь страшное обвинение, — поднимаясь с места, вступился государственный контролер Сольский, — будто проект содержит посягательство на самодержавие. Это обвинение взволновало меня, но не удивило. У нас многие еще, даже знакомые с земскими учреждениями, судебными уставами и другими реформами, не понимают их смысла. Канцеляризм заедает нас. Мы выросли в нем, им воспитались и с ним так сжились, что всякое живое, свежее слово, сказанное выборными людьми земли Русской, нам противно. Мы даже боимся его, и довольно основательно: оно раскроет наши грехи и не даст нам возможности грешить в будущем.
Поклоном в сторону государя попросив прощения за порыв, Сольский опустился на место.
Почувствовав, что перелом возможен, тут же взял слово военный министр Милютин.
— Предлагаемая вашему величеству мера, по моему мнению, совершенно необходима именно теперь. — Милютин обращался к его величеству, а смотрел прямо в глаза сидевшему рядом с государем Строганову, в надежде развеять старческие страхи. — В начале каждого царствования новый монарх для пользы дела должен заявить народу свои намерения и виды относительно будущего. В последние годы в России все затормозилось, замерзло, повсюду стало развиваться глухое неудовольствие… Ваше величество, не о конституции идет у нас теперь речь. Нет ее и тени. Когда рассматривались проекты крестьян-ских положений и других важнейших законов, с соизволения покойного государя приглашаемы были люди практические, для предварительного обсуждения. В деревнях и уездах иначе живут и по-другому многое видят, чем в столицах и в нашей среде. Ввиду этого, ваше величество, я позволю себе горячо поддержать предложения графа Лорис-Меликова.
— Государь, — Строганов понял обращенный к нему вызов и прибег к высочайшей защите, не найдя ничего лучшего, как признаться в слабости верховной власти, которую нельзя открывать народу, — публичность суждений имеет, конечно, многое за себя. Если выборные участвуют, это уже публичность. Но позвольте, наш Государственный совет так беден силами, что открытие для публики его дверей совершенно уронит это высшее у нас учреждение во мнении общества.
Почувствовав, что весы могут заколебаться, вступил Маков, веривший в чутье Победоносцева и питавший личную неприязнь к Лорис-Меликову, задвинувшему его в ведомство незначительное и с постом министра внутренних дел несравнимое. Министерство неправославных верований?! Пятое колесо в колеснице власти!
— Я ознакомился с запиской графа Лорис-Меликова, и, насколько мог понять, основная его мысль — ограничение самодержавия. — Последние слова были произнесены с твердостью убежденного в своем праве человека. — Доложу откровенно, что я, с моей стороны, всеми силами моей души и моего разумения решительно отвергаю эту мысль. Осуществление ее привело бы Россию к погибели. По долгу совести обязан сказать, что в такие минуты, как те, которые, к несчастью, переживаем мы, невозможно заниматься проектами ослабления власти, благодетельной для отечества. По глубокому моему убеждению, в смутное нынешнее время нужно думать только о том, чтобы укрепить власть и искоренить крамолу.
Речь уязвленного Макова, обращенная к государю, всеми была понята верно: пока я, человек твердый, решительный, преданный престолу, был министром внутренних дел, ничего подобного нынешним бедам произойти не могло.
— «В нынешние смутные времена»?.. Нет, так отдавать дело жизни нельзя,— министр финансов Абаза начал горячо, даже сбивчиво. — Я бы понял, если бы смута исходила из народа. Но мы видим совершенно противное. Смута — это расстройство общественное, народное. Где вы видите смутные времена? Нынешняя смута производится горстью негодяев, не имеющих ничего общего с народом, исполненным любви и преданности государю. Против шайки злодеев нужно принять самые решительные меры, но для борьбы с ними нужны не недоверие к обществу и всему народу, не гнет населения, а иные средства. Наконец, по поводу возражений министра почт и неправославных вероисповеданий. В предложениях графа Лорис-Меликова нет и тени того, чего опасается статс-секретарь Маков. Проектированные редакционные комиссии должны иметь значение учреждения совещательного. Как вашему величеству известно, нам предстоит издать целый ряд законов о новых налогах. Такие вопросы не могут решаться исключительно кабинетно. Для справедливости и практического удобства налога он непременно должен быть соображен при участии тех лиц, которым придется платить его.
«Нет, еще не все потеряно. Неужели государь не видит, что военный министр, министр финансов, министр внутренних дел и председатель Кабинета министров, опора трона, едины. Не на Маковых же опираться?» Милютин снова взял слово.
— Покойный государь в последние дни часто говорил о предстоящей реформе и всегда видел в ней лучший залог благосостояния государства. — Наследование курсу почившего государя, продолжение великих его начинаний разве не лучшая дань его памяти? — Об ограничении самодержавия ни разу не поднималась речь. Только здесь впервые слышу подобное замечание и глубоко о нем сожалею. Как военный министр я знаю, что принцип самодержавия сильнее всего развит в войсках и, во всяком случае, сильнее, чем на телеграфной проволоке и в почтовом ящике, уважаемый министр почт и телеграфов. — Милютин с вызовом обернулся к Макову. — Три года назад русская армия своим штыком расчищала путь для конституции Болгарии и Румелии, а нынче мы покоряем текинцев, чтобы вместо их сердарей поставить своих исправ-ников!
Сейчас, когда государь мог поколебаться, тихо и скорбно заговорил Победоносцев, с испуга он даже сумел натурально побледнеть.
— Наше заседание происходит в то время, — Победоносцев взволнованно поперхнулся, чтобы всем было видно, как трудно ему говорить, — когда еще не погребенный венценосный мученик покоится на катафалке против окон дворца, по ту сторону реки. Мы все в известной доле в том виноваты, первое марта для всех нас позор и упрек.
Победоносцев умолк, понимая, что здесь должен прозвучать голос государя, и он прозвучал.
— Сущая правда, все мы виноваты. Я первый обвиняю себя, — угрюмо сказал молодой самодержец.
После столь необходимого и вовремя добытого знака солидарности можно было и продолжить.
— Я не знал предмета сегодняшнего обсуждения, — с усталой плаксивостью произнес Победоносцев. — Полагал, что мы будем говорить о часовне на месте, обагренном священной кровью. Пусть шумит проклятая петербургская интеллигенция, а там должна быть святая тишина для русского сердца, — значительно помолчал и заговорил едва слышно, постепенно возвышаясь до пафоса. Ну что ж, раз его отвлекают от главного, от разговора о скорейшей часовне, он выскажется и по навязанному вопросу. — В святом Евангелии сказано: «Обличай благоразумного, он возлюбит тя, — а обличай безумного, он возненавидит тя». Ненависть безумных не остановит меня на пути правды. При соображении проекта, предлагаемого на утверждение вашего величества, сжимается сердце. В этом проекте слышится фальшь, скажу более: он дышит фальшью!.. Нам говорят, что для лучшей разработки законопроектов нужно приглашать людей, знающих народную жизнь. Кто же против?! Эксперты вызывались и раньше, но не так, как предлагается теперь. Нет, в России хотят ввести конституцию, и если не сразу, то сделать к ней первый шаг. А что такое конституция? Ответ на этот вопрос дает нам Западная Европа. Конституции — это орудие всякой неправды, орудие всяких интриг. Нам говорят, что нужно справляться с мнением страны через посредство ее представителей. Но разве люди, которые явятся сюда, будут действительно выразителями народного мнения? Я уверен, что нет. Они будут выражать только личное свое мнение, свои взгляды и защищать свои интересы.
— Я думаю то же, — присоединился император Александр Третий к мнению своего учителя и наставника. — В Дании мне не раз говорили министры, что депутаты, заседающие в палате, не могут считаться выразителями народных потребностей.
— И эту фальшь по иноземному образцу, для нас непригодную, хотят, к нашему несчастью, к нашей погибели, ввести у нас. — Добить. Сейчас, здесь, бесповоротно. — Верховной власти нельзя без ущерба для своего достоинства отвечать на угрозы уступками! Вместо того чтобы эту спасительную для России связь между народом и царем крепить, нам предлагают устроить говорильню. Мы и без того страдаем от говорилен, которые под влиянием ничего не стоящих журналов разжигают народные страсти. Земские и городские общественные учреждения превратились в говорильни, где не занимаются делом, а только вкривь и вкось разглагольствуют о государственных вопросах, не подлежащих их ведению. Новые судебные учреждения — это говорильни для адвокатов, благодаря которым самые ужасные преступления, несомненные убийства и тяжкие злодейства, остаются безнаказанными. Дали свободу печати, этой самой ужасной говорильне. Печать подталкивает государя исполнить волю родителя и тайно сочувствует цареубийцам! И вот наконец, государь, нам предлагают учредить новую, верховную говорильню, в которой произносились бы новые растлевающие речи. — Голос возвысился. Это уже вещал пророк. — Позволю себе напомнить, господа, что государь есть самодержец, и никакое сословие не может говорить о нуждах целого государства, и никому не дано власти предупреждать государя в его заботах о благе России. Я решительно против проекта министра внутренних дел.
— У вас, Константин Петрович, на все всегда только один ответ — нет! Нет! Нет! Но нельзя же ничего не делать для будущего России! — взорвался Милютин.
— Смею предположить, граф Дмитрий Алексеевич, что вам как военному министру не вполне известно, до какой степени несовершенна даже теория конституционного права, — обращаясь к Милютину, почти пропел Победоносцев и, обернувшись к государю, закончил: — Я не вижу аргументов в пользу того, чтобы ступать на эту зыбкую почву.
— Европейские революции — вот аргумент, которого вы, Константин Петрович, кажется, не желаете видеть, — вспыхнул Лорис-Меликов.
— Ваше величество, — поднялся Абаза, — речь обер-прокурора Святейшего Синода есть, в сущности, обвинительный акт против царствования того самого государя, которого безвременную кончину мы все оплакиваем. Если Константин Петрович прав, если взгляды его правильны, то вы должны, государь, уволить от министерских должностей всех нас, принимавших участие в преобразованиях прошлого, скажу смело, великого царствования. С благими реформами минувшего царства нельзя связывать совершившееся у нас царе-убийство. Социализм — язва, с которой борется вся Европа. Разве не стреляли недавно в германского императора, не покушались убить короля итальянского и других государей? Разве не было недавно в Лондоне покушение взорвать на воздух помещение лорд-мэра? Смотреть на наше положение так мрачно, как смотрит Константин Петрович, может только тот, кто сомневается в будущем России, кто не уверен в ее жизненных силах. Я со своей стороны решительно восстаю против таких взглядов и полагаю, что отечество наше призвано к великому будущему.
Тут же вступил Валуев, понимая, что Лорис-Меликову трудно отстаивать свое как бы личное детище.
— Крамола в России порождена и поддержана общественной апатией. — Валуев обернулся к Победоносцеву. — Правительство призывает общество к деятельности, а органов, через которые общество могло бы помочь правительству, в распоряжении общества не оказалось. Говорят, русское общество, русский народ не дозрели еще до самостоятельной деятельности. Позвольте спросить: был ли английский народ развит более русского, когда пятьсот лет назад пользовался уже свободными учреждениями?!
— Гнев мужа правды Божьей не одолевает. Молиться за людей, которые ошибаются, лучше, чем опровергать их, — с постной скорбью проговорил Победоносцев.
— А великие князья будут высказываться? — произнес Александр, обернувшись к сидевшему рядом дяде. Царствующий племянник знал превосходно о настроениях Константина Николаевича, и великий князь не счел нужным отмалчиваться.
— Граф Строганов прав, — согласился Константин Николаевич, — мы еще не готовы открыть залы Госсовета для публики и печати, но нужно дать ход записке Лорис-Меликова об учреждении при Совете совещательного собрания гласных.
Победоносцев значительно посмотрел на Александра, тот был непроницаем, но взгляд учителя заметил.
— Не считаю возможным, ваше величество, высказываться, пока не ознакомлюсь с окончательными по этому предмету предположениями. — Великий князь Михаил Николаевич предпочел взять паузу.
— Вы, принц, хотите высказаться? — обратился Александр к принцу Ольденбургскому.
— По глубокому моему убеждению, — воодушевленно сказал старенький принц, — нужны два условия: мир и поправление наших финансов, главным образом посредством бережливости в расходах. Если не будет этих двух условий, то ничто не поможет. Это же главное… Самое главное.
Старичок держался своих мыслей, и все, что звучало на совещании, было для него лишь шумом, которому он не дал заглушить свои сокровенные желания.
— Ваше величество, всеми сознается, что нынешнее положение наше — невозможное. — Для великого князя Владимира Александровича все было ясно и давно. Он говорил с жаром, убежденно. — Из него необходимо выйти. Нужно сделать шаг вперед. На это нужно решиться. Мы не должны управлять, как доселе управляли. Если против меры, предложенной Лорис-Меликовым, и были возражения, то не относительно основной мысли. Ввиду этого не позволите ли, ваше величество, признать полезным повелеть, чтобы проект был пересмотрен. Но отвергать его, по моему мнению, не следует.
— А ведь я, пожалуй, с тобой согласен, — поддержал Михаил Николаевич, решительность Владимира Александровича подействовала заразительно.
— Итак. Прошу подать мнения за или против проекта, обсуждаемого нами уже более двух часов. Егор Абрамович, — обратился Александр к секретарю Государственного совета Перетцу, — сочтите голоса. Кто против?
Победоносцев, Маков, граф Строганов, князь Ливен, и последним, после небольшого колебания, поднял руку сам Перетц.
— Пять, — объявил Перетц.
— Кто за проект? — произнес Александр.
Лорис-Меликов, Милютин, Валуев, Адлерберг, Абаза, Сольский, Сабуров, Гирс и Набоков столь же энергично, как и их оппоненты до этого, подняли руки.
Великие князя и царь не участвовали в подаче мнений.
— Девять, ваше величество, — доложил Перетц.
— Итак, господа, — результат голосования был для императора неожиданным, свое мнение он, кажется, предъявил вполне ясно, — большинство высказалось в том смысле, чтоб предложение о созыве подготовительных комиссий из выборных всех сословий было для блага государства приведено в исполнение. Я согласен с большинством и желаю, чтобы указ отнес эту новую реформу к памяти нашего родителя, которому она принадлежит.
— Государь, — встрял Строганов, искушенный в деле заведения «рака за камень», потопления любого дела в канцелярской процедуре, — я тоже не возражал бы против уточнения проекта в Комитете министров.
— Не лучше ли было бы обсудить сначала в составе небольшой комиссии, назначенной вашим величеством? — проговорил молчавший до этого князь Ливен, ведавший Министерством государственных имуществ.
— Я не встречаю к тому препятствий, — сказал Александр и обратился к подавшему мысль Строганову: — Граф, не примете ли вы на себя председательство в комиссии?
— Я всегда и во всем готов служить вашему величеству. Но позвольте заметить, что в восемьдесят шесть лет от роду нельзя быть председателем, — с благодарной улыбкой произнес лукавый сенатор.
— Так не согласитесь ли быть, по крайней мере, членом комиссии?
— Охотно, государь.
— Мы можем окончить заседание. — Александр Третий, самый молодой участник совещания, поднялся во весь рост над немолодыми мужами со-вета.— Благодарю вас, господа. И вот еще. Прошу вас всех, господа министры, не входить ко мне с докладами и не испрашивать высочайших повелений по поводу ничтожных и мелочных вопросов. Что ж мне докладывать просьбы об отпуске пажей и об определении и увольнении дворцовых гренадер. Личного доклада требуют лишь такие дела, по которым испрашивается какое-либо отступление от установленных правил и заведенных порядков. Все прочие распоряжения могут быть приводимы в исполнение без предварительного доклада. Граф Михаил Тариэлович, я должен поговорить с вами. Пойдемте ко мне.
Когда стали расходиться, Валуев подошел к Абазе.
— J espe2re que vous etes content de moi (Надеюсь, что вы были мной довольны), — улыбнулся Валуев.
— Parafitement. Mais je n’en dirai pas autant de votre eleve, Makov c’est un laquais (Вполне. Но я не сказал бы того же о вашем питомце, Маков — лакей), — отозвался Абаза.
— Вот вам и незыблемое самодержавие, — горько усмехнулся Валуев. — То плачет, то скачет. То подписывает земское представительство, то забывает, что подписал. Забыл, что с его подписью было доложено покойному царю и высочайше одобрено…
— Qu’este2e qu’il se mele continuellement des affaires qui ne le regardent pas! (что это он постоянно вмешивается в дела, которые его не касаются!) — кивнув в сторону Победоносцева, сердито проговорил Милютин.
— Снова пошел в ученики к этому «просвирне». Торжествующие нашептывания опять берут верх!.. — заключил Абаза.
VI.
В кабинете редактора «Отечественных записок» сам хозяин кабинета в черном бархатном, несколько лоснящемся пиджаке и оба гостя, Анатолий -Федорович Кони и Алексей Михайлович Унковский, в строгих визитках, были погружены в чтение газет.
Первым откинул газету Салтыков.
— Дивная страна Россия! — воскликнул Михаил Евграфович. Во время разговора он подергивал головой, словно его беспокоил воротник сорочки. — Не торговля, не промыслы, оказывается, приносят самый большой доход, а забота о государстве. Чем больше заботишься, тем больше барыш. Откуда набрали добра светлейший князь Меншиков, светлейший князь Гагарин, кабинет—министр Волынский? О государстве заботились. Первейшие воры! Вот кто подлинные благодетели наши — воры!
Когда Салтыков горячился, его большие глаза навыкате готовы были вы-стрелить из-под густых бровей в собеседника. Рокочущий грубоватый голос служил хорошим подспорьем человеку, не привыкшему говорить любезности.
— Вельможный вор, Михаил Евграфович, — заметил Унковский, — это особого рода фокусники, они умеют внушить власти, что именно они больше всего и заботятся об общем благе и за это их следует поощрять и оказывать разного рода расположение.
— Проблема проблем, — отозвался Кони. — Вы заметили, что возле правительства всегда находятся какие-то лица, не столь сильные, чтобы управлять делом, но ловко умеющие взять власть над властителями. И стремятся они исключительно к исполнению своих частных желаний, и заметить это не так уж и сложно. Но вот загадка: почему-то правители, высшая власть им уступают, ставят их интересы впереди интересов народных и правительства.
— Счастливый вы человек, Анатолий Федорович, — пробежав глазами заметку в газете «Голос», пророкотал Салтыков, словно сердясь, — что в гостиной говорите, то и в газете: «Дай Бог, чтобы вблизи престола были теперь люди, которые сказали бы: └Государь! Вы начинаете свое царствование в трудную минуту. Да не смущается сердце ваше! Будьте другом и оберегателем начал, вложенных в великие реформы вашего родителя. Пусть, как дым, разлетятся сомнения в том, что этим началам не суждено развиться дальше и широко“». Вон вы как умеете, Анатолий Федорович, отличная передовая!
— Благодарю на добром слове, Михаил Евграфович, — сказал Кони. — Никогда не писал с такой лихорадочной поспешностью. Они в «Голосе» в отклике на первое марта что-то такое невнятное промямлили. Срочно надо было внести ясность.
— А вот вы послушайте, Алексей Михайлович. «Ни суровые репрессии последних лет, ни примирительное направление … — поклон графу Лорис-Меликову, — не привели к оздоровлению общества…» Вот как надо писать! — уже с почтением произнес Салтыков.
— Вам ли, Михаил Евграфович, завидовать, — усмехнулся Унковский, — вы можете иносказательно и между строк все написать, да так, что и комар носа не подточит.
— Есть такой способ прорваться на неприятельские позиции по-пластунски, на животе. — И Салтыков поднырнул для ясности ладонью. — Вот все эти «между строк», все эти иносказания и есть пластунский маневр, на животе.
— Эзопов язык — большое искусство! — настаивал Унковский.
— Эзоп был раб, это рабье искусство, рабий язык, и ничего больше, — сердито гремел Салтыков. — Когда литература в плену, тут уж выбора нет. А вот Анатолий Федорович сказал, что хотел, и без всяких иносказаний. Честь и хвала. И сказал самое важное в сегодняшний исторический момент. Кто станет рядом с престолом, это, быть может, и определит новое царствование.
— К сожалению, существует множество примеров, — с нескрываемой досадой произнес Кони, — когда силой обстоятельств выдвигались люди незначительные и играли крупную историческую роль. Это особенность смутных времен, когда все перемешивается, когда утрачиваются четкие мерки и мутные волны вдруг выбрасывают на поверхность сущую дрянь, нагло берущую на себя непосильные роли.
— Да, вот и нынче в «императорском театре» новое распределение ролей.
— Сразу видно, Алексей Михайлович, что вы пьес не писали и от театра далеки, — проворчал Салтыков. — В театре на готовую пьесу исполнители подбираются. А здесь спор идет, кому пьесу писать.
— Либо Лорис-Меликов, либо Победоносцев, кому ж еще? — как об очевидном сказал Кони.
— А государя вы в сочинителях не видите? — с улыбкой спросил Ун-ков-ский.
— Пока что государь на корнете играл только пьесы чужого сочинения, — за Кони ответил Салтыков.
VII.
То, что в хронике служебных передвижений именуется невзрачным словом «назначение», лицами, возводимыми в вожделенную должность, почиталось едва ли не помазанием на самодержавное административное служение. Имея перед собой пример власти безраздельной и безотчетной в качестве освещенного божьим промыслом образца, самодержцы поменьше, до урядника включительно, при верноподданническом умонастроении имели немалые основания видеть себя частицей той богоданной власти, главнейшим качеством которой как раз и была безраздельность и безотчетность.
Ни порфиры, ни скипетры, ни короны для ношения на голове, ни троны для сидения перед лицом благоговеющих подданных, ни послушное войско, ни преданная полиция, ни право повелевать финансами и жизнями миллионов подданных, оказывается, вовсе не гарантируют самодержцу безраздельной власти. Он ее делит, и чаще всего неосознанно, поскольку похитители этой необъятной власти умеют внушить владыке свои мысли, свои настроения, свои планы с такой ловкостью, что владыка и сам не замечает, как вовсе не его интересы и не интересы державы, вверенные ему шалуньей судьбой, лежат в сути его монарших распоряжений, а интересы лиц, тем или иным способом заслуживших монаршее доверие или втершихся в него.
Молодой монарх, вступивший на окровавленный престол с именем Александр Третий, был искренним радетелем о благе попавшего под его скипетр отечества. Для поборников удобных для Средневековья форм правления он станет воплощением силы, мощи и цельности самодержавной власти. Именно этот образ нам оставили в наследство те, кто эту власть из рук старательного, самоотверженного, честного императора похищал самым беззастенчивым способом, кто вел его и вместе с ним страну в тупик, вернее, к обрыву, восхищаясь монаршей мудростью, в то время как это была мудрость лиц, по большей части пекущихся о прочности своего положения рядом с троном.
В первые же дни царствования, доверившись благодетельному водительству Победоносцева, человека умного, боязливого и чуждого созидательной деятельности, самодержец вся Руси назначил петербургским градоначальником человека решительного, хмелевшего от власти и удивительно бестолкового — генерал-лейтенанта Николая Михайловича Баранова. Незадолго перед тем он был скандально изгнан великим князем Константином Николаевичем из Морского министерства. У бойких администраторов после их фонтанирующей деятельности, как правило, подмоченными оказываются финансовые отчеты. Призванный к новой должности, Баранов чувствовал себя снова поднявшимся на поверхность вод, в которых едва не сгинул.
В первый же день в ранге нового градоначальника Николай Михайлович призвал к себе на Гороховую высших чинов, попечительствующих общественному покою и безопасности. Судя по горестным событиям последних дней, служба требовала оздоровления.
Николай Михайлович легко входил в поручаемые ему роли и с равным успехом мог служить на любом поприще: и на морском, и на сухопутном, хоть по полицейской, хоть и по акушерской части. Власть умеет вырабатывать тип всеядного, универсального администратора на все случаи жизни.
Новая метла для начала прошлась по лицам тех, кто был призван оздоровить, влить новые силы в дело общественной безопасности.
С отданными под его руку чиновниками генерал-лейтенант Баранов разговаривал, не выбирая выражений, и речь его была слышна за двойными дубовыми дверями кабинета окнами на царственный Александровский сад и увенчанное золотым шпицем Адмиралтейство.
— …Где вы служите?! Кому служите?! — кричал Баранов в лицо вытянувшимся перед ним генералам и полковникам. — Весной прошлого года выбили, выбили из Гольденберга откровенные признания. Что вам еще надо? Вам была раскрыта программа социалистической партии и цареубийство как ближайшая задача. И что? Что было сделано? Что было сделано, я спрашиваю? Гольденберг дал исчерпывающие указания о лицах и определил вес каждого в партии. Где, где эти лица?
— Двадцатого марта прошлого года был издан циркуляр о розыске Перов-ской…— напомнил генерал-полицмейстер.
— Мне не циркуляр нужен, а Перовская! — Баранов подошел ближе к генералу, чтобы тому было лучше слышно. — Я спрашиваю, где Перовская? Где Перовская?! Кроме Желябова и Перовской, были, несомненно, многие другие, не менее виновные и даже имеющие более важное значение в революционной деятельности. Где они?! Они все на свободе, остаются неизвестными и продолжают действовать. Что за сыщики у вас служат, где вы их набрали?! Наблюдение за Тригони установило посещение им дома семнадцать по Первой роте Измайловской части. Агент не смог выяснить номер квартиры. Номер квартиры! Агент! А в этой квартире жили Перовская и Желябов. Желябов задержан случайно. А через сорок часов после его задержания убит обожаемый монарх. Вот что не случайно! На Большой Подьяческой открыта динамитная мастерская. На Подольской, в доме одиннадцать тайная типография. Рапортуете в надежде на благодарность? Не будет благодарности. Раньше надо было все открыть. Раньше!
Баранов остановился перед генералом Мровинским.
— Вы, генерал, осматривали сырную лавку?! Там три месяца рыли подкоп. Три месяца! Хозяин сыра резать не умел. Все это видели, а вы не увидели! Жена его выдавала себя за крестьянскую бабу. Да она папироски курила. Где вы таких крестьянок видели?!.
Глава третья
I.
Генерал-адъютант граф Илларион Иванович Воронцов-Дашков, начальник личной охраны государя императора, в своем кабинете принимал прибывшего из Киева Сергея Юльевича Витте, замыслившего объявить террористам войну, вроде партизанской. Знал Илларион Иванович и другую войну. Во время войны с Турцией двадцатидвухлетний наследник командовал Рущукским отрядом, -составлявшим треть всей нашей Балканской армии. Тридцатилетний Воронцов-Дашков командовал в отряде ее основной ударной силой — кавалерией. С тех пор доверие и симпатия наследника к своему товарищу по военным походам, так же как и отвращение к войне, оставались неизменными.
— Что в Киеве? Как доехали? — граф приветствовал гостя рукопожатием.
— Благодарю, граф, железные дороги — моя стихия. А в Киеве весна. — Чувствуя на себе изучающий взгляд, гость старался держаться как можно естественнее.
— А у нас весной и не пахнет. Как это у Некрасова? «Мою любимую идейку, что в Петербурге климат плох, и то не в каждую статейку я без боязни втиснуть мог…» Лукавил Николай Алексеевич, он и не про климат втискивал, совсем не про климат, и в каждую, непременно в каждую… Знаете вы, Сергей Юльевич, или нет, но на меня возложено дело охраны его величества. Поспешная ликвидация Третьего отделения собственной его величества канцелярии крайне усложнила исполнение нашего долга перед священной особой императора. Закрыть-то закрыли, да, видно, поторопился граф Лорис-Меликов, поторопился… Некому, оказалось, государя защитить… Входите, входите, граф Павел Петрович. Мы вас поджидаем. — Воронцов-Дашков двинулся навстречу вошедшему молодому Шувалову. — Прошу знакомиться. Господин Витте Сергей Юльевич, из Киева. Граф Павел Петрович Шувалов. Адъютант великого князя Владимира Александровича. Вы, Павел Петрович, читали письмо господина Витте.
— Признаться, граф, удивлен той быстротой, с которой стала воплощаться в жизнь предлагаемая мера, — произнес Витте.
— Значит, назрело, наболело, и не один вы, Сергей Юльевич, об этом думали. Да и у кого из истинно русских людей не болит душа о государе, — граф Воронцов-Дашков усталым голосом напомнил провинциалу о том, что его предложения не то единственно спасительное открытие, без которого не обойтись. Нет, и здесь, в столице, есть люди, и думающие, знающие свое дело.
— Я могу быть в полной мере откровенен? — обратился Шувалов к Воронцову-Дашкову.
«Само собой разумеется», — жестом и улыбкой ответил хозяин.
— Сразу после мученической кончины государя императора в опасении за жизнь молодого государя сложилось тайное сообщество «Добровольная охрана». Высшее общество должно наконец заявить о своей силе! С оружием в руках тайный крестовый поход против врагов порядка. Цель нашего похода — вырезать анархистов, возродить тайные судилища средних веков. Кинжал на кинжал, террор против террористов.
— Итак. Вынужден еще раз повторить свой вопрос: от того, что вы написали, не отступаете? — спросил Воронцов-Дашков.
— Нет, граф, повторяю и свой ответ, это мое убеждение, — Витте понимал, что затем должно последовать что-то важное.
— В таком случае, господин Витте, вот Евангелие. — Воронцов-Дашков указал на лежащий на столе томик. — Имею честь предложить вам принести присягу в верности сообществу, которое организовано и по вашему письму поименовано «Святая дружина»…
— Простите, граф, я писал о «Священной дружине», — поправил Витте.
— «Священная» ли, «Святая» ли… покажет время. — Шувалов только улыбнулся. — Вот текст присяги. Посмотрите, если возражений нет, положите руку на святое Евангелие и прочтите вслух.
II.
— Мы европейцы на словах и азиаты в поступках, в обращении с людьми достойнейшими, — сердито говорил Салтыков, разбирая бумаги на рабочем столе в редакции «Отечественных записок». — Нынче вошло в моду плевать на шестидесятые годы и людей, в то время действовавших. Топчут в грязь всех и все. Начали лягать Некрасова. Это при нынешней-то повальной мерзости. — Встал из-за стола, подошел, сел напротив Кони. — Анатолий Федорович, все ждут суда. А что скажет суд? Что он скажет?
— Констатирует деяние, подведет его под Уложение о наказании. Вынесет приговор. — К немалому удивлению Салтыкова, Кони говорил о предстоящем процессе как о деле рутинном.
— Виновных повесят! — договорил Салтыков. — А корень, корень события где? Полиция недоглядела? Бездействовала власть? Фанатики! Заговорщики! Террористы! Откуда они вдруг взялись? Может, их из Германии к нам выписали? Почему же тогда революционеры пользуются таким сочувствием общества? А может быть, террор — это гражданская война одиночек? Суррогат мятежа, восстания? Общество вправе знать, где тайная пружина возмутительных преступлений.
— В первые дни предполагалось судить Особым совещанием, вроде полевого суда, — напомнил Унковский. — По мере расширения числа привлеченных решили сделать показательное представление. По сути же, формальность.
— Что значит защита в таком процессе? И как же вы согласились, Алексей Михайлович, на роль декоративную? — набросился Салтыков на Унковского.
— Согласился… Здесь, батенька, согласия не спрашивают, здесь по назначению. Должен быть исполнен судебный декорум, раз дело в Сенат перенесли. Хартулари будет Михайлова защищать…
— Метальщик? — спросил Кони.
— Взят в засаде на квартире. Из рабочих. Мне Рысакова защищать. Герарду — Кибальчича. Кедрину — Перовскую…
— Кто главного, кто Желябова защищает? — спросил Салтыков.
— Желябов от защиты отказался. Будет защищать себя сам, такое законом не воспрещается, — пояснил Унковский.
— Тут уж защищайся не защищайся, а петли не миновать, — проворчал Салтыков и повернул шеей так, словно почувствовал на ней веревку.
— Мы плохо представляем себе этих людей, — сказал Кони. — Служители преступлений такого рода демонстрируют храбрость и упорство, достойные лучшего применения.
— Все это на грани безумия, — сокрушенно произнес Унковский. — После того, как второй метальщик поразил и государя, и себя, когда государь упал, к нему бросился вместе с другими, чтобы подать помощь, третий метальщик. Представьте себе, стоял в двадцати саженях, поджидал царя на Театральном мосту. Помог государя в сани положить, держа под мышкой снаряд, завернутый то ли в салфетку, то ли в газету. Урони, вот тебе и третий взрыв.
— Господи, сколько же их там было? — удивился Кони.
— О третьем все чистосердечно рассказал Рысаков. С его подсказки и взят, — сказал Унковский.
— Ваш подзащитный! — с укором крикнул Салтыков, словно вина Унков-ского была ему очевидна. — Вы внушаете, что чистосердечное признание ему поможет?
— Все эти откровенности он не адвокату, а следователю сообщил. Следователь им занимается очень… очень умело. Рысаков, судя по его признаниям, в глубоком и искреннем раскаянии.
— И много признаний?
— Много, Михаил Евграфович, много…
— Вот давеча, — начал Унковский, — скорбное событие. Перенесение праха убиенного государя из Зимнего дворца в крепость. Случайно, совершенно случайно наталкиваюсь на процессию у Тучкова моста. И что я увидел? Впереди духовенство, за гробом августейшая семья, а дальше?.. Это уже шествие, не то что скорби, но и почтения не имеющее. Не видел, как пленных водят, но, думаю, с большим порядком. Чиновные иерархи шли кучками, табунами, разговаривали, курили… Несшие ордена бесцеремонно держали подушки под мышкой, день-то был солнечный, холода не было, да так способней.
— Нецензурная картина, — заключил Салтыков.
— Когда человек умирает, — продолжил Унковский, — хотя бы на время похорон его словно в чине повышают, это так понятно. А государя провожали словно разжалованного, за штат выведенного, идут, как по обязанности. Наглядно показывают, что не было у них тех глубоких сознательных связей с покойным, которые только и сообщают утрате скорбную неразрешимость. Они текут передо мной, а я думаю, вчера еще за счастье для себя почитали бы любое приближение к государю, а сейчас уже и приличием тяготятся.
— Все верно, Алексей Михайлович, — согласился Кони.— Мне говорили, что даже караул у гроба в крепости исполняется совершенно небрежно: одни опаздывают, другие и вовсе не приходят, особенно в ночное время. Из двенадцати назначаемых чинов хорошо, если приходят восемь-десять. И при такой небрежности нескончаемые разговоры о преданности монарху.
— Опять нецензурно! Нецензурно, господа, — заключил Салытков.
III.
— …Им не ведомы, государь, ни ужас от случившегося, ни гнетущая боль за судьбу самодержавия. — Победоносцев в дворцовом кабинете молодого государя держал двумя пальцами газету, наглядно демонстрируя то ли испуг, то ли отвращение. — Лорис-Меликов распустил печать, и вот уже любой печатный листок считает себя вправе требовать конституции и поучать государя. Вот газета «Голос» от второго марта. Рядом с вашего величества провозглашением о вступлении на престол ни слова скорби о безмерной утрате, ни вопля гнева и возмущения от невиданного злодеяния, а обширнейшая статья, разъясняющая право преступников в Англии и Германии на участие защитника при производстве предварительного следствия! Какой цинизм! Какая дерзость!
— Неприличие могло возникнуть случайно. Номер готовился до трагиче-ских событий. — Александр не был склонен поддаваться впечатлениям минуты. И манера говорить, и тяжелая пластика движений, да и привычка к неспешным размышлениям, снискавшая ему репутацию человека недалекого, выдавали человека, предпочитавшего действовать основательно, по убеждению.
Победоносцев же давно знал своего воспитанника так же хорошо, как и то, что вода точит камень.
