Опубликовано в журнале Нева, номер 4, 2009
Нина Викторовна Горланова родилась в 1947 году в деревне Верх-Юг Пермской области. Окончила филологический факультет Пермского государственного университета. Печатается с 1980 года. Автор девяти книг. Премии журналов “Знамя”, “Октябрь”, “Урал”, имени Бажова. Член Союза российских писателей. Живет в Перми.
Вячеслав Иванович Букур родился в 1952 годe в городе Губаха Пермской области. Прозаик, писатель-фантаст, окончил филологический факультет Пермского университета. Работал редактором в Пермском книжном издательстве, публикуется с 1979 года. С 1990 года пишет в соавторстве с женой Ниной Горлановой, ежегодно публикуется в центральных журналах. Член Союза российских писателей. Живет в Перми.
Книги, написанные в соавторстве и публикуемые с 1980 года, переведены на китайский, чешский, французский языки.
Рассказы
Вайлеры
Упреки, колкости, насмешки…
Валентина Михайловна старалась не обижаться на сына Гришу. Перед зарплатой скажет она:
— Барка жизни встала на большой мели…
Он сразу краснеет из бронзы в медь:
— Не надо Блока. Он был антисемит.
Тут, конечно, сразу в самый центральный нейрон бьют воспоминания: Гришино дошкольное взрослое детство с хроническим гепатитом — в больнице по полгода лежал четыре раза! Потом приезжают Валентина с мужем к сыну в летний лагерь, Гриша первым делом спрашивает: “Как там инфляция?”
Поэтому она с ним много не спорила, а быстро закруглялась:
— Я так устаю, так устаю…
И засыпала на лету, еще голова была на пути к подушке, а ровное дыхание уже звало туда, в счастливые миры, где муж-альпинист еще не погиб на Памире. Очередная умная колкость сына пролетала мимо. А сам статный, бронзовый, с походкой леопарда. Но нервный такой леопард, шипит на мать, загривок дыбит!
Был у Валентины Михайловны и другой сын, которого она звала “сынку”. Приезжал с женой-украинкой и двумя маленькими детьми. И они шумели, как два пятых класса. Раз Валентина не выспалась, второй. И чуть не уронила двухмесячного Вольку. Этот Волька не родной, а барский — из семьи балерины Его она нянчила за деньги.
После этого Валентина сказала:
— Сынку, ведь Грише надо диплом писать по Серебряному веку, а малыши шумят.
И “сынку” зажурился, что мама гонит родную кровинку, и отправился на выставку “Жилье”: можно ли дом построить под Москвой, какие цены…. Вернулся, весь плывет, будто бросил его с подкруткой опытный борец, и он ударился о жесткую поверхность:
— Никогда я не плакал! А тут вышел, и слеза со скрипом потекла! Цены неподъемные! Никакого жилья в Москве не купить! Никогда!
— Так что поезжайте, хлопцы, обратно в Белую Калитву, тем более что бабушка там скучает.
А про себя Валентина Михайловна твердила: я не буду скучать. Так где же нынче взять бабушек той естественно-терпеливой выделки, что моют посуду с таким видом, будто они на подиуме. Мать Валентины масштаб своего сада возле Донца чувствовала как полноту вселенной. Ей не хотелось ехать в Москву и покорять столицу. А Валентине ради Гриши пришлось пожаловать сюда.
Когда “сынку” и его семья уехали, Валентина продолжала нянчить Вольку. Ее зарплата инженера попятилась и исчезла еще тогда, когда она переехала в столицу. Ну а пенсия… Вот вы, пенсионеры, скажите, что она такое? Объявляем конкурс на лучшее определение…
Сначала Валентина не понимала, что происходит, когда она нянчит чужого младенца, — думала: подъем возникает от хорошего молотого кофе (там его можно было пить сколько угодно). Но кофе ведь не дает замирания души у горла? От кофе ведь не станешь хвататься за сердце и за кота, когда Волька бросается к ней, воинственно размахивая пейзажем с двумя солнцами.
— Слушай, почему у тебя два солнца?
— А солнцу одному скучно на небе, и я ему друга нарисовал.
Вдруг Вольке исполнилось три года, то есть ему нужно идти в детский сад. И начала Валентина сама себя укорять: родных внуков отправила обратно в Калитву, а к чужому ребенку хожу тайком, как на свидание. Сквозь ажурную металлическую решетку, сквозь колючий шиповник выжидает, когда Волькину группу выведут на прогулку и все рассыплются по участку с дикими радостными криками, словно гунны в набеге. Один только Волька засядет с лопаткой в песочнице продолжать свою мелиорацию.
Валентина не хотела показываться ему: ведь если бы ребенок пересказал все дома, отец его — вечно обиженное нечто — найдет способ отодвинуть ее от Вольки навсегда. А так она мечтала: на четырехлетие позовут, и она там вручит ребенку незабываемый подарок, и он будет помнить ее долго, пока подаренный арлекин с предписанной улыбкой не рассыплется под когтями времени. Этого арлекина ей захотелось сшить, потому что купила в секонд-хенде юбку в ломаных ромбах.
