Рассказ
Опубликовано в журнале Нева, номер 4, 2009
Эдуард Александрович Фактор родился в Ленинграде в 1940 году. Кандидат химических наук, доктор биологических наук, профессор. Опубликовано свыше ста научных работ, переводы с французского, несколько сборников рассказов и книги шуток с собственными иллюстрациями.
Наполеон и алопеция
Все в жизни связано, хотя иногда и не связано.
Один умный человек
Жарким воскресным днем на тихой и пустой окраине летнего Петербурга в распахнутой квартирке томился, отбывая продолжительный преподавательский отпуск, наш постоянный герой Александр Михайлович Штоф. Вообще-то бездеятельное томление для него не характерно, особенно в последние годы, когда он принялся сочинять. Случилась свободная минута — тут же к столу. Глядишь, и получится какая-нибудь ремесленная шутка, а то удастся выхватить что-нибудь из радио или телека, который для этого и включен. Да вот вам, к примеру, прямо с пылу с жару из спортивного репортажа: “По сравнению с женским кроссом ветер утих” или “Спортсмен промахнулся по мишени”. Согласны, согласны, не Бог весть что, но все-таки смешно. Пригодится в книгу шуток. А если пауза побольше, всегда можно попытаться добавить строчку-другую в один из начатых рассказов. Ну а когда у нашего молодого автора случался приступ полной писательской беспомощности и растерянности, то его всегда можно было заполнить каким-нибудь физическим хозяйственным действием. Прибить, скажем, что-нибудь или привинтить не довинченное в прошлый раз. Руки винтят, а в голове, не мешая им (рукам), продолжается беллетристическая работа.
Но в тот день, как назло, только раздражающая вялость. Время есть, таланта — на двоих, но ни писать, ни читать, ни рукодельничать не хочется. Хоть бы случилось что!
Хотите событий? — пожалуйста: вот вам телефонный звонок.
Неизвестный мужик — назвался доктором Окуневым, — смутно сославшись на знакомую знакомого Александра Михайловича, предложил срочную переводческую работу:
— Не могли бы вы через час быть в номере триста двадцать гостиницы “Октябрьская”. Работать целый день.
— Могли бы. А “об чем”, как говорится, речь?
Не обращая внимания на вульгарно игривое “об чем”, доктор Окунев сухо объяснил:
— Тема — эстетическая медицина, косметические операции, борьба с алопецией. Справитесь?
— С алопецией уже не справился, — Штоф еще раз попытался расшевелить серьезного доктора, а заодно и проявить осведомленность. Согласитесь, не все переводчики знают, что таинственная алопеция и банальное облысение — это одно и то же.
Известна склонность медиков говорить на особом, не очень грамотном и не сильно понятном языке. “Заболеваемость”, “выздаравливаемость”, “пролечить” и тому подобное. Любят они также называть себя докторами, хотя на самом деле никакие они не доктора, а простые врачи. Обо всем этом успел по дороге подумать Штоф, настоящий доктор (потому что “наук”), и без опоздания постучал в номер триста двадцать.
А в номере на рудиментарном английском вовсю шел процесс искушения двух российских граждан — доктора Окунева и Сергея Николаевича.
Речь шла об открытии в Питере клиники, оснащенной передовыми французскими технологиями по пересадке волос и другим волшебным приемам омоложения.
Стараясь быть пунктуальным и правдивым, автор должен уточнить, что к моменту появления переводчика Окунев уже согласился возглавить грядущее учреждение. Осталось уговорить Сержа. “Серж”, а не Сергей, потому что уговаривали французы.
Подразумевалось, что “уговоренный” Серж станет соучредителем и инвестором.
Александр Михайлович с порога включился в работу. С адекватным переводом обольщение пошло легче.
Объясняли и описывали светлое будущее, страстно жестикулируя, французские супруги Мариет и Шарль Моро.
Наш переводчик, будучи человеком язвительным, желчным и скептичным, довольно строго судил людей. К французам же — нисколько не обольщаясь на их счет — относился необъективно. С определенными допущениями можно сказать, что любил их. Только вот супруги Моро, бойкие, даже нахальные, откровенно самодовольные и так же откровенно посредственные, с первого взгляда и навсегда категорически не понравились Штофу. Но кого интересуют симпатии и антипатии переводчика? Взялся — переводи! Вот Александр Михайлович и переводил.
А супруги Моро буквально наперебой — потому что постоянно перебивали друг друга — и взахлеб описывали будущее процветание будущего центра красоты.
