Публикация Елены Зиновьевой
Опубликовано в журнале Нева, номер 6, 2009
Андрей Битов, Резо Габриадзе. Метаморфоза: пьесы, статьи, эссе. СПб.: Амфора. ТИД Амфора, 2008. — 216 с.: ил.
Было, было у Грузии и России единое культурное пространство. Вот и еще одно свидетельство — книга, где творческой волей А. Битова объединены А. С. Пушкин и грузинский художник и драматург Р. Габриадзе. Присутствует в книге и пространство географическое — Грузия, земля обетованная, куда устремлялось ни одно поколение русских писателей и поэтов в надежде обрести желанную свободу от чрезмерной опеки российских, а затем и советских властей. “Пушкин все сделал первым. Был первым └невыездным“ и первым пересек границу Грузии. А мы повторяли за ним уже потом… Кавказ действительно был той единственной частью империи, которую можно было воспринять как заграницу. Там он был счастлив… Так и останется Грузия единственной в его жизни └заграницей“. Такой она, с легкой его руки, достанется в наследство и всей последующей русской поэзии, всегда искавшей и находившей в Грузии единственное прибежище и место отдохновения от имперских амбиций”. “В Грузии и Армении спасались. Прятались за дружбой народов, за переводами поэтов на русский язык великие наши поэты. Еще Пушкину устроили единственный прижизненный юбилей лишь в Тбилиси. В советское время там уже прятались все — и Мандельштам, и Пастернак, и Заболоцкий, и другие, в том числе и я. Так что сначала это называлось └Кавказ“”. (А. Битов). Книга, замечательно оформленная, открывается документальной пьесой самого А. Битова — “Занавес” (1997–1998). Небесный поэтический синклит в раю — Овидий и Вергилий, Данте и Петрарка, Рабле и Вийон, Руставели и Саади, Ду Фу и Ли Бо, Шекспир и Сервантес, Шиллер… В ожидании нового пополнения великие обсуждают еще живущих на земле гениев, достойных занять их место в синклите. Байрон, Гёте… А параллельно на земле о гениальных поэтах беседуют Гёте и Эккерман в Веймаре, Пушкин и его верная Арина Родионовна в Михайловском. В изящно построенной пьесе смысловое значение имеют каждая фраза, каждая реплика. В финале, когда занавес опускается, на нем еще три лика — Байрон, Гёте, Пушкин. Центральное место в книге занимает цикл ранее не публиковавшихся работ Резо Габриадзе — графические зарисовки в сопровождении авторского текста. “Пушкин-бабочка”, метаморфоза в двух действиях, прокомментированная А. Битовым. Фантастическая история о том, как Пушкин бежит с Натальей Николаевной от своих недругов через Грузию и, превращаясь по дороге в бабочку, улетает за границу, где много путешествует и проживает счастливо до глубокой старости. Такая вот попытка переписать судьбу Пушкина с трагической на счастливую. Не историчен, но исполнен любовью к поэту и другой цикл Р. Габриадзе — “Трудолюбивый Пушкин”. В графических работах Резо Габриадзе сохранены особенности авторской орфографии и пунктуации. О мирах Резо Габриадзе, о мирах, приближающихся к мифу, будь то графика, драматургия, киносценарии (“Не горюй”, “Серенада”, “Кувшин”), о Габриадзе как пушкинисте размышляет в своих эссе А. Битов. И снова сам А. Пушкин: в очерке “Грузия как заграница”, используя воспоминания и записи современников поэта, А. Битов воспроизводит обстоятельства поездки А. Пушкина на Кавказ в 1829 году, ощущения поэта — необыкновенное чувство свободы и молодости. “Вся эта авантюра с путешествием в Арзрум была едва ли не самой безмятежной и счастливой во всю пушкинскую жизнь”. В своих эссе А. Битов вспоминает монастыри и храмы Грузии, творения, в которых проступает отражение лица Бога, рисует идиллические картинки, знакомые ему по прошлым посещениям Грузии — райская природа, мирные труженики. Все так же, как увидел Грузию М. Лермонтов, младший современник А. Пушкина: “Роскошной Грузии долины // Ковром раскинулись вдали; // Счастливый, пышный край земли”. Возлюбленная Грузия. А. Битов воссоздает именно культурное пространство времен, “когда Грузия казалась даже больше Россией, чем сама Россия, во всяком случае, больше, чем Советский Союз”. Никакой горячечной полемики, политического пыла, но и игнорировать новые реалии невозможно. “Почему-то за любовью признано неоспоримое право. Между тем следует спросить того, кого любишь: нужно ли ему это, безответное, льстит ли… Права любимого не учтены. Он жертва нашей страсти”. “Такой ли уж я хороший? Такие ли уж они красивые?” — вот на эти вопросы, очень взвешенно, отвечает А. Битов в эссе “За что мы любили грузин” — и “любили отдельно, без дружбы народов” (2003).