— Но не случайно, ваше величество, газеты берутся предписывать вступающему на престол самодержцу пути его царствования. «…Да будет он верен памяти своего родителя, да продлит и довершит он его благие начинания, да царствует в России закон и да развиваются начала просвещенного гражданского быта…» А что пишет газета «Порядок»? Дескать, свершилась воля Божья, давайте теперь думать, как жить дальше. И все! Какое равнодушие, какой цинизм. Такое могли бы написать злодеи в своей листовке, а не столичная газета, к голосу которой прислушивается публика.
— Если это так, газете следует дать предупреждение, — спокойно сказал Александр.
— Государь, ваше величество, что ни газета, то новое гнездо либеральной лжи и сплетен. — Победоносцев пришел не с доносом на пару газет. С первых шагов новая власть должна выработать политику в отношениях с печатью, и он готов в этом важном деле безотлагательно помочь молодому монарху. — Между тем беспрестанно читаешь о разрешении новых газет. Ведь газета стала ныне одним из… гешефтов, и нет безграмотного инородца, который не мечтал бы о подобном предприятии. Газеты — выгодное дело, надо бы их взять в казну.
— Говорят, бордели тоже выгодное дело, до ста процентов приносят, может, тоже взять в казну? — осадил с привычной грубоватостью Александр.
— Как это ни кощунственно звучит, ваше величество, — поспешил перевести разговор Победоносцев, — но в обществе говорят о благосклонном отношении к цареубийцам… Мне невозможно выговорить…
— Договаривайте.
— От избытка сердца уста глаголют. — Всем видом и горестной интонацией Победоносцев возвещал, как трудно ему говорить, но неукротимое чувство долга помогло преодолеть понятное при доносе на великого князя смущение. — Называют имя великого князя Константина Николаевича. Я понимаю всю чудовищность этих слухов, но не последствие ли это либеральных наклонностей великого князя? Да, либерализм — именно та наклонная плоскость, вступив на которую уже не устоять, будешь катиться и катиться, все ниже и ниже. Эти люди ведут Россию к гибели. Вот уже студенты Московского университета отказались дать деньги на венок покойному государю, порвали подписной лист!
— Как же так, была депутация от московских студентов, был венок?.. — Памятлив был император.
— Но были и такие, кто отказался участвовать в венке! Камни вопиют! — скорбно воскликнул радетель престола.
— Как не стыдно! Этого оставлять нельзя. — Император помолчал и наконец произнес то, к чему так настоятельно готовил его учитель. — Вы правы, Константин Петрович, в настоящий момент, когда вся задача состоит именно в укреплении самодержавной власти, эти трое, и Лорис, и Абаза, и Милютин, мне не пригодны. Это все либеральная партия. Я ожидаю и от великого князя прошения об отставке с поста председателя Государственного совета и Морского министерства.
— Лорис-Меликов допытывал, кто-де в Англии назначает министров — парламент или королева. Вот где он образцы ищет! — Добить, добить любыми средствами, а царь, однажды приняв решение, уже не передумает. — И эти люди, эти невежды, хотели сочинить России конституцию.
Голосование девять против пяти за проект Лорис-Меликова крайне тревожило Победоносцева.
— Господь оградит нас от ложного шага, — сказал император, как отрубил.
— Вся Россия в смятении. — Победоносцеву стоило немалых усилий сдержать радость от услышанного и продолжать все так же в постно-скорбном тоне. — Все ждут в волнении, в чем ваша воля обозначится. Многие захотят завладеть ею и направить ее. Народ ждет от государя твердой, властной руки, способной укрепить расшатанное внутреннее управление. Либералы стремятся умалить эту власть. Необходимо прекратить все толки. Неужели русский государь не может прямо, не совещаясь с министрами, обратиться к народу с открытым твердым словом и заявить о незыблемости своей самодержавной -власти?
— Я хочу просить вас, Константин Петрович, подготовить манифест именно такого свойства. — Александр готов был благодарить судьбу за то, что в тяжелую минуту рядом оказался мудрый и преданный друг.
— Но на Совете министров проголосовали за «конституцию» Лорис-Мели-кова, — напомнил Победоносцев.
— Я не голосовал ни за какую конституцию. Они хотят, чтобы русский царь присягал каким-то скотам? — громыхнул Александр гербовый девиз своего правления. — Не было этого и не будет. Что так тянут с судом над преступниками?
— Кроме Желябова и Перовской, были, несомненно, многие другие, и даже имеющие гораздо более важное значение в революционной деятельности. — В голосе Победоносцева звучал неподдельный испуг. — И все они на свободе, остаются неизвестными, продолжают действовать. Государь, умоляю ваше величество покинуть Петербург, хотя бы в Гатчину.
— Если провидение ниспослало мне власть свыше, полагаю, что оно озаботится и даровать мне силы для тяжкой ноши. — Император потер пальцем переносицу, как случалось в минуту озабоченности. — Я с Марией Федоровной не в Гатчине, а в Александро-Невской лавре был и нашел там, к великому огорчению, полный беспорядок. Не мог добиться монаха для молебна. Никуда не годится. Надо навести порядок, Константин Петрович.
IV.
После знакомства у Воронцова-Дашкова принявший решение возглавить «Святую дружину» молодой граф Шувалов, тридцатичетырехлетний флигель-адъютант, светский лев и генерал-майор, пригласил киевского гостя к себе в особняк на Фонтанке.
Приобщенный к тайне, Витте сидел в кресле напротив Шувалова, облаченного в мундир лейб-гвардии Егерского полка, и внимательно слушал, а тот, объясняя и рассказывая, в свою очередь внимательно следил за каждым движением и жестом гостя.
— Граф Шувалов, Петр Андреевич, управляющий Третьем отделением, кем вам приходится? — полюбопытствовал Витте.
— Уж не думаете ли вы воспользоваться опытом стариков? — улыбнулся Шувалов. — Нет, наше дело молодое. И ваши предложения нашли энергиче-ский отклик в первую голову среди молодых придворных, среди молодой светской аристократии, офицеров и даже высшего чиновничества… И не только. В «Святую дружину» вступил Чайковский, наш прославленный композитор.
— Чайковский? Вот так неожиданность. Мне казалось, он далек…
— Все просто, Сергей… Юльевич? Превосходно. — Шувалов не преминул щегольнуть своей памятью. — Мы рассылаем письма и спрашиваем без обиняков: с кем вы, милостивые государи, готовы ли вы встать грудью на защиту государя и августейшей семьи? И мы готовы защищать государя не только от крамолы. Идет отчаянная борьба придворных партий за влияние на государя. И он скоро узнает, где его подлинные друзья. Но к делу. — Граф заговорил четко, чуть отрывисто, словно излагал диспозицию на учениях в Красном Селе. — В провинции будут образованы «инспектуры». Вы будете главным в Киевском районе, это ваша «инспектура». Высшая власть у Совета первых старейшин. Они назначают Центральный комитет. В подчинении у Центрального комитета Организационный и Исполнительный комитеты. Да, да, наш Исполнительный комитет. Мы берем на вооружение оружие противника. Охранная деятельность разделяется на две составные части — личная охрана августейшего семейства и общественная деятельность. Личная охрана имеет два направления — наружное и внутреннее. Наружная — это панельная стража из добровольцев и оплаченных стражников…
— Из каких средств, граф? — как человек практический, поинтересовался Витте.
— Из больших, господин Витте, из весьма больших, — как о деле простом, сказал Шувалов. — Но о средствах позже. Да, чуть не забыл сказать, ваше письмо было доложено государю. — Шувалов выждал паузу, во время которой Витте сохранял исполненное достоинства спокойствие. — Государь обратил на ваше письмо внимание.
V.
Создание аристократической полиции держалось в тайне ровно настолько, насколько это могло послужить впечатлению угрожающей загадочности, а вовсе не для секретности, продиктованной характером деятельности.
Подполковник Судейкин, только что получивший задание создать единую сеть тайной полиции, был огорчен и встревожен появлением конкурентов, пользующихся и приближенностью к престолу, и немереными деньгами.
На докладе у директора департамента фон Плеве он был вполне откро-венен.
— …Они решили превратить политический сыск в аристократический спорт? — возмущался Судейкин, облаченный в новенький, с иголочки подполковничий жандармский мундир. — Мы превосходно знаем это сословие, оно всегда держалось в стороне, около ресторанов и увеселительных заведений, а нынче решило заняться внутренней политикой. Хотят государю внушить, что ему без них никуда. Я вижу, как распространяется сыскной зуд. Министр внутренних дел, уважаемый граф Николай Павлович Игнатьев предписал политической полиции слушаться во всем указаний членов «Священной дружины»?! Тайная организация, о которой гудит вся столица! Тайная полиция, учреждена в вашем департаменте, Вячеслав Константинович, и должна держать в руках весь политический сыск. Почему помимо воли и без ведома государя создаются какие-то дружины, отряды, добровольные охраны?..
— С ведома государя, Георгий Порфирьевич, с ведома, — директору департамента была по душе служебная ревность нового сотрудника, но резвого провинциала следовало слегка остудить. Он еще не знает, что именно в столице, кроме законов, правил, распоряжений и предписаний, нужно уметь улавливать монаршее благоволение, о котором узнают не из утренних газет и докладов по инстанции.
— Если так, — недоумевал Судейкин, — почему агентами «дружины» вербуются люди без разбора, люди с совестью весьма низкого качества. А офи-церов просто скупают. Поступающие к ним офицеры получают тройное жа—лованье!
— Из личных сумм государя, — доверительно пояснил фон Плеве.
— Однако меня уверяют, что им дано право требовать от полиции во -всякое время дня и ночи производить у указанных ими лиц обыски и даже аресты…
— Да, Георгий Порфирьевич, им дано право во всякое время дня и ночи требовать от полиции… и производить… — смиряясь перед высшей силой, чуть иронично произнес Плеве.
— Ваше превосходительство, — Судейкин понимал, что без поддержки своего прямого начальника он будет повязан по рукам. — Я выстраиваю успешную агентуру, мое правило не хватать, а следить, следить и следить. Зачем арестовали Родионову, фельдшерицу из Епархиального управления? Я с ней в тесных деловых сношениях. Ее квартира служит местом свидания для приезжих нелегальных революционеров. Эти новоявленные добровольцы разрушают мою агентуру! У меня под надзором квартира на Большой Спасской. Давеча появляется в этой квартире новая фигурантка, и тут же какой-то высокородный олух бросается ее арестовывать. Дело дошло до стычки с моими людьми. Ждите очередную жалобу.
— Представление об этом факте я уже получил от министра, придется вам, Георгий Порфирьевич, писать объяснение, — со сдержанной строгостью проговорил фон Плеве.
— Напишу, — с готовностью откликнулся Судейкин, — даже с наслаждением напишу… Черта ли в том, чтобы какую-то барышню с брошюрками или с чем там за решетку упечь. Ниточки, ниточки надо прослеживать. Только так можно добраться до руководства партии, только так можно войти в их виды и стремления. Ходить с поднятыми воротниками, бегать, высматривать, вынюхивать!.. Это все устарело. Высокородные любители сыскного дела мне мешают, делу мешают. С этой «Священной дружиной» надо бороться не меньше, чем с террористами, даже больше. Революционеры — это люди, люди идеи, а это скопище… Банда! Благороднейшее сыскное и охранное дело превратили в средство наживы и деланья карьеры. Идут безучетные траты. Разве не так, Вяче-слав Константинович? Как же так, все в одни руки, и тут же… еще столько рук, неумелых, но ухватистых?
С важностью государственного человека, мыслящего масштабами, выходящими за края его департамента, фон Плеве отечески вразумил разгоряченного Судейкина:
— «Святая» или «Священная», Георгий Порфирьевич, какая уж она там «дружина», но это искренний порыв, это стремление самых преданных сынов отечества защитить престол и августейшую семью. Государь не мог не откликнуться на этот порыв чистых сердец.
— Была бы у меня возможность, я показал бы государю, что это «порыв» к большим и легким деньгам, — произнес Судейкин, мечтавший быть представленным государю императору, но до осуществления своей мечты не -доживший.— Настоящая работа трудна и опасна, ее непочатый край. Нужно -обновить секретную агентуру, создать летучие отряды наблюдательных агентов. Пока еще не налажена работа на местах. В провинцию, туда надо -перебрасывать такие отряды для решения отдельных задач и обучения на -местах. Россия пока в розыскном смысле представляет крупнейший нуль! -Как стыдно!
VI.
По набережной Фонтанки, напротив Летнего сада, Кони и Унковский с адвокатским портфелем направлялись на заседание Особого присутствия Правительствующего Сената, заседавшего в здании Окружного суда на Литейной.
— Сегодня на заседании встретятся друзья детства — Софья Перовская и ее обвинитель Муравьев, — рассказывал Унковский. — Сюжет в духе Дюма! Отец Перовской был важным чиновником и служил во Пскове, когда псковским губернатором был отец Муравьева. Сад губернатора и двор дома Перовских разделял всего лишь заборчик. И дети играли вместе. В губернаторском саду был изрядный пруд, и дети любили кататься на плоту. Однажды Перовская даже спасла своего будущего обвинителя. Муравьев упал в воду. Плавать он не умел, а няня была далеко. Перовская кинулась в воду и вытащила его.
— Сколько же было тогда сегодняшней подсудимой? — спросил Кони.
— Лет одиннадцать. Муравьев даже на пару лет ее старше.
— Не думаю, что Михаил Евграфович рискнул бы взять в «Отечественные записки» рассказ с таким сюжетом, — сказал Кони.
— Это почему же? — полюбопытствовал Унковский.
— Она его спасла. А он приговорит ее к смерти. Что-то в этом есть уж очень приторно литературное, сентиментальная мелодрама. Господи, народу-то как на премьеру.
На Литейной, перед входом в Окружной суд, куда стекался народ для продолжения слушания дела о цареубийцах, уличный мальчишка-разносчик бросался навстречу чуть ли ни каждому, размахивая пачкой тоненьких брошюрок и возглашая:
— «Скорбь народа»! «Скорбь народа»! «Скорбь народа»! За двадцать копеек! На рубль — шесть! «Скорбь народа» — двадцать копеек, на рубль — шесть!
Унковский достал кошелек и вынул две полтины.
— Дай-ка нам «скорби» на рубль, — и тут же одну брошюру протянул Кони.— А вам на двадцать копеек.
У входа в здание Особого присутствия Правительствующего Сената толпилась публика, над которой возвышались конные жандармы.
В зале заседаний Судебной палаты на председательском месте располагались первоприсутствующий сенатор Фукс и рядом пять сенаторов: Биппен, Писарев, Орлов, Синицын и Белостоцкий.
Для особо почетной публики отводились места за судьями, где можно было видеть принца Ольденбургского, военного министра Милютина, государственного контролера Сольского, генерал-прокурора Философова и министра юстиции Набокова.
Самому старшему из помещенных на скамью подсудимых, Желябову, исполнилось тридцать лет, Перовская и Кибальчич были на три года моложе, на год их младше Геся Гельфман, и самыми молодыми были двадцати одного года Михайлов и девятнадцатилетний бомбист Рысаков.
На столе перед выгнутым подковой судейским столом ворох вещественных доказательств: части взрывных устройств, оружие, куски окровавленной одежды.
За судьями убранный черным прозрачным крепом портрет Александра Второго в рост.
Шел допрос подсудимых.
— Ваше вероисповедание? — не поднимая глаз от бумаги, произнес первоприсутствующий.
— Крещен в православие, но православие отрицаю, хотя учение Иисуса Христа признаю, — спокойно сказал Желябов. — Я верю в истину и справедливость этого вероучения и торжественно признаю, что вера без дел мертва есть и что всякий истинный христианин должен бороться за правду угнетенных и слабых, и если нужно, то за них и пострадать — такова моя вера.
— Ваш род занятий? — ритуально произнес первоприсутствующий.
— Служил делу освобождения народа. Это мое единственное занятие, — ответил Желябов, чуть помедлив.
Когда после завершения всех формальностей Желябов сел на место, Перовская чуть обернулась в его сторону и спросила, почти, не шевеля губами: — Что за необходимость брать на себя первое марта?
— Мне сделали очную ставку с Рысаковым, — глядя перед собой, чуть слышно произнес Желябов. — Я увидел, что Рысаков слаб. Процесс над ним одним мог бы сильно скомпрометировать партию.
— Ты прав, процесс против одного Рысакова вышел бы очень бледным, — согласилась Перовская.
VII.
Пока верховная власть вершила суд над цареубийцами, сети, сплетенные и раскинутые умелой рукой Судейкина, готовы были отлавливать противников закона и правопорядка, покушавшихся на священные права власти.
В узкий, немощеный, освещенный одним покосившимся масляным фонарем Ловизский переулок с Сампсониевского проспекта свернули две полицейские тройки, из них высыпали жандармы и бесшумно окружили двухэтажный бревенчатый дом с тускло светящимися окнами на первом этаже.
За действиями своей команды, не выходя из коляски, наблюдал готовый в любую минуту действовать, одетый в пальто и при котелке Судейкин.
Налет был тщательно подготовлен, и неожиданностей, как и предполагалось, не случилось.
Условный стук в дверь.
Дверь отворилась, и в нее, сбивая с ног оплошавших подпольщиков, устремились жандармы.
Судейкин оставил укрытое в тень оцепление и не спеша вошел в захваченный дом.
Подпольная типография с ручной печатной машиной, наборными кассами, запасом бумаги, шрифтов и типографской краски была взята врасплох.
— Шрифт в мешки! — распорядился Судейкин и подошел к группе арестованных подпольщиков, среди которых сразу же заметил знакомое ему лицо — Дегаева. Но прежде, чем подойти к Дегаеву, он неспешно обошел все помещение, постоял возле каждого арестованного, разглядывая их лица, и все это, скорее всего, лишь для того, чтобы породить у Дегаева слабую надежду на то, что он не узнан. Времени как-никак с последней встречи прошло немало.
Наконец Судейкин подошел и остановился напротив Дегаева. По виду тот был похож на кадета старших классов, открытое неглупое симпатичное лицо было напряжено.
— Как же это вы так, Сергей Петрович? Признаюсь, не ожидал. Да и вы не ожидали. Давно, давно пора было нам встретиться и поговорить. Обо всем поговорить. Жаль, нынче час поздний, а завтра познакомлюсь со всеми вами, господа, поближе, — последнюю фразу произнес, обращаясь ко всем арестованным. Кивнул жандармам. — Уведите.
Арестованные в сопровождении жандармов двинулись к выходу.
— Господин подполковник, куда их? — ротмистр вполголоса обратился к Судейкину.
— К нам, Трофим Павлович, на Гороховую, куда ж их еще, — громко и совершенно по-домашнему сказал Судейкин.
VIII.
Последней надеждой на спасение своих товарищей оставалось прямое обращение к царю.
Здесь, на конспиративной квартире, пренебрегая риском быть захваченными всеми вместе, собрался почти весь Исполнительный комитет «Народной воли», вернее, те, кто уцелел, кто оставался в Петербурге: Лев Тихомиров, Вера Фигнер, Мартын Лангас, Григорий Исаев, Михаил Грачевский, Юрий Богданович, Татьяна Лебедева и лейтенант флота Николай Суханов,
Ждать где-то задержавшегося Савелия Златопольского не стали.
В скромно обставленной квартире повсюду были видны следы коллективной работы, на столе и на полу валялись скомканные черновые листы только что написанного обращения.
Тихомиров читал еще не переписанное набело, поэтому во время чтения он нет-нет и поворачивал страницу боком, читая вписанное на полях, то переворачивал лист, читая какие-то дополнения и уточнения на обратной стороне.
«Исполнительный комитет — императору Александру III.
Ваше Величество! Кровавая трагедия, разыгравшаяся на Екатерининском канале, не была случайностью и ни для кого не была неожиданной. После всего происшедшего в течение последнего десятилетия она являлась совершенно неизбежной, и в этом ее глубокий смысл, который обязан понять человек, поставленный судьбою во главе правительственной власти…
Революционеров создают обстоятельства, всеобщее неудовольствие народа, стремление России к новыми общественным формам. Да, Ваше Величество, революционное движение — это процесс народного организма, и виселицы для наиболее выразительных представителей этого процесса бессильны спасти отживающий порядок. Целые десятки так называемых └вожаков“ переловлены, перевешаны. Они гибли с мужеством и спокойствием мучеников, но движение не прекращалось, оно росло и крепло…
Окидывая беспристрастным взглядом пережитое нами тяжелое десятилетие, можно безошибочно предсказать дальнейший ход движения, если только политика правительства не изменится. Общее количество недовольных в стране увеличивается. Доверие к правительству в народе падает, мысль о революции, о ее возможности и неизбежности развивается и растет. Страшный взрыв, кровавая перетасовка, судорожное революционное потрясение всей России завершит этот процесс разрушения старого порядка.
Перспектива, Ваше Величество, страшная и печальная.
Действия правительства не имеют ничего общего с народной пользой и стремлениями. Императорское правительство в настоящее время открыто создает самый вредный класс спекулянтов и барышников. Все реформы его приводят лишь к тому, что народ впадает все в большее рабство, все больше эксплуатируется. Оно довело Россию до того, что в настоящее время народные массы находятся в состоянии полной нищеты и разорения. Покровительством закона и правительства пользуется только хищник, эксплуататор: самые возмутительные грабежи остаются без наказания. Вот почему русское правительство не имеет никакого нравственного влияния, никакой опоры в народе, вот почему Россия порождает столько революционеров. Ваше Величество, не обманывайте себя отзывами льстецов и прислужников. Цареубийство в России очень популярно.
Из создавшегося положения может быть два выхода: или революция, совершенно неизбежная, которую нельзя предотвратить никакими казнями, или добровольное обращение верховной власти к народу. В интересах страны, во избежание напрасной гибели сил, во избежание страшных бедствий, которые всегда сопровождают революцию, Исполнительный комитет обращается к Вашему Величеству с советом избрать второй путь. Верьте, что как только верховная власть перестанет быть произвольной, как только она твердо решится осуществить требования народного сознания и совести, Исполнительный комитет сам прекратит свою деятельность. Организованные вокруг него силы разойдутся для того, чтобы посвятить себя культурной работе на благо родного народа. Мирная идейная борьба сменит насилие, которое противно нам более, чем вашим слугам, и которое практикуется нами только из печальной необходимости.
Мы обращаемся к Вам, отбросив всякие предубеждения. Мы забываем, что вы представитель той власти, которая столько обманывала народ, сделала ему столько зла. Надеемся, что чувство личного озлобления не заглушит в Вас сознания гражданина и честного человека. Озлобление может быть и у нас. Вы потеряли отца. Мы теряли не только отцов, но еще и братьев, жен, детей, лучших друзей. Но мы готовы заглушить личное чувство, если того требует благо России. Ждем того же и от вас.
Условия, необходимые для того, чтобы революционное движение заменилось мирной работой, созданы не нами, а историей. Этих условий, по нашему мнению, два:
1. Общая амнистия по всем политическим преступлениям прошлого времени, так как это не преступления, но исполнение гражданского долга.
2. Созыв представителей от всего русского народа для пересмотра существующих форм государственной и общественной жизни и переделка их сообразно народным желаниям.
Вот единственное средство к возвращению России на путь правильного и мирного развития.
Итак, Ваше Величество, решайте. Перед Вами два пути. От Вас зависит выбор. Мы можем только просить судьбу, чтобы Ваш разум и совесть подсказали вам решение, единственно сообразное с благом России.
Исполнительный комитет партии └Народная воля“».
Раздался условный стук в дверь.
Тихомиров и Суханов взяли в руки револьверы.
Дверь пошла открывать Фигнер, и после минутного ожидания вернулась с Савелием Златопольским.
— Захвачена типография на Выборгской стороне. Арестован Дегаев,— объявил Златопольский.
Глава четвертая
I.
В зале Судебной палаты Особое присутствие Правительствующего Сената продолжало процесс, шел допрос подсудимых.
— Я признаю себя виновною в том, что по своим убеждениям принадлежу к социально-революционной партии. — Голос Геси Гельфман был негромким. В задних рядах переспрашивали, что она говорит. Первоприсутствующий колокольчиком призвал к тишине. — Я принимала участие в делах этой партии и разделяю программу «Народной воли». Я была хозяйкой конспиративной квартиры, на которой происходили собрания, но в этих собраниях я не участвовала и не принимала активного участия в совершении преступления первого марта. При этом считаю долгом заявить, что у меня на квартире, как среди бывших до первого марта, так и утром первого марта, Тимофей Михайлов не был. Мне он не известен.
Судьи за столом понимающе переглянулись, иного услышать и не предполагали.
— Подсудимый Кибальчич! — объявил первоприсутствующий сенатор Фукс. Кибальчич поднялся. — Вы обвиняетесь в том, что, принадлежа к партии тайного сообщества, называемой социально-революционной партией, пришли к соглашению с наличными подсудимыми лишить жизни государя императора Александра Николаевича. Признаете ли вы себя виновным?
— Прежде чем ответить на этот вопрос, я позволю себе определить главные задачи, которые ставит себе партия, к которой я принадлежу, — с готовностью начал Кибальчич.
— Для суда представляют интерес только ваши убеждения, — устало произнес судья.
— Речь идет о моих убеждениях, — поправился Кибальчич. — В середине семидесятых годов преобладающим настроением в партии явилось желание идти в народ, слиться с народной массой, отречься от той среды, в которой мы были воспитаны. Если бы не арест и строгие меры власти по отношению к дея-телям, ходящим в народ, я бы ушел в народ и был бы до сих пор там. Цели, которые я ставил, были отчасти культурного, отчасти социалистического характера. Мы должны были поднять нравственный и умственный уровень массы, развить общинные инстинкты и наклонности до социалистических привычек и наклонностей. Я был остановлен арестом. Если бы власти отнеслись иначе, так сказать, патриархально, что ли, к деятельности партии, то ни крови, ни бунта, конечно, теперь бы не было. Мы все не обвинялись бы теперь в цареубийстве. Ту изобретательность, которую я проявил по отношению к метательным снарядам, я, конечно, употребил на улучшение способа обработки земли, на улучшение сельскохозяйственных орудий, остающихся по сей день крайне примитивными.
В почетных местах за судьями градоначальник Баранов возмущенно наклонился к соседу, принцу Ольденбургскому:
— Почему председатель дозволяет подсудимым вдаваться в объяснения их воззрений? Черт знает что!
— Жаль, что в зале нет Победоносцева, — посетовал принц.
— Константин Петрович сказал, что ноги его не будет в этих новых судах, и слово держит, — услышав огорчение принца Ольденбургского, сказал государственный контролер и член Государственного совета Дмитрий Мартынович Сольский.
— Я ему доложу, Константину Петровичу, непременно доложу, — пообещал Баранов.
— Для суда необходимо знать: приготовляя динамит и снаряды, знали ли вы, для чего они предназначены? — спросил первоприсутствующий.
— Да, конечно, это не могло не быть мне известно, — сказал Кибальчич.— Относительно метательных снарядов я должен заметить следующее. Я действительно вместе с другими лицами, как выражается Рысаков, был на опыте и читал лекции по устройству снарядов, но считаю нужным заявить, что той личности, которая называется Тимофей Михайлов, не было ни на опытах, ни на лекции. Ни разу я его не видел и в квартире Гельфман.
Следующий вопрос был адресован Перовской.
— Подсудимая Перовская, признаете ли вы свою принадлежность к социально-революционной партии?
— Я признаю себя членом партии «Народная воля» и агентом Исполнительного комитета. — Софья Львовна нарочито адресовала свой ответ, чуть повернувшись, публике, нарочито игнорируя судейский стол. — В дополнение к словам моих товарищей, относительно взглядов, которых придерживается партия «Народная воля», я замечу только одно. Мы не считаем возможным навязывать какие бы то ни было учреждения или общественные формы народу и обществу. Мы полагаем, что народ и общество рано или поздно примут наши взгляды и осуществят их в жизни. Что же касается до фактической стороны, то я действительно признаю, что по поручению Исполнительного комитета, как его агент, принимала участие в подготовке покушения в Москве девятнадцатого ноября тысяча восемьсот семьдесят девятого года и в покушении первого марта -нынешнего года. Относительно участвующих лиц в последнем событии я могу заявить одно: Гельфман, как хозяйка конспиративной квартиры, не принимала участия ни в собраниях, обсуждавших покушение, ни в подготовке самого покушения. Личность, именуемая Тимофеем Михайловым, мне не известна.
— В таком случае что вы можете сказать о показаниях подсудимого Рысакова относительно подсудимого Михайлова? — спросил первоприсутствующий сенатор Фукс.
Здесь Перовская обернулась к судейскому столу и твердо напомнила:
— Оговор одним из подсудимых другого представляет собою самое несовершенное доказательство виновности. Оно не может быть принято во внимание судом, заинтересованным в установлении истины. Принадлежность же Михайлова к агитационным учреждениям рабочего движения не дает никаких улик против него в цареубийстве.
II.
Относительно исхода процесса над убийцами отца у государя императора Александра Третьего никаких сомнений не было. Его волю знали судьи, и сомневаться в том, что этой воле, как требуют современные порядки, будет придан надлежащий вид, не было никаких оснований. Государь уже смотрел вперед, государя тревожило то, что даже возмездие, заслуженное преступниками, не искоренит зла, поселившегося в его империи и то тенью, то выстрелом, то ударом кинжала или взрывом напоминающего о себе.
Император Александр Третий у себя в кабинете, в нелюбимом Зимнем дворце, где под одной крышей лишь год назад жили законная и незаконная жены отца, принимал обер-прокурора Синода, добрейшего Константина Петровича Победоносцева, чья помощь и подсказка с каждым днем становились для него все более желанными и даже необходимыми.
— …Прогресс? — рассуждал вслух Победоносцев. — Да чем же он хорош? Покажите мне его плоды, и я стану садовником прогресса. Пока я вижу только одно: жизнь меняется, но не меняется к лучшему. Так пусть все сохраняется в неизменном виде. Если вы желаете добра не только себе, но и всему обществу, оставьте все, как есть.
Константин Петрович вовсе не родился убежденным консерватором и сторонником строгих начал, напротив, в молодые годы он был активным корреспондентом герценовских «Голосов из России», издания даже не либерального, а вполне радикального.
«…О гласности мы смеем только мечтать и Бог весть когда ее дождемся»,— раздавался в Лондоне голос молодого Победоносцева из России.
Но одно дело — провозглашать истины добра и справедливости, и совсем другое, усмехаясь — «Кто же в молодости не был либералом!» — смиряться с официальной ложью и беззаконием, всегда исходящими от верховной власти.
Вспоминая свою молодость и светлые порывы души, едва ли Константин Петрович вспоминал о том, что ангелы тьмы — это всего лишь не вынесшие своего предназначения падшие ангелы света.
Государя нынче занимали предметы, касавшиеся злобы дня.
— Прокурор на процессе уверял всех в том, что пойманные злодеи и есть таинственный «Исполнительный комитет». — Государь разговаривал с Константином Петровичем так, словно разговаривал с собою вслух. Обычно он смотрел на собеседника, чтобы видеть, насколько верно понято им сказанное, здесь же можно было положиться на глубочайшее взаимопонимание учителя и ученика. — И никого, кроме них, в этом «комитете» нет. Хочу верить. Но откуда тогда эти прокламации? Откуда эти листки? Второго марта в Петербурге. Четвертого марта в Киеве. Седьмого марта уже в Швейцарии. Десятого марта все тот же «комитет» выпускает послание «К европейскому обществу»! Как прикажете понимать?
— Я буду счастлив, если ваше величество с доверием отнесется к моему предложению объявить Петербург на военном положении, — твердым голосом, как о давно продуманном, сказал Победоносцев и тут же перешел на тон униженно-просительный: — И покуда это проклятое место очистится, надо ехать в Москву, чем скорее, тем лучше, ехать отсюда в Москву, если нельзя дальше.
— Надо дождаться окончания суда. — Государь император потер пальцем переносицу.
Константин Петрович знал, что настаивать бесполезно и даже вредно, нужно просто помочь государю, как он помогал на занятиях наследнику самому, своим умом прийти именно туда, куда его звал дальновидный учитель. Пока же нужно было разделаться с самым главным врагом сегодня и хотя бы нейтрализовать другого.
— Лорис-Меликов совершенно распустил печать, — со скорбным отчаянием почти простонал Константин Петрович. — Надо избавить общество от владычества журнализма. В настоящее время руководителем общественного мнения становится всякий фельетонист, владеющий несколько бойким пером и умеющий посредством скандала и задора привлечь внимание публики. Тут не нужны ни знания, ни ум, ни даже талант: достаточно бесстыдства, которое в газетной полемике всегда возьмет верх.
— Я хотел бы слышать ваше мнение, Константин Петрович, относительного общественного разлада, где корень? — На первых шагах царствования Александра Третьего тревожили вопросы широкие, касавшиеся болезненного состояния возлегшей на его плечи державы.
— Корень, ваше величество? — переспросил Победоносцев, словно речь шла о предмете вещественном и простом. Очень важно было поддерживать в ученике веру в возможность простых решений сложных с виду задач. — Но причина очевидна, это нежелание просто и покорно подчиниться верховной власти. Нам эти нахватавшиеся верхов, набравшиеся ума в европейских газетах говорят о гражданском развитии русского народа. В азиатских странах может поддерживаться порядок только человеком с резким, твердым и определенным характером. Иначе разруха, смута, анархия. Русский народ — это татар-ская орда, живущая вместо войлочных юрт в каменных юртах. — Резкость высказывания Константин Петрович постарался смягчить улыбкой. — Русский народ — совсем особенный народ, он любит силу и власть, он безропотно исполняет приказ сильной власти, сила нравственная и физическая — это его кумир.
— Подкопы, динамитные мастерские, тайные типографии — это же все здесь, рядом, на глазах людей, в конце концов. — В словах императора было больше недоумения, чем возмущения и гнева. — Весь город, оказывается, знал о подкопе на Малой Садовой, и что же? Почему не предупредили? Никто! Ни один человек!
— Есть, есть еще верные сыны престола, ваше величество, — обнадежил государя обер-прокурор, надо думать, имея в виду и себя.
— А кто же эти, с бомбами, кинжалами, тоже из каменной юрты? — думая о своем, спросил государь.
— Как сказано у Данте: «Безумцы по природе и от дурных привычек». — Победоносцев был действительно образованным человеком.
— Мы с государыней были в Александро-Невской лавре, — с огорчением сказал государь император, — при святых мощах нет монаха, вообще никого. Странное дело. Даже свечи не горят. Хоть здесь-то может быть порядок?
III.
Диспут совсем иного рода происходил в кабинете Судейкина, обставленном во вкусе хозяина так, что казенное помещение производило впечатление гос-тиной.
Сам Судейкин расположился на диване с гнутой спинкой, а арестованному Дегаеву предложил кресло напротив. Между ними стоял круглый столик, на котором в пору было бы появиться приятельскому чаю.
— Поймите, Дегаев, — азартно и весело говорил Судейкин, — нам по дороге. Жандармы — это власть, революционеры — это тоже власть.
— Позволю не согласиться. — Дегаев водил пальцами по деревянному обводу столешницы, обрамлявшему круглое поле зеленого сукна. — Власть — это армия, капитал, суд…
— Если вы говорите о том, что нет власти без армии, без капитала, без суда, соглашусь, немедленно соглашусь. Но сами по себе эти важные вещи еще не власть. Иметь армию и не знать, куда и когда ее двинуть? Иметь капитал и не знать, как его сохранить и употребить? О суде и говорить смешно, это власть на поводке! — Судейкин говорил так, словно обвинял Дегаева в существующем порядке. — О реальном положении в обществе знают только жандармы и революционеры. Верховная власть не хочет, боится знать реальное положение дел. Либералы больше всего озабочены своим благополучием…
Дегаев уперся локтями в столешницу и положил подбородок на сомкнутые кисти рук. Его моложавый вид придавал разговору характер беседы ученика и учителя, а вовсе не допроса. Впрочем, Судейкин вполне откровенно взял роль учителя.
— Тем не менее вы служите власти, — полуутвердительно произнес Дегаев.