А чем этот самый любимый Волька лучше родных внуков, отправленных в Калитву? Он и глупее, и некрасивее, если честно, если прямо. Но ради родных надо дотла каждый день убиваться и непонятно как воскресать; а тут чистота, красота и изобилие изысканной еды! Неотнятые силы превращались в дрожащее обожание. А может, любовь к Вольке возносила ее до высот прежней жизни инженера.
Неожиданно ее пригласили раньше четырехлетия. Мама Вольки сказала:
— Мы уезжаем жить в Питер. Приходите к нам провести вечерок. Волька часто вас вспоминает.
Кот, любимец хозяина, исчез из квартиры, и Валентина Михайловна поняла, что здесь был развод. И хозяйка ходила с осанкой измученной царицы.
— Помните, Валентина Михайловна, как мы устраивали свидание Коту и кошка поползла к нему на спине? — спросила мама Вольки и, не дожидаясь ответа, сделала заявление: — Так вот, я не поползу.
Тут мобильник сбацал “Болеро”, и она удалилась разговаривать на кухню, а Волька подошел к Валентине и сказал на ухо:
— Папа заразил маму.
— Гриппом? — произнесла Валентина внушающим голосом.
— Наверно, — вежливо ответил Волька и посмотрел на нее взглядом, говорящим: не все ты в этой жизни понимаешь, глупая добрая тетя Валя.
Мама Вольки вернулась, и Валентина стала громко вспоминать первое попавшееся: мол, оттого, что вашего кота звали Кот, у вас был семейный юмор: “Наш наш кот Кот любит любит мишку Мишку”…
И мишка Мишка из бархата тут же сидел на диване в судорожной позе игрушки, кося зелеными бусинами: “Да уж, из-за ваших глупостей не увижу я кота”.
Валентина поцеловала Вольку и отправилась домой. Но зазубренные страдания по этому ребенку кусали с такой силой, что она не сразу поняла, что говорит ей Гриша (как всегда, почесывая ладонь от аллергии).
— Как в Германию? — переспросила она, распуская на ночь длинные фиолетовые волосы — они у нее вьются, как воздушная, испаряющаяся сирень.
— Ма, я тебе говорил: шеф обещал мне стажировку. Тема диссертации: “Холокост в искусстве”!
— Ты же бьешься с теми, кто отрицает убийство половины евреев… А в Германии сейчас никто не спорит.
Он наморщил лоб, стараясь походить на отца-альпиниста, который хотел походить на Бельмондо, погонял губы вправо-влево и сказал:
— Я же тебе давал свою статью, мама.
Конечно, давал, и Валентина пыталась ее читать, но статья была написана в соавторстве с шефом, там ничего не разобрать: интеллигибельный, интенция, эскепизм, контемпоральный… И все же хотела она это тугое научное тесто вымесить и осилила треть.
А там ударила ее в висок фраза: “Нужно осмыслить холокост как уникальное явление…”
Эх, все не то! Не так!
Убивают — и уникальное!
Валентина бы написала: “адское явление”. Или “сатанинское”.
А эти ученые — они же как дети. Думают, что всегда нужны научные термины…
Но Гриша такой сложный, поэтому она только встрепенулась виновато:
— Как же, я прочла… и как Персию переименовали в Иран, чтобы угодить Гитлеру. Ведь “Иран” в переводе означает “арийский”.
Сын покачал головой:
— Если ты вышла замуж за еврея, то понимаешь: наш народ был принесен в языческую жертву.
— Отец твой не так говорил. Он считал: если бы Гитлер не ополчился против евреев, то гениальные физики не бежали бы, а создали для фашистов атомную бомбу, и могло быть еще хуже… Вместо мира была бы ямка, и отбросило бы нас на десять тысяч лет.
Гриша весь потемнел, ладонь в кровь расчесал:
— Отца часто посещали безумные идеи. Ничего себе: мир спасли холокостом!
Она решила перебить это потемнение, которое вот-вот распространится на все. Зачастила, с испугом швыряя слова:
— Да ладно, от отца тебе достались рост, стать, ум. Квартира эта московская, ну, конечно, деда уже твоего по отцу…
Гриша посмотрел на мать: мол, да, квартира, но перепала она деду как потомку красного комиссара.
Через неделю Гриша уехал в Германию. И Вольку увезли, и сын уехал. Это, думала Валентина, мне наказание, что я больше любила чужого детеныша, чем своих внуков. Но Господи! Как же их все время любить, если они бесконечно кричат и нагоняют гипертонию!