Пушкин без глянца / Сост., вступ. статья П. Фокина. СПб.: Амфора, ТИД Амфора, 2009.— 278 с. (Серия “Без глянца)
Фрагменты известных, неоднократно изданных и переизданных воспоминаний современников Пушкина о поэте. Собранные в тематические блоки, они позволяют взглянуть на поэта с пристальной определенностью: личность Пушкина, знакомые со школы факты предстают как бы под увеличительным стеклом, не замутненным позднейшими комментариями. Непосредственность впечатлений, естественность, а порой и взволнованность интонаций людей ушедшей эпохи, свойственное большинству образованных людей того времени умение выражать свою мысль. Всего этого, считает составитель, достаточно, чтобы создать выразительный, многомерный, сложный образ поэта. Краткий комментарий все-таки есть — по мере вступления в многоголосный хор знакомых, друзей, родных поэта даются биографические справки. Данная книга — не исследование, в ней отражено только то, что непосредственно касается Пушкина, и только факты. Получился своего рода экстракт воспоминаний, tinctura memoria, лекарство от глянца.
Черкашина Л. А. Пушкин, потомок Рюрика. М.: Алгоритм, Эксмо, 2008. — 432 с. (Наше все)
Уникальное родословное древо поэта. Ошеломляющие предположения, в основе которых солидные, веские доказательства. Оказывается, начиная с Рюрика, среди предков поэта — великие русские князья Игорь и Святослав, Владимир Красное Солнышко, Ярослав Мудрый, Владимир Мономах, Александр Невский… Цепочка пушкинской родословной соединила Толстого и Достоевского, Лермонтова и Гоголя, Глинку и Мусоргского… Многие родословные линии были неведомы и самому поэту, страстно интересовавшемуся истоками своего родословия. “Бояр старинных я потомок…” “Корень дворянства моего теряется в отдаленной древности, имена предков моих на всех страницах Истории нашей…” “Мой род один из самых старинных дворянских…” Автор настоящей книги о предках и потомках великого поэта продолжила труд своего отца — Андрея Андреевича Черкашина, пушкиниста по воле Божьей, бывшего военного, участника Великой Отечественной войны. А. Черкашин явился в академический мир пушкиноведения “как беззаконная комета в круг расчисленных светил”, его разработки были не сразу приняты пушкинистами. Только в середине 80-х годов ХХ века созданное им генеалогическое построение ученые назовут творческим подвигом, признают научную и историческую значимость его трудов. И все-таки эффект шока остается. Но даже самый предвзятый, недоверчивый скептик не станет отрицать, что генеалогическое древо русского гения, по сути, не что иное, как срез нашей российской истории, ибо пушкинский род, многоколенный и разветвленный, берет начало в седой глубине веков. А там много чего кроется.
Алла Марченко. Ахматова: жизнь. — М.: АСТ; Астрель. — 2009. — 672 с.: ил.
Известный критик, литературовед, автор книг о Сергее Есенине и Михаиле Лермонтове создала отнюдь не научную биографию поэта. “Расследование” строится вокруг того, что было в судьбе Ахматовой самым главным, — ее стихов. А. Марченко поставила перед собой нелегкую задачу: не искажая по возможности ни истинности страсти, ни правдоподобия обстоятельств, а главное, не выходя за границы остросюжетного повествования, прояснить ускользающие, двоякие смыслы множества стихотворений Ахматовой. Понять, кому они были посвящены, с чем связаны, кто герои, что за истории таятся между строк. Стихи свидетельствуют, спорят, опровергают, вынуждают “развязать язык” факты и документы и поведать то, о чем в свое время из осторожности умолчали. Показательна библиография — использованы публикации, появлявшиеся в печати с конца 80-х годов прошлого века, воедино сводятся многочисленные, разбросанные по разным изданиям изыскания последних десятилетий. В результате — групповой портрет, где центральной фигурой является сама Ахматова, а меняющимся, но все-таки единым фоном — сложные, противоречивые времена.
