Опубликовано в журнале Нева, номер 5, 2009
Рим
Теперь туристы вместо коз
бредут на вылущенный Форум,
где так и не собрался кворум
небес, хоть мрамором пророс.
Не ройся в том, что стало сором.
Не трожь того, что улеглось.
Хоть лику Рима нелегко
под стовековым слоем грима,
не трожь коросты рококо —
проступит смерть необоримо.
Не козье, волчье молоко —
на языке у пилигрима.
И Диоскура Диоскур
давно не слышит из-за храпа
стальных коней. И мертв авгур.
И вряд ли белоснежный папа
так чист, где Гелиогабал
свой сатанинский правил бал.
И пусть завравшийся профан
в наивной тешится гордыне —
его не тронет мертвый Пан
Святой Марии в Космедине:
коль Bocca della Verita1
пусты — и Истина пуста.
НАРЦИСС
Над ручьем склонившись, глядит в ручей —
и речей его нет горчей.
Он кричит: “Шепни мне — ты чей, ты кто?”
Эхо дразнит: “Ничей, никто”.
Не встречал он в мире прозрачней глаз,
губ желанней, кудрей черней.
Смерть придаст его стонам такой эмфаз,
что не выразить страсть верней.
Ниже, ниже к воде неживой клонись,
бедный мальчик, сжимая пах, —
там, в ручье, трепещет сам Дионис.
Трепещи! — это сам Иакх.
А с богами в гляделки нельзя играть
и хотеть их лютую плоть —
потому, что вправе с тебя содрать
отраженье свое Господь.
Пароход
Огромный пароход уже наполнил дымом
угрюмый порт;
к каким-то Лиссабонам, Лимам
вот-вот он, отдудев, уйдет.
Уж в мятых канотье взбираются по трапу
и в шляпках те,
кто, показав язык картузному сатрапу,
чуть что растают в пустоте.
Мне многие из них знакомы понаслышке —
всё высший свет;
и машет с крутизны приговоривший к вышке
себя завравшийся поэт.
Давай, поторопись, всего одна минута —
и в путь, и в путь!
На этом корабле отыщется каюта
для нас уж как-нибудь.
И мимо островов Канарских и Азорских,
Бермуд, Багам
поедем, поплывем — не ради див заморских —
на пир, к богам.
Ни дар блистательный, ни честные старанья,
увы, плывущих не спасут —
нас небожители, как хищные пираньи,
сожрут, сожрут.
Два стихотворения
1
Есть городок Любим. Когда-то
и мне значок с его гербом
подарен был. Не виновата
жизнь, прошумевшая потом.
Смотри дареной львице в зубы
иль нет — покажет их сама.
А всё ж пока не сшили шубы
из нас, мы не сошли с ума.
И смысл понятен, хоть печален:
пускай нет выхода теперь,
но в рай из тех бесстыжих спален
когда-то отворялась дверь.
2
Я уходил, когда светало,
и шел над сонною водой
двух рек и голого канала,
где таял месяц молодой
и желтизна плыла устало.
Туман был влажен. И горька
была в руке бутылка с пивом
из освещенного ларька
с ночным чучмеком сиротливым.
И жизнь, как смерть, была легка…
И если скажут: “Выбирай —
те ночи или Божий рай?” —
в немом отчаянье заплачу.
Да и не скажут никогда.
Ничто. И черная вода.
И ад пылающий — в придачу.
* * *
Тебя, обладавшего силой
волшебных речений, пророк,
ночной серафим шестикрылый
на темном пути подстерег.
Ухватки — развязны и грубы,
и злобен заоблачный лик.
Он смотрит насмешливо в зубы:
показывай, дескать, язык!..
Скажи ему: “Ангел небесный,
не тронь моего языка —
доднесь его сладостной песней
смирялась людская тоска.
Ему покорялись народы,
пред ним расступались не раз
морские кипучие воды,
и скалы пускалися в пляс,
иного призванья не чая,
и Божий им тешился слух!..” —
всё громче кричи — замечая,
что вестник-то попросту глух.
…Не будет пчелиного гуда,
слетавшего в сердце с листа,
кишащего буквами, — чуда, —
одна немота, немота.