Стала она кормить ворон каждый день, но мало, мало этого. Однажды в подъезде увидела меланхоличного кота-подростка, мосластого, как Гриша. Он подошел к ней породистой походкой, задрал голову и молча отсканировал будущую хозяйку. Валентина назвала его Базилем, но иногда он был Василий.
Перезванивались с Гришей все время, он старался как-то развлечь мать: здесь немки чаще бьют мужей, чем наоборот.
Она вздыхала:
— А у нас мужики — потомки победителей, вот они руки-то и распускают до сих пор…
На третий день Валентина так заскучала по сыну, что набрала на Яндексе слово “холокост”, и ей высыпались два миллиона страниц по этой теме!
Через час чтения боль стекала прямо со стен.
Она остановилась, отдышалась и решила: начну делать ремонт и еще поживу.
Тут нужно сказать, что у обеих московских подруг Валентины были одинаковые имена, только одну звали Лиза-черная, а другую — Лиза-светлая. Лиза-светлая позвонила и завосклицала:
— Какой ремонт, когда Шагал! В Третьяковку привезли!
А Лиза-черная пришла в гости, села в кресло (она всегда вязала что-то фиолетовое) и сразу стала утешать:
— Да уж, трудно клеить потолки нашими шестидесятилетними ручками. Но ничего, держись, это же в последний раз.
Вот так она всегда утешала.
В Белой Калитве Валентина враз бы отлучила ее за такие слова. Но московские подруги с неба не слетают. С обеими познакомилась на выставке в Манеже, и приходится такими дорожить.
В процессе ремонта Валентина обнаружила папку, на которой красиво написано: “Повесть”. Это после армии Гриша хотел самовыразиться в древнерусском стиле: “В лето 2003 бысть мужеложество страшно во полку российстем”. Дальше все было перечеркнуто. А также лежали в этой папке вырезки из армейской многотиражки “Марш-бросок” с Гришиными стишками:
Да здравствует обученный боец
И мужество прекрасное его!
Она вспомнила, что тоже грешила этим, когда муж погиб от кислородного голодания на Памире:
Где друзья? Растаяли они.
Но гони, мой двигатель, гони.
Ну, тогда иные замужние подруги отдалились: свежая вдова казалась им опасной.
Гриша рассказывал, что стихи приказали написать всем, но получилось у немногих. А напечатали двух: Гришу и его друга, которому Гриша зарифмовал дюжину строк тоже.
За три месяца без Гриши также обследовала Валентина свою спину, которая не имела никакой ответственности перед ремонтом и все время о себе нагло заявляла. Ее направили к мануальщику, и вот снова возникла проблема денег. Пришлось опять нянчиться с новорусским ребенком, на этот раз Димочкой. Он больше всего интересовался гантелями отца и даже мультики смотрел с гантелей в руке. А спина-эгоистка не давала Валентине возиться с этими железками: то отнимать их, то прятать. И чувствовала она себя от этого все время несчастной.
Но когда она встречала Гришу в Домодедове, то все, что раньше, превратилось в почти что счастье.
Весь зал вдруг померк и повалился куда-то вбок.
Потом сразу Валентина лежит. И над ней машут резко пахнущей ваткой.
Затем она начала определяться в реальности: где Гриша. И родные бронзовые мощи выглянули сверху. Кто-то — не сын — подал ей руку, поднял. Тот, про которого она твердо знала, что это Гриша, выглядел как узник концлагеря.
— Скелет один, — давясь безумною улыбкой, шептала Валентина. — Ты что, совсем не ел?
Он посмотрел на нее взглядом стрекозы: непонятно что выражающим.
Взяли такси, приехали домой. Борщ, утешитель во всех бедах, уже остыл. Поэтому она сразу зажгла газ, стала резать хлеб…
— Я есть не буду.
— Почему?
— Не могу есть после Освенцима.
Валентина не знала, что ответить, только бормотала:
— Одни мощи, мощи, а не сын!
Робко спрашивала:
— Что-то, может быть, можно? Вегетарианское.
— Гитлер был вегетарианцем.
— Гриша, но ты подумай, все люди живут, Гриша, кушают… Вот Сталин любил хинкали, и кто от них отказался?
— Ма, покопайся в том месте, которым думал еще Сократ, и поймешь…
Базиль удивленно дернул хвостом, когда Валентина предложила ему большой кусок мяса. “Не пожалеешь?” — вопросительно просигналил он своими янтарными фарами, а потом с достоинством съел.
Господи, как бы так мне чуть пошутить, чтобы все наладилось?
— Спроси у кота Василия: “Прекратятся ли в истории насилия?”
Гриша вновь посмотрел на нее стрекозиным взглядом и взял бутылку минералки из холодильника. Он скрылся в своей комнате.
А Валентина отправилась кормить ворон. Они, как всегда, ее узнали и возле самых ушей шелестели крыльями. Валентина уже понимала их юмор, когда они пикировали на нее, с хлопком возникали возле лица и вдруг брали в сторону.