Лидия Чуковская. Записки об Анне Ахматовой. В 3 т. М.: Время, 2007
Самая известная работа Лидии Корнеевны Чуковской (1907–1996), прозаика, критика. Она, дочь К. И. Чуковского, выросла в семье, где часто бывали Ахматова, Блок, Горький, Гумилев, Маяковский, Ходасевич. Из детства — масштабность мышления, владение словом, знание литературных и житейских реалий. Книги Лидии Чуковской об Анне Андреевне Ахматовой — не воспоминания в классическом понятии этого слова. Это дневниковые записи для себя, по живым следам событий. В записках отчетливо проступают приметы ахматовского быта, круг ее друзей, черты ее личности, характер ее интересов. В них встает живая Ахматова со своей характерной речью, со своим неповторимым жестом, а за Ахматовой видна эпоха, все-таки не сломившая двух женщин — А. Ахматову и Л. Чуковскую. Записки велись в страшные годы “ежовщины”. В тюрьме расстрелян муж Лидии Чуковской, известный физик М. Бронштейн, в тюрьме ждет приговора и получает свой “срок” сын Ахматовой, Л. Н. Гумилев. Как раз в это время Ахматова создает свой “Реквием”, записывает на клочках бумаги стихи, дает их Л. Чуковской — запомнить — и мгновенно сжигает. Начинается работа Ахматовой над “Поэмой без героя”. В качестве “Приложения” печатается “Ташкентская тетрадь” Л. Чуковской — достоверный, подробный дневник о жизни Ахматовой в эвакуации в Ташкенте в 1941–1942 годах.
Сапронов П. А. Русская философия. Проблема своеобразия и основные линии
развития. СПб.: ИЦ “Гуманитарная Академия”, 2008. — 480 с.
Оригинальное исследование русской религиозно-философской мысли от ее истоков до середины ХХ века. Среди парадоксальных суждений автора главным, вероятно, является то, что он позволяет себе усомниться, что наша религиозно-философская мысль была именно философией. “Встреча с какой-либо очередной философской знаменитостью каждый раз приводила к одному и тому же результату: по западным (а какие еще есть?) критериям отечественные мыслители философами не являются. И читать их тексты так же, как трактаты и тексты Декарта, Канта или Гегеля, означает повергнуть их в философское небытие”. И все-таки “в России и в среде русской эмиграции на протяжении приблизительно столетия (середина ХIХ — начало ХХ века) состоялся феномен, который первоначально был обозначен своими создателями, а потом и исследователями как религиозно-философская мысль, словосочетанием, конечно, вовсе не случайным, но слишком расплывчатым и требующим уточнения └жанровой“ принадлежности стоящего за ним явления”. Но чем же была наша религиозная философия, если, строго говоря, ни к религиозной, ни к философской мысли ее отнести нельзя? Автор предпринял попытку дать целостную характеристику феномена русской философии и типологизировать различные течения в ней. В центре его внимания находится проблема коренных отличий русского “способа философствования” от западноевропейского. Среди специфических особенностей русского “способа философствования” он выделяет изначальное стремление к осмыслению русской истории, критическое отношение к западной философской традиции, близость к публицистике, осознанный акцент на связи философии и религии, а также “бессознательное мифологизирование”, нашедшее отражение в русской софиологии. В конечном итоге исследователь приходит к выводу, что русская философия предпочла для себя бытие в промежутке между богословием и философией в том очень ограниченном по своим возможностям интеллектуальном пространстве, которое можно обозначить как склонную к мифологизированию публицистику на религиозные и философские темы. Читателя предупреждают, что данное рассмотрение русской религиозно-философской мысли неполное и избирательное: для анализа были избраны ключевые и типологически значимые, с точки зрения автора, ситуации, явления и персоналии, в которых выразила себя или с которыми неразрывно связана отечественная религиозная философия. Детально разбирая наследие виднейших отечественных мыслителей, автор рисует и их портреты, в которых хватает и человеческой значительности, и оригинальности, и яркого колорита. Галерея внушительная. Родоначальники отечественной философской традиции: князь М. М. Щербатов, П. Я. Чаадаев, И. В. Киреевский. Русский “Сократ” В. Соловьев. С. Н. Трубецкой и И. А. Ильин как историки мысли. А. С. Хомяков и Г. В. Ф. Гегель, Ф. Степун и Н. Бердяев, Л. Шестов, П. Флоренский, С. Булгаков, Л. Карсавин, К. Н. Леонтьев, В. Розанов. Данное исследование тем более ценно, что в России относительно поздно сложившаяся философская традиция была к тому же прервана разразившейся в начале ХХ века смутою и современная наша философия началась заново как марксистско-ленинская, то есть заведомо как идеологическая фикция. Не отрицая полностью наработки новейшей, советской философии, автор тем не менее констатирует, что современная отечественная философия вполне чужда традиции русской философской мысли, как она состоялась в промежутке между серединой ХIХ века и серединой ХХ века, и непосредственно продолжить русское философское движение ХIХ–ХХ веков невозможно. Оно не только было подорвано катастрофой начала века, но и внутренне завершилось со смертью своих последних представителей. Если же у русского философского движения нет и не может быть прямых преемников и продолжателей, это еще не значит, что ее опыт не должен стать опытом последующей русской философии. Она не в состоянии вернуться “назад к”, и в то же время ей необходимо соотнести себя со своей предшественницей. Как минимум, соотнесение в этом случае будет состоять в философском понимании и интерпретации того, что собой представляло философское движение в период между серединой ХIХ и ХХ веков. Такое осмысление национальной философской традиции и предпринято в данной книге.