Надо признать, картина вырисовывалась заманчивая. Итак, в мире действует сеть подобных центров, объединенных именем автора запатентованной технологии. В Париже, в Лондоне, в Риме и в Нью-Йорке существуют и успешно действуют институты Бошато. А вскоре к ним добавится “Бошато-Питер”, основная функция которого — пересадка собственных волос с затылка куда следует. Остальные операции — разные мезотерапии-криотерапии, платиновые нити против морщин и прочее — вроде как дополнительные услуги. Главное — борьба с лысинами. Основной поток клиентов хлынет из заграницы. Откуда такая уверенность?
А вот откуда. В Интернете и в дорогих журналах размещается реклама комплексной услуги. Институт Бошато приглашает лысых посетить Эрмитаж, Русский музей, а заодно и стать кудрявыми. Операция требует времени. Пока бывший лысый непрезентабелен, пока заживают раны, он с перевязанной головой вдали от близких и знакомых наслаждается красотами Северной Пальмиры, извините за оригинальность. Бошато позаботится обо всем: и о гостинице, и о билетах в Мариинку, и, конечно, о переселении затылочных волос на нужное место. Кто устоит? Взгляните на фото: вот — до, а вот — после. Помните лысого Берлускони? А теперь? Чем не огурчик?
Будущий институт нуждается в помещении. Доктор Окунев на правах долгосрочной аренды располагает нужными квадратными метрами, причем в хорошем месте. Он уже готов прекратить нынешнюю деятельность своего центра (массаж, загар, фитнес) и приступить к ремонту и переоборудованию. Ведь речь идет о создании двух операционных со всеми причиндалами и с соблюдением строгих отечественных и международных требований. Кроме того, все институты оснащаются и оформляются одинаково, по одному мировому стандарту.
Фирма Бошато говорливыми устами супругов Моро обещает свой богатый опыт, всемирную — извините, чуть не сказал: “марку” — исправляюсь: мировой бренд, бесплатное обучение персонала, консультации хирурга, которого они пришлют (пребывание за ваш счет, господа петербуржцы), доступ к базам данных и рекламные материалы. Это их вклад. А остальное — вот вам список — будьте любезны приобрести сами.
Приобретайте, обучайтесь, оснащайтесь и — вперед!
Подразумевалось, что необходимые деньги даст Сергей Николаевич. А если не Сергей Николаевич, то желающих инвестировать — широкий жест в сторону окна — хоть отбавляй. Не каждый день выпадает такой шанс: быстро, честно и благородно разбогатеть!
Это лишь канва разговоров, занявших целый день с перерывами на обед, чай и кофе. Говорили все, кроме Сергея Николаевича. Он за все время несколько раз кивнул головой и сказал два с половиной слова, из которых следовало, что ему надо подумать.
Переводчик Штоф одобрил сдержанность потенциального инвестора. Будь Александр Михайлович на его месте, он бы отказался от столь заманчивого предложения не рассуждая. Не нравились ему загрансоучредители, и все тут. Но мнение переводчика никого особо не интересует.
К вечеру переговоры закончились. Любезный Сергей — сдержанность и молчаливость не мешают быть любезным — предложил подвезти уставшего толмача. По дороге попросил перевести полученный список-реестр того, что следовало закупить.
— Сделаю.
— Если можно, побыстрее.
— Постараюсь. А как с вами связаться? — Они уже подъезжали к дому Александра Михайловича.
— Звоните, вот моя карточка, правда, не основная, но мне передадут.
На “вспомогательной” карточке стояло: “Сергей Николаевич Шипилов, издатель”. А сверху — название издательства: “Сигма”.
— Послушайте, — возбудился усталый переводчик, — это судьба! Вы — издатель, я — писатель. Давайте поднимемся на секунду ко мне. Я вам все покажу и расскажу.
Молчаливый издатель дал себя уговорить.
Так начались их отношения, развивавшиеся по двум непересекающимся линиям.
* * *
Первая линия, тоненькая и прерывистая, сводилась к редким — два-три раза в год — приглашениям в клинику Бошато, которая таки была открыта при финансовом участии Шипилова. Приглашали “попереводить” по случаю приездов господина Моро. Тот приезжал разбираться, почему клиника все еще не приносит миллионы и вообще остается убыточной. Принимались радикальные меры, пробовали и так, и даже эдак, но клиент не шел, ни отечественный, ни заграничный. Вернее, шел, но крайне вяло. Само собой, убытки покрывал молчаливый Сергей Николаевич, делавший вид, что в очередной раз поверил громогласным заявлениям Шарля Моро, что, мол, теперь-то бизнес пойдет.
Специального интереса к состоянию дел на фронте алопеции у Александра Михайловича, человека сугубо лысого, не было, но, “будучи переводя”, он, не желая того, оставался в курсе лысых дел и не глубоко, но искренне сочувствовал молчаливому инвестору.