Только одна ворона сидела поодаль и в клюве держала пакет из-под майонеза. Похоже на рекламу. На майонезной фабрике работала сводная сестра Валентины. “Объявляю всеобщую мобилизацию!” — решила она и начала со звонка сводной сестре.
И к ней приехали: из Калитвы — кузина, из Подмосковья — эта самая сводная сестра с дочерью, две Лизы и один подлец с гроздевидным носом, который недавно женился на другой и которому Валентина сунула кофе, как цикуту. Он зачем-то вырастил слюносборник — клочок бороды под нижней губой, но все равно оставался седым красавцем, проклятый.
Ходили на цыпочках, только Лиза-черная сидела в кресле и вязала что-то фиолетовое, приговаривая:
— Не одни вы болеете за судьбы еврейского народа. Я сама еврейка по прабабушке. Папина бабушка была еврейка сверхчистая, на все сто процентов!
— Что-то нос у тебя курносый.
— Ну и что нос. Вот что я вам скажу: нужно все это забыть. Да! И газовые камеры тоже! Уничтожили миллионы, а остальные миллионы должны выжить. Если ж раны растравлять, то не будем есть, пить, любить. И вымрем!
— Забыть? — вскрикнула Валентина и оглянулась на комнату. где лежал Гриша. –Тогда Майданек в квадрате, в кубе повторится!
Тут она изобразила лицом старушку историю в маразме.
— Да, все, что забыто, повторяется, — откликнулась кузина из Калитвы.
— О, вэйз мир, — Лиза-черная оставила вязанье и пошла на кухню, чтобы со всеми выпить и взбодриться для интеллектуально-спасательного штурма.
Они все уже поздоровались с Гришей и думали: как этот живой скелет напитать силой сопротивления.
Мобильники запускали на площадке. Через них дотягивались до знакомых: врачей, батюшек, психологов. А подлец, он же седой красавец, и как будто этого всего было мало — еще и помощник депутата Госдумы, сказал, вальяжно пощипывая свой слюносборник:
— Дайте мне номер научного руководителя!
Ему дали. Уже через минуту все слышали:
— Кто говорит? Штаб по спасению Григория Вайлера!
Вот так же роскошно он двинулся семь лет назад на временно робкую от переезда в Москву Валентину, бормотнул что-то о женитьбе, метнул в нее ноутбук, французский шарфик, пылесос желтой сборки, а потом — предложил связь втроем.
— Я же не мазохистка, — сказала Валентина, но все же ходила иногда с этим Аполлоном и его новой пассией в балет.
Руководитель в это время был в Париже. Его голос из мобильника был навсегда утомленным, но привычно-щедрым:
— …Записывайте телефон лучшего врача. Он мой одноклассник. Сошлитесь на меня.
Но Гриша не хотел лучшего врача.
Он пил минералку, ничего не говорил, а только листал альбомы по живописи рукой, которая превратилась уже в скупой набросок плоти.
Лосиный остров сыпал прямо в их окна птичьи звуковые цветы. Протягиваясь через угловатые туши домов, они увядали на барабанных перепонках. Гриша только пожимал плечами:
— Столько людей истребили, а мы будем птичьими песенками наслаждаться?
Вдруг попросил купить ему новый большой альбом Ренуара. Валентина позвонила подлецу, и он через два часа подлетел на служебной машине с сиреной, мигалкой и альбомом. Гриша листал его при матери, ничего не хвалил, но иногда говорил: “Вещь”, а пару раз: “Жесть”.
К вечеру сын попросил салат из свежих огурцов. Как в детстве:
— Салатику…
На следующий день, подгадав к Синьяку, выпрошенному у Лизы-светлой, Валентине удалось влить в сына глоток бульона. Через две недели неустанных разговоров с Матиссом, Утрилло, Леже… Особенно уговаривал его Шагал: наплевав на законы физики, он то летал с Беллой среди мерцающих, плывущих облаков, то присаживался на крышу дома и играл на старенькой скрипке.
В общем, скоро Гриша перешел на благословенные каши.
А дальше — любовь-морковь, все-таки этот скелет был здоровенный, что-то в нем закипело. Даже созерцать скрипичные очертания девушек — и то требуются дополнительные траты сил! А есть ведь еще неотменимый долг исполнить что-нибудь смычком!
Поэтому через месяц Гриша сказал:
— Каши-малаши!Я младенец, что ли? Замути-ка борщ, ма!
Валентина наварила кастрюлю, по южной привычке — на три дня. Это последнее усилие проявило надорванность, и она свалилась с температурой сорок.
В знойных потоках болезни Гриша уплывал, возвращался, ведя участкового врача, потом еще — тень или девушку с татуировкой инь-ян на щеке.