— Вы в этом так уверены? Позвольте напомнить мудрый совет: если процесс нельзя остановить, его нужно возглавить, — значительно проговорил Судейкин, дал Дегаеву время оценить сказанное, придвинулся грудью, облаченной в жандармский мундир, к столешнице и заговорил, глядя прямо в лицо арестанта, приглашаемого в сообщники. — Власть дает мне организацию, не подозревая того, что эта организация может существовать и сама по себе. Мы же понимаем, что присутствуем при судорогах, при агонии самодержавия. Бездарный и слабый царь сегодня в руках Победоносцева и шайки рвачей в правительстве. Я возьму его в свои руки, и это будут руки диктатора.
— Один? — усмехнулся Дегаев.
— Нынче не времена одиночек. — Судейкин был серьезен и пропустил усмешку. — И я говорю с вами, скажем так… от лица партии, в которую входят люди, влиятельные и при дворе, и в правительстве. В вас стреляли?
— Да нет, пока как-то… — произнес Дегаев.
— А в меня стреляли, и я не хочу еще раз испытать эти острые ощущения.— Судейкин откинулся на спинку дивана, обозначая новую фазу разговора.— Я знаю, что вы мне ничего не скажете. И не для этого я вас позвал. Задавать вам вопросы бесполезно. У меня другая цель относительно вас. Я знаю вашу семью, это соцветие людей исключительной одаренности. Я хочу предложить и вам исключительную судьбу! Ваше дело будет прекращено, и ваша виновность будет забыта, если мы дальше будем идти вместе.
— Есть разные способы предлагать стать шпионом. Кто вам дал право говорить мне подобные вещи? — почти ритуально, и как показалось Судейкину, не вполне искренне проговорил Дегаев.
— Вы меня не дослушали, а уже сердитесь. — Судейкин рассмеялся очень правдоподобно. — Я социалист, да, да, но сторонник мирной пропаганды, отрицаю только террор, но имею возможность отрицать не теоретически, а, так сказать, практически. И в данном случае вы как тайный агент полиции, хотя и звучит это пугающе, на самом деле просто поможете мне знать о настроениях в партии, о настроениях в приближенной к партии молодежи. И только. Я не прошу у вас предательства, ни одной выдачи. Напротив, вы должны занять достойное вас, ведущее место в партии. У меня есть средства помочь вам в этом. Вы станете популярнейшим человеком в партии, создадите в ней свой новый революционный центр. У нас не последний разговор, мы его только начали. Но сразу назову цель, двигаться к которой мы можем только вместе. Мы, вы и я, должны создать тайное, но единственно реальное правительство, ведающее делами и подпольной и «надпольной» России. Сегодня во главе русского прогресса революционеры и жандармы! Они скачут верхами рысью, за ними на почтовых едут либералы, потом тянутся на дрогах простые обыватели, а сзади, пешком, идут мужики, окутанные серой пылью, отирают с лица пот и платят за все прогоны. Цари, министры, революционеры — все повезут нас на своих спинах. А куда, будем решать мы с вами, Сергей Петрович. Вы три года в партии, много ли среди вас с таким стажем? И кто вы? Даже не член Исполкома!- «Агент». А я вас не в агенты зову. Мне не агент нужен, а соратник. Одного вашего участия в подкопе на Малой Садовой достаточно если и не для виселицы, то хотя бы для пожизненной каторги. Вам двадцать четыре года. Нечего вам на виселице делать. И на каторге тоже делать нечего. Исполком вам не доверяет, а я, Судейкин, доверяю. И вы мне верьте. Вы не здесь, а там нужны, на свободе. И вы там будете тотчас же, как только этого пожелаете.
IV.
В кабинет императора Победоносцев Константин Петрович прибыл с не терпящим отлагательства доносом на министра юстиции и уже заканчивал его в присутствии самого министра юстиции Набокова Дмитрия Николаевича.
— Ваше величество, никому не позволено превращать суд над цареубийцами в пропагандистскую сходку. Я не могу оставить без внимания доклад нашего градоначальника. — Голос Победоносцева был сдержанным, но полным глубокой тревоги. — Генерал Баранов прямо из зала суда приехал ко мне и жаловался на слабость председателя, сенатора Фукса Эдуарда Яковлевича, дозволяющего подсудимым вдаваться в подробности их воззрений. Эти вы-ступления подсудимых разносятся по городу, трактуются, вызывают совершенно нежелательные суждения.
— Я жду объяснений, Дмитрий Николаевич, — его величество обернулся к Набокову.
— Ваше величество, все, происходящее на процессе, по городу и за его пределами разносят газеты. — Министр обдумал ответ загодя, еще по пути в кабинет императора. — «Правительственный вестник» публикует стенографиче-ские отчеты, газеты, тот же «Голос» дает весьма полные перепечатки из «Правительственного вестника». Что же касается ведения процесса сенатором Фуксом, я должен, ваше величество, за него заступиться. Несмотря на его внешнюю мягкость, он ведет дело должным образом, и никаких неприличий на суде не происходит. Я присутствую на процессе и готов предложить Константину Петровичу проехать вместе в суд, чтобы убедиться самому в том, как производится дело.
— Благодарю вас за приглашение, господин министр, — сухо ответил Победоносцев, — но я дал себе слово не ставить ноги в новые судебные учреждения. Надеюсь, государь, вы понимаете мои чувства.
— Что же касается слухов, ваше величество, — продолжил министр, — то меня тревожат распространяемые злонамеренными людьми слухи между крестьянами о том, что по наущению помещиков новый государь хочет вновь за-крепостить людей. В Бежецком и Весьегонском уездах Тверской области были случаи нападения на помещиков. Властям пришлось доказывать народу, что царствующий император следует в крестьянском деле воззрениям своего -родителя.
Константин Петрович во время речи министра постанывал, охал, хмурился и шевелил губами, скорбя при виде того, как государя отводят от важного разговора.
V.
В судебном заседании шел допрос подсудимых.
Михайлов, молодой пропагандист из рабочих и видом своим, и речью отличался от привычных к острым диспутам товарищей по скамье подсудимых.
— На Садовой и Екатерининском канале первого марта, в этом я не признаю себя виновным. Поэтому я признаю показания Рысакова ложными. Я принадлежал к боевой дружине, которая защищает рабочего человека. К ней я принадлежал,— обернувшись к Рысакову, словно хотел убедить его, а не судей, говорил Михайлов.
— Вы сказали, — протяжно спросил сенатор Писарев, — что принадлежали к террористическому отделу революционной партии. Какие средства были у этого террористического отдела?
— Я говорил о боевой дружине, — напомнил Михайлов. — А средства какие — убиение шпионов и избиение не любимых рабочими мастеров. Потому что я находил, что эти мастера предают своих товарищей, как Иуда предал спасителя, и которые эксплуатируют рабочего человека больше всего.
— Что заставило вас вступить в революционную партию? — снова спросил сенатор Писарев не из любопытства, а просто из товарищеского чувства, чтобы дать передохнуть сенатору Фуксу, ведшему судебное дознание.
— Кто ж не знает, сколько рабочему платят за его каторжный труд и сколько с него дерут… — начал Михайлов, но договорить ему не дали.
— Вы уклоняетесь от существа дела, — прервал первоприсутствующий. — Для суда это не имеет значения. Если больше к подсудимому Михайлову вопросов нет… Подсудимый, сядьте. Подсудимый Желябов!
Выступление Желябова, отказавшегося от защиты, ждали с особым напряжением соратники, с острым любопытством в публике и настороженностью в судейских рядах.
— Самые серьезные философские, социальные и религиозные идеи, не изобретение двух-трех мятежных мыслителей, — начал Желябов в притихшем зале. — Жизнь повелевает почувствовать и понять потребности ее развития, она диктует и подсказывает новые идеи, в том числе и революционные. Просто люди одаренные, гениальные раньше других слышат эти голоса жизни. Крайность бед, достигнув высшей степени, пробуждает народный дух, без которого не совершаются коренные перевороты. Кто подвигает народ к этой крайней черте? Я долго был в народе, работал мирным путем, но вынужден был оставить эту деятельность по той причине, на которую уже указал Кибальчич. Оставляя деревню, я понимал, что главный враг партии народолюбцев-социалистов — власть, верховная власть!
— Я должен предупредить вас, — строго прервал сенатор Фукс, — что не могу допустить в ваших объяснениях выражений, которые полны неуважения к существующему порядку управления и властям.
— Я это признаю. Как человек, вышедший из народа, для народа работающий, я так понимал необходимость политической борьбы.
— Ваши теоретические воззрения не могут быть предметом обсужде-ния на суде. Для суда нужно знать не теории, а ваше личное участие в деле. —Сенатор Фукс помнил о предупреждении и жалобах на него государю, о чем приближенные к министру юстиции Набокову не замедлили ему со-общить.
— Пусть так. Но прежде, чем перейти к рассказу о моей роли, считаю необходимым заявить суду о том, что Михайлов этому делу — человек, совершенно посторонний. Перехожу к моей роли. Я несколько раз участвовал в подобных предприятиях и заслужил доверие партии. Если вы, господа судьи, взглянете в отчеты о политических процессах минувших лет, то увидите, что русские народолюбцы не всегда действовали метательными снарядами, что в нашей деятельности была юность, розовая, мечтательная, и если она так скоро прошла, то не мы тому виной!
VI.
У входа в зал Кредитного общества висело аршинное объявление:
Публичная
лекция профессора императорского
Санкт-Петербургского университета
Владимира СОЛОВЬЕВА
«КРИТИКА
СОВРЕМЕННОГО ПРОСВЕЩЕНИЯ
И КРИЗИС МИРОВОГО ПРОЦЕССА».
Зал был переполнен. В первых рядах кресел были замечены лица, редко -случающиеся на публичных чтениях, сановники из категории уцелевших либе-ралов и образованные аристократические дамы. Аудитория, по преимуществу молодая, была возбуждена ожиданием чрезвычайного и утомлена одновременно длительным приближением оратора из философски-мистических глубин, -отвлечений за горизонты тайн христианства и неведомого к сегодняшнему дню.
Дамы, молодые женщины, курсистки, их едва ли не большинство, обмахивались веерами, программками и слушали, затаив дыхание.
Лекция близилась к концу.
Соловьев, высокий, тонкий, был бледнее обыкновенного, говорил медленно, громко отчеканивая отдельные слова и фразы, с короткими паузами, во время которых стоял неподвижно, опустив глаза с длинными ресницами:
— Завтра приговор. Теперь там, за белыми каменными стенами, идет совет о том, как убить безоружных. Ведь безоружны же все подсудимые узники… Но если это действительно свершится, если русский царь, вождь христианского народа, заповеди поправ, предаст их казни, если он вступит в кровавый круг, то русский народ христианский не может за ним идти. Русский народ от него отвернется и пойдет по своему отдельному пути.
К эстраде подскочил какой-то плотный человек и, тыча в сторону оратора выпростанным указательным пальцем, громогласно объявил:
— Тебя первого казнить, изменник! Тебя первого вешать, злодей!
Тут же зал взорвался множеством голосов восторга и умиления.
Не без труда восстановив тишину, оратор завершил свою мысль:
— …В своем политическом вожде народ видит прежде всего носителя своего духовного начала. И если действительно царь есть личное выражение народного существа, и прежде всего, конечно, существа духовного, то он должен твердо стоять на идеалах народной жизни. Если народ считает царя верховной нормой жизни, то и царь должен быть верховным началом жизни. Сегодня судятся и, вероятно, будут осуждены на смерть убийцы царя. Царь может простить их, если он действительно чувствует свою связь с народом. Народ русский не признает двух правд. Он признает Божью правду, а Божья правда гласит: «Не убий». Пусть царь и самодержец России заявит на деле, что он прежде всего христианин, как вождь христианского народа он должен, он обязан быть христианином. Царь может простить их, и если, он действительно чувствует свою связь с народом, он должен простить.
Последние слова зал покрыл овацией. Публика вскочила с мест и ринулась к эстраде. «Амнистия! Помилование!» — слышалось со всех сторон…
В помещении, примыкавшем к залу, Соловьев был окружен несколькими восторженными слушателями, к нему подошел министр просвещения барон Николаи.
— Мой вам совет, Владимир Сергеевич, — мягко проговорил немало взволнованный министр, — дружеский совет: поехать сейчас же к Лорис-Меликову и поговорить с ним. Надо предупредить нежелательные последствия…
— Рад был видеть вас, Александр Павлович, среди слушателей. И за совет благодарен сердечно. Но с графом Лорис-Меликовым я лично не знаком.
— Здесь дело не частное, а общественное. А то как бы вам в Колымск не уехать, — Николаи грустно улыбнулся.
— Ну что ж, Александр Павлович, философией можно заниматься и в Вилюйске, и в Колымске, — грустно улыбнулся Соловьев.
VII.
Светлым апрельским вечером по пустынной Верейской улице, что в Семенцах, знаменитых своим обилием проходных дворов, шествовал конвой.
Впереди и сзади арестанта шли солдаты с винтовками «на плечо», чуть сбоку шагал унтер с револьвером в кобуре. От рукоятки револьвера тянулся шнур, петлей обхватывающий стоячий воротник форменной тужурки.
На Дегаеве, шедшем под караулом, была каракулевая шапка «пирожком», руки держал за спиной, как и положено арестанту.
Конвой шел неторопливо. Несколько странно держал себя унтер, он оглядывал подворотни, сверяясь с номерами домов, мимо которых шли.
Несколько раз даже потрогал замкнутые на замок решетчатые металличе-ские ворота.
Около открытой арки проходного двора остановились.
— Здесь, пожалуй. — Унтер посмотрел на бумажку, потом на номер дома. Обернулся к Дегаеву. — Вот и пришли, ваше благородие. Велено на все четыре стороны, но в эту сторону оно как бы сподручней будет.
Дегаев увидел, что проходной двор безлюден, кивнул головой.
— С Богом, ваше благородие. — Унтер мелко перекрестился,
Дегаев оглянулся по сторонам и быстро нырнул в темноту подворотни.
Унтер подошел к стоявшим навытяжку солдатам, их лица были непроницаемы и неподвижны.
— Так-то… Наше дело приказ исполнять… А спросят — стало быть, убег. Ясно?
— Так точно, ваше благородие! — дружно ответили конвойные.
Унтер вздохнул, сокрушенно помотал головой и рявкнул:
— Кру-у-гом! Арш!
Команда двинулась в обратный путь.
VIII.
В городе происходили странные события, вызывавшие толки и возмущения обывателей.
Министр внутренних дел граф Михаил Тариэлович Лорис-Меликов вызвал для доклада градоначальника генерал-лейтенанта Баранова Николая Ми-хай-ловича.
Баранов был немало горд своей строгостью и распорядительностью и никак не ожидал реприманда со стороны министра.
— …К сожалению, от чрезвычайных мер по надзору за прибывающими в столицу пришлось отказаться… Оказались крайне тяжелыми для пригородного населения.
— Мне докладывали, что делалось на заставах вокруг города, — перебил министр. — С утра толпы пригородных крестьян, чухонцев с молоком, мясом, сметаной. Едва треть пропустят, остальные назад должны возвращаться. Вся торговля, все снабжение продуктами в столице выбито из привычного русла.
— Пусть город переполнят нежелательные элементы, лишь бы не было перебоев с поставками молока и сметаны?! — с вызовом ответил генерал, ни минуты не забывающий о высоком покровительстве.
— Дело, как я думаю, генерал, не только в сметане. — Зарвавшегося администратора нужно было поставить на место. — Предложенные меры, не скрою, с самого начала казались мне бесполезными с практической точки зрения. Не считал возможным вмешиваться в ваши распоряжения. Надеялся, что вы сами увидите ошибочность ваших мер. Расскажите, генерал, что произошло в кредитном обществе на лекции профессора Соловьева?
— Рассказы о том, что Соловьева после лекции несли на руках, плод нездорового воображения. — Баранов взял тон рапорта.
— Я так и думал. Скорее всего, это слух, сочиненный специально для того, чтобы придать заявлению Соловьева больше веса и скандализировать в день вынесения приговора.
— В мой адрес пришло заявление полковника Генерального штаба Андреева. Он был на лекции, — доложил генерал.
— Молодец полковник, интересуется «критикой современного просвещения», — насмешливо произнес Лорис-Меликов.
Баранов достал из папки донос и протянул министру.
Лорис-Меликов взял бумагу и тут же пробежал ее глазами.
— Слушает лекции о просвещении, а пишет полковник Генерального штаба с ошибками, даже в слове «профессор». Два «ф», но одна «с», — вернул бумагу Баранову. — У меня имеются более точные сведения о словах, произнесенных профессором Соловьевым. В пересказе полковника профессор выглядит, дай Бог, студентом.
— Считал своим долгом присовокупить к докладу. Нахожу поступок профессора Соловьева крайне грустным, — с военной четкостью произнес Баранов. — Своей бестактностью он вызвал совершенно неуместную манифестацию.
— Поступок господина Соловьева представляется столь серьезным и не-обычайным, что я как министр не осмелюсь решать дело самостоятельно. Дело будет доложено мной на высочайшее благоусмотрение. Благодарю за доклад. — Кивком головы министр дал понять, что аудиенция окончена.
IX.
В кабинете начальника Департамента полиции фон Плеве подполковник Судейкин докладывал своему начальнику о побеге Дегаева.
— Что за нужда была переводить Дегаева с Гороховой в Литовский замок? — сухо спросил Плеве.
— У меня помещения переполнены. Я хотел его изолировать от арестованных вместе с ним. — В голосе Судейкина Плеве не услышал ни огорчения, ни вины, ни досады. Судейкин докладывал как об обычном деле.
— Как же это случилось? — сокрушенно спросил Плеве.
— На Фонарном переулке бросил горсть табаку в глаза шедшему сзади конвойному, сшиб с ног обернувшегося переднего и ускользнул проходными дворами. Оба конвойных в госпитале. Одному грозит слепота, другой при падении получил тяжелую травму головы. По излечении будут подвергнуты взысканию. С себя вины, ваше превосходительство, не снимаю.
— Если с инспектора Тайной полиции за каждого беглеца взыскивать… — помолчал, сочувственно глядя на Судейкина. — Доложу министру. Дайте сведения для объявления розыска беглеца.
— Будет немедленно исполнено, ваше превосходительство, — четко проговорил Судейкин.
X.
На конспиративной квартире Дегаев рассказывал Фигнер и Грачевскому о своем побеге. Боязнь, что ему могу не поверить, сообщала рассказу искреннее волнение.
— …План у меня возник, как только повернули с Мойки на Фонарный у реформатской церкви, — прямо глядя в глаза товарищам, рассказывал о пережитом Дегаев. — Ну, думаю, или сейчас, или звенеть кандалами. Я жил на углу Большой Мещанской и Столярного. Сколько раз приходилось от хвоста уходить, все проходные дворы знаю… Табачок, табачок спас… Развернулся, он на меня глаза выпучил от неожиданности, а я полную горсть… Не пожалел… Второй оборачивается, ну, я его тоже не пожалел.
— Вам, Сергей Петрович, надлежит самым незамедлительным образом покинуть Россию. Пока добудем паспорт… — В голосе Фигнер звучала неподдельная тревога за судьбу соратника, счастливо избежавшего каторги.
— Сейчас, когда партия понесла такой урон, бежать из России? — мужественно проговорил Дегаев. — В Питере мне оставаться невозможно, а вот собрать силы в провинции я смогу.
— Похоже, арест вас не только не напугал, но еще сил для борьбы добавил, — не скрывая восхищения, сказал Грачевский.
— Хорошо. Надо безотлагательно все обдумать, — сказала Фигнер. — У вас есть опыт работы с военными, надо наладить военную организацию в партии. Поедете на Кавказ, в Одессу, в Харьков.
Глава пятая
I.
— Какое, граф, вы видите наказание для Соловьева? — выслушав доклад Лорис-Меликова, теребя переносицу, спросил Александр, принимавший министра в рабочем кабинете в Аничковом дворце.
— Максимальная кара в данном случае может состоять из лишения профессорского звания, воспрещения публичных чтений, удаления из Петербурга. Но, на мой взгляд, такая мера чересчур сурова. Во-первых, Соловьев — сын недавно скончавшегося знаменитого ученого. Во-вторых, Соловьев отличается строго аскетическим образом жизни. И, в-третьих, великий князь Владимир Александрович и министр народного просвещения находят чрезмерно строгую меру излишней.
— Сыну знаменитого историка следовало бы получше знать русскую историю. — Александр взглянул в окно, где по весеннему Невскому проспекту, залитому солнцем, текла обычная жизнь, звенели конки, сновали мальчишки—газетчики, спешили в модные магазины дамы и степенно выгуливали свои животы важные люди. Александр обернулся к Лорис-Меликову. — В начале своего царствования Екатерина Великая издала «Манифест о молчании». Указ о неболтании лишнего. Напомнила людям развращенных нравов и мыслей о том, чтобы не лезли куда не следует и не судили о делах, до них не принадлежащих. — Император взял со стола бумагу. — Получил от профессора письмо с личным объяснением. Он считает, что настоящее тягостное время дает русскому царю небывалую возможность заявить силу христианского начала всепрощения. Я полагаю, у нас есть иные возможности заявить христианские начала самодержавия. Покончим с цареубийцами по нашему разумению, потом решим, что заслужил этот заступник. Благодарю за доклад, граф.
Лорис-Меликов отвесил поклон и в сопровождении царя направился к выходу.
В небольшой приемной, где тут же поднялся из-за стола дежурный флигель-адъютант, дожидался своей очереди обер-прокурор Святейшего Синода.
Лорис-Меликов и Победоносцев сдержанно раскланялись друг с другом.
Победоносцев прошел в кабинет императора.
— Вы что ж, и руки друг другу не подаете с Михаилом Тариэловичем? — пожимая сухую длиннопалую руку обер-прокурора, спросил царь.
Победоносцев, прежде чем ответить, завздыхал, пожевал губами, поохал.
— После памятного вашему величеству заседания, где мне долг повелел выступить против проекта графа, я писал Михаилу Тариэловичу о сердечном к нему расположении, с добрым христианским чувством просил его не видеть за мной вины, но услышан не был. — Победоносцев скорбно вздохнул. — Полагаю, государь, у вас есть более забот, нежели о настроениях бывшего проводника, как выразился Катков, «диктатуры сердца». Я получил, ваше величество, от графа Льва Толстого просьбу познакомиться с письмом, адресованным вашему величеству. В случае если я найду в нем что-то достойное внимания вашего величества, то передать его вам.
— Нашли? — коротко спросил Александр.
— Пишет о страшных событиях последнего времени и дерзает, будучи в вере нетвердым, наставлять ваше величество на христианский путь. — То, что не было сказано словами, сказали выражение лица и интонация горестного сочувствия государю. Кто?! Кто же это решился наставлять его величество на христианский путь?! После паузы, необходимой для оценки дерзости, продолжил: — Считает, что злодеев надо оставить без всякого преследования. Крайне неуместные при настоящих обстоятельствах рассуждения.
— Еще один заступник! — буркнул император.
— Спаси, Господи, люди Твоя и благослови достояние Твое! — вырвалось из скорбного сердца Победоносцева. — Государь, позволю себе вернуться к вопросу, острейшему в настоящее время. Наша разнузданная печать давно уже требует конституции, стремясь вместе с нигилистами разрушить государство.
— О государстве, Константин Петрович, чуть позже, а вот что ж за порядки у вас в лавре? Были мы с государыней вчера в Александро-Невской лавре, дежурного монаха при святых мощах опять не было, укажите, в конце-то концов, кому следует, нельзя же так.
II.
Конвой из казаков и жандармов под водительством подполковника Дубисса-Крачака принял во дворе Дома предварительного заключения позорные колесницы, на которых спиной к вознице на высоких скамьях были помещены приговоренные к казни. Руки, ноги и туловище каждого были прикреплены к сиденью ремнями, лишавшими возможности двигаться или сделать жест рукой.
На первой колеснице, возвышаясь метра на четыре над мостовой, сидели Желябов и Рысаков в черных грубого сукна арестантских шинелях и круглых шапках без козырька. На груди у каждого висела черная доска с белой надписью «цареубийца». В таких же нарядах, с такими же досками на груди на второй высоченной колеснице были помещены Кибальчич, Перовская и Михайлов. Голова Перовской была покрыта каким-то подобием капора, под шинелью — выданное утром тюремное тиковое платье в узкую полоску.
Кибальчич и Перовская казались бодрее других.
Желябов не смотрел на своего соседа и нарочито избегал его взгляда. Бледный Рысаков недоумевал, почему он, так много сделавший для следствия и суда, должен разделить общую участь.
Под неумолчный бой взвода барабанщиков и взвизгивание флейт, гремевших и визжавших во время всего пути, в восемь утра третьего апреля под усиленным воинским конвоем процессия двинулась к месту казни.
Колесницы тяжело покачивались на ухабах и грохотали колесами.
Впереди в карете в сопровождении полицейских двинулся палач Фролов со своими помощниками.
За колесницами обреченных следовали две кареты с пятью священниками в траурном облачении.
Последняя в Санкт-Петербурге публичная казнь была поставлена со всей средневековой пышностью.
Со Шпалерной конвой повернул на Литейный проспект, оттуда на Кирочную, дальше по Надеждинской до Невского, потом на Николаевскую и уже прямо к просторному Семеновскому плацу.
Солнце в это утро щедро заливало город, воздух был прозрачен и легок.
Множество народа, привлеченное оглушающим шумом, сопровождавшим процессию, высыпало на улицы, плотно заполнив тротуары.
Вокруг Семеновского плаца, на самом плацу, в местах, свободных от войск, даже на крышах Семеновских казарм, на всех возвышениях собралось несметное число зрителей.
На плацу господствовала замечательная тишина.
По мере приближения к месту казни все больше нарастала в конце конвоя толпа шумная, отчасти даже веселая, людей оборванных, частью пьяных. Жалкие подонки бежали радостные и оживленные, держа в руках, на плечах и на спинах лестницы, табуретки, скамейки, предвидя не худой барыш от продажи возвышенных мест для наблюдения захватывающего зрелища.
Особенно дальновидные жители столицы пришли на казнь с детьми.
Увидев, как везут высоко над толпой людей в черной одежде, девочка лет двенадцати перепуганно спросила отца: «Куда их везут? Зачем?» — «Они убили царя, и их везут на казнь. Сейчас их убьют», — вразумительно пояснил папаша. «А тем, кто их убьет, ничего не будет?» — спросила перепуганная девочка. Папаша лишь с доброй улыбкой посмотрел на дочурку и на тех, кто стоял рядом, словно просил снисхождения к непонятливости ребенка.
Во время восхождения на эшафот осужденных толпа безмолвствовала.
В полной тишине приговоренные были привязаны к позорным столбам, прозвучала команда «на караул!».
На отдельной платформе, выстроенной неподалеку от эшафота для официальных чинов, градоначальник доложил прокурору Судебной палаты о том, что все готово.
После того, как обер-секретарем Поповым был прочитан краткий приговор, все обнажили головы.
Мелкой дробью забили барабаны, барабанщики двумя ровными линиями разместились между эшафотом и платформой для высокопоставленных лиц. Пять священников в полном облачении поднялись на эшафот и подошли с крестом к осужденным, осеняя их крестным знамением. Желябов, накануне отказавшийся принять духовника, для исповедования и принятия святых тайн, что-то шепнул священнику, приложился к кресту, тряхнул головой и улыбнулся.
Как и при казни декабристов, не все у палачей прошло гладко. Тогда на гнилой веревке сорвался Каховский, теперь же пережить ужас повешения даже не дважды, а трижды досталось Михайлову.
После того, как ступенчатая скамейка была выбита у него из-под ног, Михайлов, облаченный в длинный саван, повис и через секунду-две грузно упал на помост.
По толпе прошел гул, все ждали, что сорвавшийся, как предписывает закон, будет помилован. Верующее сердце видело в этом знак Провидения, волю -свыше.
Со связанными руками, в саване, Михайлов поднялся сам, и тут же помощники палача направили его к ступенькам возвращенной под петлю скамейки.
Палач, по вековой традиции облаченный в красную рубаху, не встретил препятствий ни со стороны священников, ни прокурора, ни градоначальника в своем желании исправить оплошность. Быстро связав новую петлю, он накинул ее на шею и выдернул скамейку из-под ног обреченного. Тело Михайлова дважды качнулось в воздухе и снова тяжело, с глухим стуком, рухнуло на помост. Толпа ответила единым взрывом негодования, поднявшимся и ударившим, как огромная волна в стену. Со всех сторон понеслись крики брани и проклятий. Лишь плотные ряды войск, окружавшие место казни, сдержали толпу, готовую снести эшафот вместе с вершившими казнь палачами.
Гул толпы нарастал, когда все увидели, что Михайлова, уже не способного ни встать, ни подняться на ступеньки, снова волокут под петлю.
Когда тело Михайлова закачалось в воздухе в третий раз, палач заметил, что веревка в кольце стала перетираться и два стершихся конца начали на глазах раскручиваться. Вскочив на скамейку, палач подтянул свободную петлю слева, накинул ее на шею повешенному и затянул для верности. Тело казненного повисло на двух веревках…
…В половине десятого все было кончено.
III.
Совещание, на котором большинство высказалось в поддержку предложений, определяющих направление внутренней политики нового царствования, породило у Лорис-Меликова иллюзию прочности его положения. А положение это обязывало заняться наконец решением неотложных организационных вопросов в верхнем ярусе власти.
Лорис-Меликов пригласил к себе в министерство у Чернышева моста военного министра графа Дмитрия Алексеевича Милютина, министра финансов Александра Агеевича Абазу, министра госимуществ графа Николая Павловича Игнатьева, министра народного просвещения барона Николаи Александра Павловича, госсекретаря Евгения Абрамовича Перетца и обер-прокурора Святейшего Синода Константина Петровича Победоносцева.
— Существующая рознь между министрами, каждый из которых имеет непосредственный всеподданнейший доклад, — начал Лорис-Меликов, — может привести к неблагоприятным последствиям. Кроме докладов, находят возможным направлять чуть ли не ежедневные записки государю по разным предметам. (Победоносцев с вызовом поднял голову.) В результате мы страдаем отсутствием единства в управлении. Каждое министерство считается у нас чуть ли не отдельным государством. Нередко один министр не знает, что предпринимает другой. Нельзя в этих условиях не только рассчитывать на помощь сотоварищей, но в некоторых из них встречаешь противодействие. В правительстве необходимы непосредственная связь и единство. Предлагаю, чтобы по всем важнейшим вопросам министры, прежде представления на высочайшее воззрение, совещались между собой и давали ход только тем предложениям, которые одобрены большинством товарищей. Или докладывалось его величеству о встреченной оппозиции. Только так может образоваться кабинет, имеющий общее направление.
— Ах, ну что вы говорите. Михаил Тариэлович, — Победоносцев сразу взял плаксивую ноту. — Все беды в настоящее время происходят от недобросовест-ности чиновников, от страсти к легкой наживе, от недостатка нравственности и веры в высших слоях общества. И, наконец, самое печальное — от неуважения к власти. Со стороны правительства желательны бдительность и строгость, твердое водворение честности и правды. Вот о чем нужно думать. Вот о чем нужно заботиться в первую очередь.
«О Боже! Всегда одно и то же — └бдительность, твердость, водворение честности и правды“… И ни звука о деле!» Возмущенный барон Николаи взял слово:
— Предложение графа Лорис-Меликова заслуживает поддержки как мера первоочередная. Без твердого порядка и ясных отношений в высшей администрации трудно добиваться положительных результатов. Прозвучавшие здесь доводы Константина Петровича, к сожалению, не ведут ни к какому положительному заключению, кроме желательности строгости и бдительности. По моему же убеждению, несравненно важнее строгости — законность и справедливость, в особенности в применении к молодежи. Нужно всячески избегать употребляемых иногда без разбора крутых мер и произвола. Таким образом, правительство компрометирует себя, отчуждая государя от сердца подданных, и достигает цели, диаметрально противоположной той, которую желает достичь.
Победоносцев, как человек, знающий что-то важное, еще неизвестное остальным, слушал выпады в свой адрес спокойно, как выслушивают жалобы малышей.
Всегда старавшийся угадать, на чьей стороне сегодня сила, граф Игнатьев решил уколоть Победоносцева.
— Если действительно многие отрасли управления находятся в положении плачевном, то к числу их нужно отнести прежде всего ведомство духовное. — Игнатьев прямо обернулся к обер-прокурору, изобразившему на лице крайнее недоумение. — В каком положении находится наше сельское духовенство? В самом отчаянном. Оно само отчуждает прихожан от церкви непосильной для бедных людей платой за крестины, за браки, даже за похороны, да в то же время далеко не преподавая примера христианской жизни. Отсюда и уклонение крестьян в раскол, и даже просто распространение безверия. Пробуждение нашего духовенства к проведению евангельского учения не только словом, но и самим делом — вот обильное поле для деятельности обер-прокурора Святейшего Синода, который постоянно упрекает других министров в распущенности вверенных им частей и ведомств.
— Я также поддерживаю предлагаемые графом Лорис-Меликовым меры,— сказал министр финансов Абаза, — что же касается больных мест, указанных Победоносцевым, они действительно существуют. Но речь Константина Петровича скорее произведение моралиста, чем программа государственного деятеля. Им верно указаны раны. Но не предложено никакого серьезного средства к их исцелению. Мораль и церковь должны делать свое дело, но они одни не в силах победить зла. Никакое постановление, изданное в смысле предложений Константина Петровича, хотя бы и облеченное в торжественную форму Высочайшего манифеста, не окажет в наших трудных обстоятельствах действительной помощи.
В кабинет вошел министр юстиции Набоков и направился прямиком к Лорис-Меликову и протянул вынутый из портфеля лист.
Едва взглянув на него, Лорис-Меликов встал. Бегло прочитал стоя.
— Это Высочайший манифест, — в ответ на обращенные к нему взоры ответил Набоков.
Среди участников совещания произошло движение. Один Победоносцев неподвижно смотрел пред собой.
— «…Веруя в истину и силу самодержавной власти…» — прочитал Лорис-Меликов. — Ни слова о преобразованиях, ни слова о намерении продолжать дело покойного государя…
— Манифест? Что это значит? Кто писал? — громко спросил Милютин, поднимаясь с места.
Вслед за ним встали и остальные.
— Is fecit cui prodest (Сделал тот, кому выгодно), — прозвучал голос Абазы.
Повисла тишина, и наконец в тишине прозвучал голос Победоносцева:
— Писал я. По приказу государя.
Победоносцев, бледный, смущенный, молчал, стоя, как подсудимый, перед судьями.
— Это обида, — с трудом выговорил Абаза. — Надо остановить, надо требовать, чтобы государь взял назад это нарушение контракта, в который вошел с нами.
— То, что было бы уместно на другой день вступления на престол, после катастрофы первого марта, делается ныне, по прошествии двух месяцев, совершенно неуместным, — сказал Милютин. — Утверждение и охрана для блага народного самодержавной власти не может быть национальной идеей и единственной целью государственной политики.
— Если такой важный государственный акт, как манифест царский, является сюрпризом для всех нас, это выражение недоверия, если не больше, — констатировал Лорис-Меликов.
— Все, по меньшей мере, странно, — попытался размышлять вслух государственный секретарь Перетц. — Решение о земском представительстве готовилось под председательством наследника-цесаревича, скреплено его подписью и представлено государю, государем одобрено. Наследник вступает на царствование и отменяет подготовленные с его участием решения?
— Стало быть, это внушенное ему решение! — глядя на Победоносцева, сказал Абаза. — Здесь я вижу только одно. Надо отойти в сторону и подо-ждать, дать государю время прийти в себя.
— Вам кажется, Александр Агеевич, что без вас, без Михаила Тариэловича, без Дмитрия Алексеевича государю уже не на кого будет в отечестве опереться? — Победоносцеву осталось лишь объявить поверженным врагам об их полном поражении. — Покойный государь Александр Николаевич в безмерном доверии и неосторожности делился властью, от чего и принял мученический венец. Самодержавие неделимо.