Алексей Ухтомский. Лицо другого человека: Из дневников и переписки / Сост.
И. С. Кузьмичев. СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2008. — 664 с.: ил.
Алексей Алексеевич Ухтомский (1875–1942) — явление в русской культуре ХХ века уникальное. Князь по происхождению, старообрядец, человек глубоко религиозный, по некоторым сведениям, тайно принявший иночество (1921), и — физиолог с мировым именем, академик АН СССР (1935), блестящий ученый, создавший вслед за И. М. Сеченовым и Н. Е. Введенским оригинальную школу в отечественной физиологии. Поставив целью изучать проблемы человеческого сознания комплексно, он первым в нашей стране заложил основы физиологической кибернетики, разработал учение о доминанте, “рабочем принципе” духовности, объясняющем природу человеческого сознания, идет ли речь об отдельной личности или о толпе. Он обладал энциклопедическими знаниями в области философии, богословия, литературы и оставил свой след в “потаенном мыслительстве” России 1920–1930-х годов. В настоящий сборник включены дневниковые записи А. Ухтомского и его переписка. Дневниковые записи Ухтомского (1896–1941) — нерегулярные, вроде бы случайные, разбросанные в рабочих тетрадях и на полях прочитанных книг, отражают круг многосложных нравственных, социальных, эстетических и религиозных проблем, волновавших мыслителя, его жесткую оценку социальных катаклизмов, свидетелем которых он был. Свободно ориентируясь в пространстве мировой истории, обладая провиденциальным даром, Ухтомский безошибочно улавливал глобальный масштаб социальных потрясений, отмечая признаки болезни “материальной цивилизации без Христа”, гибельной для европейской культуры и христианской в целом. Реалии, истоки, следствия. Так же значимы и самоценны его письма — их можно рассматривать подчас и как страницы эпистолярного романа, и как фрагменты философских трактатов, и как лирическую исповедь. Постоянным его адресатом была Варвара Александровна Платонова: встретившись в 1905 году, они поддерживали духовные отношения до конца жизни. Их переписка (1906–1941) запечатлела удивительную историю взаимоотношений двух строгих и благочестивых людей — от светлого порыва к совместной жизни в молодости до драматических превратностей в глухие, трагические времена и единения на религиозной почве. Проникновенную переписку А. Ухтомский вел и со своими ученицами — И. Каплан (1922–1924), Е. Бронштейн-Шур и Ф. Гинзбург (1927–1941). И хотя с новыми знакомыми ученого связывали и обоюдная человеческая заинтересованность, и взаимная симпатия, и драматизм несбывшихся надежд, письма имеют иную душевную окраску, нежели “эпистолярный роман” Ухтомского и Платоновой. Наблюдательный и неравнодушный рассказчик, А. Ухтомский непроизвольно воссоздавал в своих письмах колорит меняющейся на глазах исторической реальности: от ярких зарисовок картинок бурной жизни революционного периода (как, например, антирелигиозный митинг в Рыбинске) до перехода к подробностям частной жизни и заботам о душевном самочувствии близких лиц. Смена тем говорит сама за себя: по мере становления сталинского режима ученый переставал доверять почте, избегал излишней, опасной для себя и близких откровенности на бумаге, письма иной раз подписывал фамилиями из своей родословной. О жизни и об интеллектуальном наследии праведника и мыслителя, поставившего редкостный эксперимент одновременного служения и естественной науке, и Богу, подробно рассказано в открывающем сборник очерке И. Кузьмичева и Г. Цуриковой “Дальнее зрение”. Эпистолярное и мемуарное наследие А. Ухтомского сохранилось, к великому сожалению, далеко не полностью. Кардинальные нравственные идеи ученого и богослова, не востребованные ХХ веком, не восприняты в должной мере и сегодня. Актуальны ли они в веке ХХI? 1927. Записки на полях книги с поэмой А. Блока “Возмездие”, размышления о том, что в смене поколений дети либо оказываются историческим возмездием, либо могут стать “усугублением любви и живым осуществлением зачатков будущего мира”. Они либо бездумно уничтожают дела предков, сами уничтожаясь своими детьми и внуками, либо продолжают и укрепляют завещанное дело объединенными силами. 1936. “Если бы потребовалось сказать одним словом из числа общеупотребительных, какой орган в нашей человеческой организации является наиболее дальновидным “рецептором на расстоянии”, наиболее глубоким зрителем будущего, надо было бы назвать совесть (со-весть). Ноябрь, 1937. “Культура и страна, заставляющая действовать и говорить против совести, — по существу, бессовестна. Она погибнет!”