Смирюсь я, вздохнула горячим суховеем Валентина Михайловна, накожная графика лучше, чем никелированный болт из ноздри…
Каждый день ей удавалось выгребать из расплавленных потоков, которые содержали в себе зловещее чудо вмиг превращаться в жидкий лед — он имел руки, которые трясли Валентину, крича изнутри в темя: “Где комиссары и евреи?!” Конвейер таблеток иногда милосердно выносил ее на передышку.
По мере выплывания девичья тень становилась все более плотной и соразмерной и наконец глянула лазоревыми глазами и спросила:
— Как насчет паровой котлеты с рисом?
Валентина кивнула. Гриша, волнуясь, наблюдал за ее первой сознательной реакцией на Ульяну и сказал как бы безотносительно:
— Эта стройка за окном — какая-то беда. Не пыль, а целые барханы по комнатам вольготно разлеглись.
И закрыл Ульяну своим уже обросшим прочными жилами скелетом, и эта валькирия вся спряталась в нем!
Вдруг Валентина почувствовала, что жизнь, как большая птица, трепещет у нее в руках. Даже прибежал Базиль, размахивая полосатым хвостом и светя янтарными шарами: что тут такое трепещет?
Валентина привстала в постели, одну руку положила на мощную башку довольного Базиля, другую протянула руку к полке и достала фотоальбом.
Фотографии эти — вся судьба рода. Вот папа Валентины без ноги (оставил под Будапештом), мама с улыбкой Мерилин Монро (тетя говорила: у нас улыбки пэтэушницы Мерлин, потому что ее папа был тоже русским)…
Маму посадили в пятидесятом: кусок мыла она разрешила взять из больницы одной нянечке многодетной… а та пошла, думая, что очень умная, это мыло продавать.
Когда все случилось, у папы единственная оставшаяся нога стала подвертываться и проситься под Будапешт…
Маму в тюрьме насиловал следователь. Через три года, когда подох отец всех следователей, она вышла из Чуслага.
Муж сразу умер — он еле дождался, когда ему можно отправиться к друзьям, которые лежат под Будапештом. Перед смертью он сказал Вале, и то тихо:
— Фрицев хоть я мог убивать, а этих — из органов — попробуй тронь.
К маме, бывало, вся улица приходила смотреть, как украшена комната к Рождеству (уже в брежневскую вегетарианскую эпоху): стул, на нем — детский стульчик, все покрыто алой скатертью, на этом пылающем престоле — икона Богородицы с младенцем в искусственных лилиях…
Только когда отца не стало, Валентина узнала про следователя. Бывало, целыми месяцами думала: как его найти и что сделать, чтобы он исчез. Потом очнулась: ну, посадят меня и загубят, а мама не переживет.
Подумала, что выкарабкалась.
Даже удивлялась, когда подруги шепотом, сжимая руки, восторженно говорили о сладком растворении и называли “оргазм”. Этого у нее и тени не было, но она не связывала ничего с мамой и красным фашистом следователем.
Лиза-светлая и Лиза-темная, каждая по отдельности, говорили, что все связано, но что нынче это лечится у психотерапевта.
Господи, когда проблем со здоровьем так много, уж лучше я спину полечу.
— Гриша плюс Ульяна уезжают в Париж? — спросила Валентина через пару дней.
— Ну да, мама. Мы ждали, когда ты выздоровеешь.
— Почему Париж?
— Я сменил тему диссертации. Теперь у меня будет постимпрессионизм. В общем, у меня там намечаются параллели с эллинизмом, который тоже ведь реакция на классику…
Ну, подумала Валентина Михайловна, “мы отдохнем, мы отдохнем!”
Так нет!
Вот послушайте.
Приезжает тут из Калитвы “сынку”. В командировку.
— Слушай, — говорит ему Валентина, — хочу к вам поехать, похватать ультрафиолета. Гриша на полгода отправился по своим луврам, я по всем соскучилась.
— Мама, — устало вздохнул “сынку”. — Эх, мама! Проводница приговаривала: все едут — кто за счастьем, кто за несчастьем…
Валентине показалось, что она уже где-то встречала эту фразу. Сын продолжал:
— Куда ты поедешь. Там у нас такое творится — прямо возрождение бандеровского движения!
— Прокоп Пропьич? — всплеснула руками мать. — Эх, сват, сват, что ты затеял опять?!
— Собрался к Ющенке ехать. Я, говорит, с советами воевал? Воевал! В схронах гнил? Не без этого. В незалежность неньки Украйны вклад внес? Теперь ноги ломит, не могу спать. Поеду к Ющенке — пущай медаль дают.
— Да, у свата мозговое-возрастное… Сколько ему сейчас?
— Девяносто пятый пошел.