— Я со своей стороны не считаю возможным оставаться, — решительно объявил Абаза. — В пятницу я буду просить об увольнении.
— Манифест не оставляет никакого сомнения, что не будет допущено никакое, совершенно никакое общественное участие в делах государственного управления, — заключил Лорис-Меликов. — Мы что ж, Константин Петрович, в бирюльки играли, когда шаг за шагом, не келейно, не за спиной, обсуждали, взвешивали каждое слово, принимали решение. Общество ждет обновления, дайте же России вздохнуть свободно!.. А участвовать в обмане я не намерен. Два месяца назад я просил об отставке. Теперь буду настаивать.
Победоносцев, отвесив общий поклон, направился к выходу.
— Внушения одного интригана перечеркнули работу Государственного совета и Особого совещания! — в спину обер-прокурору, поплывшему к двери, сказал Милютин.
IV.
В парке Гатчинского дворца прогуливались Александр Третий и Победо-носцев.
— Уверяю вас, государь, что это демонстративное прошение об отставке графа Лорис-Меликова и министра финансов Абазы не что иное, как вызов вам, самодержавному императору, — с горестным сочувствием тянул Победоносцев. Его тощая фигура, увенчанная костлявой головой с мясистыми топорщащимися ушами, издали могла сойти за посох, который сам по себе сопровождал величавую фигуру императора на прогулке. — Именно в день объявления Высочайшего манифеста, в день всенародного ликования, они были уверены в том, что их отставка не будет принята. Они уже давно уверовали в свою незаменимость. Кого вокруг себя собрал покойный государь? Это дряблые евнухи и фокусники. Простите мне мою правду. Нельзя их оставлять, ваше величество, ни Абазу, ни Лорис-Меликова. Я им не верю. Они фокусники и могут играть двойную игру. И в смысле государственном не знают, чего хотят.
— Вчера я читал дневник деда, императора Николая Павловича… — сказал государь. — Незадолго до кончины он записал: «Вступая тридцать лет тому назад на престол, я страстно желал знать правду, но, слушая в течение тридцати лет ежедневно лесть и ложь, я разучился отличать правду от лжи».
— Горькое, горестное признание, — заохал Победоносцев. — Не напрасно в писании сказано: «Царь, отжени от себя совет лукавых и нечестивых. Внемли указаниям Божьим и следуй им». Судя по тому, ваше величество, как решительно вы отринули от себя сеющих ложь, вам горькое разочарование не грозит. Самодержавие — власть от Бога, и никто не смеет на нее ни покушаться, ни делить.
— Не охотник я до новомодного и крутых поворотов. Постепенное развитие и усовершенствование существующего — вот мой путь, — с уверенностью в похвале сказал ученик.
— Народ надо вести твердой и попечительной рукой к его собственному благу, — умиротворенно перешел к следующему предмету учитель. — Эти гражданские свободы, о которых так печется демократия, становятся в конце концов орудием управления обществом в интересах господствующей партии. Наш возлюбленный демос снова останется ни с чем. Горький исторический опыт показывает, что демократы, как скоро получают власть в свои руки, превращаются в тех же бюрократов, на коих прежде столь сильно негодовали. Ваше величество подталкивают собрать государственных мудрецов из губерний и земств. Соберите, и тут же обнаружится отсутствие внутренней правды, и вперед явятся интересы личные и сословные. Вместо поддержки правительства будет борьба с правительством. Не поставьте мне в вину эти слова, внушенные сердцем.
— Что на юге происходит, Константин Петрович? — спросил государь. Сказанное выше он слышал не в первый раз и уже усвоил.
— Движение против евреев, ваше величество.
— Кишинев, Одесса, Бердянск, теперь вот Киев. — Государь ждал подробностей.
— Да, поступают сведения, что на Подоле бьют евреев, но войска усмиряют буйствующих. Как всегда, все это преувеличивается в печати, — в голосе обер-прокурора прозвучала досада. — В Екатеринославе никто никого не трогает, а среди еврейского населения уже переполох, и об этом во всех газетах.
— Мне доложили, что в Киеве разрушена синагога. Толпа пыталась напасть на мужскую и женскую гимназии на Подоле. Гимназии не частные, Министерства народного просвещения.
— Все это крайне прискорбно, но, по-видимому, это единственное сподручное средство самозащиты и, увы, заслуженной мести, — убежденно произнес Победоносцев.
— Гимназии громить для самозащиты? — недоуменно спросил император.
— Лес рубят, как говорится, щепки летят, ваше величество… Народ у нас широкий…
Царь оглянулся и шагнул с дорожки в сторону дерева, на котором невысоко над землей был устроен «беличий домик». Следовавшая за государем потаенная охрана замерла. Александр открыл заднюю стенку «домика», где поджидала бутылка и пара серебряных рюмок.
Государь вынул пробку, налил рюмку и с иронической назидательностью продекламировал давно полюбившийся стишок:
Всему на свете мера,
Всему есть свой конец.
Да здравствует мадера,
Веселье всех сердец!
А как ваше сердце, Константин Петрович?
Пергаментное лицо Победоносцева смялось в улыбку, какой наставник в давние годы улыбался при виде шалостей своего августейшего воспитанника.
Государь опрокинул рюмку, выдохнул, повторил, спрятал снаряжение в «беличий домик» и, взглянув на Победоносцева, проговорил не без досады:
— Вынужден еще раз напомнить, Константин Петрович, о вольных порядках в Александро-Невской лавре, монахи там или вольное казачество?
— Опять при святых мощах монаха не было? — удивился обер-прокурор Святейшего Синода.
— Не было, Константин Петрович. Укажите, кому следует. Строго укажите.
V.
Кабинет графа Петра Павловича Шувалова стал штабом «Священной дружины», сюда протягивались нити, здесь завязывались узлы, плелись сети, в которых должны были увязнуть бунтари реальные и потенциальные. Отсюда истекала энергия борьбы, сюда шли люди, прослышавшие о высоком спросе на бескомпромиссных борцов.
Граф в домашней куртке с папиросой в руке выслушивал деликатно расположившегося на краешке стула будущего сподвижника.
— Злодейства цареубийц еще не кончились. Подобно многим русским людям, я уверен, я жажду действия, чтобы не сказать — мщения. Жажду посильно потрудиться на искоренение гидры, дерзающей поднять руки на помазан-ников Божиих.
— Назовите себя, — сказал граф и взял в руки перо.
— Фамилия в паспорте Варшавчик, но… — Шувалов удивленно поднял глаза. — Имею псевдоним, служебный псевдоним, оказывал услуги престол-отечеству. Интригами отставлен от службы.
— Как давно отставлены? Под судом были? — поинтересовался граф.
— Два года, ваше превосходительство. Под судом никогда не был и ни в чем не замечен, — с достоинством доложил господин Варшавчик.
— Чем вы располагаете? — откинулся в кресле граф.
— В голове ношу мозги, могу много знать, человек я честный, много могу новых вещей открыть относительно внутренней политики и упрочения -престола.
— А к какого рода практическим делам имеете склонность?
— Неизменный сотрудник «Полицейского листка». К негласному наблюдению имею предрасположенность.
— За границей бывали? — после долгого изучающего взгляда спросил добровольца граф Петр Павлович.
— С деликатными миссиями.
— Швейцарию знаете?
— Очень поверхностно.
— А если мы поручим вам открыть в Женеве кухмистерскую? — Лицо у Варшавчика вытянулось. — Будете кормить эмигрантов дешевыми обедами и таким манером наблюдать и улавливать. Наблюдать и улавливать.
— Должен сообщить вашему сиятельству, что у меня есть чувство чести и честности. Лукавить я совершенно не способен, а потому с полной откровенностью считаю долгом сообщить, что нынче душевное мое беспокойство граничит с упадком духа, а находясь в таком состоянии, человек никуда не годится,— горестно проговорил Варшавчик.
— Двести в месяц ваш дух поднимет? — спросил вождь «Священной дружины».
— Если кухмистерская, да в Женеве, то надо с женой, а это еще расходы…
— Триста? — спросил граф.
— Вступаю в самый рискованный период, уповая на поддержку и совет, — со вздохом выговорил Варшавчик. — Если найдете возможным, оха-рак-те-ризуйте меня перед… робею выговорить. Замолвку вашу не на зло упо-треблю.
Глава шестая
I.
Мещанская обстановка жилища не вязалась с импозантной фигурой Судейкина. И тесная комната, и обилие мелких украшений, вышивок и картинок в рамочках — все было ему не по росту. Шинель Судейкина и пальто Дегаева были брошены здесь же на спинки венских стульев. Встреча была назначена в частной квартире на Малой Охте. Квартир таких у Судейкина было по городу с десяток.
Разговор начался полчаса назад, оба собеседника не спешили.
— В правительстве существует величайшее заблуждение, — не без самоуверенности сообщил Дегаев, — подсказанное, кстати, нами, революционерами… Они предполагают существование могучей, неуловимой, всепроникающей и всеведающей революционной организации. Вы охотитесь за нами и всякий раз удивляетесь тому, что не можете добраться до центра, до ядра. Не доберетесь. Его больше нет.
— Я знаю. — Судейкин перебрал пальцами по столешнице, словно сыграл гамму, и серьезно посмотрел на Дегаева. — То, что вы сейчас мне сказали, должно здесь и умереть.
В дверь, раздвинув занавески, всунулась повязанная платком голова хо-зяйки.
— Ваше благородие, самоварчик не прикажете? — спросила баба.
Судейкин достал часы, щелкнул крышкой.
— И рюмку померанцевой, — прибавил Судейкин.
— И сухарики с коричкой, Георгий Порфирьевич… — Хозяйка успела узнать вкус своего благодетеля, хорошо платившего и редко радовавшего посеще-ниями.
— Пока мы перед властью никто, — наслаждаясь своей откровенностью, рассказывал Судейкин. — Меня держат за сыщика, а когда страх загонит их в Гатчину, в угол, заставит окапывать дворцы в поисках подкопов и проводов к минам, я уже буду не сыщик, а спаситель. А для этого нужна «неуловимая», «всепроникающая», «постоянно угрожающая» революционная организация.
— Но после акции, которую вы готовите, в партии, во всяком случае в столице уже никого не останется, — предупредил Дегаев.
— С вашей помощью, Сергей Петрович, партия подрастет. Подрастет, а мы еще раз выкосим. Только на время акции вам нужно будет покинуть Петербург.— Судейкин ожидал такого вопроса.
— Исполком предписывает мне большую поездку по провинции. Кавказ, Ростов, Украина, — посвятил в свои планы Дегаев.
— Контакты с периферийными группами крайне полезны. Неспокойно нынче на юге, погромы. — Судейкин еле сдержал зевок, работать приходилось много, и последнее время он недосыпал.
— Погромы — вещь полезная, дающая уверенное направление избыточной стихийной силе недовольства, — как о само собой разумеющемся, сказал -Дегаев.
— Позволю себе не согласиться. Извините. — Судейкин снова еле сдержал зевок, прикрыл рот ладонью. — Что власть, что революционеры, вы живете интересами нынешней минуты. Надо смотреть вперед, Сергей Петрович. Никакому разумному правительству на свете не могут быть никогда и ни в каком случае выгодны смута и бунт. Да, да, откуда бы они ни исходили, против кого бы ни были направлены. Стихийная бунтарская сила, которая сегодня служит интересам власти, завтра с легкостью превращается в опаснейшее орудие против той же самой власти. Где сейчас Фигнер?
— В Харькове.
— В акте против Фигнер вы мне понадобитесь, стало быть, в Харькове. Уберем ее не прежде, чем она передаст вам все явки и полномочия. Работая в ваших кружках в провинции, обязательно намечайте человека на роль «предателя». Мы его берем, а чуть позже, как бы по его признанию…
Хозяйка внесла самовар. Собеседники замолчали. Следом появился поднос, рядом с чашками, с сахарницей и сухарницей возвышалась граненая рюмка водки. Хозяйка все составила и стала проворно разливать чай.
— А что касается правительства и революционеров, то чем меньше они знают друг о друге, тем легче управлять и теми и другими. — Дегаев кивнул на хлопочущую хозяйку, как на ненужного свидетеля разговора. Судейкин чуть улыбнулся и небрежно махнул рукой. — Пусть революционеры считают правительство собранием палачей и злодеев, а правительство видит в революционерах только преступников, извергов и развратников. А мы с вами, Сергей Петрович, будем… чай пить! Власть, Сергей Петрович, вовсе не нужно захватывать, вырывать, ее просто нужно подобрать, когда она из слабых рук падает. И все. Люблю сухари с корицей.
— Кушайте на здоровье, — хозяйка окинула взглядом стол и бесшумно исчезла.
Судейкин взял рюмку, посмотрел на свет и легко выпил.
II.
Галерея при источниках в Баден-Бадене огромными окнами, заключенными в арки, выходила на поднимающийся по склонам гор курортный городок. Своды галереи были настолько высокими, будто предполагали передвижение посетителей не только по каменному полу, но и по воздуху.
Блестящая курортная публика прогуливалась со стаканчиками и кружками целебной воды, отпивая по глоточку с серьезностью и сосредоточенностью священнодействия.
— Алексей Михайлович, сделайте одолжение, — обратился Салтыков к Унковскому, — Елизавета Аполлоновна меня ждет, а мне неожиданно назначили встречу. Могу доверить вам привести ее сюда?
— Почту за честь, — любезно отозвался Унковский, привыкший исполнять куда более сложные комиссии своего друга.
— Честь не велика, а вот плед, плед не забудьте взять. Экое свинство, днем Африка, а вечером Гренландия, — и, увидев приближающегося Лорис-Ме—ликова, поспешил расстаться с приятелем. — С Богом, Алексей Михайлович, с Богом.
— Добрый вечер, Михаил Евграфович, не отнял вас от важных дел? — Лорис-Меликов в партикулярном платье, с приглаженной на левый пробор прической и пышными бакенбардами и бородой подошел к Салтыкову и протянул руку.
— Какие ж здесь дела, Михаил Тариэлович… И не все равно где кашлять, здесь или в номерах.
Салтыков и Лорис-Меликов смешались с прогуливающейся публикой.
Не прошли и двух десятков шагов, как шедший навстречу Бисмарк по-светски непринужденно раскланялся с Лорис-Меликовым, лишь скользнув взглядом из-под густых бровей на Салтыкова.
— Вот и Бисмарку, оказывается, лечиться надо, а я думал, таких в железоделательных мастерских поправляют, — заметил Салтыков.
— Позвольте продолжить, — оценив шутку, сказал Лорис-Меликов. — Итак, на свою беду, я уговорил покойного государя сделать Победоносцева обер—прокурором Синода. Государь долго не соглашался, он его не любил, считал ханжой…
— Что ж поделать, Михаил Тариэлович, не каждый заподозрит в головастике будущую жабу, — буркнул Салтыков.
— Как сойдемся, так все уверяет меня, что любит Россию.
— Так женщин любят, в расчете на покорность, чтобы попользоваться.
Салтыков ждал, когда же бывший властительный министр перейдет к цели, ради которой пригласил на эту встречу. Пока разговор касался предметов малозначащих.
— Вы сразу после лицея печататься стали? — поинтересовался Лорис-Меликов.
— Нет, Михаил Тариэлович, послужил в канцелярии военного министра. Бог дара не дал, а то имел бы сейчас генеральские штаны и сапоги со шпорами. А первое мое печатное выступление самим Белинским было отмечено.
— Вот как? — почтительно заметил Лорис-Меликов.
— «Бред больного ума» — вот такая мне была оценка выставлена за дебют, — без тени обиды припомнил Салтыков.
— Что ж так сурово? — удивился Лорис-Меликов.
— Что заслужил, то и получил. Мне за ту повесть до сих пор стыдно. Дикая, восторженная, ни одной своей мысли. Фурьеристскими идеями тогда повальное было увлечение, модно было.
— Молодежь всегда увлекается. Вот и нынешняя увлечена… — Лорис-Меликов поймал взгляд Салтыкова. — Решили с террористами бороться теми же средствами. Даже составилась тайная организация. Впрочем, ей покро-вительствует двор, так что тайна из тех, что определенным образом афиши-руется.
— Это что ж, взрывать, стрелять, выслеживать? — слухи о великосветской затее доходили и до редакции «Отечественных записок».
— Так и заявляют: «кинжал на кинжал». И в первую очередь видят врагов в Женеве, среди эмиграции, — выдержав небольшую паузу, Лорис-Меликов дождался, пока в ожидании продолжения Салтыков обернулся к нему, и голосом, в котором можно было уловить нотки военного доклада, произнес: — В качестве первых жертв намечены Кропоткин, Гартман и французский радикал Рошфор, Анри Рошфор… — увидев немалое удивление в лице Салтыкова, взял прежний светский тон: — А вы где же опубликовали первую свою повесть, ту, что Белинский выругал?
«Так вот зачем меня пригласил этот далеко не худший посетитель высших ступеней российской власти!» — еще не придя в себя от услышанного, подумал Салтыков и тут же, почти механически, ответил:
— Представьте себе, граф, в «Отечественных записках»… Скажу вам совершенно искренне, граф, я всю жизнь избегал соприкосновения с лицами высокостоящими. Вы один только победили во мне чувство, внушавшее мне эту сдержанность. Благодарю вас за весьма содержательную прогулку. Мое глубочайшее уважение графине Нине Ивановне.
Навстречу не без торжественности Унковский вел Елизавету Аполлоновну. Все встречные обращали на них внимание, кто улыбался, кто недоуменно оглядывался.
— Он же Салтыков! — увлеченно говорила Елизавета Аполлоновна. — Ему довлело не только вице-губернаторство, он должен был двигаться до члена Государственного совета, сенатора, министра. А засел в кабинете и пишет, пишет… А с кем видится? Все эти Успенские, Златовратские, Шиллер-Михайловские, кого они интересуют? Я и «Отечественные записки» его не приемлю. Для чего это?
Люди, проходившие навстречу, пожимали плечами, переглядывались. Прошел Бисмарк и рассмеялся.
На правую руку Алексея Михайловича вместо пледа были наброшены взятые в прихожей по рассеянности серые клетчатые панталоны с медными пуговицами, словно вынесенные на продажу.
— Заставь дурака Богу молиться… — указав на приближающегося приятеля Лорис-Меликову, пророкотал Салтыков и набросился на подошедшего Унковского: — Я что просил вас взять, драгоценный Алексей Михайлович?
— Плед. Вот он, — с достоинством сказал Унковский.
— Вы панталоны мои взяли и торжественно их прогуливаете. Имеете успех у публики. Теперь Бисмарк о моих портках всей Европе расскажет. А ты, дура, куда смотришь? Не по сторонам надо глазками бегать! — это уже жене.
Смущенный Унковский стал сворачивать панталоны, не умея совладать то с одной, то с другой непослушной порточиной.
— Верните панталоны туда, где взяли, Алексей Михайлович, и отыщите доктора Белоголового, хоть с собаками, хоть с полицией. Нужен безотлагательно. Я его здесь буду ждать.
Когда наконец Белоголовый был отыскан и появился в Курзале, Салтыков накинулся на него еще издали:
— Я вас битый час жду, уважаемый Николай Андреевич! Доктор лечить должен, а не последние силы у больного отнимать вот такими вот напрасными ожиданиями. Черт знает что!
Белоголовый невозмутимо достал часы из жилетного кармана, открыл их, как бы сверяясь, и только пожал плечами:
— Ваше приглашение, любезный Михаил Евграфович, я получил от Алексея Михайловича пятнадцать минут тому назад, какие ж могут быть пре-тензии? Не архангельского чина, летать не умею, передвигаюсь, как все -смертные.
— Всегда найдете, как отговориться… — Салтыков взял Белоголового под руку и повел по променаду.
— Строго конфиденциально. Мы с Лорис-Меликовым встретились, он мне крайне интересную и острую, просто кровоточащую тему подсказал. Речь идет о великосветской шайке. От этих взволнованных бездельников любой мер-зости можно ожидать. А для того, чтобы дело узнать поближе, мне хорошо бы на пару дней, не больше, съездить в Женеву. Сможете мне составить ком-панию?
III.
Летом 1883 года успех тайной полиции был чрезвычайным. Судейкин работал широко, размашисто. Даже слишком размашисто, в связи с чем был специально приглашен к директору Департамента полиции фон Плеве.
— Успех несомненный, Георгий Порфирьевич, но на вас идут нарекания. Множество арестов совершенно безосновательных.
— Иначе и нельзя, Вячеслав Константинович, приходится брать, как говорится, гуртом, иначе заподозрят предательство. Так надежней.
— Я попытаюсь сдержать жалобщиков, но не тяните. — Плеве был доволен работой тайной полиции, и разговор носил исключительно формальный характер.
— Допросы идут непрерывно. Просеиваем. Но и отпускать незамешанных надо с осторожностью.
— Вы уж не очень жестко… — не договорил Вячеслав Константинович.
— Человек, ваше превосходительство, животное живучее, по живучести сопоставимое с кошкой, — с улыбкой сообщил Судейкин. — Надеюсь, я искупил побег одного Дегаева полусотней революсьенеров?
— Удачный побег, Георгий Порфирьевич. Весьма удачный.
— Завтра отбываю в Харьков. Надеюсь, что вернусь не с пустыми руками, Вячеслав Константинович.
— Бог в помощь, Георгий Порфирьевич.
IV.
Поздним вечером элегантная коляска с поднятым верхом остановилась на углу Ковенского переулка.
Возница огляделся и, найдя обстановку спокойной, нагнулся к седоку и негромко произнес:
— Можно, ваше сиятельство.
Из коляски выскочил затрапезного вида человек, в котором с трудом можно было узнать графа Бобби, поднял воротник и быстрыми шагами двинулся в глубину темноватого, тускло освещенного газовыми фонарями переулка.
У дома девять он еще раз оглянулся по сторонам и условным стуком постучал в окно первого этажа.
Почти сразу же открылась калитка в глухих воротах, ведущих во двор.
— Все уже в сборе, ваше сиятельство. Скоро начнется.
В комнате, скромной мещанской обстановке, собрались замечательные молодые люди. Одеты они были так же, как и прибывший, весьма затрапезно, по виду — потертые чиновники, но исполненные достоинства лица и манеры, даже привычка сидеть хотя бы и на венском стуле или продавленной оттоманке выдавала людей достойнейших. В прибывшем все с улыбкой узнали графа Шу-валова.
— Ваше сиятельство… пролетарий! Решительно пролетарий!
— Господа, по номерам, когда мы научимся элементарным правилам конспирации, — строго заметил прибывший граф.
— Здесь все свои, — сказал князь Уваров-младший.
— Простите, князь, дисциплина и порядок — основа успеха в нашем деле,— сказал Шувалов.
— И все-таки, Павел Петрович…— сказал князь, — то есть «брат номер сто тридцать два», вы держите в руках все нити организации, мы не можем вами рисковать. Вы знаете, я как предводитель «пятерки» был против вашего участия сегодня.
— Когда мне придется докладывать о результатах сегодняшнего дела, когда мы покажем Департаменту полиции, как должны действовать подлинные защитники государя и борцы с крамолой, мне не хотелось бы услышать вопрос: а где вы были, граф, во время схватки?..
— Тихо, господа! Началось…
Действительно, если прислушаться, из-за стены донеслись размеренные звуки, весьма похожие на работу ручного типографского станка.
Собравшиеся переглянулись.
— Дворник откроет, предупрежден? — спросил Шувалов.
Ему ответили кивком.
Звуки за стеной не затихали.
— Ну что, господа, предлагаю пройти со мной и почитать свежую прессу! — Шувалов достал из кармана револьвер «бульдог».
Неслышными шагами вся команда вышла во двор, вошла по подсказке дворника в дверь, ведущую в темный коридор.
Дворник шел впереди. Указал на одну из дверей и сам отошел в сторону.
— Позвольте мне, ваше сиятельство, — выступил вперед атлетического сложения доброволец.
— Прошу вас, барон, — Шувалов предоставил крепкого сложения барону честь первому броситься в атаку.
Барон сильным ударом плеча вышиб дверь, и вся команда ввалилась в комнату, освещенную керосиновой лампой.
Тут же раздался крик едва заснувшего младенца, а укачивавший его на каталке молодой папаша в бессилии опустил руки.
Ворвавшиеся озирались по сторонам, в поисках признаков «тайной типо-графии».
— Что вам угодно, господа? — Молодой папаша вынул из кровати-каталки расплакавшегося младенца и начал укачивать на руках.
— Да мы так… Мы… дверью ошиблись… Извините за беспокойство… — растерянно проговорил предводительствовавший штурмом Шувалов.
V.
В Харькове против революционеров действовали более умело.
На Курской улице, что ведет к Холодной горе, в закрытой повозке с зашторенными окнами сидели Судейкин, Дегаев и Меркулов.
Прохожий остановился около коляски, оглянулся и быстро условным стуком ударил в дверку и пошел дальше.
— Она должна вас заметить. Если понадобится, споткнитесь, уроните что-нибудь. С Богом. — Судейкин дал последние наставления провокатору, открыл дверку и выпустил Меркулова.
По улице быстрыми шагами, чуть опустив голову, шла Вера Николаевна Фигнер.
Судейкин и Дегаев, чуть отодвинув шторки на окнах, следили за улицей.
Ощущение опасности заставило Фигнер поднять голову. Она увидела Меркулова и невольно повела головой, проводив его взглядом.
По улице вслед Фигнер двинулась коляска с жандармами в штатском.
Фигнер ускорила шаг, свернула в Казачий переулок, попыталась найти какое-то укрытие.
В это время из-за поворота вывернула коляска с жандармами. Они выскочили и, подбежав, с двух сторон схватили Фигнер за руки.
— Не спешите… Куда же вы так торопитесь, Вера Николаевна, за вами и не угонишься, — радостно проговорил жандарм, ведя Фигнер к коляске.
Едва коляска с арестованной поравнялась с повозкой Судейкина, возница сразу тронул лошадей.
Судейкин и Дегаев в полутьме обменялись рукопожатием.
— Кто-то еще остался в России из руководства партии? — спросил Су-дейкин.
— Да, конечно, — отозвался Дегаев.
— Кто еще? — почти устало спросил Судейкин.
— Я, Георгий Порфирьевич, — весело сказал Дегаев.
— А кто же будет во главе «Народной воли»? — спросил Судейкин.
— Я, Георгий Порфирьевич, — все так же весело сказал Дегаев.
— Вы остались один, разве это само уже не породит подозрений? — Судейкин хотел разглядеть лицо Дегаева в сумерках кареты.
— Больше всего я опасался, что может вызвать вопросы и подозрения мой побег из-под стражи. Но никаких сомнений не возникло, мой побег был принят за несомненный факт. У вас, господин подполковник, логика жандарма. А мы, революционеры, люди морально-нравственных принципов. Мы доверяем друг другу.
— Пока великосветские хлыщи играют в свое тайное общество, вы сумели отдать под суд одиннадцать членов Исполнительного комитета. — Судейкин откинулся на спинку сиденья.
— Вы забыли, Георгий Порфирьевич, еще двоих из трех членов Распорядительной комиссии.
— Все, Сергей Петрович, помним. Все идет в счет. Не первый раз замечаю в вас математические наклонности. — Судейкин позволил себе пошутить, но жизнь — шутник из шутников, придет время, и Дегаев займет пост профессора математики… в Северо-Американских Штатах. — Как с вами легко работать, Сергей Петрович. Вы, надо признать, первую часть намеченной программы выполнили. У вас уже организация в руках. — Судейкин был настроен совершенно благодушно.
— Вы хотите сказать, руины организации. Теперь мне придется ее создавать почти заново. На обломках.
— А мне самое время под благовидным предлогом в чести и славе выйти в отставку. — Судейкин рассуждал о будущем легко, как о предстоящем отпуске.— А вот когда вы против министра нашего да против великого князя Владимира Александровича проведете акты, то-то перепугаются. Тут и вспомнят. Позовут. Кроме меня, некому их спасать. Здесь уж можно будет просить что угодно и условия свои ставить. Пуганая лошадь, Сергей Петрович, дальше кнута бежит.
VI.
За картами Кони, Унковский, Елисеев и сам хозяин квартиры обмениваются картежными присказками.
— В наше загадочное время кто же может поручиться, где действительное желание, а где ложный позыв… — Щедрин посмотрел в свои карты. — Позвольте вас удовольствовать двойкой пик.
— Одни в картах видят восторг, а другие — тихое удовольствие. — Кони бросил даму.
— У нас, ваше высокородие, такие дамочки не ходят. — Елисеев побил -карту.
— La donna e mobile (Сердце красавицы склонно к измене), — не скрывая огорчения, пропел Кони.
— Вот такой у нас образ мыслей. Позвольте предъявить…— Унковский пошел картой.
— Удивительный вы человек, Михаил Евграфович, неужели предполагали, что «Третье письмо к тетеньке» пропустят? — спросил Кони. — Как там у вас о тайном обществе, которое во всеуслышание предлагает сто рублей за крамольно мыслящую голову? До слез рассмешили. Там же у вас князья, переодевшись половыми, утром подслушивают по трактирам, а вечером докладывают в комиссии сцены из народного быта.
— Вот ведь сословие, — зарокотал Салтыков, — держалось в стороне, около ресторанов и увеселительных заведений, а нынче вдруг увлеклось внутренней политикой! И высказаться не смей.
— Смей не смей, а статья ваша уже в публике по рукам ходит, — бросая карту, сказал Елисеев.
— На днях в редакцию заходит какой-то с улицы: «Позвольте, говорит, почитать, я тут у вас прочту и никому не скажу». Вот до чего дошло! — взорвался Салтыков. — Для того, говорю, и вырезали, чтобы не читали. Он прочтет, а мне распространение припишут, воистину боюсь.
— Вы нас вроде и приучили к резкому слову, — сказал Унковский, — но каково этим тайным охранникам читать: «Может ли быть опасною эта невежественная мразь, может ли после себя оставить какой-нибудь след это сонмище взволнованных лоботрясов?»
Салтыков поднял сданные карты и разразился бранью в адрес безответного Унковского.
— Сдал! Что же вы сдаете, черт бы вас подрал, Алексей Михайлович, если вся игра у противника! А с чего вы пошли? Кто ж так заходит! Зачем садиться в карты, если ступить не умеете…
В гостиную с клетчатой шалью в руках вошла Елизавета Аполлоновна.
— Мишель, я тебя прошу… — и накинула ему шаль на плечи.
— Да что ж я, как баба пошехонская, буду сидеть! — движением плеч Салтыков попробовал освободиться от шали.
— Лучше уж так посидеть, чем опять лежать и грохотать на весь дом. Ты же не только кашляешь, но и от себя добавляешь, — с досадой сказала Елизавета Аполлоновна.
— Вот дура! — привычно буркнул Салтыков.
— Хоть бы ты умер скорее, — невольно чуть слышно вырвалось у Елизаветы Аполлоновны, она вскинула глаза на гостей, те сделали вид, что ничего не слышали. Поправила шаль на плечах мужа и, мелко перекрестившись, тихо произнесла: — Господи, прости меня, грешную.
— Идет охота за каждой строчкой, высматривают и вычитывают между строк, охотятся за распространением заразы. — Салтыков смирился с шалью на плечах. — Да сотни тысяч русских путешествуют по Европе, читают за границей сотни либеральных, радикальных и всяческих газет. Если там не заразились, неужели их двусмысленная заметка в газете «Порядок» заразит? Почитал газету «Голос» и тут же стал атеистом, социалистом и изменником. Судя по отчетам, в последнее время в Россию ввозится ежегодно и расходится около одиннадцати миллионов томов иностранных книг. В цензурном комитете читается до семисот заглавий выписываемых из-за границы газет и журналов. Что значит перед этой лавиной вся русская пресса? А во всей этой затее со «священной дружиной» кроется какое-то фантастическое ядро, которое следовало бы раскусить и тут же выплюнуть…
Снова вошла Елизавета Аполлоновна.
— Мишель, там студенты. Депутация. Просят на одну минуту.
— Носит их по городу. Дома им не сидится!
Щедрин вошел в прихожую, где его поджидали трое студентов и одна курсистка.
Один из студентов набрался храбрости, выступил вперед и торжественно объявил:
— Глубокоуважаемый Михаил Евграфович! Студенческое братство Санкт-Петербурга имеет честь приветствовать вас, гордость и славу нашей литературы, и вручить вам почетный билет на студенческий бал …
— Какой билет? На какой бал? Вы что, не видите, кто пред вами? Я болен, я умираю, а по-вашему, я должен идти на бал! Плясать казачка я не стану. Вы этого хотите? Вы хотите, чтобы я у вас на балу сдох? Это черт знает что такое! Покоя нет…— только бурный кашель остановил поток брани.
Студенты были озадачены таким приемом.
Когда Щедрин откашлялся и только тяжело глотал воздух, вперед вышла курсистка.
— Мы приносим свои извинения, Михаил Евграфович, за причиненное вам беспокойство. — Девушка была огорчена, но говорила с достоинством. — Мы не ожидали, что передача почетного билета доставит вам столько неудовольствия. Мы не имели виду просить непременно принять участия в танцах, но считали своей обязанностью передать почетный билет в знак глубокого уважения. Такие же почетные билеты посланы Глебу Успенскому, Тургеневу в Париж, Чернышевскому Николаю Гавриловичу в Вилюйск. Еще раз примите наши извинения и позвольте откланяться.
— Что это вы, куда это вы торопитесь? Подождите, поговорим… Но у меня гости… Впрочем, к черту гостей… — засуетился громоздкий старик.
Студенты поспешили убраться подобру-поздорову.
Щедрин вернулся в гостиную.
— С чем пожаловали? — спросил Унковский.
— Извольте, новая власть! Господа студенты. Попробуй к ним не выйти. В ретрограды запишут, анафеме предадут, — усаживаясь за стол и разбирая карты, ворчал Салтыков. — Почтили билетом на танцы. Тургенева из Парижа зовут, Чернышевского из Вилюйска, а меня с погоста. Какие развлечения, какое общество?.. Только и заботы о сохранении паскудной жизни. А тут еще пальцы с трудом сгибаются, скоро ручку держать не смогу. Все чествуют, чествуют, смерти дождаться не могут. Телеграмму из Москвы получил. Там у них академические обеды каждый месяц. Поручили этому дураку непроходимому, Головачеву, телеграмму мне составить и за всех подписать. Получаю: «Ежемесячно обедающие приветствуют…» и все в таком духе. Пришлось ответ писать: «Сердечно благодарю. Ежедневно обедающий Салтыков».
VII.
Сенаторские комиссии, учрежденные в 1880 году по инициативе полновластного председателя Верховной распорядительной комиссии Лорис-Меликова, заканчивали свою объемную и чрезвычайно важную работу, когда не было уже ни Распорядительной комиссии, ни ее председателя, ни государя, одобрившего благое дело.
Впервые в практике Российской империи независимые и беспристрастные ревизоры смогли предъявить верховной власти реальную картину положения дел на местах.
Сенатор Ковалевский докладывал о результатах своей ревизии Оренбург-ской и Уфимской губерний непосредственно Александру Третьему в его тесном рабочем кабинете в Гатчинском дворце.
— И когда это все бесстыдство началось? — выслушав сенатора, спросил царь.
— Перед войной, ваше величество, — отвечал Ковалевский. — Главное расхищение прошло с тысяча восемьсот семьдесят второго года по тысяча восемьсот семьдесят седьмой.
— Пять лет?! — удивление и возмущение охватили императора. — При министре государственного имущества Валуеве?
— При Петре Александровиче Валуеве, ваше величество, — подтвердил сенатор.
— И много растащили? В газетах пишут по-разному, — с какой-то тайной надеждой спросил Александр.
— Все, ваше величество, — сказал сенатор.