В силу молчаливости Сергея Николаевича скупые и отрывочные сведения о нем накапливались медленно, от случая к случаю. Из этих отрывков и обрывков получалось, что у Шипилова была какая-то напряженная и ответственная профильная деятельность, то ли международная торговля, включавшая арматорские функции, то ли биржевые операции. Видимо, антилысая активность представляла собой лишь не очень удачное вложение. А издательство “Сигма” оставалось утехой для души, “гобби”, как говорит один знакомый Александра Михайловича, а может, и он сам, выдумывая этого знакомого.
При сильной занятости Шипилов никогда не спешил. У него были свои специфические отношения со временем. Его время текло по-особенному. А иногда, казалось, вообще не текло. Сергей Николаевич часто опаздывал, а на банальное напоминание, относительно точности — вежливости королей, у него давно был припасен ответ, что, мол, это же короли, а он, мол, из мещан.
Педантичному, гиперответственному, выдрессированному вузовским расписанием профессору Штофу опоздание казалось преступлением, причем особо тяжким. Поэтому их отношения складывались непросто, обид было немало. И все-таки вторая линия, линия автор-издатель не порвалась и тянется уже несколько лет.
Что нужно Штофу от издателя? Нужно услышать о согласии публиковать, о тираже и о сроках. Сергей же Николаевич, зная себя, предпочитал обходить календарные обязательства, что выглядело примерно так:
— Хорошие рассказы. Мы их напечатаем в ближайшее время. Может быть, весной, может быть, осенью…
Читатель возмутится:
— Что это за детские разговоры, есть договор, есть сроки, есть обязательства.
Нам остается только согласиться:
— Да, договор все предусматривает. Ну а если сроки не соблюдаются? Подавать в суд? На кого? На симпатичного вам человека, на почти товарища, который с уважением относится к вашему сочинительству? Может быть, под дверью писателя Штофа изнывает очередь издателей? Или он не знал, с кем подписывал договор? Что же остается? Остается терпеть, что Штоф и делал. Иногда это было довольно трудно:
— Завтра в три буду у вас, — предупреждает издатель. С искренним смущением звонит в дверь в шесть. Или обещает:
— До конца месяца прочту и позвоню, — а звонит через полгода, но при этом приглашает на свой день рождения, уверяя, что, мол, теперь все будет по-новому. — Издательством руководит мной поставленный новый человек. Приходите, познакомлю. Будете иметь дело только с ней, с Женей.
Неизвестно, насколько хватило бы терпения нашего нервного и обидчивого Штофа, но действительно с появлением Евгении, молодой красавицы, порядки в “Сигме” переменились.
По-видимому, Женя работала еще где-то, что не мешало ей со всей серьезностью относиться к обязанностям в издательстве Шипилова. Красота и молодость Евгении сочетались с удивительной компетентностью и немецкой аккуратностью, радовавшей сердце и душу исстрадавшегося Александра Михайловича. Как Женя попала в издательство, что ее там удерживало? — этого мы никогда не узнаем. Ясно, что зарплата в скромном издательстве не могла быть слишком привлекательной, особенно для такого ценного работника. Остается предположить, что у Жени был особый интерес к нашему молчаливому магнату. Ну что ж, он его заслуживал. Но это их дела. Есть и другое объяснение, не противоречащее первому. Пользуясь данной ей в рамках “Сигмы” властью, Евгения нацелила издательство на петербургские темы. Ну, как, например, нацелена всем известная “Нева”. Возможно, Женя реализовала давнюю задумку, страсть, увлечение, еще раз исключительно для авторского удовольствия употребим нелепое, но смешное “гобби”. Теперь не только рассказы или, там, повести, но и история, география, архитектура — если о Петербурге, значит, “Сигме” интересно. Сергей Николаевич не сразу, но одобрил ориентацию. Больше того: в конце концов, поддавшись чарам Евгении, он решил, что это его собственная идея. Для нас же важно, что дружить Штофу и Шипилову теперь стало легче и — самое главное — издательство выпустило одну за другой две книжки Штофа, который, конечно, считал себя питерским автором и таковым был признан Евгенией.
* * *
Примерно в это же время, “жарким воскресным днем на тихой и пустой окраине летнего Петербурга” (см. начало рассказа), в квартире Александра Михайловича зазвонил телефон. Старая (в смысле старинная) приятельница срочно, настоятельно и даже категорически предложила приехать — вы будете смеяться — “обратно” в гостиницу. На этот раз — в “Асторию”.