— “Шел я учора из вечора, краще тэбэ полюбыв…”
“Cы2нку” беспокойно нырял вокруг матери запавшим лицом:
— Что? Да какие мозговые! Много красных повалил! Покойница теща как с ним выпьет биберу, синяков огребет, так и бежит к нам. Шепотом жаловалась: пришли москали, а Прокоп еще неделю по чердакам прятался…
— Неужели ночами отстреливал соседей? Ну да — он считал их врагами, раз они за коммунистов…
Валентина быстро домыслила конец той истории. Прокоп достал новые документы — и бросок в Ростов…
У нее вдруг под коленками дрожь пошла:
— А сват в полном объеме вспомнил свою молодость? У них было что-то вроде лозунга: бей жидов, москалей и комиссаров!
Лицо “сынку” еще больше запало:
— Внуков-то любит. А они квартероны — я ж наполовину еврей.
Валентина задумалась: как же теперь быть? Наверное, соседи уже пишут на дверях лозунги!
— Мы каждое утро начинаем с того, что поим его самогонкой, — продолжал “сынку”. — Но он ведь рано или поздно вырвется и начнет хвастаться борьбой с советскими оккупантами.
Тут с такой невыносимой яркостью по Валентине ударило будущее! Сбегут из Калитвы, опять поселятся здесь, она увязнет по шею во внуках! Эх, если бы у Прокопа была родня на Украине. Так их не сыскать — они вымерли в голодомор после революции.
Из одного тупика в другой! Валентина заплакала. Один только что от фашистов немецких пострадал — через столько лет посетив Освенцим! Она его чудом из скелетов подняла, в Париж отправила. А тут у другого — тесть за фашистов воевал!
Вдруг что-то рассвело в голове, и тупик как-то стал превращаться в выход:
— Cы2нку! А если вам в Израиль? Я ведь храню свидетельство о рождении твоей бабушки Софьи Абрамовны.
— Так Прокопа мы не оставим одного. И представь: в кибуце он всем объяснит, что за фашистов был…
— Справку оформить от психиатра.
— Мама, мы не знаем, как врача вызвать. Он с такими ясными подробностями все вспоминает, что никакой сумасшедший не придумает. Спусковой крючок такой след оставляет на пальце, что он боялся месяц на работу устраиваться!
Вдруг в голове еще раз воссияло. Она весело посмотрела в стремительно прокисающее лицо “сынку”:
— Нужно сказать: Ющенко ведь должен дать медаль не Прокопу, а как его?
— Миколе Нечуйвитеру.
— Да. И Ющенко не может дать медаль, пока Прокоп не докажет, что он на самом деле Микола! Поэтому он должен сначала написать мемуары о своей той жизни.
“Cы2нку” уехал с этим планом мемуаров, а Валентина отправилась на первую исповедь в своей жизни.
— Есть у меня старший сын — “сынку”… есть у меня младший сын Гриша…
Батюшка, смуглый грузин отец Марк, сначала кипяще сигналил глазами: прекращай это! Потом жгуче впивался кофейным взглядом, поневоле вовлекаясь и спрашивая:
— А Прокоп Прокопыч согласился писать мемуары? Надо же… А Гриша что?
У отца Марка было лицо ястреба, который решил стать вегетарианцем. Ну, такой поймет, решила Валентина. И воинственно приступила, чтобы вырвать успокоение:
— Ну ладно, старший — “сынку” — полуеврей… он плачет да ухаживает за бандеровцем-фашистом!
— Так ведь как старика бросить! — вздохнул батюшка.
— А вот младший сын Гриша — тоже полуеврей — бросил тему холокоста! Это разве хорошо?! Святое было дело-то!!!
— Если ему не по силам, то и правильно, что сменил тему, — спокойно сказал отец Марк.
— Да, да, он чуть не умер, Гриша. Значит, правильно, что сменил тему?
Отец Марк повел носом доброго коршуна:
— Кто-то найдется посильнее и продолжит тему, — и слегка уколол ее взглядом: посмотри — у меня тут полный храм народу…
Но речь этой сестры в Боге с фиолетовой волнистой прической лилась не прерываясь:
— Есть еще у меня любимый человек. Я с ним поссорилась, потому что ему нужна любовь втроем.
— Молодец, что поссорилась! — воскликнул отец Марк. — Мало ли что ему нужно!
— Мало я помогаю своим внукам! — огненно загоревала Валентина.
— Так у них родители есть! — чуть не развеселился отец Марк.
Валентина летела дальше:
— Еще нагрешила я. Осудила свою подругу. Но как тут было удержаться? Учит она меня беспрерывно жить.
— А тут стоп! — поднял батюшка могучий нос. — Нужно осуждать, спору нет, но не человека, а поступок.
Потом его так захватил и понес поток ее жизни, что он только изредка перебивал, оплескивая кофейным взгдядом:
— А невестка что? А второй внук что? А мой Гидеон учится в православной гимназии. Так он знаете что сказал?..
Отец-настоятель два раза выглядывал из бокового притвора и качал головой, а прихожане, устав слегка, разбрелись и смирно расселись, ожидая своей очереди на понимание.
Трофимка
Солнце круглое. Ветер теплый. Трофимке недавно исполнилось пять лет!