Мариуш Вильк. Волок / Пер. с польск. И. Адельгейм. СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2008. — 248 с.
Необычна биография автора. Польский писатель, бывший пресс-секретарь и доверенное лицо Леха Валенсы, дважды заключенный, подпольщик, человек, объехавший полмира, очевидец московского путча и абхазской войны. В начале 90-х годов прошлого века он осел на Соловках, а после перебрался в Карелию, немало кочевал по Кольскому полуострову, художественно — и на бытовом уровне — осваивая Русский Север. Соловки, а затем и север России оказались для польского писателя той “наблюдательной вышкой”, с которой он “глядит на Россию, на мир”. В настоящее издание вошли “Соловецкие записки: 1998–1999”; “Карельская тропа: 1999–2000”; “Северный дневник: 2001–2002”. Проза М. Вилька — это заметки “по горячим следам”, исторические, археологические, культурологические экскурсы, этнографические наблюдения, рефлексии и комментарии, интервью, письма и эссе. Отъединившись от суеты и молвы, он изучает дневники и записки европейских “открывателей” Русского Севера, русские летописи, жития и жизнь русских святых, старинные путеводители. Ему одинаково интересны и археологические открытия эпох мезолита и неолита, и история русской колонизации со времен Новгородской Руси, история монастырей, “польский след” на Русском Севере, особенно четкий в период русской смуты начала ХVII века, старообрядческая Атлантида, эпоха петровских преобразований, освоение Севера в ХVIII и ХIХ столетии. И, конечно, события “новейшего времени”: сталинские лагеря, строительство Беломорканала, задуманное еще в ХIХ веке и реализованное с применением техники и средств Древнего Египта в ХХ. М. Вильк прошел на суденышке по Беломорканалу. “Путешествие от Белого моря до Ладожского озера — все равно что прочитать край, лежащий вдоль водной тропы, — будто книгу, писанную русскими колонизаторами Севера и английскими мореходами ХVI века, рабами Петра Великого и зэками Беломорстроя, иллюстрированную северной природой — камнем, водой, лесом — да карельским житием-бытием”. На страницах его книг мощные фигуры русских чудотворцев, совершавших встарь подвиги мученичества и ответственности, соседствуют с не менее значительными личностями новейших времен. По мнению писателя, жанр жития вполне применим к судьбам его знакомцев, ветеранов Великой Отечественной. Он усматривает черты протопопа Аввакума в В. Шаламове, повторившем опыт первых русских биографов — и в жизни, и в прозе. Изучая историю сталинских лагерей, он приходит к парадоксальным выводам. Его источники не только свидетельства, оставленные в первую очередь интеллигенцией. Он анализирует статистику, посещает территорию бывших лагерей, беседует с местными жителями, “простыми” обитателями бывших лагерных пространств, бывшими заключенными, охранниками. Мнение его не раз расходится с мнением А. Солженицына и даже чтимого им В. Шаламова. Конечная цель М. Вилька — различить, где растет дерево, а где “клюква”. Польский писатель постоянно стремится преодолеть стереотипы стороннего взгляда на Россию, не погрязнув при этом в не менее многочисленных представлениях русских о самих себе. Так, по его мнению, очередным стереотипом является утверждение, что русская Церковь всегда и полностью была подчинена светской власти. Нет, конфликты Церкви и власти обычны на Руси. Примеры? Столкновение Василия III с митрополитом Варлаамом закончилось для последнего казематом Каменного монастыря, мученическую смерть приняли и пошедший против воли Ивана Грозного св. Филипп, игумен Соловецкий, митрополит Московский и всея Руси, и патриарх Тихон во времена, когда Сталин примерял к себе роль Ивана Грозного. Обладая широким кругозором в области западноевропейской и русской философии, литературы, лингвистики, истории, М. Вильк полемизирует с учеными, писателями, публицистами настоящего и прошлого. “Но Россия — не Европа, так что, измеряя ее категориями европейской логики и польской грамматики, неизменно попадаешь пальцем в небо”. Он на собственном опыте постиг, почему отвлеченные понятия: демократия, свобода слова или права человека — на севере отходят на второй план, так как первостепенное значение имеют свет, тепло, вода. И хотя у М. Вилька есть возможность наблюдать каждое утро, как “мир рождается у меня на глазах”, радоваться, когда “день чист, словно глаза, промытыдобрым сном”, у него накоплен немалый опыт выживания в суровых условиях Севера (нужна вода, пробей полынью). “Русский писатель, пишущий по-польски”, постоянно сталкивается с проблемой неполной переводимости с русского на польский многих слов и понятий. Хотя бы потому, что некоторые явления российской действительности вне ее просто не существуют, а потому бессмысленно искать их эквивалент в польском языке. “Болтая с соотечественниками о России (по-польски!), мы говорим о разном”. О лингвистических проблемах подробно рассказано в предисловии переводчика. И сам М. Вильк неоднократно размышляет о трудностях взаимопонимания на лингвистическом уровне, переходящих и в другие сферы сосуществования народов. “Да-а, русский дух… но как перевести его на наш язык, не растеряв по дороге ни духа, ни запаха?” Несмотря на все языковые и ментальные нюансы, М. Вильк открывает Русский Север, открывает не только для себя, для европейского читателя, но, неожиданный и непознанный, и для читателя русского.