Приятельница, сотрудница Академии наук, последние две недели сопровождала французского писателя, гостя указанной академии. Тот приехал поработать в российских архивах. Дело в том, что он писал исторический роман из наполеоновской эпохи, и ему не хватало как раз того, что только в наших архивах и можно найти.
“Наконец-то, — радостно всплеснет руками изнервничавшийся читатель, — дошли до главного, а то пообещали императора (см. название), а потчуют алопецией, прости Господи!” Что ж, мы не против читательской радости, но для нас главнее всего правда и порядок изложения.
Поработал, значит, загранписатель и собрался уезжать, все честь по чести. В последний день за завтраком, совершенно случайно, писатель завел разговор о судьбе еще не написанного романа. Приятельница Штофа Юлия Модестовна возьми да и скажи, что, мол, было бы преступлением лишить русскую публику такого произведения. Сказала просто так, из вежливости, но писатель встрепенулся и горячо поддержал идею перевода.
— Но сами понимаете, Жюли, — это “по-ихнему” Юлия Модестовна — какому попало переводчику такую работу не доверишь.
— Само собой, — соглашается Модестовна, — у меня для такого случая припасен лучший в Петербурге. Сейчас я вас познакомлю.
И вот в вестибюле гостиницы среди уже спущенных из номера чемоданов состоялось знакомство Александра Михайловича со знаменитым — по крайней мере, так его представила энергичная Юлия Модестовна — писателем и его супругой, по совместительству литературным секретарем.
В общем, все как принято: знаменитый писатель, жена-секретарь и, само собой, лучший переводчик.
Писатель оказался картинно красивым, очень заграничным высоким седым мужиком с трубкой в зубах. Мадам — под стать: таких огромных шляп в Петербурге уже сто лет не видели. Ну, точно как в Англии на скачках!
Штоф старался соответствовать:
— Конечно, возьмусь, сочту за честь, эта эпоха всегда меня интересовала,— почти все сказанное — неправда, — но кто закажет перевод?
Ихний Флобер-Мопассан даже расхохотался, глядя на такую наивность Штофа:
— Тут уж доверьтесь Жюли. К ней прислушиваются во всех издательствах.
Ладно, доверимся, тем более что переводить не завтра, да и книга-то еще не закончена. Но с чего иностранный гость взял, что прислушиваются? Этого, как и многого другого, мы никогда не узнаем.
Все. Писатель с женой в невообразимой шляпе уехал в родной Тарб, уехал, чтобы в пиренейском уединении спокойно дописать роман. Через год удивленный Штоф получил книгу.
Вы спросите, почему или чем удивленный? Конечно, момент выбран не самый удачный, чтобы рассуждать об аккуратности западных людей. Тем не менее искушенный автор настаивает, что, может быть, среди них и встречаются обязательные господа, строго выполняющие обещания, вот, говорят, немцы такие. Может быть, нам неизвестно. Но среди латинян вообще и среди французов в частности забывчивых, рассеянных и необязательных нисколько не меньше, чем среди нас. Чуткий к этим качествам Александр Михайлович первый вам это подтвердит.
Подтвердил, значит, Штоф печальную истину и — бегом на почту за бандеролью. Книга, хотя и в мягком переплете, выглядела очень значительно: большая, на хорошей бумаге, с суперобложкой, на лицевой стороне которой многоцветный портрет незнакомого господина в богатом мундире, а с другой стороны — насупившийся Наполеон в своем сером сюртучке. Сразу видно, чем-то не доволен император французов. Обратите внимание: именно “император французов”, а не “французский император”, как сказал бы простой и невежественный обыватель, каким в тот момент еще оставался наш Штоф.
Издательство под стать автору — известное и даже знаменитое. На обложке читаем: “Против Наполеона”, — чуть ниже: “Роман”. Раскрываем книгу: где положено — дарственная надпись: “Господину Александру Штофу с надеждой увидеть эту книгу на языке Толстого и Достоевского”. Каково? Какой переводчик удержится и не бросится тут же переводить? Есть у нас такой, Александр Михайлович Штоф зовут.
Первым делом небросившийся переводчик позвонил Юлии Модестовне, которая Жюли.
— Вы получили книгу?
— Какую?
Александр Михайлович терпеливо напомнил о событиях годичной давности. Пока напоминал, по безразличному молчанию собеседницы понял, что позвонил не вовремя и что вообще ей нет дела ни до автора, ни до “Против Наполеона”. Исключительно на всякий случай напомнил об обещании найти издательство и получил в ответ номер телефона.
— Звоните, сошлитесь на меня. Татьяна Васильевна все сделает.