— Как так все? — не понял император.
— Числилось по обеим губерниям четыреста двадцать тысяч десятин казенных оброчных статей, осталось восемнадцать.
— Тысяч?
— Никак нет, ваше величество, только восемнадцать десятин непроходимого болота, — доложил глава комиссии.
— Нечего сказать, чисто взяли. Ничего не осталось, государю покойному об этом докладывали?
— Государя умышленно вводили в заблуждение дважды. Докладывали об отчуждении степи, а отчуждали корабельный лес. И относительно назначения запасных башкирских земель тоже вводили в заблуждение.
— Практиковался прямой обман? — расставляя все точки над «i», спросил самодержец.
— Прямой обман, ваше величество. После того, как обман вскрылся и заговорили газеты, по предложению графа Лорис-Меликова были назначены известные вашему величеству сенаторские ревизии в пять губерний, наиболее пострадавших от хищений. — Сенатор Ковалевский понимал, что упоминание Лорис-Меликова едва ли приятно государю, но справедливость того требовала.
— Как такое могло случиться на глазах стольких людей? — Александр положил свои тяжелые, могучие руки перед собой на стол. Эти руки могли гнуть вилки, подковы, могли узлом связать кочергу, но не могли схватить за шиворот сановное ворье.
— Расхищение это называлось «регулирование». Вот донесение правителя канцелярии оренбургского губернатора Холодовского о раздаче и льготной продаже башкирских земель. — Ковалевский вынул из папки заготовленный документ. — Торжественно сообщает, что «регулирование башкирских земель в последние годы близится к концу». О сущности дела Холодовский старается не говорить.
— Недаром же покойный государь говорил: «Я-то к вам всей душою, а вы ко мне с обманцем». И где на этот раз обманец?
— Покойному государю внушили, что казенные земли в Уфимской и Оренбургской губерниях плохо питают казну. Дают двадцать пять копеек с десятины. И пообещали, что в частных руках земля даст доход неизмеримо больше. Обман состоял в том, что речь шла о запасных землях башкирских общин, в доходных статьях не числящихся. Земли принадлежали башкирам и держались на случай расширения общин, вступления новых членов. Вот эти земли и были пущены в так называемое «регулирование», розданы и проданы по льготной цене, без упоминания корабельного леса, в изобилии на этих землях растущего.
— Какими участками продавали? — делая пометки на листе карандашом, спросил царь.
— От пятисот до тысячи десятин, и от тысячи десятин до двух. Большинство участков превышают установленные законом размеры.
— Ливен сколько приобрел? — поинтересовался государь аппетитами сорокалетнего князя Ливена, Андрея Александровича, сменившего Валуева на посту министра государственных имуществ.
— Светлейший князь Ливен Андрей Александрович как управляющий Министерством государственных имуществ приобрел по льготной цене две тысячи десятин.
— А за что же ему льгота, управляющему Министерством государственных имуществ? — поинтересовался исполненный гнева вступивший в самодержавное владение Россией царь.
— Льгота применяется в первую очередь к лицам служащим, от водворения которых в крае может ожидаться особая польза. — Сенатор был готов ответить императору на любой вопрос, касающийся расхищения казенных земель в Приуральских губерниях.
— Их светлость, оказывается, в Уфимском краю решили водвориться? Вот так новость! На сколько же казна обогатилась от продажи светлейшему князю Ливену двух тысяч десятин корабельного леса?
— Не намного, ваше величество, — сенатор был сдержан и не позволял примешивать к докладу эмоции, — поскольку земля шла по цене степи, а первоначально вносится лишь десятая часть цены, остальные суммы рассрочиваются на тридцать семь лет.
— Это в каком же году он с казной рассчитается?
— В тысяча девятьсот восемнадцатом, ваше величество. Его светлость князь Ливен, ваше величество, заявил мне о готовности вернуть в казну свои башкирские приобретения.
— Завтра же Валуева в шею выгоню. И Ливена вслед за ним! — Александр грохнул кулачищем по столу, от чего едва не слетел со стола тяжелый канделябр со свечами.
— Было бы целесообразно до конца всех сенаторских ревизий иметь дело с нынешним министром государственных имуществ. Новый будет в затруднении разъяснить возникающие вопросы. — Практический совет сенатора возвращал разговору деловой тон.
— И то правда. Даже отставку не приму, если попросит! Конституция -им понадобилась, пусть воровать сначала отучатся, — гневно произнес Александр.
— От этой пагубной страсти, ваше величество, никто еще добровольно не отказывался. — Понимая, что доклад окончен, сенатор складывал документы в папку.
— Отучу. Отучу врать и воровать отучу, — клокотал император.
Глава седьмая
I.
Приехав в Париж с особым поручением, Витте остановился в «Гранд—отеле».
Он завтракал на закрытой террасе, что неподалеку от «Grand Opera», когда туда вошел его давний знакомый Полянский, сел за пустой столик и развернул «Deily News».
Витте тут же вынул из кармана «Washington Post» и тоже развернул заголовком в сторону Полянского.
После того, как сообщники обменялись условными знаками, Полянский поднялся и перешел за столик к Витте.
— С приездом, Сергей Юльевич, — поздоровался Полянский.
— Доброе утро, Евгений Платоныч. Никак не ожидал, что это окажетесь вы. Я помню вас по Одессе. В уланском, если не ошибаюсь, полку служили.
— Мы встречались у Глебовой, — напомнил Полянский, — была первейшая из актрис в Одессе. Да… Но не для воспоминаний о Глебовой вы приехали, Сергей Юльевич?.. Я даже догадываюсь…
— Собственно, пока мне нужно оглядеться, понять, как здесь складываются дела, — сказал Витте.
— Зачем это все? — Полянский выдержал паузу, давая понять Витте, что знает больше, чем тому кажется. Поднял голову и, глядя в глаза приезжему агенту, выпалил: — Вы, скорее всего, приехали, чтобы убить меня, в том случае если я не убью Гартмана. Я должен вас предупредить, что если я до сих пор не убил Гартмана, то только потому, что я был задержан. Завтра встанем в пять утра и пойдем вместе. Я вам докажу, что я могу убить его каждый день, только из Петербурга мне дан приказ, чтобы я не делал этого впредь до распоряжения. Видимо, следовало ожидать вашего приезда.
— Ничего пока не могу вам на это сказать. Где Гартман сейчас живет? — спросил Витте.
— Quartier Latin, это на том берегу Сены.
— Я знаю, где Quartier Latin, — сухо сказал Витте.
К столику подошел мальчишка, разносчик газет.
— Господа, если меня не обманывает слух, вы русские, — улыбнулся мальчик. — Только для вас свежий номер новой русской газеты из Швейцарии.
— Почему из Швейцарии для нас? Что за газета? Как называется? — полюбопытствовал Витте.
— «Правда». Газета называется «Правда», я не знаю, что это значит по-русски. Два франка, господа. «Правда» всего за два франка. Новая русская газета. — Мальчик склонил голову с просительной улыбкой.
— Вы знаете эту газету? — обратился Витте к Полянскому.
— Это новая, эмигрантская. О ней уже говорят…
— Правда — за два франка, это недорого. — Витте подал деньги га—зетчику.
— Благодарю, господа. Вы щедры, как ваш царь. — Мальчик подкинул и ловко поймал монетку.
— Какое простодушное название, что за газета? — Витте развернул газету.
— Удивляюсь, что вы о ней не слышали, — сказал Полянский.
— Вот как? Она даже пользуется известностью?.. Это что такое? — Витте даже переменился в лице. — «Говорят, что Александр Третий последнее время особенно занят разучиванием на тромбоне похоронного марша. Уж не инстинктивное ли это предчувствие?» «Царь-Митрофанушка». «Помазанный истукан с перепугу целый день пьет водку…» «В семейке Романовых есть все, чего хочешь: и казнокрад Костя, и мелкий воришка Николай Константинович, и мот дядя Николай, и тому подобные личности…» — перевернул газету. — «Великий князь Николай Николаевич всю свою жизнь провел в кругу пьяниц и публичных женщин… Через танцовщицу Числову обделывал все интендантские кражи…» Еще раз убеждаюсь, как своевременно образовалось наше сообщество, чтобы вот с этой дрянью расправляться беспощадно. Почему вы улыбаетесь, Евгений Платоныч?
— Многого я сказать не могу, как вы понимаете, но наши средства борьбы должны быть самыми разнообразными, — с достоинством посвященного произнес Полянский.
— Простите. Не понимаю. — Витте отложил газету.
— Чтобы знать круг наших врагов, необходимо завоевывать их доверие.
— Вы хотите сказать, что эта газета…
— Именно это я и хочу сказать. — Полянскому было весело видеть недоумение приезжего.
— Завоевать доверие подобным образом?! — воскликнул Витте, потрясая газетой.
Полянский молчал и наконец произнес:
— Вы меня спрашиваете, Сергей Юльевич, о том, чего я знать не могу. Могу догадываться, предполагать… Надо думать, кто-то рассчитывает и подобным образом войти к ним в доверие.
— На средства государя издается газетенка, где его величают «коронованным тромбонистом»! Где мы живем?! Что за безумные времена?!
— Пусть о наших временах, Сергей Юльевич, судят потомки, у нас есть дела, и дела безотлагательные. У вас завтра будет возможность убедиться в том, что с моей стороны все готово. Если вы не возражаете, встретимся утром в Quartier Latin у дома Гартмана. Его ежедневно встречают два нанятых мною молодых человека, которые только и ждут от меня сигнала.
II.
На следующее утро в одной из узких улочек Латинского квартала Витте и Полянский с видом фланирующих поджидали выхода Гартмана.
— Видите молодых людей у ворот, он оттуда должен выйти. — Полянский достал часы. И в это время из ворот, где стояли молодые люди, вышел Гартман. Молодые люди, словно нехотя, двинулись за ним. Полянский спрятал часы. — Вот он, собственной персоной. Хорошо иметь дело с человеком, любящим точность.
Гартман прошел мимо Витте и Полянского, лишь скользнув по ним взглядом.
Двое молодых людей, из тех, что именуются апашами, остановились рядом с Полянским.
— Доброе утро. Мы готовы уже третий день, — сказал один.
— Вы решили, как будете действовать? — спросил Полянский.
Вопрос был задан в расчете на Витте, с тем, чтобы тот мог убедиться, у него все готово.
— Господин, мы же вам говорили. Начнем драку, а в драке чего не бы-вает.— Молодой человек сделал рукой короткий колющий жест и расхохо-тался. — Но сколько еще ждать?
— Подождите, я плачу вам по сто франков за день ожидания, — сказал -Полянский.
— Деньги хорошие, — сказал первый молодчик, — но, по чести говоря, три дня без дела — скучно. Если завтра не разрешите его прикончить, ищите других. Мы это дело бросим.
— До завтра, — сказал Полянский и выдал каждому по сто франков.
— Спасибо, господин. До завтра.
Оба удалились походкой скучающих бездельников.
— Вот видите, надеюсь, больше у Павла Петровича сомнений не будет. Я ожидаю. Мне дано распоряжение из Петербурга пока этого не делать.
— Кто же дал вам это распоряжение? — спросил Витте, почувствовав, что втянут в какую-то путаную и со странным привкусом историю.
— Мне сказал об этом Зографо, сын бывшего посланника в Греции. Зайдем в ресторан «Voisin», через полчаса он должен прийти сюда.
Полянский и Витте сидели за уличным столиком ресторана «Voisin», потягивая кофе, когда к ним подошел Зографо.
Заговорщики обменялись рукопожатиями.
— Чем не Одесса, господа! — широко улыбнулся Зографо.
— Сергей Юльевич, как я понимаю, приехал меня убить, если я не убью Гартмана, — прямиком объявил Полянский. — Я ему сегодня доказал, что у меня все готово, и я здесь ни при чем. Вы задерживаете.
— Не я — Петербург! — воскликнул Зографо. — Центральный комитет. Итак, последние новости. Из Петербурга послан сюда генерал-адъютант Витгенштейн, чтобы все это дело ликвидировать.
Сказано было так значительно, словно решение принимал он лично.
— Господа, я ждать Витгенштейна не стану, а сегодня уезжаю обратно в Киев, — решительно объявил Витте.
III.
Дегаева Судейкин поселил на Гончарной улице.
Улица узкая, вечно забитая телегами, доставляющими товар на грузовую площадку Московского вокзала. Многолюдные, оживленные улицы удобны для тех, кто не хотел бы привлекать к себе внимание.
Вход в квартиру был со двора, имевшего выход и на Гончарную, и на Старо-Невский, что было особенно удобно.
Судейкин и по складу души, да и по роду занятий не был расположен к товарищеским привязанностям, но большое дело, задуманное с расчетом на Дегаева, в последнее время их очень сблизило.
Квартира Дегаева располагала просторной прихожей, кухней и тремя комнатами, причем в спальню, служившую Дегаеву и кабинетом, вход вел через небольшую, уютную гостиную.
— Только у вас и можно душой отдохнуть. — Судейкин в гражданской одежде выглядел светским человеком. — Так о чем это мы? Да. Чего в человеке больше, мерзкого или доброго? Мы-то с вами, Сергей Петрович, ох как знаем — мерзкого! Вот пусть мерзавцы нам и служат. Дурная сторона человеческой натуры — прекрасное поле деятельности, это фундамент, на котором будут воздвигнуты самые величественные строения, поражающие человече-ский дух. Алчность, эгоизм, жестокость, мы же видим, на чем жизнь строится. Благородство, бескорыстие, справедливость, либеральная болтовня, впрочем, тоже статья дохода при умелом употреблении. Так-то, Сергей Петрович. Поверьте, у меня нет к вашим коллегам, крамольникам, никакой ненависти. Я только удивляюсь той злости, которую даже не пытается скрывать прокурор Муравьев, и жестокости прокурора Стрельникова.
— Стрельников в Одессе убит, — сказал Дегаев.
— Этого следовало ожидать, — сказано было с подчеркнутой небрежностью. — С арестантами воевать — последнее дело. Я арестантов аж до Сибири возил, и все было мирно и тихо. Однажды, еще в Харькове, когда я сопровождал какую-то партию на каторгу, разговорились. Я им совершенно откровенно признался, я не идеалист и на все смотрю с точки зрения выгоды. Да, да, выгоды. Располагай русская революционная партия такими же средствами вознаграждения агентов, я так же служил бы и ей. Разбогатеете, и вам будут служить те же самые полицейские, те же самые тайные агенты, что служат царю. А царь у нас слабый и бездарный! Разве это царь, самодержец?
— Позвольте не согласиться. Есть в нем и сила… — сказал и удивился своим словам Дегаев. Он, принадлежа к революционной партии, защищает царя от начальника тайной полиции.
— Оставьте, Дегаев, мы-то его лучше знаем. — Судейкин получал особого рода удовольствие от откровенного разговора. — Пусть поют хвалу те, кто получает за эти песни должности и оклады. «Ах, какой он сильный!» «Ах, какой он мудрый!» Полтинники серебряные гнет? Кочергу узлом вяжет! Так медведь все равно сильнее. Может, медведя царем посадить? Где его сила? Земли из казны башкирские разворовали? Разворовали? Ревизия Ковалевского вскрыла расхищение? Вскрыла. А вернули растащенное в казну? Ни клочка. Преданы позору, пошли под суд расхитители? Ни один! И так каждый день. Так в чем же его сила? Какие ему доклады на подпись несут, какие рескрипты подносят, сам признается: «Ложь подписываю», а подписывает. Так что царь у нас с вами, Дегаев, слабый и бездарный, и нам надо своим умом жить. Мы с вами, Дегаев, раскрыли динамитную лабораторию. Сто двадцать человек арестовали, просеяли и двух членов Исполнительного комитета можем готовить к каторге. Мы работаем и свое дело знаем. Я дворянин, а они меня за плебея держат. На меня смотрят сверху вниз, только я этих, на меня сверху смотрящих, презираю. Не знают ни истории своей, ни народа.
— А вы знаете?
— И очень неплохо, — самоуверенно сказал Судейкин.
— Разве это нужно в вашем… практическом деле?
— Даже непременно. Именно нам-то и надо и знать, и помнить, — поймав вопросительный взгляд Дегаева, Судейкин с готовностью продолжил: — Не принято, к примеру, вспоминать, что именно Петр Третий отменил зловещее «Слово и дело». Больше того, упразднил Тайную канцелярию. Поэтому и прослыл юродивым, и на троне просидел всего полгода. Это кто же на Руси без Тайной-то канцелярии на троне усидит?
— Времена другие, Георгий Порфирьевич, уже двадцатый век впереди за-брезжил.
— Времена другие, да людишки-то те же. Те же шкурники кругом и хапуги. Вот вам еще из нашей очень даже поучительной истории. В тысяча семьсот восемьдесят девятом году Екатерина Великая собрала комиссию вроде той, что нынче Лорис-Меликову собрать не разрешили. Комиссия серьезная. Представлены все сословия, кроме крепостных, разумеется. Задача важнейшая, государственная — продолжить начатую Петром Первым унификацию всех законов. И задачи своей комиссия не выполнила. Почему? Да потому, что представленные в ней купцы, горожане, славное третье сословие, в один голос потребовали: «Нам нужны крепостные! Дайте нам крепостных! Мы купим!» Славно? Бояре-дворяне имеют рабов, и нам надо. Их просят законы усовершенствовать, чтобы жить по-людски, а они хотят на манер дворян стать рабовладельцами. И когда я слышу об аристократических затеях с представительным собранием, знаю, чей интерес будет в этих собраниях представлен. Вот и я в Тайной полиции свой интерес представляю, свой. Мне она будет служить и вам, Сергей Петрович.
— Разве над вами не существует надзора, контроля?
— Вы видели, как наш министр, Дмитрий Андреевич Толстой, по Большой Морской прогуливается? Два агента впереди, три сзади. Когда ему предложили непосредственно контролировать Тайную полицию, он тут же это поручил товарищу министра генералу Ольшевскому, сказав при этом: «Пусть его убивают». Ольшевский об этом узнал и все перепоручил Департаменту полиции Плеве. Дескать, пусть Плеве убивают. А Плеве милостиво все отдал в мои руки. Так что убивать будут меня, — Судейкин расхохотался.
IV.
Император в свои тридцать восемь лет благодаря тучной фигуре, окладистой бороде и усам казался старше своих лет, в то время как шагавший с ним рядом по аллее Гатчинского парка обер-прокурор Святейшего Синода, с его сухой фигурой, обтянутой кожей худым лицом, с запавшими щеками, казалось, не имел возраста, время в нем остановилось, как в мумии.
— Народ надо вести твердой и попечительной рукой к его собственному благу. — Голос наставника скрипел, как резец на твердом материале. — Эти гражданские свободы, о которых так печется демократия, становятся в конце концов орудием стеснения общества. Демократия — это фальшивый звук, никакой власти народу она не дает, она управляет обществом в интересах господствующей партии. Горький исторический опыт показывает, что демократы, как скоро получают власть в свои руки, превращаются в тех же бюрократов, на коих прежде столь сильно негодовали. Покойный государь говорил: я хоть сейчас готов подписать любую конституцию, будь я уверен, что она во благо России. То же самое можно сказать и о демократии. Во благо ли она России? Нужно очень не знать и не любить Россию, чтобы желать ей демократии. На юге, слава Богу, антиеврейские выступления стихают. Генерал Гурко жаловался, как трудно принимать меры против антиеврейских беспорядков. Войска будто бы радуются, когда евреев бьют.
— И я, знаете, признаться, рад, когда их бьют. — Император Александр Третий славился своей откровенностью.
— Государь, кажется, дождь собирается, — поднял голову к небу Константин Петрович.
Молодой император не выказал по этому поводу никакого беспокойства, словно власть, простиравшаяся не только на земле, но и выше, ограждала его от мелких неприятностей.
— Барон Бистром, начальник гвардейской пехотной дивизии, дал мне совет, когда идет дождь, надо медленно поворачиваться, чтобы все стороны тела были одинаково подмочены. — Император от души расхохотался. — Медленно… поворачиваться…
Константин Петрович сдержанно посмеялся и сообщил новость:
— Князь Гедройц мне писал, я так понял, места ищет.
— Это тот, что у княгини Юрьевской при собачке состоял? Можете ему написать, что у меня на псарне все места заняты.
Гримаса, похожая на улыбку, смяла пергамент лица обер-прокурора, он услышал именно то, что хотел.
— Великое дело мы с вами, Константин Петрович, сделали. Слава Богу, что этот преступный и спешный шаг к конституции не был совершен и весь этот фантастический проект был отвергнут в Совете министров весьма небольшим меньшинством.
— Ваше алмазное перо, государь, начертало слова спокойствия и твердости, возвестившие стране волю монарха и взгляды на будущее России.
— Я вспоминаю, Константин Петрович, процесс над убийцами отца. Прокурор на этом злосчастном процессе уверял всех в том, что пойманные злодеи и есть таинственный «Исполнительный комитет». И никого, кроме этих, в «комитете» нет. Откуда же прокламации? Листки?
— Я полагаю, государь, что «Священная дружина» сумеет обуздать эту партию, — убежденно сказал Победоносцев.
— У Воронцова-Дашкова и великого князя Владимира на этот предмет тоже взгляды оптимистические. И деньги я трачу, как вы, может быть, знаете, из собственных сумм, а, по моим сведениям, они на эти деньги пьянствуют и по парижским ресторанам болтаются. — Стоптанные сапоги и штопаные-перештопаные шаровары были легендарным знаменем экономии, поднятым молодым императором. Жаль, что под это знамя шли с меньшей охотой, чем под знамя «Священной дружины», где в средствах не стеснялись.
— Объявлен крестовый поход против врагов порядка. А как мы знаем из истории, в крестовых походах всякое бывало. — Победоносцев был человеком высокообразованным, и история была у него всегда готова что угодно доказать и что угодно опровергнуть.
— Кстати, не знаю относительно «крестовых походов», какие уж там были порядки, но мы с государыней заехали в Александро-Невскую лавру, и снова у святых мощей опять никакого монаха не было. Я требую, чтобы этого больше не было. Пора, кажется, выяснить: орда это или лавра?
V.
Местность между Введенским каналом и Забалканским проспектом была разлинована улицами по числу рот Семеновского полка. Район, заключенный между Обводным каналом и Загородным проспектом с севера и юга, так и прозвали «Семенцы».
Место это славилось своими проходными дворами, позволявшими знающему человеку, лишь пересекая мощеные улицы, сменившие номера рот на имена подмосковных городов, пройти все Семенцы насквозь.
Дегаев, петляя между дворами, вышел на Можайскую улицу, неподалеку от Обводного канала, где его ждала закрытая карета. Он привычно огляделся и, убедившись, что ничего подозрительного нет, поспешно сел в ожидавшую его карету с черными занавесками на окнах.
Едва дверка закрылась, карета тут же тронулась с места.
Откинувшись на кожаную спинку, в карете ждал встречи с Дегаевым Су-дейкин.
— Георгий Порфирьевич, — пожимая Судейкину руку, проговорил Дегаев,— я чувствую, за мной следят, мне становится все труднее даже встречаться с вами.
— Мне кажется, что это просто от переутомления, — поспешил успокоить мнительного молодого человека старший товарищ. — По моим сведениям, вам опасаться пока нечего. И уверяю вас, Сергей Петрович, как только со своей стороны мы получим неблагоприятные сведения, вы будете предупреждены. Какие могут быть подозрения?
— На этот вопрос ответ можно получить в Женеве. Или в Париже, по известным вам адресам, — невесело усмехнулся Дегаев.
— Для вашего спокойствия можно было бы сейчас совершить акт, к примеру, против Штеймера. Почему бы вам его не предать закланию?
Для подтверждения своей преданности революционной партии по замыслу Судейкина Дегаев должен был участвовать в «актах» ликвидации лиц, представляющих угрозу делу партии, в том числе и предателей.
— Убрать Штеймера? Странная мысль, — не понял Дегаев.
— Вы же сами говорили, что выжали из него все, что он мог знать. Прекрасно, — благодушно рассуждал Судейкин. — Всех, кого он знал, выдал, к новым людям его не подпускают. Докажите перед революционерами факт его измены и ликвидируйте. Всяческие подозрения на ваш счет тут же исчезнут. Да, жалко его. А что же станешь делать? Ведь нужно же вам чем-то себя постоянно аккредитовывать. А от Штеймера уже все равно никакой пользы нет. Не хотите Штеймера, возьмите Шкрябу в Харькове. Он тоже давно уже бесполезен. Да, да, пожалуй, все-таки Шкрябу…
VI.
В кабинете директора Департамента полиции фон Плеве Судейкин в синей жандармской форме, расположился в кресле перед столом хозяина.
— Ваша жизнь, Георгий Порфирьевич, наиболее драгоценна для России после жизни государя императора… — сегодня Плеве пригласил к себе удачливого коллегу, чтобы поощрить его своим вниманием и сообщить о первой награде на своем высоком посту.
— Ваше превосходительство забывает о жизни нашего министра, графа Дмитрия Андреевича Толстого, — отказался от высокого комплимента Судейкин, демонстрируя знание светских манер. — Насколько мне известно, он также составляет особый предмет ненависти террористов.
— Да, вы правы, конечно, его было бы жаль… как человека. — Плеве раздумчиво помолчал и решил быть достаточно откровенным. — Однако, подполковник, нельзя не сознаться, что для России, а мы обязаны думать о ней, для России это имело бы и некоторые полезные, весьма полезные последствия. Министр слишком деспотичен, слишком реакционен. Как-никак на дворе восемьдесят третий год, приемы Аракчеева и Бенкендорфа не действенны и только возмущают общество. Нынче ваше время, Судейкин! — Плеве ставил себе в заслугу привлечение Судейкина и теперь, говоря о нем, тешил и собственное тщеславие. — Когда мы учреждали инспекцию и вручали ее вам, конечно, определенные надежды были, но вы превзошли мои ожидания. Пять подпольных типографий, две динамитные лаборатории, около двухсот выявленных и осужденных анархистов…
— Более двухсот, ваше превосходительство, — уточнил глава тайной полиции и решил воспользоваться добрым настроением шефа. — Можно было бы сделать больше, но эти «мужественные добровольцы»… «Священная дружина» оказалась поглощена соперничеством с государственной полицией и приняла тип прежнего Третьего отделения. Ведомство сплетен и доносов. Граф Шувалов и граф Воронцов-Дашков со всей своей «дружиной» ищут пути к Исполнительному комитету…
— С их средствами и возможностями рано или поздно найдут, — благодушно сказал фон Плеве.
— Никак нет, ваше превосходительство, — решительно возразил Судейкин.— И все их провокации, связные, все их деньги результата не дали и не -дадут.
— Мне нравится ваша уверенность. Что ее питает?
— Сегодня во главе Исполнительного комитета в России мой агент. — Плеве вопросительно взглянул на Судейкина. — Член Исполнительного комитета «Народной воли» господин Дегаев. Сегодня в России он один, остальные или говорят с Богом, или перестукиваются в тюрьме, или гуляют за границей. И времени, и средств мне для этого понадобилось неизмеримо меньше, чем всей «Священной дружине» и ее покровителям.
— Признаю, и не только я, вы один сделали больше, чем вся компания великосветских бездельников за два года, — охотно согласился граф.
— Какая у них секретная агентура? Какой у них наблюдательный состав? Переодетые жандармские унтер-офицеры? Да они шпоры забывают снимать, когда в штатское переодеваются. Это же факт! — Плеве радушно рассмеялся. Но Судейкину было не до смеха, нужно было ковать железо, пока директор департамента был мягок. — Сыск, тем более политический, — это же искусство! Когда же, наконец, это в России поймут и оценят?!
— И поняли и оценили. Могу вас порадовать, слава Богу, государь повелел «Святую дружину» и «Добровольную охрану» распустить. Вас же, Георгий Порфирьевич, государь, воздавая уважение к вашим поистине удивительным трудам и успехам, жалует орденом святого Владимира четвертой степени.
Судейкин поднялся при этих словах. Георгий Порфирьевич едва сдержался, придав лицу выражение сдержанной благодарности, когда услышал о столь ничтожной награде, достойной канцелярского делопроизводителя.
— К сожалению, я лишен возможности лично выразить возлюбленному монарху свою благодарность за оказанную мне честь. — Судейкин поймал глазами портрет императора и перевел взгляд на Плеве. — Буду надеяться, что ваше превосходительство, если к тому окажется возможность, передадите государю свидетельство моей всеподданнейшей преданности и благодарности. Я смею надеяться, ваше превосходительство, что придет время, и будут отмечены труды штаб-ротмистра Судовского.
— Вашего племянника? — на всякий случай уточнил граф.
— Личная преданность в нашем деле, по моему убеждению, вещь первостатейная. Судовский не только предан мне, он казначей нашей инспекции. Ваше превосходительство назвали мою жизнь «драгоценной», когда рядом Судовский, я чувствую себя уверенней, чем в двух кольчугах.
Глава восьмая
I.
В Гатчинском дворце приемная и столовая совмещались в одном длинном зале, непосредственно примыкавшем к царскому кабинету. У входа в кабинет, перед дверью за столом сидел генерал-адъютант Черевин, разбирая бумаги для доклада и резолюций. В сторонке камердинер Котов штопал штаны.
В зал с шумом вбежали дети великого князя Владимира. Подбежали к Черевину.
— Bonjour, general! Приехала великая княгиня?
Черевин только поднял на них глаза и пожал плечами.
Дети убежали. Но скоро вернулись назад.
— Генерал, вы не видели великую княгиню? Генерал, да где же, наконец, великая княгиня?
У Черевина лопнуло терпение.
— Что вам от меня угодно? Какую великую княгиню вы ищете? Мать? Так и говорите, что мать, а то — «великая княгиня». Великих княгинь у нас полон календарь. Я не обязан угадывать, какую вам надо. Меня царские дети спрашивают: «Петр Антонович, где папа и мама?», а не «генерал, где великая княгиня?». Мне вверена охрана особы государя, а я буду вам разыскивать каких-то там великих княгинь.
Дети, не привыкшие к таким выговорам, разом расплакались и побежали жаловаться.
В зал вошел Константин Петрович Победоносцев.
— Здравствуйте, здравствуйте, Петр Антонович, мне государь назначил…
— Добрый день, Константин Петрович, его величество просили подождать.
Страж тела и страж души императора обменялись рукопожатиями.
— Жалуются на вас, Петр Антонович. — Победоносцев то ли улыбнулся, то ли поморщился.
— Это в порядке вещей, Константин Петрович. Вон еще двое жаловаться побежали, вас с ног не сшибли?
— Я про великого князя Владимира Александровича.
— Он и государю жаловался, не только вам. А государь ему и сказал: «Если ты обижен, вызови Черевина на дуэль, чего ты у меня клянчишь?»
Черевин счастливо расхохотался. Победоносцев лишь сдержанно улыбнулся.
— Великие князья — это такая напасть, — с солдатской прямотой рокотал генерал. — Возымела великая княгиня Ольга Федоровна желание поговорить о современных событиях и толках с военным министром и призывает его к себе. Тот все бросает и едет. Как же, великая княгиня — и без свежих новостей, о чем ей с великим князем за чаем разговаривать! Куда ж это годится?
— Забота, у всех забота о делах государства, Петр Антонович. Опять штопаешь? — Победоносцев обернулся к Котову. — Неужели, Котов, не можешь дать государю новые штаны?
— Попробуйте, Константин Петрович, дайте-ка. — Котов обкусил зубами нитку. — Как раз он и наденет. Если уж они наденут какой сюртук или штаны, то кончено. Пока весь по швам не разойдется, он ни за что не скинет. Это для них самая большая неприятность, если заставить надеть что-нибудь новое. А сапоги? Подайте ему лакированные сапоги, так он вам эти сапоги за окно выбросит.
II.
В это время государь император, самодержец всероссийский в простой полотняной косоворотке, шароварах, заправленных в стоптанные сапоги, шел по Кавалергардской улице, примыкающей ко дворцу.
Двигавшийся навстречу мужик вел под уздцы лошадь, запряженную в телегу, груженную вениками. То ли простолюдин и вправду не узнал государя, то ли, видя его в простой одежде, не посмел беспокоить своим приветствием.
— Здоров, хозяин! Куда венички везешь? — поинтересовался Александр Третий.
— Продавать, ваше благородие, не солить же их. Тпр-р-ру! — Мужик остановил лошадь — пусть посмотрит барин на товар.
— Хорошие, брат, у тебя веники, — сказал император.
— Товар лицом, ваше благородие, — с достоинством ответил мужик.
— Почем они у тебя?
— А по три копеечки пойдут, меньше не отдам! — отрезал мужик.
— А за весь воз?
Мужик сдвинул шапку, почесал затылок, как бы не продешевить, и рубанул:
— А воз, хозяин, десять рублей! Вот так вот.
— По рукам, — сказал покупатель. — Поворачивай за мной.
Телега с вениками, сопровождаемая государем императором, въехала во внутренний двор Гатчинского дворца, ставшего постоянной резиденцией не любившего шумный город государя.
Александр и мужик оборвали свой дорожный разговор, когда навстречу из дворца спешным шагом вышел граф Воронцов-Дашков.
— Граф Илларион Иванович, почем во дворце веники закупают?
Услышав высокий титул, мужик сдернул шапку.
— Надо по книгам посмотреть, ваше величество.
Услышав обращение, мужик тут же разинул рот, а рука сама осенила грудь крестным знамением, после чего строго взглянул на лошадь и дернул за недоуздок, понимает ли, дескать, скотина, какой чести удостоена.
— Пусть посмотрят, — распорядился Александр, и Воронцов-Дашков ринулся в дворовый флигель за справкой. Царь достал портсигар и протянул мужику папироску. — Перекурим это дело, пока-то узнают.
— Благодарствую, ваше величество, не балуюсь табачком.
— А чего так?
— Дых сбивает да деньгам перевод.
— Старовер будешь?
— Староверы тоже люди, ваше величество.
— Кто курит табачок, тот божий мужичок, — щегольнул присказкой го-сударь.
— Так не нами же сказано — дело табак. Стало быть, чего ж в ём хоро-шего? — стоял на своем мужик.
— Дымком и Богу кадят.
— Эт поповское дело. Мужику дымом Богу не услужить, ваше величество. Эт не по нашим грехам.
В сопровождении дворового служащего подошел министр императорского двора и уделов, генерал от кавалерии, граф Илларион Иванович Воронцов—Дашков.
— По книгам двести рублей за воз платим.
— Это где же вы, дорогой граф, такие золотые веники отыскиваете? Я за десятку купил воз превосходных веников. Какие вы богатые! Мужику дать сто рублей и впредь по настоящей цене покупать, а не сорить деньгами.
III.
Александр Третий в своем уличном наряде и стоптанных сапогах в сопровождении графа Воронцова-Дашкова вошел в зал и сразу подошел к Победоносцеву.
— Прошу извинить великодушно, Константин Петрович, серьезное дело задержало. Веники покупал. И очень удачно, — направился в кабинет. — Проходите, пожалуйста, — остановился в дверях кабинета, пропуская Победоносцева, задержался и обернулся к Воронцову-Дашкову: — Мне подали список на награждение в две тысячи триста персон. Дела идут через пень-колоду, а героев пруд пруди. Сократите, Илларион Иванович, список до трехсот человек. — Неожиданно, бросив взгляд в окно, выходившее на украшенный памятником Павлу Первому плац перед дворцом, государь чем-то заинтересовался и, оставив дверь в кабинет открытой, подошел к окну. На лице его было написано глубокое недоумение. — Граф Илларион Иванович, я не вижу станцию. Куда делась станция Балтийской дороги?
Министр двора, пряча улыбку в усы, подошел к государю.
— И не увидите, ваше величество, — со скромным достоинством человека, делающего подарок, сказал граф Воронцов-Дашков.
— Да куда ж она делась, черт возьми! — недоуменно воскликнул Александр.
— Ваше величество изволили заметить, что станция закрывает учебное поле… — сказал граф.