Вершинский А. Н. Русская Александрия. Средневековая Русь и Александр Невский. СПб.: Алетейя, 2008. — 156 с.: ил.
В центре исследования — величественнейшая и до сих пор во многом загадочная фигура Александра Ярославича Невского, правителя, полководца и дипломата, не получившего до сих пор однозначной оценки историков. Зато его подвижнический труд по сбережению ослабленной усобицами и разоренной монголами Руси, по сохранению мира с западными и восточными соседями был по достоинству оценен потомками в телепрограмме “Имя России”. Феномен личности Александра Невского рассматривается на широком историческом фоне. Исследователь приводит множество фактов, известных только специалистам, будь то переход от имен славянских к православным, специфика топонимики, взаимоотношения и контакты пестрых по этническому составу насельников земли Русской и сопредельных с нею территорий, брачные союзы элит. Разумеется, войны, вооруженные столкновения, мир, дипломатические хитросплетения. Среди героев повествования предшественники, сподвижники и преемники князя Александра Невского, представители воинского сословия и их духовные соратники. Это великий князь киевский Владимир Святой и печерские иноки-врачеватели, Владимир Мономах и командир его пограничной заставы Илья Муромец, полоцкий князь-“чародей” Всеслав Брячиславич, устроители и украшатели Северо-Восточной Руси Андрей Боголюбский и Всеволод Большое Гнездо, собиратель земли Русской Иван Калита, основатель и первый воевода порубежного красноярского острога Андрей Дубенский и другие русские витязи. А также правители и полководцы сопредельных стран: ордынские ханы Батый и Сартак, Узбек и Тохта, литовские князья Минодовг и Товтивил, сербские короли Милутин и Стефан Дечанский. От конкретики, от почти романно очерченных сюжетов из истории Средневековой Руси и ее соседей, автор идет к значимым обобщениям, к нетривиальным выводам. Символично название книги “Александрия” — так именуется средневековый перевод позднеэллинистического сочинения о легендарных деяниях Александра Македонского. “Русская Александрия” — повествование о том, как нарождалось великорусское племя, как складывался русский мир, как формировалась его самобытная культура, повествование о тех, кто споспешествовал сохранению и защите еще только формирующейся цивилизации. Среди исторических деятелей далекого прошлого центральной фигурой для русского мира, несомненно, является православный тезка античного царя. “Но святость, богоизбранность Александра Невского более подтверждается рукотворным чудом: между смертельно опасными жерновами двух неродственных, равно агрессивных миров — римско-германского и монгольского — он сумел сберечь зерно русской православной государственности и культуры”.
Мариэтта Чудакова. Не для взрослых. Время читать! Полка первая. М.: Время, 2009.— 208 с.: ил.