Может, Татьяна Васильевна сделала и не все, зато очень быстро. Выслушала и шепотом объяснила:
— У нас совещание, позвоните потом, когда переведете книгу, скажем, через год.
Что ж, беды во всем этом никакой нет, а книга есть. Можно почитать. Через несколько страниц выяснилось, что можно и не читать, вернее, прочесть можно, но не нужно. Речь идет о судьбах двух людей — Наполеона и некоего Шарля-Андре Поццо ди Борго, тоже корсиканца, тоже дворянина, даже графа. Сначала они были друзьями, потом разошлись и стали врагами. Второй посвятил свою жизнь ненависти к первому. Все это на фоне событий, сотрясающих если не весь мир, то уж Европу определенно. Каждая глава заканчивается беседой барона и графини, которые излагают свое и постороннее видение событий, изложенных на предшествующих страницах. Что ж, вполне допустимый прием. Казалось бы, должно быть интересно или, по крайней мере, занимательно! Но нет! Текст громоздкий, тяжелый, небрежный. Деревянные диалоги типа: “Вы, конечно, помните, барон, что сказал герцог Веллингтон 24 июля князю Меттерниху. — Безусловно, помню, дорогая графиня” — и далее цитата на полстраницы. В общем, по мнению Штофа, никакой это не роман, а скорее небрежно составленный исторический отчет, в крайнем случае историческая хроника, но никак не роман.
Интеллигентный читатель легко и веско возразит, мол, и отчеты и хроники бывают интересными и даже художественными. А Штоф и спорить не станет: “Ну, бывают и что?” Книга пролистана и поставлена на почетную полку отставных нарядных нечитаемых произведений. Поставлена и забыта на несколько лет.
* * *
Года через три институт Бошато обанкротился. Последнюю встречу соучредителей, не менее драматичную, чем события, описанные в упомянутом псевдо- и квазиромане, переводил привыкший к алопеционным перипетиям Александр Михайлович. По грустном завершении переговоров теперь уже не чужой Сергей Николаевич снова, как несколько лет назад, предложил подвезти переводчика.
— По сколько? — довольно неуклюже попытался разрядить атмосферу Штоф.
— Что по сколько? — рассеянно поинтересовался Сергей.
— Вы сказали “по двести” или по сколько?
— А, все шутите, — догадался экс-борец с облысением, — хотя выпить бы неплохо, жалко, я за рулем…
Ехали без разговоров. Один, видимо, подсчитывал окончательные убытки, другой молча сочувствовал.
— А у меня новое увлечение, новое “гобби”, как вы говорите, — без энтузиазма, исключительно для нарушения давящей тишины проговорил новоиспеченный банкрот. — Наполеон Бонапарт.
Обычный читатель ни за что бы не поверил в подобное совпадение: “тут Наполеон, там Наполеон, кругом Наполеон! Так не бывает! — скажет он (не Наполеон, конечно, а обычный читатель). — Просто неумелый прием, чтобы не заглохло повествование”. А вот преданный нашему автору читатель, воспитанный на его (автора) кристальной честности, этот только покрутит головой, мол, надо же, и будет верить дальше.
— А у меня для вашего увлечения есть книга с автографом знаменитого французского писателя, где про Наполеона и его личного врага, жуткая трагедия.
— Интересная?
— Вам понравится, — уклончиво ответил Александр Михайлович, — книга большая, красивая с суперобложкой. Зайдете?
— Значит, так, в гости я к вам не пойду, в другой раз. Посмотрите, на часы: скоро десять!
— Выпить чашку кофе “У Штофа” никогда не поздно.
— Нет, спасибо, лучше пришлите мне перевод аннотации и суперобложку факсом. Я отвечу в ближайшее время.
— “В самое ближайшее”, — съязвил напоследок Александр Михайлович, критикуя телеведущих, которые только так и говорят, а заодно — и обязательность Сергея Николаевича.
Через две недели Шипилов сообщил, что книга ему интересна, что он хотел бы заказать перевод, но нужно преодолеть сопротивление набравшей силу Евгении. Она возражает, потому что роман не вписывается в петербургское направление издательства.
— Дайте время, думаю, смогу переубедить ее.
— Не дам! — радостно взвился Александр Михайлович. Дело в том, что, ожидая звонка Сергея Николаевича, он снова полистал книгу, в этот раз “более глубже, более внимательнее”, как сказал бы один знакомый доцент. — Представьте, Сергей Николаевич, судьба нашего борца с Наполеоном привела его в Петербург! Он жил около Смольного монастыря, был вхож к Александру, потом служил Николаю! Не зная русского языка, стал российским дипломатом и генерал-лейтенантом! Вашей Евгении нечем крыть!