— Ну и пес с ней, закрывает и закрывает, куда она делась? — уже догадываясь об «услуге», сердито спросил император.
— Перемещена на сто саженей влево, ваше императорское величество, — доложил министр двора и уделов.
— Чтобы я мог отсюда за версту любоваться учебным полем? — царь был не на шутку рассержен. — Услужили! Спасибо! То не допросишься, чтобы монах при святых мощах дежурил, а тут извольте!.. Разве я просил? Посчитайте, пожалуйста, граф Илларион Иванович, сколько эта глупость стоила, и мне доложите!
Александр тяжелыми шагами направился к себе в кабинет и еле сдержался, чтобы не грохнуть дверью.
Оставшиеся в зале Черевин, Котов и Воронцов-Дашков в смущении старались не смотреть друг на друга.
— Вы слышали, Константин Петрович, вокзал перенесли! — входя в тесный кабинет, гремел император. — Я их просил? И дернул меня черт за язык сказать, что станция поле закрывает. Пожалуйста! Услужили. Как там у Крылова про услужливых дураков?
— Вы напомнили о дежурном монахе при святых мощах в лавре, я заезжал, проверил…
— Слава Богу, — государь сел за стол, достал папиросочницу и закурил. — Садитесь, Константин Петрович, в ногах правды нет.
Победоносцев считал своим долгом поддерживать в русском царе уверенность в единственно правильном пути, начертанном обер-прокурором Святейшего Синода для Российской империи.
— Опять в Париже перетряска правительства, — хрустя костями пальцев, сообщил Победоносцев. — Вот они, результаты бурных заседаний французского парламента и печальные итоги проводимых в нем голосований.
— Французы обижаются, что с Германией у нас отношения крепче. Если бы немцы этого наглеца Франца-Иосифа не поддерживали, нам ничего больше от них и не надо. А как иметь дело с Францией, если у них крепкой власти нет, если правительство словно карты в игре. Бог с ними, наша забота не земной шар и не Европа, а Россия паче всего.
— У меня предубеждений против Франции нет. Когда они свой государственный интерес отстаивают, можно было б и поучиться. Как они были разорены после злосчастной войны с пруссаками, а когда для пополнения казны кто-то предложил разрешить открытую игру в рулетку, лучшие представители общества с негодованием восстали. А уж чего защитники рулетки не сулили: и прилив золота, и наплыв путешественников, и все-таки недостойное средство обогащения было отвергнуто.
— В столице процветают игорные дома, прямо в центре города, прямо на главных улицах. Мне говорили, — признался Александр.
— К сожалению, отсутствие прокурорского надзора, государь, поощряет распространение этих ядовитых грибов. Гнусная и совершенно безопасная предприимчивость.
— А что ж прокуроры ослепли или оглохли? Постыдные доходы, постыдное обогащение — дело совсем не частное. Если можно обогащаться таким образом, зачем же трудиться для общего блага? Необходимо поручить сыскной полиции произвести самое тщательное дознание об игорных домах.
— Эти игорные клубы расползлись по частным домам, к ним не подступись, эти рыцари легкой наживы вопят о нарушении священной неприкосновенности домашнего очага, — с искренней скорбью сказал Победоносцев.
— Пусть повопят, и чем громче, тем лучше, чтобы и другие слышали.
— Содержат игорные дома даже военные, даже из гвардии.
— Доигрались, ни чести, ни совести. Гнать их надо из армии, — сурово приговорил Александр.
IV.
Поднявшись по лестнице, Дегаев открыл своим ключом дверь конспиративной квартиры на Гончарной, вошел и тут же позвал:
— Семен! — стал в прихожей раздеваться, прислушался и снова крикнул: — Семен!
Комнаты в квартире были расположены анфиладой. Дегаев прошел через гостиную в кабинет и замер, в кресле сидел член Исполнительного комитета «Народной воли» лейтенант флота Николай Суханов.
— Сядьте, Дегаев. — Дегаев невольно оглянулся, ожидая увидеть кого-нибудь и за спиной, сел на стул в полотняном чехле, тревожно прислушиваясь. — После совершенных вами предательств вы не можете рассчитывать ни на доверие, ни на полную свободу действий. Я пришел напомнить вам, что Исполнительный комитет может сохранить вам жизнь только при одном условии. Вы его помните? Вы, Дегаев, лично, сами должны совершить акт против вашего покровителя подполковника Судейкина.
— Я это помню. Но аресты прекратились. А вы, вы своим вторжением, вы можете все разрушить.— Дегаев решил напугать Суханова. — Вы знаете, что эта квартира под особенным наблюдением и охраной?!
— Знаем, и знаем, что вы поступили в высшей степени предусмотрительно, взяв себе в помощники лицо, рекомендованное Судейкиным.
— Если вы так много знаете, быть может, вы знаете, где «лицо, рекомендованное Судейкиным», сейчас, где Семен? — с преувеличенной тревогой спросил Дегаев.
— Срочное поручение от вас заставило его мчаться на Охту.
— Вы очень рискуете, — заботливо сказал Дегаев.
— Нам ли с вами говорить о риске. Или вы заботитесь исключительно обо мне? — Суханов даже потянулся в кресле.
— Где гарантия того, что после акта против Судейкина не последует акт против меня?
— Эта гарантия перед вами, — сказал Суханов. — Сообщаю вам, что именно мне поручено вывезти вас из Санкт-Петербурга после акта. Вы должны быть заинтересованы, Дегаев, в том, чтобы ничто не помешало мне выполнить поручение Исполнительного комитета. И строить планов на то, чтобы избавиться от меня, не нужно.
Дегаев лихорадочно искал выход.
— Я не верю, чтобы после всего, что вам теперь известно, вы оставили мне жизнь.
— Хорошо, что вы сознаете меру своей низости. Ваше сотрудничество с жандармами не прошло бесследно, вы стали недоверчивы, подозрительны, а мы пока все такие же. Радуемся, что наш товарищ сбежал из-под стражи, и не спешим расспросить его хорошенько, кто ему в этом помог, — напомнил Суханов сочиненную Дегаевым историю его побега. — Помним только хорошее и не видим, что к руководству организацией пришел провокатор.
V.
На хозяйственном дворе Гатчинского дворца в распущенной русской рубахе русский царь колол дрова.
Приставленный к дровам малый ловко ставил на колоду пиленые чурки, и государь махом крушил их любимым колуном на поленья. Топорище колуна было отполировано могучими ладонями хозяина до блеска, рукавиц при колке дров царь не признавал. Если суковатую чурку не удавалось разрубить с одного маха, он бросал сердитый взгляд на помощника, разворачивал полено и бил обухом о колоду с такой силой, что поленья разлетались на три сажени в разные стороны.
Государыня, маленькая, одетая скромно, без намека на вычурность, вышла во двор, посмотрела, как император по-мужицки, не выпуская из рук колуна, рукавом на локте утирает пот, и подошла, остановившись на безопасном расстоянии.
— Александр, мне не нравится твой цвет лица. Ты опять сегодня лег спать в три часа. Ты не должен так много работать, — сказала императрица по-французски, слегка шепелявя.
Царь опустил колун, чтобы перевести дух и дать возможность своему проворному помощнику собрать наколотые поленья.
— Когда не доверяешь своим докладчикам, приходится во все вникать самому. В России хотя бы один человек должен добросовестно исполнять свою работу, — также по-французски ответил царь.
— Ты полагаешь, что, кроме тебя, второго добросовестного человека в России нет?
— Пока не встретил. Даже Митька норовит суковатые чурки мне подсовывать. — Митька виновато улыбнулся, как и полагается балованному слуге. — «Пердунца» организуй.
Митька счастливо сорвался с места. Государь вытер пот и присел на чурбак.
— Ты полагаешь, что одного добросовестного человека на всю Россию достаточно?
— Да, Минни, если это самодержец полный и никакими скотами не управляемый.
— И все-таки я прошу тебя: не сиди допоздна.
Митька влетел в буфетную с боевым кличем на устах:
— Евграф Силыч! Государю — «пердунца»!
— Ты, Митрий, свое место знай. — Буфетчик ловко выбил пробку из квасной бутылки.— Это государево шутейное слово, а твой доклад — шампанского с квасом. Сколько говорено… «Пердунец»! Пробку найди! Еще послужит! — вылил пенящийся квас в большую кружку, туда же вылил полбутылки шампанского.
— Пинско-Жабинская железная дорога против Пруссии строится под моим надзором, — сидя на чурбаке, жаловался своей маленькой жене величественный русский царь. — И выходит тридцать тысяч рублей за версту. Почему же в среднем по России за версту сто тридцать тысяч платить приходится?
— Ты полагаешь… есть хищения?.. — по-французски спросила императрица.
— Тут, Минни, и полагать нечего, воруют, скоты. Безбожно воруют! — по-русски сказал император и двинул кулаком по колену. — Когда же отучу?..
Прибежал Митька с простой кружкой играющего пузырьками экзотического напитка в одной руке и салфеткой в другой.
VI.
Петляя через проходные дворы, Дегаев вышел к бульвару на Малом Цар-скосельском проспекте и нырнул в поджидающую его крытую карету.
Карета сразу же тронулась с места.
— Добрый день, Георгий Прокофьевич. Вас можно поздравить, пожалованы Владимиром! — приветствовал своего шефа Дегаев.
— Здравствуйте, Сергей Петрович. Не пожалован, а оскорблен. Во время коронации за мной все ухаживали, как за царской невестой, знали, что только я могу обеспечить безопасность и порядок. И что? Орден дали Владимира четвертой степени, столоначальники геморроем такие ордена высиживают. Они не хотят меня выпустить из роли сыщика, а для меня и пост министра внутренних дел не предел. За пять лет из капитанов в подполковники, в то время когда я только за вас генеральские эполеты должен был получить. Ничтожества! Я их презираю в сто раз больше, чем они меня. Министры достигли своей цели, встали плотной стеной между царем и народом, крепко держатся друг за друга. Императорская власть при нынешней системе бюрократии — это миф. По мере приближения к государю лица утрачивают почти всякое чувство собственного достоинства. Лицемерие, угодничество, забегание. Ловкого внушения достаточно, чтобы подействовать на царя. Обычные проделки царедворцев. Правит у нас давно уже не царь, а царедворцы. А меня к царю не пускают, боятся, что я его привяжу к себе, пленю.
— Уж не хотите ли, чтобы и царь?.. — не договорил Дегаев.
— А куда ж ему без нас? — уверенно сказал Судейкин. — Награды, розданные тем, кто докладывал государю о моих и ваших заслугах, неизмеримо выше. Ну что ж, лишнее напоминание о том, что пора и мне переходить к решительным действиям. А успех будет во многом зависеть от вас, Сергей Петрович. Для начала мне нужно выйти в отставку под благовидным предлогом.
— Завершать карьеру, когда вы так высоко поднялись?.. — удивился Дегаев.
— Именно сейчас, Сергей Петрович, именно сейчас. Может быть, вам придется меня ранить…
— Как ранить? — Дегаев опешил.
— Полагаю, что из револьвера. И тогда по нездоровью можно проситься в отставку. Впрочем, еще не решил. Итак, я выхожу в отставку. Вы проводите несколько значительных актов. Начать надо с министра, с графа Толстого. Здесь больших сложностей не вижу. Следующий акт против великого князя Владимира. Можно еще кого-нибудь прихватить. Перепуганные, они не только вернут меня, но и предоставят самые широкие возможности. Здесь уже между мной и государем всей этой челяди не будет. И я наконец-то смогу не только просить все что угодно, но и диктовать свои условия, в самой верноподданнической форме, разумеется.
— Я хочу пригласить вас к себе, на Гончарную. Ожидается барыня из провинции с очень важными документами, — сказал Дегаев.
— Дайте знать, когда прибудет. Вы ей платили? — спросил Судейкин.
— Платил, и хорошо платил, Георгий Порфирьевич.
— Главное, Сергей Петрович, приучить людей брать деньги у полиции. Когда за деньги, это надежно.
Глава девятая
I.
Поздним вечером у Салтыкова играли в карты привычной компанией: Ераков, Унковский и Кони.
— Совершенно не обязательно глумиться над прошлым для прославления настоящего, — буркнул Михаил Евграфович, сбросил пустой прикуп. — Простая бубна.
— Вистую, — объявил Кони. — У меня же, Михаил Евграфович, напротив, такое чувство, что нас как раз в прошлое тянут. Того гляди, столицу в Китай-город перенесут.
— Вист, — объявил Унковский.
Ераков был на сдаче и отдыхал.
— Когда меня спрашивают, какое нынче мировоззрение в ходу, я так и отвечаю — попятное. Вы совершенно правы, Анатолий Федорович, — шлепнул картой Салтыков. — Государственные бурлаки тянут нас как раз в позапрошлое, к царю Гороху. Если говорить о нынешнем общественном движении, то оно ракообразное. В связи с чем пора бы в государственном гербе двуглавого орла заменить двуглавым раком. А для вас, Анатолий Федорович, времена раздольные. Никогда еще так не воровали. Вы же обер-прокурор, попробуйте такую практику: призываете к себе генерал-губернатора, любого, и спрашиваете, согласен ли он добровольно, без суда и следствия отправиться на пять лет в ссылку в места, не столь отдаленные. Поелику по суду будет десять. Уверяю вас, ни один не откажется от пяти-то лет ссылки.
— Надо войти в Сенат с предложением, — улыбнулся Кони.
Игра шла своим чередом.
— Теперь ни одно крупное дело ни по Министерству финансов, ни по Министерству путей сообщений не разрешается без «бакшишей», — сказал Ераков.— За неостановку к выдаче трехсот пятидесяти тысяч рублей, следовавшей Баранниковой по опеке, ей пришлось заплатить шесть тысяч пятьсот рублей, как одну копейку. Чтобы свои же деньги получить, нынче нужно каким-то мерзавцам неведомо за что приплачивать.
— Сейчас в Комитете министров на рассмотрении правило, запрещающее чиновникам первых четырех классов совмещать официальные должности с должностями по частным обществам, — сказал Кони. — Плач на реках иерихонских! Правило от государя исходит, поэтому только стонут: «мера стеснительная», «мотивировки оскорбительные». Ну, как же не стеснительная и не оскорбительная, если редкий чиновник из высшего разряда не прикармливается каким-нибудь частным обществом.
— Правильно, — подхватил Ераков, — он в Министерстве финансов сидит и в Правлении частной железной дороге состоит, очень удобно казенные субсидии получать и в свой собственный карман перекладывать.
— Министры смотрят на государя, — сказал Унковский, — как на несовершеннолетнего, надеются, что войдет в их разум. А пока о нем снисходительно рассуждают как о подающем надежды: «Он начинает понимать…», «Он имеет здравый смысл…», «Он все выслушивает спокойно…» И перечить боятся, и настаивать боятся, и надеются тихой сапой в свою веру его обратить. Незыблемость самодержавных принципов!.. Как правили Россией столоначальники, так и по сей день правят.
— Господа, пожалуйте закусить. Заранее прошу прощения, кухарка у нас заболела, так что не обессудьте. — В гостиную вошла Елизавета Аполлоновна. Ее красивое лицо было утомленным, а склонная к тучности фигура затянута в корсет.
— Елизавета Аполлоновна, из ваших рук и камни есть готовы, — любезно пообещал Кони.
— У Лизы простые кушанья, но по новейшим рецептам, — зарокотал Салтыков. — Взять травы клеверу, а ежели нет, то осоки; полить уксусом, а ежели нет, то водой; нарубить трюфелей, а ежели нет, то пробок, все взболтать и, помолясь, кушать.
— Украсьте наше скучное общество, Елизавета Аполлоновна, — поднялся Кони.
— С радостью, дорогой Анатолий Федорович, детям надо уроки проверить. Анатолий Федорович, вы мой заступник, объясните Мишелю, что нельзя пренебрегать Ниццей. Всякий раз приходится уговаривать.
— Михаил Евграфович, как же так? — преувеличенно удивился Кони.
— Не понимает, дура, что в Ниццу сбегаются все разбогатевшие жулики и хвастаются бриллиантами. А мы чем будем хвастаться? Кашлем моим?
Компания перешла к сервированному столу.
— Да-а, заболела, сильно заболела у нас кухарка… Стала в обмороки падать…— начал было Салтыков.
— Мишель, я не могу это слушать! — вспыхнула Елизавета Аполлоновна.
— Не тебе и рассказываю.
Со словами «Это ужас» Елизавета Аполлоновна удалилась.
— Раз обморок, стало быть, нужен доктор, — продолжил рассказ Салтыков. — Послали к Головину. Он кухарку освидетельствовал и говорит: хроническое воспаление почек. Надо ей одним молоком питаться, развернул целую программу исцеления. Она слушала, чуть было не поверила, а потом спохватилась: у меня, говорит, совсем не почки болят, а мне мужика надо. Так что отпущена на три дня на случку. Вот наша внутренняя политика. Живем мирно, никого не задеваем и обращаем исключительное внимание на почки.
II.
В оговоренный день Дегаев пригласил к себе в квартиру на Гончарной Судейкина для знакомства с «барыней», о которой говорил при последней встрече.
После условного звонка Дегаев открыл дверь и впустил в прихожую Судейкина. Как всегда, его сопровождал племянник Судовский, малый рослый и крепкий.
Оставив верхнюю одежду в прихожей, Судейкин двинулся в глубину квартиры, а Судовский, как всегда, остался у входа.
— Добрый вечер, Сергей Петрович, а где же ваша барыня? — благодушно улыбаясь, произнес Судейкин.
— Прошу, Георгий Порфирьевич, вас ждут. — Дегаев указал рукой на слегка притворенную дверь кабинета.
Судейкин оглянулся на Дегаева и шагнул в кабинет.
Дегаев мгновенно выхватил револьвер и выстрелил Судейкину в спину.
Услышав выстрел, Судовский из прихожей ринулся в гостиную, но из-за дверной портьеры появился Конашевич и нанес ему удар аршинным ломиком по голове.
Судовский рухнул.
Выступивший из-за оконной портьеры Стардовский бросился на помощь Дегаеву, в которого вцепился раненый Судейкин.
После двух ударов сзади, нанесенных Страдовским таким же коротким ломиком, Судейкин на подламывающихся ногах бросился в прихожую, где у входной двери уже стоял Конашевич.
Судейкин кинулся в ватерклозет и щелкнул задвижкой.
Дегаев наставил на дверь туалета револьвер.
— Нельзя, Сергей Петрович, услышат на лестнице, — предупредил Конашевич.
— А если он?.. — не договорил Дегаев.
Конашевич одним ударом вогнал ломик в дверную щель, и дверь с вырванной бронзовой задвижкой распахнулась.
Подполковник Судейкин полулежал на полу, оглушенный и неспособный к сопротивлению.
— Одевайтесь, — бросил Дегаеву Стардовский, шагнул в туалет и добил Судейкина.
По лестнице мимо швейцара Дегаев прошел совершенно спокойно.
Швейцар поднялся со своего места и почтительным полупоклоном приветствовал известного жильца:
— Добрый вечер, Сергей Петрович.
Едва Дегаев вышел на Гончарную, как к нему подошел облаченный в штатское Николай Суханов.
— Вам сюда! — и указал на поджидавшую на противоположной стороне пролетку с поднятым верхом.
Едва коляска отъехала, как со двора вышли Конашевич и Стардовский и разошлись в противоположные стороны.
III.
В тесном кабинете с низким потолком на третьем этаже Гатчинского дворца директор Департамента полиции, товарищ министра внутренних дел фон Плеве докладывал царю.
Государь уже знал об убийстве Судейкина и мрачно курил, не глядя на до-кладывавшего генерала.
Как опытный администратор Плеве знал, что, докладывая о неприятностях, надо обязательно дать понять, что неприятностей и бед куда больших все-таки удалось избежать.
— Главными целями террористов были три персоны, представлявшие для них наибольшую опасность, — фон Плеве сделал акцент именно на цифре три.— Министр внутренних дел граф Дмитрий Андреевич Толстой как единственный человек, способный с систематической суровостью погашать в обществе революционный дух. Второе лицо — это тайный советник Галкин-Врасский, начальник тюремной администрации. И, наконец, инспектор тайной полиции подполковник Судейкин. В первую очередь полиция была озабочена охраной первых лиц. Я предупреждал подполковника Судейкина. Он уверял меня в том, что об опасности всегда помнит и даже ходит в двойной кольчуге.
— Мне весьма обидно и досадно, что эти разбойники могли провести такого опытного в полицейском деле человека, — угрюмо пророкотал Александр. — Мне жалко и человека, и незаменимого сыщика. Это событие меня совершенно перевернуло. Я говорил графу Дмитрию Андреевичу о том, что был не прочь познакомиться с этим Судейкиным. Почему-то все время были к тому препятствия.
— Я полагаю, ваше величество, министру было удобней самому докладывать об успехах Судейкина, — не упустил возможности мелко отомстить трусливому министру фон Плеве.
— Все ревности, ревности, а человека не вернешь. Я страшно поражен и огорчен этим известием. Потеря положительно незаменимая. Да и кто пойдет теперь на эту должность?
— К сожалению, ваше величество, в России это не единственная должность, сопряженная с великими опасностями. — Государь молча пропустил то ли комплимент своему мужеству, то ли заботливое предостережение из уст начальника полиции. — Печально и то, ваше величество, что генерал Оржевский предоставил все дела тайной полиции исключительно Судейкину. Судейкина больше нет, и с ним пропадают все нити, бывшие в его руках.
— У нас и по этой части азбучное неумение, — царь горько вздохнул и, помолчав, спросил: — Вместе с Судейкиным был охранник? Как он?
— Судовский — это племянник Судейкина, его телохранитель и казначей тайной полиции. Избит железными ломами. Жив, но в состоянии тяжком, почти бессознателен. Едва ли в разум вернется, — доложил фон Плеве.
— Розыск этого Дегаева объявлен? Хоть что-то есть? — закуривая новую папиросу, спросил Александр.
— Пока только выказывается желание быстрей отрапортовать и, как всегда, усердие не по разуму, ваше величество.
— Как понимать? — Александр вскинул свою лобастую голову и вопросительно посмотрел на генерала.
— Департамент полиции выпустил афишу, поместив на ней шесть фотографий Дегаева в разных обличиях. — Этот рассказ был припасен к докладу в расчете отвести гнев государя в дальнюю сторону. — И с бородой, и без -бороды, в различных головных уборах, в фас и в профиль, все для удобства опознания. Вчера получил из Иркутска телеграмму от полицмейстера о том, что четверо уже пойманы, а двое остальных будут пойманы в ближайшее время.
— Не полиция, а шуты гороховые! Дайте объявление — десять тысяч рублей за поимку Дегаева, — повелел император.
IV.
Свернув с набережной Невы на площадь, украшенную летящим на коне Петром, на пандус Сената въехал экипаж обер-прокурора.
— Что такое на свете творится, ваше превосходительство? — вместо приветствия произнес распахнувший массивную дверь швейцар.
Едва Кони поднялся на первые из ста двадцати ступенек, ведущих в кабинет обер-прокурора, как ему навстречу сбежал чиновник.
— Анатолий Федорович, министр просил прибыть к нему безотлагательно. Дважды присылали спрашивать.
— Есть новости о крушении? — Кони остановился.
— Только телеграммы в газетах. Пока ничего.
Кони спустился вниз и сел в экипаж.
— На Малую Садовую, в министерство, и поскорей, — скомандовал воз-нице.
На улицах города царило необычайное возбуждение. Незнакомые люди сбивались в небольшие компании, делились новостями, почерпнутыми из газет, и передавали уже поползшие по городу слухи о новом покушении на государя императора и всю его семью. Настроение на улицах было нервное, приподнятое, голоса рассказчиков звучали тревожно, на глазах женщин блестели слезы. Все ждали официального бюллетеня.
Министр юстиции Николай Авксентьевич Манасеин поднялся из-за стола навстречу вошедшему Кони.
— Наконец-то, Анатолий Федорович. Это ужас, это не укладывается в сознании. Неслыханная катастрофа и чудесное спасение. Вот мы в Бога-то не верим. А перст Божий — вот он.
— Здравствуйте, Николай Авксентьевич. Узнал утром из газет. Что это? Взрыв? Подкоп?
— Все может быть. Пока никакой ясности. Божьим промыслом августейшая семья жива и невредима. Пока это главная весть и самая отрадная. Вот телеграмма из Харькова от исполняющего должность прокурора Харьковской судебной палаты.
— От Стремухова Петра Михайловича? — уточнил Кони.
— От него, от него, читайте, — Манасеин протянул телеграмму на нескольких листах, посмотрел на погрузившегося в чтение Кони и занялся срочными бумагами.
— Подробностей множество, но ясной картины нет, — закончив чтение, заключил Кони.
— Именно так, Анатолий Федорович. Прокурор Харьковской судебной палаты в отсутствии. Вам надлежит немедленно отправиться в Харьков и принять под свое руководство и наблюдение все следственные действия.
— Игнорировать Закревского — это такой удар по самолюбию Игнатия Платоновича, — счел необходимым предупредить Кони.
— Закревского в Харькове нет, он в отпуске. И не имеет никакого значения, где Закревский, есть у Игнатия Платоновича самолюбие или нет. Руководство всеми следственными действиями надлежит принять вам, Анатолий Федорович, на то последовало соизволение государя. — Это было самым главным в сообщении министра. Последовала небольшая пауза, после которой уже доверительным тоном министр продолжил: — Вот видите, Анатолий Федорович, потребовалось заняться серьезным делом, обратились к вам.
— Как же переживут это господа Мещерский, Катков, все московские кумовья? — не сдержал улыбку Кони.
— Да уж, зубки об вас поточили, вы у них и либерал, и красный, а высочайшее доверие мимо них. Вот ведь как судьба распоряжается!
— Ну что ж, с покорностью принимаю оказанную мне честь. — Кони сдержанно поклонился одной головой.
— К вам будут прикомандированы: вице-директор Департамента полиции Зволянеский, помощник начальника Петроградского жандармского управления Владимирский и представитель Министерства путей сообщения инженер Верховский. — Еще до прихода Кони министр отдал необходимые распоряжения.— Выезжайте незамедлительно.
— Версия террористической акции подтверждается? — чуть помедлив, спросил Кони.
— Не исключается, хотя уже известно, что взрыва на полотне дороги не было. Впрочем, путь мог быть поврежден разными способами. — Манасеин только развел руками.
— Николай Авксентьевич, на этом же перегоне, между станциями Тарановка и Борки, была железнодорожная катастрофа летом, восьмого июля, с большими жертвами. Что за проклятое место?
— Все ответы вы найдете на месте. Выезжайте, Анатолий Федорович, не теряя времени.
— Поскольку я отбываю на неопределенный срок, мне нужно сдать не-отложные дела в Сенате. Затем, чтобы задним числом не жалеть о поспешности, необходимо получить в Министерстве путей сообщения все, что прямо или косвенно могло относиться к несчастному происшествию летом.
— У вас есть время до курьерского в Москву. В Москве вас уже ждет -экстренный на Харьков, — предупредил министр.
V.
Прибыв за полночь, Кони сразу отправился к месту крушения. Его сопровождали управляющий Юго-Западной дорогой Кованько и сторожа с факелами и фонарями.
В темноте ночи, под яркими украинскими звездами в холодном небе, в контурах возвышавшихся громад уже издали угадывались масштабы катастрофы.
Врезавшиеся в землю и накренившиеся паровозы казались огромными животными, что-то вынюхивающими в земле. Когда подошли ближе, можно было различить дубовые гирлянды и царские флаги, украшавшие сверкавшие зеленой краской бока обтянутых медными лентами бандажей паровозных тел.
Разрушенные, искореженные, растерзанные вагоны с разбитыми окнами, выбитыми стенами и переборками замерли, словно повисли по обе стороны высокой насыпи.
— «Детский вагон»… — негромко подсказал Кованько, когда подошли к вагону, круто наклонившемуся, зияющему черными проемами выбитых окон. — Здесь была великая княгиня Ольга Александровна… Извлечена невредимой…
Кони только покачал головой, спасение при таких разрушениях действительно походило на чудо.
— А это вагон Посьета Константина Николаевича… — Кованько указал на остатки зеленого салон-вагона министра путей сообщения, лежавшие по другую сторону насыпи.
— Надо было что-нибудь потеплее взять, сейчас свежо,— посетовал Кони.
— Нынче ранние холода, Анатолий Федорович. Рано похолодало… — сказал Кованько.
Шли, ступая по обломкам зеркал, мебели, какой-то посуды.
— «Вагон-столовая», — пояснил Кованько. — Вы видите, что произошло? Удар был страшный. Лакеи, стоявшие в обоих тамбурах, были убиты, убит был лакей, наливавший государю кофе. Видите, от удара вагон соскочил с тележек и упал на землю. Тележки от удара пошли назад, стали громоздиться одна на другую. Вот эта пирамида и задержала задний конец крыши, иначе все были бы раздавлены…
Край крыши, зацепившийся за нагромождение вагонных тележек, образовал треугольник высотой в два с половиной аршина, оттуда и выбрались израненные, перепуганные и перепачканные члены царской фамилии.
— Сколько погибших? — спросил Кони.
— Девятнадцать. Но… все еще находят фрагменты… часть руки… верхняя челюсть с усами… нога в сапоге… Куда теперь все это?
— Господи… Не знаю… Собрать, захоронить в общей могиле, поставить крест, что ж тут…— Кони был удивлен, что и на этот случай не нашлось кому распорядиться.
Место катастрофы с четверть версты вдоль насыпи светилось множеством огней, горели костры, двигались люди с фонарями и факелами, вокруг же, насколько хватало глаз, стоял непроглядный мрак без признаков жилья.
— Государыня, Мария Федоровна, потеряла крест гранатовый на золотой цепочке, спрашивали… Не так ценность, как реликвия…
Кони только сокрушенно покачал головой.
К Кони подошел инженер в высоких сапогах и форменной фуражке.
— Позвольте представить, Анатолий Федорович, инженер Пушешников, Сергей Павлович, — сказал Кованько. — Приглашен в качестве эксперта.
— Мне сказали, что для экспертизы приглашены Карташев, Верховцев, Спасовский, все уже здесь? Начали работу? — пожимая руку, поинтересовался Кони.
— Работу еще не начали, но лучше уж вернуться по домам, чем выслушивать оскорбления еще до начала работы, — решительно заявил Пушешников.
— Что произошло? — удивился Кони.
— Вчера инженеров, приглашенных для технической экспертизы, собрал прокурор Харьковской палаты Закревский и заявил, что он, дескать, знает, что у инженеров рука руку моет. Это для начала.— Пушешников волновался, перевел дыхание и продолжил: — Он знает, что мы будем выгораживать своих товарищей! И он как судебная власть предупреждает, что строго отнесется к нашему образу действий и не даст ввести себя в обман! Если «судебная власть» позволяет себе так разговаривать с нами, а за себя мы постоять сумеем, что же будет, когда они начнут допрашивать крестьян, путевых рабочих? Угрозами можно добиться любых показаний.
«Вместо дела надо начинать с укрощения чиновничьих амбиций», — с досадой подумал Кони.
— Никто из нас не уполномочен говорить от имени судебной власти, — как можно спокойнее произнес Кони. — И призыв вас на экспертизу для меня служит доказательством полного к вам доверия. Я никогда не имел повода сомневаться в научной и нравственной правдивости экспертов по железнодорожным делам. Уверен, что по окончании работы я буду благодарить вас всех за содействие.
— Мы приехали сюда по первому зову издалека, оставив дела и семьи, с полной готовностью служить истине в разъяснении этого важного события. И тем не менее если мы вызваны для того, чтобы нас оскорбляли угрозами и выражением недоверия, то мы предпочитаем вернуться назад и просим вас нас уволить, — стоял на своем Пушешников.
— Отпустить вас я не имею законного основания, — миролюбиво сказал Кони. — Властью, мне государем врученной, вы будете ограждены от подозрений и недоверия. Прошу забыть вчерашнее недоразумение и приглашаю вас и ваших коллег сегодня ко мне в вагон в пять пополудни. Результата нашей работы тревожно ждет вся Россия.
— Закревский — человек несдержанный и малосведущий. Есть в нем это, и заносчивость, и высокомерие. А тут еще и обида. Рассчитывал, что его назначат руководить следствием, а значит, внимание государя. Ежедневно во всех газетах…
— Понять его можно, но бывают ситуации выше нашего самолюбия.
Когда Кони вернулся в свой вагон, где ему предстояло прожить почти месяц, перед его глазами стояла тягостная картина катастрофы, обретшая реальные черты, превосходившие воображение. В окно купе смотрели звезды. Подумалось, что вот так же Россия терпеливо и безмолвно ждет ответа на занимающий всех вопрос, как такое могло случиться.
Укрывшись поверх одеяла еще и пальто, Анатолий Федорович, закрыл глаза, уверенный, что после всех перипетий последних двух дней уснет как уби-тый. Но сон не шел. Мысли невольно обратились к Богу, вот так, прося силы, чтобы выдержать испытание ума и совести, посланное судьбой, Кони провалился в сон.
VI.
В своем кабинете в Гатчинском дворце императрица Мария Федоровна с рукой на перевязи рассказывала о происшествии в Борках Победоносцеву.
— Мы сидели за столом. Заканчивали завтрак. Была подана любимая государем гурьевская каша. — Императрица говорила с волнением, еле сдерживая слезы. — Господи, до сих пор не могу ни о чем больше ни говорить, ни думать. Каждую ночь вижу во сне весь этот ужас. Вагоны, насыпь, грязь, убитых.
— Ваше императорское величество, если вам трудно говорить… — Константин Петрович был готов подняться и оставить императрицу.
— Ах, Константин Петрович, и говорить трудно, и молчать тяжко… Было около часа дня. Поезд мчался очень скоро, мы нагоняли опоздание. В Харькове нас ждали. И вдруг мгновенно все исчезло, сокрушилось, я оказалась под грудой обломков. Увидела просвет между полом и чуть не придавившей нас крышей, выбралась. Первая мысль, что мужа и детей уже не существует. Вдруг появляется каким-то манером дочь Ксения. Как ангел. Мы бросились друг к другу.
— Государь удерживал крышу? — спросил Победоносцев, ни минуты не веря в сочиненную легенду.
— Кто придумал этот вздор? — сердито спросила императрица.
— Так рассказывает Витте.
— Витте? Что за Витте? Такого с нами в поезде не было. Какая крыша? Мы были все опрокинуты. Все смешалось. Лакей, подававший государю кофе, был убит наповал. Там между крышей и полом образовалась такая щель, аршина два. Мы с Ксенией буквально выползли и, обнявшись, стояли на насыпи. Я ничего не понимала. Вдруг услышала голоса Георгия и Михаила, оба мальчика вылезли из-под обломков. После них удалось выкарабкаться наконец государю и цесаревичу. Крыша вагона одним концом соскочила на пол, а другим зацепилась за какую-то железную груду. Рука провидения ее удержала.
— Жаль, государыня, что лица, коим доверено сохранение августейшей фамилии, перекладывают свои обязанности на Господа Бога, — с горечью сказал Победоносцев.
— Уже здесь я хватилась фамильного креста с гранатами, обыкновенно висевшего у меня на шее, на золотой цепочке, я сказала дворцовой полиции, может быть, разыщут. Эта вещь дорога мне по традиции и воспоминаниям… Господи, что я говорю. Государь, едва его осмотрели, тут же стал помогать стонавшим и мучавшимся, помогал доставать из-под обломков живых… и неживых… Это ужасно. Как такое могло случиться?
VII.
Днем картина крушения, утратив черты ночного наваждения, предстала во всех подробностях страшного бедствия.
Разбитые шпалы и согнутые рельсы на исковерканном полотне, опрокинутые и уткнувшиеся в землю вагоны, повсюду битые зеркальные стекла, масса железных и медных предметов, назначение которых было трудно определить. Вагоны хвостовой части поезда, устоявшие на рельсах, громоздились один на другой, несколько вагонов от страшного удара впечатались друг в друга, вошли, как в футляр.