С сегодняшнего дня он в отпуске. Ну, вместе с мамой. И тут же старший брат Вася. Уже в школу пойдет. Вася мечтает, что вырастет — раздаст все деньги бедным и за это получит первую премию и медаль. А мама ему говорит:
— Ты нам скажи, где будешь деньги раздавать, мы с папой придем.
Разговор был вчера.
А сейчас (солнце круглое, ветер теплый) мама достает из кармана розовую расческу:
— Это девочка. А вы достаньте свои синие гребешки… Эти синие — пацаны — отобрали у девочки тетрис. Она — вся в слезах. Что вы будете делать?
Брат Вася стал синих учить:
— Слушайте, вы лучше заработайте много денег и купите всем детям тетрисы. И тогда получите премию и медаль.
А Трофимка вскипел, бросил синий гребешок на асфальт, стал его топтать и кричать:
— Вот тебе, вот тебе, не обижай девочек!
Мама тут сказала:
— Солнце такое сильное. Пойдемте всем купим очки.
В магазине “Мэй, Ли, Ди, Сянь” быстрый китаец (почти такой же быстрый, как Трофимка) выбрал каждому темные очки: для мамы — важные, для Васи — задумчивые, для Трофимки — шустрые.
Они шли по тротуару. Трофимка увидел дождевого червя, взял в ладонь:
— Мама, смотри, он со мной играет — щекочет.
Но маме некогда вникать: она говорит по мобильнику. Трофимка огляделся: кому бы показать веселого червяка. Вася занят своим делом: достал из кармана светящегося зубра и искал среди летнего дня темноту, чтобы полюбоваться. Нашел темноту в кулаке и смотрел одним глазом на зубрика. Это надолго!
И тут Трофимка увидел знакомого пса. Пес тоже заметил его и оживился: вдруг кинут что-нибудь на клык.
Кто не мечтал в детстве о собаке? И Трофимка туда же. Он отпустил червяка на землю, а сам примерил на собаку свои темные очки: хорошо сидят! Но у пса оказалось другое мнение: побежал, мотает головой — хочет эту ерунду сбросить.
Мама продолжает говорить по мобильнику:
— …Чайный сервиз весь вдребезги. Мы проанализировали: это он хочет оставаться маленьким! Мы сказали: ты уже большой — хватит все ронять-разбивать…
Трофимка понял, что самое время догнать свои очки.
Он побежал за псом. И чем дальше бежал, тем сильнее его сердце тянуло вперед. Но пес исчез, а дома вдруг повернулись спиной и стали словно говорить: мы не твои, нет, мы сами по себе, живи, где хочешь.
Трофимка вспомнил, что возле их крыльца стояли две плакучие ивы и один безногий “Москвич”. Такая примета: где ивы с “Москвичом”, там и дом с родителями. Он стал ходить по всем местам, а они оказались такие неожиданные: ни мамы, ни брата, ни даже драндулета. Холодное вдруг что-то заползло в живот.
Что-то надо делать. Тут адрес в голове забился: скажи, скажи меня ментам, и они тебя приведут… куда надо приведут.
Ментов нигде нет, когда они нужны. А о прохожих мама говорила, что встречаются бандиты и украдут.
Все вдруг сразу обрушилось: солнце спряталось, ветер зазубренный, мама глупая, теряет детей. Надо теперь строить дом. Он огляделся: сломанный стул прилег отдохнуть среди одуванов, ящик от письменного стола с двумя мокрыми бумажками — высовывается из лужи квадратной скулой.
Начал сочинять стены из всего этого. Могу черепаху завести — одуванчики прямо в доме растут, она будет их есть. И вдруг сам остро захотел есть. Храбрость от голода сразу закончилась: пока сделает газовую плиту, пока где-то возьмет еды — тут и дождик пойдет. И заболеешь, и попадешь в больницу навсегда.
Тогда он заговорил на своем, Трофимкином, языке:
— Нужна БОЛАТОРИЯ… я построю машину времени и прилечу в тогда, когда мама говорит по телефону, а со мной играет червяк — щекочет!
И он вспомнил, как показывали по телеку булькающие колбы и бородатых ученых. Мама тогда спросила:
— А куда мы полетим на машине времени? Наверно, в прошлое, к динозаврам?
— Я хочу полететь в тот день, когда я родился, — размечтался брат Вася.
— А что там особенного? — удивилась мама. — Ты родился и закричал, как все.
— А почему я закричал? Наверно, потому, что кругом незнакомые тетки.
И вот сейчас оказался Трофимка среди незнакомых дядек и теток, и ни одного бородатого ученого! Надо закричать, решил он.
А тут идет пацан лет двенадцати, на ходу пьет кока-колу, выделывается. А ведь пацаны уже похожи на взрослых, учатся и еще не бандиты.
— Где улица Свиязева, дом номер семь?! — закричал Трофимка.