— Пожалуй, вы правы.
— Это еще не все! Книга сделана немного по-старинному, с прологом и эпилогом, главы с названиями. Так вот в оглавлении черным по белому простым французским языком написано: “Глава третья. Вызов в Петербург”. Понимаете, Петербург в оглавлении!
— Здорово! Переведите, пожалуйста, именно эту главу на пробу. Я покажу ее Жене, и тут уж она заключит с вами договор.
— Сделаю.
— Не сомневайтесь, в любом случае ваш труд будет оплачен.
— Я об этом и не думаю, меня беспокоит другое.
— Какое?
— Дело в том, что если не вся книга, то некоторые пассажи выглядят откровенно слабо и небрежно. Я уже примерялся к работе, мне кажется, что придется постоянно бороться с соблазном приукрасить, сгладить, “улучшить”, посмею сказать.
— Не очень понимаю вашу тревогу, но как заказчик благословляю: действуйте свободно, облагораживайте, но в пределах разумного, как говорится.
— В этом и состоит искусство перевода: постоянно чувствовать эти пределы. Французы говорят, что перевод как жена: либо верен, либо красив, но не то и другое сразу. А настоящий переводчик должен добиваться и того и другого.
— Но вы-то у нас настоящий!
— Вот это мы как раз и выясним…
* * *
Нервно, в борьбе с собой и с импозантным заграничным писателем, который с трубкой в зубах постоянно стоял “перед его мысленным взором”, — написал бы другой, более тонкий и искусный, чем ваш, автор — Штоф перевел наконец “пробную” главу. Сергей на удивление быстро прочитал ее и удовлетворился, после чего имела место вполне дружественная тройственная встреча: Сергей, переводчик и всесильная Евгения. Александр Михайлович умело воспользовался предоставленным ему словом и, повторив все аргументы в защиту “петербургскости” книги, в два счета убедил Женю.
— Значит, так, — подытожил Сергей Николаевич, — считаем, что перевод книги заказан. Евгения подготовит контракт. Работу Александр Михайлович будет сдавать по главам. Сдавать мне, я — приемная комиссия, мне книга интересна.
Первое же заседание “приемо-сдаточной” комиссии, к обоюдному удовольствию и приемщика, и сдатчика, превратилось в азартный рассказ последнего об описываемых в книге событиях, разгаданных недомолвках, о его отношениях с автором хроники. Да, да, не удивляйтесь. Отношения — конечно, виртуальные — имели место. Штоф спорил с загранклассиком, жалел и сердился на него за небрежность, неловкость, наивность и неуместную бойкость! В общем, было за что, — не исключено, кстати, что такие же чувства кто-то испытывает по отношению к вашему скромному автору, но это дело другое. Ваш-то скромный! — но в конце концов их отношения стабилизировались. Штоф увлекся описываемыми событиями и на человека с трубкой и женой-секретарем больше не обращал внимания. Переводить стало легче, а рассказывать о ходе работы еще интереснее.
Так и пошло. Закончив очередную главу, Александр Михайлович звонил Шипилову, и они встречались в удобном для обоих кафе. Наспех заказав кофе-чая, приступали к делу:
— Ну, что там у них? — нетерпеливо интересовался Сергей Николаевич, хотя мог спросить и по-другому: “Что там у вас?” и даже “У нас?”. Неожиданно все стали участниками той жизни.
Надеюсь, читатель не забыл, что Шипилов был новообращенным наполеонистом и уже немало знал о своем герое. У Сергея Николаевича сложилось к нему определенное отношение, замешенное на восхищении и осуждении: “Конечно, гениальный, конечно, реформатор, но солдафон, лжец и лицемер. Всю жизнь родню пристраивал, и не управдомами, а королями. По всей Европе понасажал!” Если вам мало, любезный читатель, обращайтесь прямо к Шипилову, у него таких упреков еще три короба. В общем, Наполеона он заранее не любил, а поэтому также заранее симпатизировал Шарлю-Андре, оппоненту, так сказать, великого узурпатора. Своей предвзятостью Сергей старался заразить Штофа и каждый раз в его пересказах находил подтверждения собственной позиции:
— Вот видите! А я что говорил?
Надо признать, Шипилов говорил правду. Образцом нравственной чистоты Бонапарт не был, но можно ли требовать подобных качеств от человека, крушившего народы, страны и устои направо и налево? Конечно, нельзя. Это вам не в церковном хоре петь!