Был, а может, и есть такой довольно скучный, жанр в библиографии, как рекомендательный список литературы для читателей разных возрастов. Рассказы М. Чудаковой о книгах, которые необходимо прочитать в отрочестве (наиболее четкое определение этого возраста дано в словаре Даля — “от 7 до 15 лет”), не только не скучны, но прельстительны. Во-первых, превосходен отбор по-настоящему прекрасных произведений мировой литературы — Рабле, Дефо, Марк Твен, Брет Гарт, Аркадий Гайдар, Александр Грин… Незаслуженно подзабытые Борис Житков и Валентина Осеева. Неизбывная русская классика — А. Пушкин, М. Лермонтов, Л. Толстой, Ф. Достоевский… И, конечно, известный в мире знаток творчества Булгакова и автор его “Жизнеописания” не мог не включить в свой список роман “Мастер и Маргарита”. Читатель со стажем сразу же согласится с автором: эти собранные на золотой полке книги — особенные, их можно перечитывать сколько угодно раз до глубокой старости и всякий раз получать удовольствие. Убедительна — для юных в том числе — и аргументация, почему первое знакомство с этими книгами должно состояться именно в отрочестве. Вторая составляющая “прельстительности” “списка” — книги умело преподносятся. Принцип, кажется, очень прост: завлекательный фрагмент, обширная цитата и… “А что было дальше, прочитаете, надеюсь, сами”. Простота кажущаяся, потому что ей сопутствуют присущие знаменитому историку литературы ХХ века целостное видение явлений мировой литературы и привычка к множественным сопоставлениям, к использованию сравнительного анализа. В одной главе тематически объединяются книги писателей разных континентов, разных эпох. Иногда выстраивается совершенно неожиданный для читателя (взрослого) ряд: Гайдар, Достоевский, Булгаков, “Капитанская дочка” А. Пушкина сопоставляется с повестью “Тимур и его команда”. В одной главе на равных присутствуют Ф. Рабле и переводчик его произведений Н. Заболоцкий. В главе “Про любовь” эссе о малоизвестных рассказах А. Грина соседствует с размышлениями о книге Р. Фраермана “Дикая собака Динго, или Повесть о первой любви”. Юному читателю незаметно дается своеобразный урок свободного парения в мире литературы. Попутно раскрываются псевдонимы писателей, приводятся краткие биографические сведения — на фоне эпохи, колоритные, яркие, выпуклые картинки из жизни писателей. Порой автор обращается к воспоминаниям: К. Чуковский о Б. Житкове, В. Каверин о М. Зощенко. Некоторые подробности незнакомы и взрослым читателям. Среди исторических экскурсов — Средние века в Европе, Америка ХIХ века, гражданская война между Севером и Югом, история расизма, кавказские войны ХIХ столетия — превалирует обращение к периоду сталинских репрессий 30-х годов. Трагические судьбы писателей: М. Зощенко, Н. Заболоцкий, ужасающие реалии (в этом ряду и новая, свободная, без оглядки на существовавшие раньше табу, интерпретация повести “Судьба барабанщика” А. Гайдара как завуалированного повествования о детях “врагов народа”). Такой бескомпромиссный, суровый взгляд на вторую половину 30-х годов ХХ века для взрослого читателя — очередная, необходимая корректировка уже достаточно — и справедливо — пошатнувшихся представлений о прошлом. Для юных — беспрекословная истина. Невольный вопрос: не слишком ли безапелляционно обрушиваем мы свою боль за пережитое на головы новых поколений? “Это было в нашей стране, наверное, самое страшное время за весь не очень веселый ХХ век”. Но так трудно определить, какое время для нашей страны было самым страшным в трагический и пафосный ХХ век. Гражданская война? Коллективизация? Время сталинских репрессий? Великая Отечественная? И все-таки, даже обращаясь к такой трудной, тягостной теме, как сталинская диктатура, М. Чудакова сохраняет присущую ее повествованию добрую тональность, ведь речь в нем идет о добрых книгах. О книгах, которые дают возможность размышлять о смешном и грустном, о милосердии и о любви, о чести и мужестве, о благородстве, о доверии, об истинных ценностях. А это так важно для юного человека в пору, когда складывается характер, когда формируются привычки, хорошие или плохие, но на всю жизнь. Вопреки названию, книга М. Чудаковой — подарок и для взрослого, своего рода билетик в детство, дающий возможность с новым чувством и новыми мыслями перебрать дорогие сердцу странички.