— Ты, мелкий, вообще не догоняешь, что ли? — удивился пацан. — Вот этот дом, только обойди.
И в самом деле: и “Москвич”, и плакучие ивы казались именно тем самым местом, где должен был стоять их дом. Это было лучшее место в мире.
Чужие дома, которые только что великанами громоздились вокруг, вдруг съежились и стали нормальными.
Теперь надо было пройти сквозь закрытую дверь подъезда.
Повезло быстро! Вышел пьяный и запел:
— Ох ты, реченька Кама, как любимая мама!
А плакучие ивы, где же все ваши сливы?
Трофимка мимо него в открытую дверь — скольз! И по лестнице бежал-бежал, считал-считал. Вот он — четвертый этаж.
Но, оказывается, на железной решетке звонок высоко. И бандиты могут подбежать! Тогда Трофимка спрятался за угловым выступом возле мусоропровода и стал шептать:
— Господи, сделай так, чтобы мама приехала на всемирном изобретении человечества!
Он думал: вдруг Бог еще не знает этого слова — “лифт”, и вместо “лифт” сказал так…
Тут плавно прилетел по воздуху бутерброд с колбасой, потом яблоко величиной с воздушный шарик. Трофимка немного откусил от него, а оно как рявкнет:
— Ты где был?! Мы с ума сошли! — И дальше яблоко, оказавшись папой, как начало, как начало! — Меня с работы вызвонили! Мама с сердечным приступом! Вася вообще онемел от ужаса!
Вася стоял рядом и вздыхал:
— Я даже зубра светящегося потерял.
— А тебе трех своих отдам! — пообещал Трофимка, чтобы больше не потеряться, потом спохватился: — Одного-то точно дам… Выбирай: лося или волка!
По тому, что его смазала по затылку мягкая материнская рука, он понял, что они уже в квартире. Он побежал мыть руки.
— Дайте мне как бы бутерброд! — горячо попросил.
— Иди на улице попроси! — сердито сказала мать, наливая ему суп.
Тело супа колыхалось внутри тела дома.
Все были вокруг: папа, мама, брат, черепаха Машка и животные. Светящиеся!
Трофимка одной рукой гладил черепаху, а другой схватил светящихся животных и полез под одеяло, чтобы полюбоваться на них.
Вдруг он резко обиделся:
— Почему не сказали мне адрес бабушки, дедушки. И еще что-то давно я не слышал, где тут в городе живут мои тети и дяди. Жаль, что вторая бабушка уже ушла к ангелам.
И правда, что откладывать. Суббота подскочила — тут как тут. Позвонили бабушке и дедушке и поехали.
Трофимка поглядывал в окно по-деловому: запоминал, где лежат выброшенные тумбочки, досочки, обрывок ковра. Вася спросил как будто серьезно:
— Что, подыскиваешь, из чего можешь срочно сляпать дом, когда опять потеряешься?
Трофимка тут не задержался с ответом:
— А ты не мог прочитать письмо девочки.
Вася сделал суровое лицо, но тоже не задержался:
— У нее плохой почерк.
В детсаде на выпускном вечере Ксюша Плешакова протянула Васе листок: ДОВАЙ ВСТРЕТИМСА ТОЛКА ШТОБЫ НЕБЫЛА ЛЮДЫ. Вася тут же показал маме, она ему прочитала.
— Порви, — брюзгливо сказал сын.
Он думал: подарили мне трансформер, папа обещал закачать с флешки новую игру, мама сегодня будет дочитывать “Скандинавские сказки”, а тут еще глупая записка!
Бабушка вскрикнула:
— Ой, я сейчас вас обниму! Только я еще не покурила! — и скрылась в туалете.
Дедушка протянул руку внукам, застонал:
— Какие могучие рукопожатия!
Закатил глаза и упал в обморок. Лежа в обмороке, он спел внукам на иврите “Голубой вагон”.
— Послушай, — стал трясти его Вася. — Вчера Трофимка, наверно, хотел получить первую премию и медаль: он отдал свои очки собаке. В общем, убежал и потерялся…
— Да я уже дом построил! — сверкнул на него глазами Трофимка. — Только на крышу не нашлось. А вот сейчас ехали мы, и я две досочки заметил. Как раз на крышу.
— О родителях ты подумал? — вздохнул папа. — Мы с мамой, как две плакучие ивы, склонились друг к другу, рыдаем! Чуть весь город наизнанку не вывернули — искали тебя.
Мама в очередной раз сделала открытие: Трофимка весь в бабушку. Всем колхозом ее искали, когда она убежала в поле ржи. В детстве.
Родители заехали в храм — поставить свечку, что Трофимка нашелся. Вася написал хорошими буквами: О ЗДРАВИИ МАМЫ ПАПЫ ЧЕРЕПАХИ МАШИ И ШТОБЫ БРАТ НЕТЕРЯЛСЯ.