* * *
И ответил стенаньям Иова
грозный Голос: “А ты погляди
на сверкание мира живого —
не на то, что скребется в груди.
На койота, кита, бегемота,
на небес и морей серебро.
По плечу ли такая работа
вам, болтавшим про зло и добро?!
Нет, не праведник прав, а даритель.
Дивно то, что вовне, не внутри.
И, потребный Творению зритель,
смертный трепет отринув, смотри
на несметных созвездий пыланье,
посылающих в сумрак лучи…
Ты всего лишь хотел воздаянья?
На, несчастный, вдвойне получи!
Иль минутного жалко приплода
и летящего в бездну зерна
Самодержцу бездонного свода,
сотворившему все времена?”
* * *
Ах, не то, что в юности мечталось! —
жизнь прожил, как поле перешел;
триколор всё больше клонит в алость;
и всего существенней подзол.
Только кровь. А бело-голубого —
так, лишь два запомненных глотка.
Только почва. Если бы не слово,
жизнь моя была бы несладка.
Выходил один я на дорогу —
всё прошло, как с белых яблонь дым…
Привыкай, давай-ка, понемногу
к пустоте, в которую летим.
На мотив Готфрида Бенна
Один есть сад — над Западной Двиною,
он спит во мне, он снится мне во сне,
он — как душа, он навсегда со мною,
он дышит мной, он шелестит во мне.
И там есть мост и омут, полный ила,
беседка, холм — там в детстве я играл —
и в зарослях забытая могила:
всё, что имел я, всё, что потерял.
И на гробнице готика слепая
одним реченьем потрясала там,
в благоуханье райском утопая,
таясь в листве: “du weisst” — “узнаешь сам”.
* * *
Из мраморной глыбы огромной,
из небытия — как велел
ваятель, могучий и темный, —
мы вырубим несколько тел.
Сначала — мальчишку-Давида:
он весь — как бросок, как праща;
но это лишь миг — и обида
всё ищет его, трепеща.
Потом — Моисея с рогами;
но где эта зрелая мощь? —
весь мир перемерив шагами,
не сыщешь ее, не найдешь.
И только тогда понимаешь
величье бездонной тщеты —
и тоже, как все, умираешь
для вечно скорбящей Пьеты.
* * *
У мертвых нет ни зависти, ни фобий,
ни детских страхов — потому они
способны различить из-под надгробий
еще не очевидные огни, —
расслышать то, чего не слышат эти
“пять-шесть” живых, зачуханных своей
звучащей жизнью на чужой планете; —
и значит, те, что умерли, — живей.
Их, кстати, больше во сто крат: органу
подобен их ветвящийся раструб.
Перебирать регистры не устану
их напряженно слушающих губ,
молчащих неумолчно в мраке ночи
обетованной. В мире нет пути
созвучья и Распятия короче.
И им, хоть плачь, тебе дано идти.
Пастернак
смотрит на кремацию Маяковского
Что сталевар, сквозь слюдяное
окошко, с искоркой в глазу,
глядеть на всплески злого зноя
(как в летний день — на стрекозу),
слезу всамделишно роняя
от жара, бьющего в зрачки, —
что ждет бессмертье, твердо зная,
за адом огненной реки.
Ведь молибдена и вольфрама
добавит Сталин в эту сталь.
Жить нужно яростно и прямо,
и слепо вглядываясь в даль.
Еще сыграют марш солдаты.
И в белом венчике из роз —
в непоправимый час расплаты —
причалит к берегу Христос.
* * *
Александр Леонтьев. Мар. 16, 1-8
Его апостолов осталось.
Но нет на свете лучшей повести,
рождающей любовь и жалость.
Да, новизна неимоверная
обычно людям не по нраву:
за Зевса приняли и Ермия
критяне Павла и Варнаву; —
а Он из-под венца тернового
сулил им верную дорогу
к всепостиженью слова нового —
“Любовь”… Умнели понемногу.
И ты когда-нибудь, орающий, —
поняв, всё — прах, что жнешь и сеешь
в безлюбой, вечноумирающей
Природе, — тоже поумнеешь.