Сумерки “Сайгона” / Сост. и общ. ред. Ю. М. Валиева. СПб., 2009. — 832 с.: 157 ил. + вклейка 65 с. (Творческое объединение Лениздата)
Книга посвящена уникальному явлению в культурной жизни Ленинграда конца 1960-х — середины 1980-х годов — кафе на углу Невского и Владимирского, получившему неофициальное название “Сайгон”. Этот перекресток различных культурных миров Ленинграда на протяжении почти двух десятилетий был “своим” для бомжей, отверженных, но и для знатоков литературы, восточной философии, музыкантов — постоянных посетителей. Сюда приходили поэты Виктор Кривулин и Виктор Ширали, музыканты Сергей Курехин и Марк Науменко, художники Боб Кошелохов и Африка, философ Татьяна Горичева, профессора и хиппи, диссиденты и спекулянты, будущие знаменитости и никому не известные бродяги. Привлекала атмосфера “вольномыслия”, возможность свободного общения, возможность уйти в “диалогах” и беседах от шаблонной, штампованной, официальной и официозной идеологии, обменяться мнениями о запрещенных или полузапрещенных книгах, фильмах, произведениях искусства. В кафе не было никаких организованных программ, театральных или поэтических представлений, к нему не приложима модель “артистическое кафе”, и тем не менее оно являлось важной составляющей неофициальной культуры города, местом встреч интеллектуалов. И стало легендой. В книге представлены воспоминания как завсегдатаев, так и нечаянных посетителей кафе, а также интервью, фотографии и материалы самиздата из личных архивов. Включена также антология поэзии и прозы авторов из круга “сайгонавтов”, постоянных посетителей кафе. Произведения, по большей части озорные, шутливые так или иначе связаны с “Сайгоном” и “сайгонавтами”. Среди имен поэтов и прозаиков страны “Saigonia” — известные и практически незнакомые. Большинство материалов публикуется впервые. Отдельная глава посвящена “кафе поэтов” на Малой Садовой. Книга снабжена указателем персоналий (биографические сведения об авторах настоящего сборника), именным указателем “В очереди за маленьким двойным…”, библиографией материалов, посвященных “Сайгону”.
Топаж Х. И. Петергоф, возрожденный из пепла. СПб.: ДМИТРИЙ БУЛАНИН, 2009. — 256 с., ил.
Казалось бы, о трагической судьбе, постигшей всемирно известную русскую императорскую резиденцию в годы Великой Отечественной войны, сказано немало, как и о последующих восстановительных работах (идущих и по сей день). И все-таки… У исследователя имелись серьезные мотивы вновь обратиться к этой теме: “В истории оккупации Петергофа немецко-фашистскими захватчиками немало └белых пятен“. В литературе приводятся противоречивые сведения о времени пропажи скульптуры фонтана └Самсон“ и даже о самой дате вторжения захватчиков в Петергоф, а недавно в газетах появились многочисленные сообщения о поджоге Большого Петергофского дворца нашими соотечественниками. Эти неясности побудили автора заняться изучением оккупации Петергофа. Многое удалось прояснить. И все же не даты главное в этой работе. Автору прежде всего хотелось показать беспримерный подвиг тех, кто защищал Петергоф, кто сохранял и восстанавливал его ценности. Возрождение Петергофа из руин — это настоящее чудо”. На основе архивных материалов, воспоминаний участников войны, расспросов старожилов в книге уточняются даты и обстоятельства разрушения дворцов, павильонов, фонтанов, соборов, парков Петергофа, его уникального водовода. Приведены сведения и с немецкой стороны. В приложениях представлены документы 1944 года, в том числе статьи из периодики, газет и журналов военной поры, свидетельства очевидцев, передающие их первую, непосредственную реакцию на представшую перед ними варварскую картину разрушений. Боль, ужас, негодование, отчаяние… Версию уничтожения Большого Петергофского дворца нашими соотечественниками автор опровергает. Обращение к истории создания петергофского комплекса, этого шедевра строительного и паркового искусства, складывается в поэтичное повествование. Идиллические картинки прошлого, замыслы созидателей — царствующих заказчиков и талантливых зодчих, воплощение грез, последующие усовершенствования, волшебные изменения… Приводятся фрагменты из исторических, искусствоведческих, краеведческих источников, иногда основательно подзабытых. Облик исчезнувших памятников восстанавливается по путеводителям 1868, 1905, 1936 годов. Текст дополнен изобразительным рядом: черно-белые довоенные открытки, послевоенные фотографии, репродукции старинных акварелей и гравюр, современные цветные снимки. Очевидно, мы уже никогда не увидим воочию Английский дворец, построенный Д. Кваренги по заказу Екатерины II. Ныне на месте этого великолепного строения только памятный знак. Зарос бурьяном пустырь на месте дачи А. Рубинштейна. Неясна судьба Розового павильона и прилегающей к нему территории. Более полувека прошло со времен окончания Великой Отечественной… А работы по восстановлению все продолжаются: Бельведер, Сергиевка, проект восстановления купеческой гавани…
Публикация подготовлена Еленой Зиновьевой
Редакция благодарит за предоставленные книги Санкт-Петербургский Дом книги (Дом Зингера) (Санкт-Петербург, Невский пр., 28, т. 448-23-55, www.spbdk.ru)