Опубликовано в журнале Нева, номер 4, 2009
Михаил Свищев родился в 1969 году, журналист. Окончил Литературный институт им. М. Горького. Стихи публиковались в журналах “Новая юность”, “Наш современник”, “День и ночь” и других. Член Союза писателей России.
Повесть временных лет
Мы сосновый клин вышибали клином,
отходя ко сну, задували свечку
и слепили бога из желтой глины,
а из красной глины сложили печку.
Старики углем подводили брови,
и, кряхтя, сгибали свои колени,
и поили бога овечьей кровью,
и кидали в печку одно полено.
Мы ломали хлеб пополам без крошек,
упускали дичь, подбирали стрелы.
И никто не думал, что бог хороший,
и никто не спорил, что печка грела.
…А они глядели прямей и строже,
и носили волосы цвета стали,
и любили запах огня и кожи,
и сперва пришли, а потом остались.
И из наших лбов распивали вина,
и черпали воду из нашей речки…
И слепили бога из желтой глины,
а из красной глины сложили печку.
Монгольское танго
То ли моют полы, то ли пахнет полынь,
То ли входит, садится, сдвигает столы
Эскадрон, не дошедший до Ганга.
Зябко скрипнет костыль, тихо всхлипнет медаль,
И тапер отпирает трофейный рояль,
И несется “Монгольское танго”…
То ли хочется спеть, то ли чудится степь,
То ли время запуталось в конском хвосте,
Словно цепкий июльский репейник.
И, припомнив мотив, они курят всю ночь,
И глядят, и молчат, и хозяйская дочь
Подает им четвертый кофейник.
И не весел никто, и никто не сердит,
Где кончается спирт, начинается флирт —
Приглашают хозяйку на танец.
Но за шторой давно рассвело, и уже
Время прятать обратно свой маршальский жезл
В комиссарский застиранный ранец…
То ли моют полы, то ли пахнет полынь,
То ли просто укол патефонной иглы,
То ли дождь, то ли снег, то ли ангел,
Теребя облака перебитым крылом,
Входит в серое небо под острым углом
С первым тактом “Монгольского танго”…
Поезд
Ночь. Январь. Курьерский скорый. Ресторан.
Едут в отпуск два майора. Капитан
затонувшего в итоге корабля
уронил себе под ноги три рубля.
Их украдкой поднимают или нет,
и, навечно занимая туалет,
то ли Света, то ли Настя, вся ничья,
превратит свои запястья в два ручья…
Покосившийся шлагбаум. Протвино.
Едет в ссылку розенбаум, иванов,
едут отроки и сроки, их отцы,
сутенеры и пророки, близнецы,
мастера и маргариты… Льет вода,
то фонарь сверкнет на бритве, то звезда.
Запотевшее окошко. Тянет в сон.
Переедет чью-то кошку колесом…
Едет токарь, едет пахарь, декабрист,
проститутка, два монаха, атеист,
едет клоунская группа (в добрый час!),
едут в морг четыре трупа, два врача,
едут дети, ветераны, времена,
ордена и чемоданы. И она.
Нелюбима, неотпета, немила,
два браслета, две монеты, два крыла,
фиолетовое ушко и манто…
А за ней лицом в подушку, это кто?!
Эти руки, эти кудри, борода —
эмигрант из ниоткуда в никуда.
К ней вошел почти насильно, с парой груш,
и печальный, и красивый, и не муж.
…Подготовлен был на совесть их ночлег,
проплывал в снегу по пояс их ковчег,
мимо ехали вокзалы-города,
и мерещились то шпалы, то вода…
Элегия
В стеклянной шкатулке найди подходящий лоскут,
Зажмурь левый глаз и взгляни, словно новый Кутузов,
Как русская осень привычно сжигает Москву
И путает карты последним, случайным французам.
Задумчивый дворник разводит сырые костры.
В конце октября, на окраине Третьего Рима,
Вдыхай этот запах, бессмысленный запах листвы,
Гляди, как отечество сладким становится дымом.
Чадят незабудки, пылает сухой остролист,
Что город, что сердце — чем чище, тем, значит, бездомней…
И службы спасенья никем не спасенных столиц
Пушистой золой раздают их по детским ладоням.
На прежних погостах желтеют пустые холмы,
И мертвые тени привычно выходят на сцену.
…И тени живых подпирают кирпичные стены,
В конце октября, на подмостках грядущей зимы.
De profundis
Мы пройдемся через ночь, как сквозь строй,
Ты не будешь ни женой, ни сестрой,
А я буду на лицо сероват —
Не царевич и не волк. И не брат.
А за нами — шомпола-фонари,
А за нами со среды до зари
Всюду стрелочки-мосты сведены,
А за нами — ни вины, ни спины…
Папироска на губах загорчит,
Остановишься, вздохнешь, промолчишь,
В пол-улыбки подмигнешь, в полбеды,
И не станет ни вина, ни воды…
И не хватит ни хлебов, ни ножей,
Не воскреснешь — ни потом, ни уже,
Потому что и душа — посмотреть —
Не похожа ни на жизнь, ни на смерть,
Ей другие берега далеки,
Потому что ни весла, ни руки,
Потому что по Москве черный газ
Проплывает сквозь дома мимо нас…
А за нами — все овраги-сады,
И не гаснет с четверга до среды
Чье-то узкое окно, словно дверь
В послезавтра,
во вчера
да в теперь…
Четыре оврага
Наш город не помнил ни герба, ни флага.
Куранты на башнях прилежно хромали.
Больница, тюрьма да четыре оврага,
Которые мы называли холмами.
И были, наверно, по-своему правы,
И жили, наверно, недолго, но просто…
И экс-прихожане двенадцати храмов
Собой удобряли двенадцать погостов.
Лихие прабабки справляли столетья,
Все сказки счастливо кончались венцами.
От браков рождались здоровые дети,
Которые нас называли отцами
Не то привычке, не то по ошибке
И вскоре ошибки своей устыдились…
Они дотемна собирали пожитки
И все как один досветла уходили.
Они волокли чемоданы и лица,
Они занимали вагоны и трюмы,
А после — ложились в чужие больницы,
А после — садились в далекие тюрьмы…
И были, наверно, по-своему правы,
И жили, наверно, своими умами,
Украдкой молясь за четыре канавы,
Которые мы называли холмами.