Вокруг останков потерпевшего крушение поезда уже стал образовываться городок из палаток, где размещались прибывшие саперные войска, и легких бараков, сооруженных для рабочих, разбиравших остатки вагонов и восстанавливавших поврежденную насыпь и полотно.
В шуме непрерывной работы следствие пыталось здесь же, на месте, по горячим следам, установить причину случившегося.
Спор представителей следствия и хозяев дороги происходил повсеместно.
— Посмотрите на эти шпалы! Вот вам и ответ на многие вопросы, — говорил Кони, ступая вдоль изуродованного полотна в сопровождении представителя Правления злосчастной железной дороги Собольского.
— Так может рассуждать лишь теоретик, человек, не знающий железнодорожной практики, — не без апломба пытался защищаться представитель хозяев Курско-Харьковско-Азовской железной дороги.
— Не надо быть практиком, достаточно иметь глаза, чтобы видеть — шпалы гнилые, — говорил Кони.
— У меня есть глаза, а гнилых шпал я не вижу,— стоял на своем инженер.
— А это что? — Кони ковырнул тростью верх шпалы.
— Это называется заболонь,— пояснил инженер. — На всех дорогах в деревянных шпалах, прослуживших несколько месяцев, если они не окрашены и не засмолены, верхний слой всегда несколько гнилой. Иначе и быть не может. А сердцевина, где держится костыль, совершенно цела.
Материалы из Министерства путей сообщения, те, что успел взять с собой Кони, давали в руки следствия серьезные аргументы.
— Как жаль, что железнодорожные практики, работающие на Курско-Харьковской дороге, не знают, что за две недели до катастрофы как раз на двести двадцать седьмой версте меняли совершенно гнилые шпалы. — Кони остановился и смотрел на инженера в упор. — Мы в Петербурге знаем, когда меняли шпалы, а в Харькове не знают. Мы в Петербурге знаем, чем заменили из экономии негодные шпалы, а в Харькове не знают. А заменены они были, увы, не новыми шпалами, а старыми, взятыми с двести двадцать третьей версты… Не знаю, как у вас, у железнодорожных практиков, а у нас, теоретиков, такая работа называется латание «Тришкиного кафтана»!
Дальше разговор под протокол уже продолжался в вагоне, в купе, ставшем кабинетом обер-прокурора Сената.
— …Расчет уклонов составляет столь специфическую часть железнодорожного дела, что лучше дождаться заключения экспертов. — Собольский был уверен, что в технических дебрях удастся найти надежное укрытие от правосудия.
— Передо мной документы и справочники, составленные грамотными специалистами, я им доверяю, как и вам, господин Собольский. — Кони был неумолим. — Крушение поезда произошло на переломе уклона пятисаженной насыпи на двести двадцать седьмой версте. Уклон составляет ноль целых, одиннадцать тысячных сажени, в то время как уставом дозволяется предел уклона ноль целых, восемь тысячных сажени. Как прикажете понять это расхождение между предписанием устава и допущенной при строительстве величиной уклона?
— Второй путь, на котором произошло крушение, строился два года назад, и весьма спешно. Были установлены очень жесткие сроки.— Собольский не знал смущения.
— В таком случае, открыв движение, нужно было сообщить о допущенных нарушениях. Я не железнодорожный практик, и вы меня поправите, если мой взгляд ошибочен. Насыпь тоже строилась весьма поспешно с неполной отсыпкой балласта, и по объяснению, полученному мной от путевой прислуги, вследствие этих нарушений она подверглась постепенному оседанию. Насыпь уже нынешней весной давала трещины и осадки. На этот участок выдавалось машинистам предупреждение о тихой езде.
— Работы по укреплению насыпи, досыпке балластом были в ближайших намерениях управления дороги. Начали с замены шпал на этом участке, — уверенно сказал Собольский.
— Заменив гнилые на полугнилые?
— Только в качестве временной меры.
— Я, господин Собольский, в Харькове начинал службу, помню, какие леса были вокруг. Теперь их не вижу. Говорят, все на шпалы извели. И по документам правление дороги на годы вперед сделало заготовки. А в полотне — гниль.
VIII.
Столица гудела.
На рынках, в трактирах, у газетных стендов на улице — везде, где собиралось два-три человека, тут же вспыхивал разговор, предположения и голоса всегда во всем уверенных людей, знающих все достоверно.
— Если не динамитчики да не студенты, так кто?
— Дороги наши — одни слезы. Каждый день что-нибудь да случается, вот и до государя очередь подошла. У нас же не железные дороги для публики, а публика для железной дороги.
— Ври, да не завирайся! Государь тебе не публика, а его императорское величество! Опять охота на государя пошла. Прошлый год не получилось, ныне пробуют.
— Поваренок, маленький такой, в вагон, где кухня, вот такую форму с мороженым принес. А там вместо мороженого — бомба. Вот оно как. А где бомба, тут и весь сказ.
— Пишут, двадцать три убитых, всех лакеев назвали. Всех сопровождающих и кочегара. А где ж поваренок? Нет поваренка.
— Голова-то у тебя есть? Говорят тебе, маленький он, вот такой, а бомба вот такая. Что ж там искать? Там и искать нечего.
— Говорят, рельсы расшатались, машина и полетела, а за ней и вагоны друг на дружку полезли да под насыпь посыпались.
— Русским языком тебе говорят, поваренок форму с мороженым принес. А в ней — бомба, вот такая.
— Господа почему-то не хотят вспомнить, что первая попытка была нынче же, восьмого июля. И там же, около станции Борки, поезд с насыпи слетел, и жертвы были. Отчего управляющего дороги и поменяли. Что-то никто тогда о террористах не говорил.
— В участок бы вас, господин хороший, следоват отвести. Сильно вы динамитчиков защищаете.
— Еду из Москвы в Питер, до Окулова трех верст не доехали, стали. Труба отвалилась, и машина совершенно испортилась.
— Господи, до Малой Вишеры десять часов добирался, два раза поезд меняли, это полтораста верст. На лошадях быстрей доедешь.
— Костыль в шпале, как зуб коренной, должен сидеть! А коли ты его из гнилой шпалы ногтем ковырни, и он выскочит, как на нем поезд удержишь? А императорский летит, любо-дорого. Вихрь! Удержи его на гнилых шпалах, вот оно что.
— На «поляковке» было, три часа ждали, пока локомотив переменят. Только тронулись, опять тревога, выскочил, смотрю: машина на боку лежит и багажный вагон тоже на боку. Стрелку перевести забыли!
— То-то правда до государя не доходит, теперь сам узнал!
IX.
В купе, обращенном в кабинет, Кони вел допрос.
— Итак. Мне необходимо снять с вас формальный допрос, барон. Назовите себя и вашу должность.
— Барон Таубе, заведующий техническо-инспекторской частью охраны поезда.
— Благодарю вас. Как случилось, что императорский поезд на участке дороги между станциями Тарановка и Борки превысил допустимую скорость?
— Движение императорского поезда составляет престиж дороги, по которой он следует, престиж лиц, ответственных за его движение, начиная от министра, следовавшего в своем вагоне в составе поезда, и до обер-машиниста. На станцию Лозовую поезд прибыл с полуторачасовым опозданием. В мою обязанность входят наблюдение и поддержание расписания, по которому должен двигаться поезд высочайших особ. Я обратился за советом к управляющему дорогою Кованько, есть ли возможность наверстать отставание и прибыть в Харьков вовремя.
— Простите, барон, вы обратились за советом или с просьбой?
— Кованько понял мои слова как просьбу.
— Имели ли вы для такой просьбы какие-либо начальственные поручения?
— Нет, не имел. Моя обязанность следить, в том числе и за исполнением расписания.
— Продолжайте, пожалуйста.
— Управляющий дорогой Кованько приказал обер-машинистам обоих паровозов ехать скорее с целью прибыть в Харьков согласно расписанию.
— Главный инженер барон Шернваль принял какие-то меры к уменьшению чрезмерной скорости?
— Насколько мне известно, со стороны барона Шернваля таких распоряжений не было.
— По объяснению обер-машинистов на станции Лозовой вы подошли к паровозам и благодарили управляющего дорогой Кованько и правительственного инспектора Кронеберга за скорую езду. Так ли это, барон?
— Возможно.
— По объяснению обер-машинистов вы, пожимая руки Кованько и Кронебергу, просили составить во время пути список агентов поезда для раздачи им подарков за хорошую езду?
— Возможно.
— Кованько в разговоре с обер-машинистами, происходившем при вас, просил не доводить скорость до семидесяти верст в час ввиду передвижки пути около Мерефы. Возражал ли ему Кронеберг, заявляя, что «смело можно ехать семьдесят верст в час»?
— Возможно.
— Поезд шел двойною тягою. Первый паровоз был товарный, второй товарно-пассажирский. Какая предельная скорость предписывается товарному паровозу?
— При диаметре колес первого паровоза четыре целых, пятьдесят две сотых фута скорость не должна была превышать сорока верст в час.
— Самодействующий аппарат Графтио отметил скорость императорского поезда на участке между станциями Тарановка и Борки — шестьдесят семь верст в час. Императорский поезд снабжен автоматическим тормозом Вестингауза, сработал ли он во время катастрофы?
— При переезде от Севастополя до Лозовой этот прибор действовал не вполне исправно, два раза самопроизвольно затормаживал поезд и поэтому был отключен.
— Еще один вопрос, Александр Фердинандович. Была ли какая-то возможность поддерживать на ходу поезда связь с машинистами?
— Для внутренних служебных сношений в поезде был устроен телефон. Но после его переделки в Севастополе он не работал. Сообщение же с машинистами на ходу поезда за отсутствием каких-либо приспособлений совершалось с немалым риском путем перелезания на тендер паровоза из ближайшего к нему вагона, а в дневное время — знаками, подаваемыми маханием рук.
X.
Камердинер Котов пропустил в кабинет государя министра императорского двора и уделов графа Воронцова-Дашкова Иллариона Ивановича, председателя Комиссии по принятию прошений на высочайшее имя, а также командующего императорской главной квартирой Оттона Борисовича Рихтера и начальни-ка личной императорской охраны генерал-адъютанта Черевина Петра Анто-новича.
Александр Третий поднялся из-за рабочего стола, вышел навстречу, пожал вошедшим руки и жестом предложил расположиться на стульях и даже на сиденье вроде пуфика.
Вернувшись за свой стол, император потер переносицу, что было верным признаком серьезной озабоченности.
— Господа, — без предисловий начал Александр, — у меня сложилось убеждение, что правда о действительном положении дел в отечестве не всегда доходит до меня. Одна из причин — вольные или невольные ошибки докладчиков. Докладам, представляемым мне министрами, главноуправляющими, генерал-губернаторами и губернаторами, я доверяю все меньше и меньше. Доклады, скоты, писать научились! Корысть рядится в обличье заботы о народном благе. Низость и подлость рядятся в одежды любви и преданности. Одному мне совершенно не под силу разобраться во всем многообразии государственных дел, мне нужна помощь. В радостные дни и в тяжелые минуты испытаний вы, Петр Антонович, вы, Оттон Борисович, вы, Илларион Иванович, стяжали себе право на мое искреннее уважение и полную доверенность. Итак, я остановился на мысли иметь несколько ближайших помощников, достойных полного моего доверия. Надеюсь, с вашей стороны возражений не последует?
Повисла тишина.
Первым заговорил Воронцов-Дашков.
— Государь, сознавая честь, оказанную вами, хотелось бы предусмотреть последствия этого шага. — Для Иллариона Ивановича предложение государя не было полной неожиданностью.
— Я готов, ваше величество, сделать все возможное, что в моих силах, но подобное решение может оказаться не только неудобным, но и опасным, — сказал генерал Черевин к полной неожиданности государя.
— При всем желании невозможно, ваше величество, сохранить тайну в этом деле, — подхватил Рихтер.
— А зачем тайна? — удивился царь.
— Министры примут новый порядок за знак недоверия к ним. В обществе пойдут разговоры и пересуды… — предупредил Воронцов-Дашков.
— Со всей неизбежностью новый порядок обращения на высочайшее имя сочтут ограничением самодержавной власти в пользу возникающего триумвирата. Получается, что вместо самодержавного монарха Россией правит олигархия. — Рихтер считал нелишним напомнить о том, что «неограниченное самодержавие» было провозглашено краеугольным камнем нового правления.
— Если всякий раз оглядываться, что скажут да что подумают, так и делать ничего невозможно. Признаюсь вам, господа, что я мучительно страдаю от сознания того, что правды на Руси нет. Оттон Борисович, в Комиссии прошений вскрывается вся внутренняя жизнь России, с ее правдами и неправдами. Дела у нас идут не так, как следует. Я знаю, вы скажете правду, скажите, в чем дело?
Трое вельмож, избранных монархом в негласные помощники, не отличались широкой образованностью, были администраторами средних способностей, но людьми порядочными, искренне и беззаветно преданными своему монарху.
Воронцов-Дашков, преуспевший в кавалерийском деле, стяжал репутацию человека благородного, но в государственных делах способностей средних. Рихтер, долгое время пребывавший в канцелярии по принятию прошений, крупных дарований не обнаружил, да и образование имел неширокое, в чем сам сознавался. Генерал Черевин был известен своей преданностью государю и склонностью к горячительным напиткам, что, по свидетельству современников, нисколько не мешало ему работать как следует.
— Государь, — начал Рихтер, — дело в том, что у нас есть страшное зло — отсутствие законности.
— Но вы же знаете, — тут же отозвался Александр, — я всегда стою на стороне законов и никогда их не нарушаю.
— Я говорю не о вас, а об нашей администрации, которая слишком часто злоупотребляет властью, не считаясь с законами.
— Но как же вы себе представляете положение России? — спросил Александр.
После короткой паузы Рихтер ответил:
— Я долго думал об этом. Сегодняшняя Россия видится мне этаким колоссальным котлом, в котором происходит брожение. Кругом котла ходят люди с молотками. Когда в стенах котла образуются малейшие отверстия, они тотчас его заклепывают… Но когда-нибудь газы вырвут такой кусок, что заклепать его будет невозможно. И мы все задохнемся…
В повисшей тишине прозвучал исполненный досады стон государя.
— Я решение принял, господа. — Александр твердо придерживался однажды принятых решений. — Теперь давайте вместе думать, как его лучшим образом исполнить.
XI.
Купе первого класса, в котором жил и работал Кони, превратился в настоящий рабочий кабинет, заполненный записками, отчетами и справочниками с обилием закладок.
В открытой в коридор двери, где мелькали железнодорожные и судебные чины, появился Сергей Юльевич Витте.
Витте был немало взволнован и, сжимая кисти, удерживал дрожь в руках.
— Здравствуйте, наконец, Сергей Юльевич! Располагайтесь, — старые знакомые обменялись рукопожатием. — Живем бивачной жизнью, никуда отсюда пока двинуться нет возможности.
— Много ли от меня пользы следствию, Анатолий Федорович? Я лишь простой управляющий Юго-Западными железными дорогами. Катастрофа случилась на Харьковско-Николаевской дороге… — располагаясь на краю дивана, тут же сказал Витте.
— Уничижение паче гордости, Сергей Юльевич. — Кони давно ждал этого молодого и уже заявившего о себе деятеля в надежде получить важные для следствия свидетельства. — Я же помню вас в комиссии Баранова по начертанию общего устава железных дорог. Когда генерал Анненков запутывался в своих «так сказать» и предложениях без сказуемого, вы его всякий раз выручали. А ваш труд «Принципы железнодорожных тарифов»! Вот какой вы «простой управляющий Юго-Западных железных дорог».
— После такой аттестации можно и возгордиться, — Витте улыбнулся с надлежащей скромностью.
— И есть чем. Кстати, в половине пятого в вагоне-столовой у нас табльдот, я вас приглашаю, кормят за полтора рубля вполне пристойно. Там и предадимся воспоминаниям. А сейчас к делу. Я вас слушаю.
— Я был вызван на допрос к прокурору судебной палаты Дублянскому. Но до дачи показаний я просил господина Дублянского о встрече с вами, Анатолий Федорович, — начал Витте.
— Надеюсь, вы знаете, почему ваши показания так важны. Передавая царский поезд в Ковеле на Азово-Харьковскую дорогу, вы и главный инженер дороги Васильев предупреждали министра путей сообщения и о невозможном весе состава, и вредной скорости движения. Разве есть какие-то препятствия доложить о ваших предупреждениях следствию?
— Обстоятельства побудили меня искать встречи с вами, Анатолий Федорович, наедине…
— Какие могут быть секреты между нами? — теперь уже улыбнулся Кони.
— Я вызван к прокурору, конечно, за тем, чтобы дать показания по поводу неправильностей императорского поезда. — В голосе Витте прозвучала нотка обреченности.
— Но разве вы не указывали министру и его приближенным на крайнюю опасность поезда и возможность его крушения? Честь вам и слава.
— Да, это было так. Но во имя нашей общей работы в комиссии и, рассчитывая на вашу любезность, я прошу вас сейчас войти в мое положение.
Витте говорил вполголоса и оглядывался нет-нет на мелькавшие в дверях фигуры.
Кони делал вид, что не понимает этого немого предложения прикрыть дверь.
— Мои обстоятельства складываются так… — Витте был вынужден говорить при открытой двери. — Мне предстоит очень важное для моей деятельности назначение. Оно зависит в первую очередь от министра финансов и министра путей сообщения. Это назначение, если оно состоится, определит всю мою будущую служебную карьеру. Анатолий Федорович, мне не только крайне неудобно, но и совершенно невозможно восстановлять против себя обоих министров — Вышнегородского и Посьета. Это может разрушить с таким трудом созревшую комбинацию. Я не знаю, что делать, прошу у вас дружеского совета. Скажите, как мне выйти из этого положения? Я решительно не могу рассказать всего, что мне известно.
Волнуясь, Витте жестикулировал красивыми руками с длинными пальцами, старался не глядеть на Кони, но пару раз все-таки оглянулся на открытую дверь.
— Какой же я могу вам дать совет? — Кони не считал нужным скрывать свое огорчение. — Вы вызваны по делу первостепенной важности, вызваны как свидетель. По закону и совести обязаны, Сергей Юльевич, дать вполне правдивые показания, ничего не утаивая. Что ж поделаешь, свидетелю часто приходится жертвовать собственными выгодами, удобствами и спокойствием ввиду интересов правосудия. Дело дойдет до суда, вы будете поставлены на перекрестный допрос, и то, что умолчите сейчас, из вас будет, как говорится, «вытянуто» совместными вопросами сторон. Вы можете тогда оказаться не только в неловком, но и постыдном положении. Поэтому единственный совет — говорить правду.
— Но ведь это значит, что я должен говорить против Посьета и создать себе из министра врага! — Витте удивляла непонятливость прокурора.
— Может быть и даже весьма вероятно, но все-таки другого исхода нет.
— Я вас все-таки очень, очень прошу, нельзя ли что-нибудь сделать, помочь мне. Ведь про меня немало завистников с удовольствием скажут, что я явился доносчиком на Посьета.
— Но не сами же, а по воле судебной власти.
Кони погрузился в раздумья.
Витте насторожился в ожидании.
— Единственное, пожалуй, что я могу сделать… — после минутного раздумья произнес Кони, не глядя на Витте. — Постараюсь отстранить от вас несправедливое обвинение в доносе. При старых следственных порядках свидетелям предлагались вопросные пункты, их составит судебный следователь. Показания вы дадите письменные, при этом, начиная каждый ответ, можете ссылаться на предложенный вам вопрос. Таким образом, будет видно, что вы рассказывали не по собственному почину, а в силу категорической формы предложенных вам вопросов. Я попрошу следователя дать вам копию ваших показаний, которой вы при необходимости сможете располагать, как найдете нужным.
В дверях показался помощник Кони, старший следователь Марки. Рядом с ним лохматились две головы мужиков.
— Что у вас, Николай Иванович? — спросил Кони.
— Да вот двое с находкой, Анатолий Федорович. Кажется, вы про этот крестик говорили, — обернулся к мужику: — Покажи.
— День добрый, ваше благородие. С Адрианова мы, на разборку вызваны… Вот такая вещь, — развернул тряпицу и показал прямой крест, выложенный некрупными гранатами.
— Похож… Николай Иванович, примите и запишите имена нашедших. Ну что, молодцы, о вас будет доложено государыне.
— Так что ж тут, нам чужого не надо, — сказал один мужик.
— Урон-то какой, одной посуды сколь побили, а тут еще императрица и крестик потеряла… — сокрушенно сказал второй мужик.
— Я скоро буду в Петербурге, могу доставить, — с готовностью предложил свои услуги Витте.
— У вас нынче, Сергей Юльевич, и так забот много, — посочувствовал Кони.
XII.
В вагоне, где шло следствие по делу о крушении царского поезда, протокол вел старший следователь Марки. При первом знакомстве его внешность вызывала изумление: на длинном туловище с короткими ногами природа посадила голову в непослушных вихрах, с глазами, смотревшими в разные стороны, с лицом доброго сатира с длинной козлиной бородой.
Правительственный инспектор железных дорог Кронеберг, напротив, и статью и обличьем напоминал императора Александра Третьего, и не без умысла это сходство во внешности чуть подчеркивал.
— Николай Андреевич, я должен снять формальный допрос. Назовите себя, должность, — обратился к нему Кони.
Лицо Кронеберга передернула судорога. В красных глазах стояли слезы.
— Что вы сказали, я не расслышал?— спохватился Кронеберг.
— Успокойтесь. Ведется протокол, назовите себя, должность. Такова форма.
— Андрей… То есть Николай… Андреевич Кронеберг, вероисповедание бывшее… православное… То есть как раз православное.
— Исполняете должность… — дождавшись, пока Марки запишет, продолжил вопросы Кони.
— С риском для личной неприкосновенности… — проговорил Кронеберг.
— Назовите, Николай Андреевич, должность, которую вы исполняете, — настоятельно повторил вопрос Кони.
— Отдавая на станции Тараноква распоряжение о гибельном ускорении поезда, я же уверен был, что путь исправен…
— Да не предавайтесь же отчаянию, Николай Андреевич. Следствие обязано восстановить положение дел на дороге, предшествовавшее крушению… — сказал Кони.
— Что ж вы меня пустяками отвлекаете, не утешайте, я законы знаю… Полевой суд… А там один приговор — казнят смертью… Кто-то должен ответить… Августейшая семья… Господи…
Кони и Марки обменялись понимающими взглядами. На немой вопрос Кони Марки ответил легким кивком головы.
— Давайте, Николай Андреевич, может быть, прервемся, и Николай Иванович отдохнет. Пройдемте ко мне, я попрошу дать нам кофе, — предложил Кони.
Кронеберг покорно посмотрел на Кони, и его лицо вздрогнуло от судороги.
Кони уже тяготился и скудным светом сквозь подмороженное окно, и узким ложем, и теснотой и пылью в своем купе, начали болеть глаза. Но пока это купе было для него и кабинетом, и столовой, и спальней, и гостиной, где он угощал кофе подследственного.
Кронеберг, убежденный в том, что его неминуемо ждет смертная казнь, как ни крепился, но судороги подергивали его выразительное лицо с окладистой бородой, а серые глаза были налиты слезами.
— Я знаю, Николай Андреевич, что вы боролись с всевозможными злоупо-треблениями правления дороги.
— Что я мог сделать? Поддержки в министерстве не было, махнул рукой. Анатолий Федорович, все последнее время я ходил к ним на заседания с револьвером.
— К кому? — удивился Кони.
— В правление дороги, к Ганну Оскару Федоровичу и Полякову Лазарю Соломоновичу. Мне открыто грозили расправой.
— Кто вам грозил? Ганн и Поляков? За что?
— Запросите все мои донесения о злоупотреблениях правления Департамента дорог, и вам сразу станет ясно, кто и за что грозил. Вам известно, что правительство через два месяца выкупает эту дорогу?
— Да, конечно.
— И в этом вся интрига! Вся! — взорвался Кронеберг. — За последние восемь лет доход членов правления вырос в шестнадцать раз! Почему? Да потому, что правительство будет выплачивать господину Полякову каждый год сумму, равную среднему годовому доходу. И в течение шестидесяти лет! Вот и поднимали средний доход, чтобы себя не обидеть. А за счет чего? Уменьшая расходы на эксплуатацию. Вместо песка в полотно сыпали шлак, шпалы, давно вышедшие из строя, не меняли, укладывали маломерные и гнилые, покупали по дешевке. Паровозный и вагонный парк увеличился, а издержки на ремонт понизили за шесть лет на миллион рублей. Машинисты проводят в пути по восемнадцать часов и валятся с ног от усталости…
— Министр об этом знает? — спросил Кони. Кронеберг молчал. — Я понимаю, какие вами владеют чувства. Но есть еще одно чувство. Оно превыше всего.
— Да, ваше превосходительство. Чувство долга. Министр, генерал-адъютант Посьет знает обо всем по моим докладам. Возможность такого исхода была заложена уже в той поспешности, с которой строили дорогу. Движение открыли на девять месяцев раньше против положенного уставом срока. Комиссия открыла массу вредных последствий такой поспешности. Доложили министру, а господин министр выдал дороге похвальный аттестат!
— Может быть, продолжим разговор в присутствии следователя? Вы готовы? — спросил Кони.
— Я готов.
После перехода в вагон для ведения следствия допрос уже пошел формальным порядком.
Одним из важнейших вопросов был вопрос о лицах, ответственных за состояние и движение царского проезда непосредственно.
— Господин Кронеберг, — сказал Кони, — я обращаюсь к вам как правительственному инспектору с просьбой дать мне четкое представление о том, кто определяет состав императорского поезда для дальних поездок.
— Целый синклит. — Голос Кронеберга окреп, он внутренне успокоился.
— Кто же именно?
— Согласно параграфу восемь о поездах высочайших особ и параграфу двадцать один Правил для движения экстренных поездов чрезвычайной важности, состав вагонов поезда определяет министр путей сообщения…
— Адмирал Посьет? — уточнил для протокола Кони.
— …По согласованию с министром двора… — добавил Кронеберг.
— Графом Воронцовым-Дашковым?
— С одобрения командующего главною квартирою и главным начальником охраны…
— Генерал-адъютантом Черевиным? — снова уточнил Кони.
— Вы называете такие имена? — осторожно напомнил железнодорожный чиновник.
— Вы называете такие должности. — Кони был невозмутим. — Знают ли вышеозначенные лица правила и нормы о поездах высочайших особ?
— Должны знать.
— Существуют ли для этих поездов ограничения по весу и скорости движения? — спросил Кони и взглянул на пишущего Марки.
— Разумеется. Начиная с пятнадцатого октября и до пятнадцатого мая эти поезда не должны превышать сорока двух осей, то есть не более четырнадцати шестиколесных вагонов.
— Сколько осей было в поезде, потерпевшем крушение? — дождавшись, пока сказанное будет записано, продолжил вопросы Кони.
— Шестьдесят четыре.
— В полтора раза выше нормы, — снова уточнил Кони. — Есть ли для поездов высочайших особ ограничения по весу состава?
— Да, это около пятнадцати тысяч пудов.
— Сколько весу было в потерпевшем крушение поезде?
— Около тридцати тысяч пудов.
— В два раза. Как могло столько нарушений сойтись вместе?
— Все это сложилось из многолетней практики. Отступления от правил допускались в течение десяти лет.
— Министры путей сообщения, министры двора, командующие главной квартирой и начальники охраны императора знали об этих нарушениях?
— Без их ведома императорский поезд не мог бы сдвинуться с места, — робко сказал Кронеберг.
XIII.
Переехав после смерти отца в Гатчину, Александр Третий обратил в свою резиденцию этот не пользовавшийся вниманием петербургской знати пригород. Тишина и патриархальность, царившие здесь, парки, похожие на царство спящих красавиц, сообщали покой и уверенность в размеренном и верном течении -жизни.
Усиленные меры охраны в городе и обширных парках, примыкавших к дворцу, вызывали раздражение в государе, считавшем эти меры излишними и чинящими неудобства жителям городка. Зато эти настроения создавали дополнительные сложности охранной службе, вынужденной таиться от царских глаз.
Александр пригласил наследника на прогулку в парк, и Николай ничего хорошего от этой прогулки для себя не ждал.
Александр и цесаревич неспешно шли по дорожке вдоль берега Голубого озера.
— Что за амуры у тебя с этой балетчицей? — наконец спросил государь.
— Папа2, ты сам познакомил меня с мадемуазель Кшесинской в театре, — нашелся Николай.
— Я тебя познакомил не для свинства! При дворе говорят, что ты стал до неприличия увлекаться женщинами. Не даешь проходу ни одной фрейлине.
— Поверь, страшное преувеличение, — искренне удивился цесаревич.
— Я нахожу твою иронию неуместной. Честной и чистой жизнью императорская семья должна служить примером для подданных. Каждая неловкая вещь делается известна публике и обществу и служит предметом толков, сплетен, преувеличений. Ты не сможешь от людей требовать исполнения правил, которым не следуешь сам.
— Вот видишь, ты сам говоришь о преувеличениях и сплетнях.
— Не давай повода, — оборвал отец, — а ты, к моему глубокому огорчению, поводы даешь, и постоянно. Тебе двадцать лет, а я не могу доверить тебе ни одного государственного дела. Николай, пора из дураков вырастать! — Прошлись молча. Николай обиженно молчал. — Седьмой год не могу дорогу на Владивосток двинуть. Все своими делами заняты, карманы, скоты, набивают. Повелю создать комитет и тебя поставлю главой. Будешь делом заниматься, на дурь времени не останется. В Невской лавре давно был?
— Только вчера, папа2.
— При святых мощах был дежурный монах?
— Кажется, не было.
— Кажется, или не было? — спросил император.
— Не было, папа2, истинный крест, — побожился наследник.
Объяснение с главой Морского ведомства оставило у государя впечатление еще более тяжелое, чем разговор с сыном.
На докладе у государя потел морской министр адмирал Николай Матвеевич Чихачев.
— Осенняя погода и короткое время дня весьма затрудняют поиск, ваше величество.
— Я спрашиваю, почему затонул броненосец береговой охраны «Руслан»? — казалось, одним голосом этот грузный, могучий человек мог расплющить нерадивых. — Почему никто не спасся?
— Буря была, ваше величество, — рапортовал адмирал.
— Буря в Финском заливе?! Это Финский залив, а не Бискайский, почему у вас тонут броненосцы на прогулочных маршрутах? Ревель–Гельсингфорс, тоже мне кругосветное плавание!
— Истинную причину можно будет назвать только после осмотра корпуса водолазами.
— Тралить место гибели броненосца, пока не найдете судна. У меня есть сведения, что корпус судна был в дурном состоянии, а начальство вместо постановки в ремонт отправило его в плавание.
— Состояние корпуса может быть оценено только водолазами.
— Глубины здесь небольшие, маршрут известен. — Александр подошел к карте, укрепленной на стене. — Поиск не прекращать. Объявляю вам, господин морской министр, мое неудовольствие.
XIV.
Поздним вечером в вагоне для ведения следствия Кони и Марки при свете керосиновых фонарей работали с протоколами.
Кони сидел за столом в наброшенном на плечи черном полупальто.
— Так собирался поспешно, да и предположить не мог, что будем жить в чистом поле. Догадался сапоги взять. А пальто только в вагоне и греет, — поправляя сползающее с плеч пальто, проговорил Кони.
— Вы же в Харькове служили, помнили, какая здесь осень золотая. А теперь и климат поменялся, — откликнулся от своего стола Марки.
— Уж не дождусь дня, когда в Харьков переберемся. Харина приглашает, говорит, теплая комната ждет, и кабинет свой обещает предоставить. В купе своем я уже от бумаг и пыли задыхаюсь.
— Не одна Александра Гавриловна готовится вас в Харькове встретить. Знаете небось, что все правление Курско-Харьковской дороги готовится дать нам бой. Ганн Оскар Федорович, Поляков Лазарь Соломонович, Хлебников Василий Дмитриевич — все кинулись защиты у губернатора искать. А губернатор к правлению дороги большу-у-ю привязанность имеет.
— Можно себе представить эту привязанность, если в Харьковской губернии лесов не осталось. — Кони снял очки и приложил носовой платок к уставшим глазам.
— Министру внутренних дел графу Толстому пошел донос, что вы под видом следствия поднимаете «рабочий вопрос», возбуждаете ненависть служащих на железной дороге против их начальства и хозяев.
— Это для меня не новость, — устало произнес Кони. — Я знаю, что меня за спиной «красным» зовут. Как же, обеспечили себе на шестьдесят лет спокойный грабеж казны, и вдруг помешают. Кто же, кроме «красного», может помешать?
— Боятся, что им «угольное дело» припомнят, имена-то все одни, те же Ганн, Поляков, Хлебников. Они же в обществе Южно-Русской каменноугольной компании тоже в правлении. Вот и покупали сами у себя дрянной уголь по высшей цене, а за убытки заставляли казну рассчитываться. Специальная комиссия предложила разорительный контракт расторгнуть, а барона Ганна, Полякова и Хлебникова как «вредных людей» со службы уволить. Губернатор взял под защиту. Убрали бы их тогда, глядишь, не дошло бы и до нынешней беды.
Зябко поеживаясь, в салон вошел телеграфист.
— Ваше превосходительство, срочная, из Петербурга, из Министерства юстиции.
Кони взял телеграмму, пробежал глазами.
— Ну что ж, Николай Иванович, министр юстиции вызывает в Петербург для представления государю личных объяснений по делу.
Глава десятая
I.
После получения телеграммы с приглашением к государю на доклад о ходе расследования крушения в Борках Кони выехал незамедлительно.
От Харькова Кони ехал в купе один, чему был чрезвычайно рад. За три недели жизни на месте катастрофы он устал от людей, от напряженной работы, от бивачной жизни. Наконец можно было хоть немного отдохнуть и сосредоточиться на предстоящем докладе, и вот на тебе, в Белгороде Бог послал до-кучливого попутчика. Он вошел в купе, пышущий здоровьем и жаждущий общения.
— Добрый вечер! Добрый вечер! Так, так, так… — Здоровяк в пальто на енотах с порога оглядел купе, после чего внес поклажу и стал ее раскладывать, сопровождая шумным комментарием. — Это мы сюда, а это мы вот сюда. Это — здесь. А это — здесь. — Снял пальто и шапку, повесил на вешалку на стене и основательно уселся к окну. — Стало быть, в добрый час. Далеко ли едете?
— Да, далеко.
— Куда же именно, позвольте полюбопытствовать? — радушно улыбнулся сосед.
— На север. — И краткостью ответа и всем своим видом Кони пытался сказать о нерасположенности к досужему общению.
— Значит, в Петербург? — полюбопытствовал сосед.
— Да, в Петербург, — сухо ответил Кони, нарочито глядя в окно.
— Едете издалека? Харьков проезжали?
— Проезжал.
— Хороший город, вы там бывали?
— Бывал. — Кони еще надеялся, что односложные, не очень-то приветливые ответы охладят соседа. Не тут-то было.
— Город хороший, а дела-то там творятся очень нехорошие. Про Кони, про обер-прокурора, слышали? — вполголоса доверительно спросил сосед.
— Что именно? — Кони подавил невольную улыбку.
— Едете через Харьков и ничего не знаете? — обрадовался сосед.
— Нет, не знаю.
— Слушайте же, это невероятно! — наконец-то здоровяк нашел слушателя.— Назначили Кони вести расследование о крушении в Борках. Такая против него сильная интрига поднялась, уже хотели отзывать. Говорят — плакал, не хотел бросать этого дела. Ладно, оставили. Вот извольте у нас быть честным человеком! Тогда попробовали подкупить. Не вышло. Ну и решили отравить, да жив остался, еле-еле врачи выходили.