Несмотря на справедливость упреков, обращенных к Наполеону, Александр Михайлович отказывался принимать чью-то сторону. Он жил другим. Штоф наслаждался своей проницательностью, угадыванием и проникновением в небрежно обозначенные автором события. На какой-то из первых страниц Александр Михайлович сделал поясняющую сноску, в конце которой уточнил: “Здесь и далее — примечания переводчика”. Это уточнение придавало ему веса в собственных глазах и — надеялся он — в глазах читателей.
Сноски пошли довольно густо. Штоф рассуждал так: “Если мне, живущему в этом тексте, непонятно, то рядовому обычному современному человеку — и подавно”. А рассудив, погружался в Интернет, в толковые словари и энциклопедии. После чего, переполненный историческими новостями двухсотлетней давности, спешил в кафе к издателю, верному слушателю и — теперь уже окончательно — товарищу, чтобы поделиться.
* * *
— Ну, что там у них? — устраиваясь поудобнее, интересовался Сергей.
— Жуткое дело, — с готовностью откликался переводчик-рассказчик. — Оказывается, в юности оба наших дружка, и Бонапарт, и Поццо ди Борго, как и все порядочные корсиканцы, были страстными сепаратистами. Как положено молодым образованным людям, они мечтали о независимой Корсике, ненавидели французских поработителей и молились на идеолога корсиканской самостийности Паоли, который жил в изгнании в Англии.
— Чего ж они рассорились, чего не поделили?
— Подождите, Сергей Николаевич, история очень непростая. Один пошел по военной части, другой — по юридической. Как раз в это время Людовик Шестнадцатый, с еще не отрубленной головой, дал Корсике немалые права. Приближалась революция. Идол молодых людей Паоли триумфально и торжественно — как Ленин из Финляндии — возвращается на Родину, в смысле на Корсику. Оба героя рады. Наполеон, а особенно его брат потянулись к якобинцам. Но политика политикой, а о карьере забывать не следует. Поццо избирается, куда только можно, и в конце концов становится первым помощником Паоли и практически правит Корсикой. Наполеон не без труда, но все же быстро продвигается по военной лестнице.
— Ну, а ссориться-то чего?
— Потерпите, они вот-вот разойдутся. Дело в том, что Бонапарт как военный человек служил Франции, а отношения между Францией и Корсикой опять испортились. Не поверите, Наполеону пришлось прятаться у надежных людей в горах и тайком бежать на материк. А искали-то его практически по прямому приказу Поццо ди Борго!
— Ну и ну!
— Это пустяки. Дальше я обнаружил такое, о чем никогда вообще не слышал! Чтобы защититься от Франции, Корсика просится под руку английского Георга Третьего!
— И что?
— А то, что Англия соглашается! И два года существует — не поверите — Англо-Корсиканское королевство!
— Вообще никогда о таком не слышал!
— Не только вы. Как раз во время перевода этой главы я два дня работал с одним французом, вполне культурным человеком, представителем инженерно-технической интеллигенции, итээром, по-нашему говоря.
— А он-то при чем?
— При том, что он, как и мы с вами, ничего об этом альянсе не знал. Правда, на другой день вспомнил, что в школе что-то проходили…
— А зачем англичанам эта морока?
— Во-во! Они довольно быстро спохватились и задали себе ваш вопрос. Но сначала им хотелось. Дело в том, что Англия была главным врагом революционной Франции. Англичанам нужен был форпост, стратегически выражаясь, на Средиземном море. Вот они и подписали конституционный акт, по которому гордая Корсика образовывала с Англией, якобы на равных, королевство и признавала власть английского монарха. Корсике полагались конституция, законодательный орган, забыл, как называется, флаг, гимн, — про него расскажу отдельно — наместник короля и… английский гарнизон.
Поццо оттесняет престарелого генерала Паоли и становится правой рукой английского наместника.
— Послушайте, получается, что ваш Поццо, или как его там, нормальный предатель и коллаборационист.
— Можно сказать и так.
— А можно иначе?
— Можно. Во-первых, корсиканцы считали себя корсиканцами, а не французами, а во-вторых, “мой”, как вы говорите, Поццо ди Борго — ярый монархист, а во Франции бушует революция. Тут важно, с какого боку подойти… — философски закончил Александр Михайлович. — На сегодня все, потому что пока больше ничего не знаю.
— Погодите, вы обещали про гимн…
— Да, совсем забыл. Это еще интереснее самой истории. Это про меня, про мои изыскания и открытия.
— Давайте рассказывайте, хотя если так пойдет дальше и я целыми днями буду слушать ваши сказки про Наполеона, то разорюсь, издательство закроется, и мы с вами оба станем очередными жертвами Бонапарта.
— Типун, вам, дорогой Сергей Николаевич, на язык, — попытался то ли в шутку, то ли всерьез обидеться Штоф. — Могу и не рассказывать, тем более что это, повторяю, не про Наполеона, а про вашего пытливого переводчика.