— Этого никогда не было, — сказал Кони и все-таки удивился вздорности услышанного.
— Как это не было? Извините-с! Я достоверно знаю.
— Могу вас уверить, что это ложный слух.
— Я не распространяю ложных слухов и привык, чтобы моим словам верили, — задорно сказал попутчик. — Повторяю: его покушались отравить, чтобы замять все, что он вскрыл в махинациях правления Курско-Харьковской дороги. Все ниточки были в его руках!
Кони пожал плечами и вздохнул.
— И нечего пожимать плечами, а надо относиться с уважением к деятельности честных людей. Вот оно, наше общество, не угодно ли?! Извольте полюбоваться! Говорят, человек с опасностью для жизни исполнил свой долг, преследовал вредных людей, и не верят! Не хотят верить! А скажи я, что Кони украл триста тысяч и сбежал, сейчас же поверят, и с радостью! Вот как у нас! Стыдно, уважаемый, стыдно-с!
— Да позвольте, вы введены в заблуждение.
— Не я, а вы-с. Я никогда не говорю того, чего не знаю достоверно. И па-а-азвольте, милостивый государь, спросить, на каком основании вы, даже не потрудившись узнать, с кем имеете честь говорить, позволяете себе сомневаться в правдивости моих слов?
— Да на том основании, что я тот именно Кони, о котором вы столь лестно отзываетесь. И должен вас огорчить: никто меня в Харькове, к сожалению, не отравлял.
— Неправда! Вы не Кони, он должен быть гораздо старше вас.
Кони молча вынул из бумажника визитную карточку и протянул попутчику.
Азартный господин внимательно изучил карточку, испытующе посмотрел на Кони и, озаренный счастливой мыслью, умиленным голосом воскликнул:
— Понимаю — благородная скромность. Да вам и нельзя об этом говорить. Понимаю. Очень рад познакомиться… Позвольте отрекомендоваться: директор чичаковской прогимназии…
II.
Коляска от станции Гатчина-Балтийская до дворца ехала совсем недолго, но министр юстиции Манасеин, сидевший прядом с Кони, успел перемениться в лице. Из оживленно болтавшего в вагоне светского человека он на глазах превратился в робеющего чиновника, побледнел, глаза померкли; тревожно вздохнув, он снял форменную фуражку с кокардой и перекрестился.
— У вас сегодня, Николай Авксентьевич, обширный доклад? — спросил Кони, чтобы хоть немного отвлечь разволновавшегося министра.
— Да… Что? Ничего важного, никаких выдающихся назначений… — рассеянно ответил министр.
Коляску, подъехавшую к «кухонному каре», приветствовали чины дворцовой полиции.
К прибывшим вышел скороход в смешной шапке с перьями, так мало гармонировавшей с лицом почтенного отца семейства.
— Добрый день, ваше превосходительство, добрый день!.. Я вас провожу, у нас легко заблудиться. Его превосходительство господин министр у нас частый гость, а вы, господин обер-прокурор, здесь бывали?
— Однажды, три года назад, — припомнил Кони.
Сразу же из небольшой приемной Манасеин прошел в кабинет императора.
Доклад министра был недолгим, Кони едва успел пересмотреть в своей папке графики, план разрушенного пути, «кружок Графтио», измеряющий скорость поезда, как послышался звонок изнутри кабинета.
Камердинер государя в темно-синем фраке с медалями любезно пригласил Кони войти в кабинет.
Кони увидел небольшую комнату, почти квадратную и низкую, с двумя неширокими окнами в парк, покрытый свежим снегом. Мебель выглядела скудно, небольшой стол посредине, покрытый до полу синим сукном, на нем толстая восковая свеча, подносик с гусиными перьями и карандашами, белая бумага и холстяная тряпочка для вытирания перьев.
На императоре была серая тужурка, из-под которой выглядывала русская рубашка с воротником и рукавами, расшитыми русским цветным узором.
— Добрый день, ваше императорское величество.
Царь протянул обер-прокурору руку и указал на неудобный пуф, стоявший против стола, приглашая сесть, затем закурил толстую папиросу.
— Я желаю лично слышать о подробностях дела крушения, — дав гостю оглядеться, произнес царь.
— Прежде чем представить вашему величеству обзор предварительного следствия, считаю необходимым изложить данные, которые убедили меня в полном отсутствии в деле крушения поезда каких-либо следов государственного преступления. — Первую свою фразу Кони приготовил загодя.
— Не беспокойтесь это делать. Я знаю, что тут нет ничего политического. Это министр Посьет старался меня уверить, что это покушение на мою жизнь. Рассказывайте.
— Предварительное следствие вскрыло обширную картину преступной небрежности всех лиц, имевших касательство к поезду чрезвычайной важности. Каким временем, ваше величество, я располагаю для доклада? — У Кони были приготовлены сжатая и более полная версии доклада.
— Рассказывайте, — сказал Александр, деловой и спокойный тон Кони вызывал расположение.
— Причин крушения три. При том, что даже одна из них уже могла вызвать бедственные последствия. Первая. Состав поезда, его недопустимый уставом вес, а по этой причине тяга двумя паровозами. Один из паровозов тяжелый, товарный, идя с пассажирской скоростью, расшатывает путь.
Вторая. Неправильная постройка насыпи и путей. Грубейшие нарушения при строительстве, по этой причине крайняя слабость полотна, вдобавок непригодность шпал.
И третья. Безрассудное усердие лиц, отвечающих за скорость и техническое состояние поезда во время движения. При неисправности автоматических тормозов системы Вестингауза поезду начальствующим составом была задана скорость, непозволительная ни для этого веса состава, ни для этих паровозов, ни для этого полотна.
Кони сделал паузу.
— Докладывайте по порядку, что найдете нужным, — сказал Александр.
— Вес поезда, идущего со скоростью до шестидесяти верст в час, по уставу не должен превышать пятнадцати тысяч пудов. Сопровождающие ваше величество лица требовали для себя полного удобства в пути, и начальник охраны вашего величества генерал-адъютант Черевин приказывал включать в состав дополнительные вагоны. Вес поезда вырос в два раза против допустимого. Есть правила составления поездов чрезвычайной важности в зимнее время, пренебрежение ими со стороны министра путей сообщения и его ближайшего помощника барона Шерваля не что иное, как бездействие власти. Мне жаль управляющего дорогой, инспектора и машинистов, действовавших под впечатлением присутствия министра и ослепленных радостью управлять вашим поездом, но и они виновны в преступном легкомыслии.
— А что же делала инспекция? — спросил император.
— Если позволите, ваше величество, я отвечу на этот вопрос в конце доклада. Сначала считаю нужным рассказать о действиях правления Курско-Харьковско-Азовской дороги.
Царь улыбнулся, так как не привык, чтобы не тотчас же исполнялось его желание и не тотчас отвечали на его вопрос.
— Ну, хорошо. Продолжайте.
— Осмотрены книги для определения доходности железной дороги. За семь лет доходы дороги выросли в шестнадцать раз. Но денег на ремонт паровозов, на оборудование паровозного депо, на ремонтные службы нет. Доходы увеличились за счет сокращения дорожных служб, употребления при строительстве шлака вместо песка, несвоевременной замене изношенных шпал. В полотне дороги оказывались шпалы в таком состоянии, что их можно было выгребать лопатой, даже на топливо не годны. Недостаток балласта на главном пути пять тысяч кубических сажен.
Вошел камердинер, и Кони на мгновение замолчал.
— Ваше величество, министр иностранных дел, его высокопревосходительство господин Гирс прибыл с докладом, — сообщил камердинер.
— Просить подождать, я занят, — сказал император и обернулся к Кони:— Продолжайте.
Император слушал с напряженным вниманием, тер пальцами переносицу, подпирал по временам рукой голову и не сводил глаз с обер-прокурора. По словам самого Кони, «в этих глазах, глубоких и почти трогательных, светилась душа, испуганная в своем доверии к людям и беспомощная против лжи, к коей сама была неспособна».
— Харьковские мастерские пребывают в крайне неудовлетворительном состоянии: холодны, грязны, с крайне дурной вентиляцией. В паровозном депо рабочие задыхаются от дыма. В таких условиях осмотр и ремонт выполнить -качественно невозможно. Инспектор Кронеберг неоднократно доносил в Департамент дорог о недостатке отдыха машинистов, пребывающих по восемнадцать часов в пути, о чрезвычайной трудности двадцатичетырехчасового бессменного дежурства начальников станций и их помощников. Правление дороги, постоянно урезывая средства, экономией доводит служащих до изнурения, что также служит причиной нередких несчастных случаев на дороге.
— Да, я знаю, что служба при железных дорогах развращает инженеров, но зато самые дороги увеличивают благосостояние народа, — сказал Александр.
— Это не всегда оправдывается в жизни, ваше величество. Железные дороги содействуют обмену ценностей, но жизни не удешевляют. В то же время вызывают безрассудное истребление леса. Перед приездом сюда я посетил заседание Харьковского уездного земского собрания. Гласный профессор Гордиенко сообщил, что в год открытия дороги в Харьковском уезде было шестьдесят тысяч десятин прекрасного леса, а теперь осталось менее десятой части. Все это имеет громадное влияние на почву и на климат. Лес съела железная дорога — на топливо и шпалы. И при отсутствии земельных кредитных учреждений ростовщиками и спекуляторами этот лес скуплен за бесценок.
— Сколько было и сколько осталось? — опустив глаза, мрачно спросил царь.
— Было больше шестидесяти тысяч десятин, осталось менее шести.
Царь грохнул лежащим перед ним массивным золотым портсигаром по столу с такой силой, что все на столе задрожало, а толстая свеча упала.
Вошел камердинер.
— Ваше величество, министр иностранных дел Гирс…
— Просите подождать, — слишком громко для такой небольшой комнаты сказал император. — Продолжайте.
— Обязываясь представить вам, государь, правдивый рассказ обо всем, касающемся крушения, не могу скрыть, что создается легенда о том, что будто бы и вы на станции Тарановка приказали, вопреки предостережениям, усилить ход поезда до опасных пределов.
— Этого не было. — Александр рассмеялся. — Я никогда такого распоряжения не делал. Раз только на Закавказской дороге заметил, что поезд то ползет, как черепаха, то летит, как птица, и пожелал ехать ровнее. В таком пожелании побуждения к преступлению нет. Нет уж, вы меня не привлекайте! Вы, значит, отдадите под суд всех лиц, о которых говорите?
— Властью, мне данной, — сказал Кони, — могут быть привлечены в качестве обвиняемых члены правления дороги, управляющий, инспектор Кронеберг, машинисты и инспектор высочайших поездов барон Таубе. Привлечение генерал-адъютантов Посьета и Черевина, а также барона Шерваля как действительного тайного советника должно совершиться в особом порядке, с соизволения вашего величества и по постановлению Государственного совета.
— Все, все, кто виновен, до единого должны подлежать ответственности! Все! Невзирая на их положение. Это должно быть сделано всем в науку! Кто должен это начать? Министр юстиции? Подготовьте указ, Николай Авксентьевич. Итак. Ваше мнение, что здесь была чрезвычайная небрежность?
— Если охарактеризовать все происшествие одним словом, — сказал Кони,— то можно сказать, что оно представляет сплошное неисполнение всеми своего долга.
— Неисполнение своего долга есть преступление, перед отечеством неизвинительное. Скоты… Всех по вине предать суду, на звания и должности не смотреть. Когда вы едете опять?
— Желал бы дня через два. Позвольте обратиться к вашему величеству с просьбой.
— Слушаю вас. — Государь привык к тому, что редкий доклад не заканчивался бы просьбой.
— По приезде в Харьков я привлеку Кованько и Кронеберга, и несомненно, что по суду они будут подвергнуты наказанию. Но первый из них от отчаяния стал впадать в тяжкое нервное расстройство, а другой так долго и горячо боролся со злоупотреблениями правления дороги… Дозвольте мне, государь, надеяться, что им после суда будет оказано возможное милосердие.
— Да, хорошо, обещаю. Благодарю вас за вашу работу и за интересный -доклад. Мне теперь все ясно. Желаю вам успеха в этом трудном деле.
И совершенно бессознательно царь так пожал руку обер-прокурору Сената, что тому стоило немалого усилия удержаться от крика.
В коляске Манасеин и Кони возвращались на станцию.
Кони, сняв перчатку, потер кисть правой руки и с улыбкой продекламировал:
…О, тяжело пожатье каменной его десницы!..
— Как вам удается так сохранить самообладание, вы разговариваете с государем, как с обычным человеком, — негромко, словно его могли услышать, спросил министр.
— Для этого нужно относиться к себе немножко с иронией и видеть себя и своего собеседника со стороны. — Кони улыбнулся.
— Я наблюдал, как он вас слушал; можно ручаться, что он не забудет ни одного слова. Как давно вы последний раз разговаривали с государем?
— Представлялся в Аничковом дворце по случаю назначения обер-прокурором Сената. Напутствие на должность было грозным, с напоминанием о «тягостных впечатлениях» от моих действий «по известному делу». Катков и -Мещерский сумели-таки всем внушить, что это я, а не присяжные оправдал Засулич.
— Я думаю, с сегодняшнего дня предано забвению все то, чем вас так долго и несправедливо удручали, — поздравил коллегу с «амнистией» министр.
— Ну что ж, поживем — увидим. — Кони и сам был немало поражен тем, как долго и как внимательно он был выслушан. — Меня более всего удиви-ло то, как государь слушал. Сколько у него доверия к людям и как он беспомощен против лжи! Если государь так смотрит в лицо своим министрам при их докладах, то непонятно, как мог кто-то из них вводить его в заблуждение и -со-вершенно сознательно направлять его сильную волю на узкие и беспросветные пути.
— Правителям во все времена приходится иметь дело по большей части с людьми нечестными или трусливыми.
— Отчего же государь не принимает мер, чтобы узнать людей?
— Он не питает к людям вообще доверия и почти никого не уважает, кроме самых тесных приближенных, — со вздохом констатировал Манасеин. — Мне кажется, он еще наследником насмотрелся на людскую низость и потерял веру в людей. Знаете, как зовут человека, которого он наиболее уважает в России?
— Надо думать, Победоносцев Константин Петрович?
— Нет, граф Милютин Дмитрий Алексеевич, при том, что он открыто высказывался против политики укрепления самодержавия после первого марта.
— Сегодня государь выглядел очень усталым, — сказал Кони. Государь показался ему не по годам постаревшим. — А ведь мы с ним ровесники…
III.
Император был мрачнее тучи, он стоял перед картой Финского залива, когда в его гатчинский кабинет вошел генерал от инфантерии, великий князь Владимир Александрович.
— Здравствуй, Саша. Что случилось?
— Добрый день, Володя. Сядь. Происходят странные, необъяснимые события. Сейчас у меня был доклад морского министра…
— Я только что встретил его в отличном расположении… Светился, как рында на броненосце!
— Как же ему не быть в отличном расположении, если он вышел сухим из воды, а я неизвестно по чьей вине потерял броненосец, сто двадцать пять нижних чинов и двенадцать офицеров.
— Ты о «Руслане»? — спросил великий князь.
— Только что подписал доклад: броненосец не нашли, никто не виноват, и все благополучно! Все получают оклады, звания и ордена за выслугу. Вот опять список принесли к награждению, еще две тысячи фамилий. Поезда падают, броненосцы тонут, земли разворовывают, и все хотят при этом орденов.
— Поиск «Руслана» окончен? Нашли?
— Смотри, — Александр подвел брата к карте. — Вот курс, по которому шел броненосец, а вот где велось траление. Ты же видишь, оно намеренно, намеренно велось не там. Они должны тралить здесь, а тралят тут, где «Руслана» не могло быть! Они не хотят искать броненосец. Почему? Да потому, что они боятся его найти. Вместе с броненосцем всплывет их скотское головотяпство! Но дело представлено так, что за руку не схватить. Груда справок, выписок, докладных, вранье так упрятано, что не докопаешься. Я убежден в том, что мне врут, и что же? После доклада мне не оставалось ничего другого, как утвердить его. Ты понимаешь ужас моего положения?! Вот тебе и неограниченный самодержец России.
— Если ты убежден, что считаешь доклад неверным, может быть, надо было настоять, — не очень уверенно сказал великий князь.
— Я могу уволить Чихачева, но у меня нет другого Морского министерства. — Александр сделал несколько тяжелых шагов по кабинету и грузно опустился на стул перед столом. — Мои малейшие желания исполняются с готовностью удивительной. Проходили с Воронцовым-Дашковым по дворцовой зале, посмотрел в окно и сказал, совершенно между прочим, дескать, станция, закрывает военное поле. Через неделю глядь — станции нет. «Послушайте, говорю Воронцову-Дашкову, со мной творится что-то странное, не вижу станции». Тот радостно сообщает, что станцию перенесли, чтобы не закрывала военного поля. Да черт с ним, с этим военным полем, видно его из окна или нет! Словом обмолвился. Из оброненного слова делают высочайшее повеление. А когда им нужно, о моих ясно выраженных желаниях забывают. Поймали в прошлом году на Невском студентов с бомбами. Я на докладе министра написал: не придавать слишком большого значения этим арестам, суда не надо, а без всякого шума отправить их в Шлиссельбургскую крепость, пусть сидят. Наказание сильное и неприятное. Не хотел, чтобы из меня палача делали, а из них мучеников. А вышло так, как они хотели, а не я!
— Да кто же это они да они? — не выдержал младший брат.
— Вот я и хочу знать, кто это еще, кроме меня, Россией правит. Им даже мной править удается. Семь лет я твержу о том, что нужно строить железную дорогу на Владивосток. Семь лет ни с места, все мои усилия разбиваются о бараньи лбы в Комитете министров и Государственном совете.
— Государь, долг повелевает мне сказать о том, что для большой хандры у тебя нет оснований. Ты получил страну бунтующую, ты ее успокоил. Ты получил страну, униженную европейской сворой, ты заставил Европу жить с оглядкой на русского царя и ждать, пока он в Гатчинском озере с острогой рыбу ловит. Без войн и без особенных угроз ты не растерял ни клочка вверенной тебе страны. Сделал Россию надежной для друзей и грозной для врагов…
— Оставь, Володя, оставь, — прервал Александр. — Я чувствую, что-то надо менять. Но что? Как? С кем? Трудно мне, тяжело, а опереться не на ко-го, все собой заняты. Понимаю, что надо было всю эту историю со злосчаст-ным броненосцем вывести на чистую воду, и не могу, устал. Седьмой год не могу добиться порядка в Александро-Невской лавре. Спросил Победоносцева, когда, в конце-то концов, в Александро-Невской лавре будет порядок? Улыбается, какой же, говорит, порядок, если настоятель вечно пьян. И весь ответ.
IV.
В небольшом зале Мариинского дворца собралось Особое присутствие Государственного совета: министр юстиции Манасеин, министр двора Воронцов-Дашков, председатель Департамента государственной экономии Абаза, сенатор Николаи, министр внутренних дел и шеф жандармов граф Дмитрий Толстой, морской министр Чихачев, вновь назначенный вместо отправленного в отставку Посьета, министр путей сообщения Паукер, государственный секретарь Половцов и член Госсовета Стояновский. В совещании приняли участие великие князья Михаил Николаевич, председатель Госсовета, он же председатель на совещании, и Владимир Александрович.
Мужам совета предстояло вынести решение о предании суду особ первых четырех классов, виновных в катастрофе в Борках.
Обер-прокурор Кони, занимавший место за небольшим столом напротив середины полукруглого стола, заканчивал свое сообщение.
Изложив фактическую сторону дела и вину каждого из высших должностных лиц, Кони сложил лежащие перед ним листки и перешел к заключению, обращаясь к присутствующим непосредственно:
— Крушение императорского поезда позволило обществу увидеть во всей неприглядности последствия существующих порядков в выдаче концессий, хищнические действия правления и то безответственное растление служебного персонала, которое создавалось наглым стремлением к наживе.
Главный вывод. Об умысле произвести крушение не может быть и речи. Причина же крушения — преступное забвение своего долга должностными лицами всех ступеней, отвечающих за безопасность движения поездов чрезвычайной важности. Все, что я имел сообщить Особому присутствию Государственного совета, было доложено мною государю императору.
Государю благоугодно было вынести на решение Особого присутствия вопрос о привлечении к судебной ответственности министра путей сообщения -Посьета,- начальника личной императорской охраны, генерал-адъютанта Черевина и главного инспектора железных дорог, действительного тайного советника барона Шерваля, поскольку привлечение к суду должностных лиц этого ранга вне ком-петенции обер-прокурора Правительствующего Сената. Сам же государь, как лицо пострадавшее, не считает себя вправе выступать по этому делу судьей.
— Благодарю вас, господин обер-прокурор, — сказал председательствующий великий князь Михаил Николаевич, — за столь полное изложение результатов, раскрытых следствием. Полагаю, необходимо сделать краткий перерыв.
Все двинулись, встали из-за стола.
К поднявшемуся со своего места Кони подошли оба великих князя.
— Считаю долгом выразить благодарность за ваш превосходный, сжатый и столь насыщенный доклад. — Михаил Николаевич пожал Кони руку. — И дело разъяснили, и вину каждого показали весьма убедительно.
— Крайне интересно. После такого доклада нечего долго рассуждать,— присоединился Владимир Александрович, с длинной сигарой в руке и неприятным гортанным голосом.
После небольшого перерыва, в течение которого Кони выслушал немало слов одобрения, совещание продолжилось, и первым взял слово Абаза:
— Я и теперь без содрогания не могу подумать об ужасных последствиях, которыми грозила бездеятельность генерал-адъютанта Посьета. Привлечение его к суду является делом элементарной справедливости и удовлетворения нравственному чувству. Но из того, что рассказал господин обер-прокурор, усматривается, что вина генерал-адъютанта Посьета и его ближайшего помощника -барона Шерваля была ясна с самого начала. Что же произошло с Посьетом, несмотря на это? Был отставлен? Нет. Лишен власти? Нет! Он целый месяц -управлял министерством, которому подал вопиющий пример неисполнения своих обязанностей. А теперь? Разве он в частной жизни размышляет о нарушении доверия государя? Он — наш товарищ, он — член Государственного совета, он вместе с нами решает важнейшие государственные вопросы! Надо быть последовательным. Если верховная власть признала возможным простить генерал-адъютанта Посьета, не вменив ему всего, что он сделал, вернее, не сделал, то карать его и привлекать к ответственности совершенно невозможно.
Кони был поражен этой формой защиты, вводившей как бы для тягчайших преступлений некий трехмесячный «срок давности». «Верховная власть не вменила ему в вину…» Но не было закончено следствие… Кони был поражен наивностью такого способа оправдания бывшего министра, многие годы покровительствовавшего беззаконию. От поднявшегося с места министра внутренних дел графа Толстого можно было ожидать решительных на это возражений.
— Ваше высочество, — обратился к председательствующему граф Толстой,— командированные мною чиновники Министерства внутренних дел вполне могут подтвердить обстоятельства, красноречиво изложенные обер-прокурором. Да, дело идет о неизвинительном небрежении своим долгом лицами, коим вверена безопасность монарха и всей его семьи. Однако можно ли допустить привлечение министра к судебной ответственности? Это приучило бы общество к недоверчивому взгляду на ближайших слуг государя. Это дало бы возможность неблагонамеренным лицам утверждать, что монарх может быть вводим в заблуждение своими советниками. Ко многим причинам смуты умов в нашем обществе это прибавило бы еще новую. Как министр внутренних дел, коему доверено государем спокойствие общества, я поддержать такую меру не могу.
Такой поворот в совещании Кони даже не мог предположить.
— Услышим то, что сказал великий историк и гражданин Карамзин. — Поднявшийся барон Николаи достал заготовленную выписку и с волнением прочитал: — «Пусть государь награждает достойных своею милостью, а в противном случае удаляет недостойных без шума тихо и скромно…» — отпрянул от бумажки и повторил: — «Без шума тихо и скромно. Худой министр есть ошибка государя: должно исправлять подобные ошибки, но скрытно, чтобы народ имел доверенность к личным выборам царским». Лучше не скажешь,— заключил барон и сел на место.
— Генерал-адъютант Посьет не может не сознавать, сколь многие лишились жизни от крушения, а это должно удручать его кроткую и нежную душу.— Морской министр Чихачев легко мог представить себя героем совещания, решающего вопрос о предании высшего чиновника суду за тяжкие служебные упущения.— Нельзя создавать прецедент. Рассмотрение же дела в суде лишь усугубит эти страдания. Привлечение его к ответственности было бы ненужною жестокостью. Только представьте себе, что должен выстрадать теперь почтенный Константин Николаевич!
— Однако позвольте? Как же это? Все признали Посьета виновным и все-таки хотят освободить его от суда? — искренне недоумевал великий князь Михаил Николаевич.
— Я этого не понимаю, если виноват, то какие же церемонии? — поддержал его великий князь Владимир Александрович.
— Ваше высочество, надо помнить, что генерал-адъютант Посьет — моряк, адмирал и с железнодорожным делом специально незнаком, — пустился в разъяснения Чихачев. — Как же его привлечь за технические упущения? Вот был у нас морской министр, князь Меншиков, взятый из кавалерийских генералов, так ведь от таких людей и ожидать нечего, какой же тут спрос?
На следующий день председатель Государственного совета великий князь Михаил Николаевич и министр юстиции Манасеин в Гатчинском дворце докладывали императору о принятых Особым присутствием решениях.
— Как?! Выговор? Посьету — выговор? — не поверил своим ушам император.
— Без включения в послужной список, — дополнил мягкий приговор Михаил Николаевич.
— Порицание? Пожурили?! Двадцать три убитых, сорок человек раненых… Монарха со всей семьей едва разом не угробили, и выговор?! — Государь замолчал, гася рвущийся наружу гнев. — Хорошо, очень хорошо… Что Шерваль?
— Главному инспектору железных дорог Российской империи Шервалю — выговор, — сообщил Манасеин.
— Без занесения в послужной список? — не скрывая иронии, уточнил го-сударь.
— Без включения в послужной список, — как ни в чем не бывало подтвердил министр юстиции.
— Черевин? — спросил Александр.
— Объяснения, данные генерал-адъютантом Черевиным, признаны удовлетворительными, — доложил Манасеин.
— И это все?! — и снова император замолчал, сознавая свое бессилие. — Удивляюсь!.. Но пусть будет так. Ну, а что с остальными?
— Они будут преданы суду Харьковской палаты и в ней судиться, — с достоинством стража закона сказал Манасеин.
— И будут осуждены? — спросил Александр.
— Несомненно, ваше императорское величество! — подтвердил министр.
— Как же это так? — гневно рокотал государь. — Одних судить, а другим мирволить? Это неудобно и несправедливо. Я этого не хочу! Уж если так, то надо прекратить все это дело. Я их хочу помиловать. А то получается, что у русской Фемиды двое весов? Одни весы для стрелочников. Другие — для ми-нистров? А там есть обвиняемые, которых искренне жаль. Кронеберг, о котором мне Кони сказал, что он бился, как пульс живой, борясь со злоупотреб-лениями. Посьета оправдать, а Кронеберга, который с ним воевал, судить? Ловко!
V.
В Гатчинском дворце, в комнате с низкими сводчатыми потолками были устроены детский театр, катальная горка и склад игрушек, а на стенах были развешаны карикатуры Зичи на приближенных Александра Второго.
Именно сюда были приглашены сегодня высшие государственные служащие, представлявшиеся государю по случаю высоких назначений и награж-дений.
В мундире сенатора Кони представлялся в связи с получением звезды.
В комнате стоял гул, знакомые подходили друг к другу, обмениваясь приветствиями и поздравлениями.
Историк Коялович в высших сферах власти был человек случайный, чувствовал себя одиноко, как армейский доктор среди генералов, он не знал, куда девать не только руки, но и всего себя, и потому обрадовался, увидев Анатолия Федоровича Кони. Он поспешил к нему с приветствием.
— Рад, Анатолий Федорович, что вашу звезду отныне никакие тени и облака не покроют.
— Благодарю, Михаил Осипович, — пожимая руку, ответил Кони. — В свою очередь искренне рад, что высочайше оценены ваши труды о наших отношениях с Польшей. Нужно, очень нужно побольше света в «сем старом споре славян между собою». И этот свет вам удалось…
Произошло движение, неожиданно вошел император, все поспешили встать в надлежащем порядке.
Печать усталости лежала на хмуром лице Александра Третьего, от него веяло ритуальным холодом. Он смотрел сурово. Говорил с одним, косился на следующего, часто нервно потирал рукой свою лысину и теребил рукой концы аксельбантов. За ним следовал дежурный флигель-адъютант, напоминая имена и звания представлявшихся.
Подойдя к Кояловичу, царь пожал профессору руку.
— Коялович. Профессор Петербургской духовной академии, — представился историк.
— Что вы преподаете? — механически спросил Александр.
— Историю католицизма, европейские вероучения…
— И всегда живете в Петербурге? — и, не дослушав ответа, поскольку голова уже была повернута к Кони, к нему и обратился: — Вам известно, Анатолий Федорович, что я решил сделать со следствием?
— Министр юстиции сообщил мне о решении вашего величества и о соображениях милосердия, которыми оно вызвано, — и поспешил добавить в опасении, что государь двинется вдоль награждаемых дальше: — Будет, однако, грустно, если все дело канет в вечность. Общество должно ознакомиться со всеми открывшимися злоупотреблениями, иначе все будет продолжаться по-старому. В обществе начнут ходить вымыслы и легенды.
— Нет, этого не будет, — твердо произнес государь. — Я прикажу напечатать подробный обзор дела, который вы и составите. И поручу министру путей сообщения получить от вас подробные сведения обо всех беспорядках, которые он должен устранить. Ваш большой труд не пропадет даром.
Император вежливо поклонился удостоенному звезды обер-прокурору Правительствующего Сената Кони и отошел к следующему, отмеченному царской милостью, раздаваемой в нынешнее царствование не в пример скупо по сравнению с минувшими временами.
VI.
В кабинете министра юстиции Победоносцев и Манасеин ждали Кони. Победоносцев пришел чуть раньше назначенного времени, чтобы иметь возможность предварительно переговорить с министром.
— Борское крушение должно послужить государю уроком, — в голосе -Победоносцева были и укор, и горестное сочувствие. — Нельзя так управлять, что ни с кем не говорить, никого не допускать, а только приказывать то, что нравится. Ну что же еще ждать от этого огромного и не очень умного ре-бенка?
Манасеин был немало удивлен таким «отеческим» назиданием государю, пропустил слова Победоносцева из осторожности без комментария и заговорил о персонах меньшего ранга.
— Кони прав, — без боязни ошибиться сказал министр об отмеченном высочайшей милостью обер-прокуроре Сената, — во всем виноват Посьет, не сумевший настоять на выполнении разумных требований своих подчиненных. Но главным виновником является охрана с пьяным Черевиным во главе. Нельзя требовать безусловного исполнения своих приказаний, не задумываясь о последствиях.
Для Победоносцева даже звезда не искупала вины Кони перед обществом и правопорядком, о чем он не преминул сказать министру.
— Когда Кони напоминает мне о том, что он мой ученик, я вздрагиваю и оглядываюсь по сторонам. — Победоносцев улыбнулся одними губами, словно лизнул лимона. — Да, я читал ему курс гражданского права, но и предположить не мог, во что станет этот усердный студент. Нельзя, Николай Авксентьевич, следствие о крушении в Борках доводить до суда.
— Суда не будет, Константин Петрович, я имею лишь высочайшее повеление подготовить подробнейшее изложение всех обстоятельств крушения для публикации.
— Ах, ну что вы… Оставьте… Как можно?.. Суда не будет… — Победоносцев начал свое привычное бормотанье. — Кони — красный. Красный! Ему какое дело ни дай, он его сейчас повернет по-своему и устроит правительству какой-нибудь публичный скандал. Он превратил суд над Засулич в суд над Треповым и навсегда обесчестил старика. Теперь он хочет ославить, опозорить, обесчестить ни в чем не виноватое правление железной дороги. Бедного Ганна Оскара Федоровича, бедного Лазаря Полякова, несчастного Худякова. Раз не будет судебного процесса, так он хочет выставить на общественный суд наши железные дороги! Кто ж ему позволит ославить министров, бесчестить действительных тайных советников и генерал-адъютантов?!
— Но, Константин Петрович, дать широкую публикацию о крушении в Борках — такова непреклонная воля государя, — напомнил министр.
— Ах, Николай Авксентьевич… Ох, ну как же так… — Победоносцев за-охал и заахал. — Он человек тугого ума, не быстр на соображения… Я говорю, кто ж позволит судить министров и хозяев железных дорог? Суд, судебные уставы, на которые молятся Кони и его присные, — это все разрушительные последствия буржуазной эволюции. Ах, как недальновиден был покойный государь, как недальновиден! Как же так можно… Вся Россия горьким двадцатилетним опытом доказала, что суд присяжных — это безобразие и мерзость, что гласность есть яд, что несменяемость судей есть абсурд! — В кабинет вошел Кони. — Ждем вас, Анатолий Федорович, драгоценный, ждем.
После обмена приветствиями сразу перешли к главному предмету встречи.
— Министр путей сообщения категорически против публикования техниче-ских данных и выводов экспертизы, — заявил с тревогой в голосе Манасеин.— Считает, что это диффамация вверенного ему ведомства.
— Я имею повеление государя подготовить сообщение. То, что вы прочли, это уже третья редакция, — сказал Кони.
— Мы говорили в Государственном совете, что само сообщение представляется излишним. Дело предано воле Божьей, и нечего о нем много разговаривать, давать пищу газетам. — Всей интонацией Победоносцев давал понять, как он устал объяснять очевидное.
— Но ведь надо же успокоить общественное мнение и дать ему ясное понятие о деле! — страстно воскликнул обычно сдержанный Кони, чувствуя, как топят в бюрократической тине правду о трагедии в Борках, правду, которой так ждет общество.
— Какое там общее мнение, — с нескрываемой неприязнью произнес Победоносцев, — с ним считаться, то и конца краю не будет. Общее мнение! Дело известно государю и правительству, ну и достаточно!
— Жаль, что я не знал раньше о возможности такого решения и бесплодно тратил силы. Оказывается, все можно решить в застенке, с упразднением всякой гласности, — решительно возразил Кони.
— На что ж это будет похоже? — с тревогой за неисполнение монаршего повеления проговорил Манасеин. — Будут Бог знает что рассказывать. Надо напечатать, да ведь и государь это приказал.
— Не надо ничего печатать. Не надо, — стоял на своем Победоносцев. — Святейший Синод издаст последование благодарственного молебствия. «Никто же в нас да не глаголет высокое в гордыне и да не изыдет велеречие из уст наших». Святейший Синод, Анатолий Федорович, скажет и о монаршем милосердии, мотивированном «Божьей милостью». Всяк услышит «грозное внушение свыше» каждому, поставленному на дело, верно соблюдать долг своего звания.
— Константин Петрович прав, в конечном счете и в высшем смысле прав,— едва ли Победоносцев был бы так тверд и настойчив, если бы не заручился согласием государя. Только сейчас Манасеин об этом догадался и решил уступить. — А к вам просьба, Анатолий Федорович, возьмите все следственное делопроизводство, отметьте и укажите, какие нужно сделать распоряжения по открывшимся злоупотреблениям, я непременно отошлю министру путей сообщения.
— Значит, никакого оглашения о беспорядках, никакого урока, никакой науки ни обществу, ни администрации?! — не считая нужным скрывать огорчение, произнес Кони, переводя взгляд с улыбающегося Победоносцева на смущенного Манасеина.
— Ваша работа, Анатолий Федорович, получила высокую оценку его величества, вы удостоены признания и звезды, разве этого мало? — искренне удивился обер-прокурор Святейшего Синода.
Редакция журнала «Нева» поздравляет Михаила Николаевича Кураева с семидесятилетием со дня рождения, желает автору здоровья, творческих успехов и надеется на дальнейшее сотрудничество.