— Извините, мой пытливый переводчик, он же Шахрезада, и, пожалуйста, продолжайте, — отшутился издатель с типуном на языке.
— Так и быть, — фальшиво снизошел до прощения сгоравший от желания рассказать Александр Михайлович. — Значит, гимн. “Гимном, — сообщает нам Поццо, — сделали └Salve Regina!“. Не нужно быть профессором латыни, чтобы перевести: “Здравствуй, королева!”, правда, смущает отсутствие запятой. С этим разобрался довольно быстро. В торжественных обращениях, в слоганах, так сказать, в коротких лапидарных фразах, что гравируют и выбивают, знаки препинания часто опускаются. Ладно, а королева-то откуда? В Англии сидит уже упомянутый Георг Третий, он хоть и больной, но все-таки король, а не королева. В чем дело?
— Да, в чем? Может, на Корсике была своя королева?
— Откуда? Они же были провинцией Франции. Тем не менее вы почти угадали. Оказывается, давным-давно они, корсиканцы, будучи страстными католиками, разработали, так сказать, собственную версию католицизма и объявили Пресвятую Деву, Мадонну, проще говоря, королевой острова. И желают своей божественной королеве здравствовать, вот и все.
— Здорово!
— У меня есть и другие открытия.
— Давайте.
— Пожалуйста. Довольно быстро присутствие англичан надоело корсиканцам. Во всех несчастьях обвинили бедного Поццо, и теперь уже ему, как три года назад Наполеону, пришлось бежать в горы, скитаться и скрываться в тех же местах. Вот он заходит в дом к крестьянину и думает про себя, мол, этот угрюмый мужик может поделиться последней тарелкой каши, а может и выстрелить в затылок из эскапетты.
С эскапеттой разобрался легко. Оказалось, это такой старинный мушкет с раструбом на конце ствола. Кажется, я видел такую штуковину в Эрмитаже. А вот с кашей, с пулентой, пришлось повозиться. На первый взгляд дело ясное: полента — это кукурузная каша, ее едят по всему Средиземноморью и даже в Румынии. “А почему в тексте └пулента“, а не нормальная └полента“?” — спросите вы. Еще неделю назад я бы вам не задумываясь ответил: “А про корсиканский диалект забыли или вообще про такой не знаете?” Вы бы, покраснев, пробормотали, что, мол, простите, и вправду забыл. Но сегодня я ничего у вас не спрошу, а терпеливо и доступно расскажу всю правду про чуждую нам кашу.
Итак, на дворе конец восемнадцатого века. Маис попал в Европу примерно двести лет назад. Мог ли он за это время стать народной крестьянской едой на Корсике, у диковатых — корсиканцы, не обижайтесь — изолированных и самобытных горцев? Ведь в это время европейские суверены, например, немецкие князья, приказами, угрозами и наказаниями еще продолжали насаждать картофель. Засомневавшись, я продолжал искать и обнаружил, забыл где: “Пулента (Pulenta) — каша из каштанов, традиционное блюдо корсиканских крестьян”. Каково?
— Здорово! Вы теперь просто специалист по Корсике. Кто еще в Питере знает, чего они ели в конце девятнадцатого века у себя в горах?
* * *
Так вместе они “прошли” всю книжку. Под конец оба довольно хорошо — для дилетантов, конечно, — разбирались в событиях и в характерах персонажей.
— Спасибо, вам, Александр Михайлович, и за добросовестный перевод, и за наши беседы. Одно только плохо: боюсь, что не стану читать книгу.
— Ясное дело, я у вас вместо комикса: краткое содержание на трех страницах.
— Примерно так, хотя признаюсь: после наших встреч я почитывал рукопись. И знаете, что пришло мне в голову?
— Кажется, сейчас узнаю.
— Мы как графиня и барон в беседах после каждой главы.
— Я об этом тоже подумал, даже мучился: кто из нас двоих графиня, а кто барон. Но если серьезно, то разница существенная. В книгу барон с графиней введены наивно и искусственно, чтобы говорить по прихоти автора цитатами. Мол, так виделось Поццо, который, собственно, и повествует, а вот его знаменитый современник такой-то считал (говорил, писал, вспоминал)… и дальше — хлоп — цитатка строк на десять-пятнадцать.
— А мы?
— Совсем другое дело. Во-первых, те, бедняги, деревянно выражаются чужими словами, а мы — искренне и взволнованно… Во-вторых, мы — с высоты двадцать первого века…
— Пожалуй. Я вот смотрю с этой высоты и вижу, что ничего особо не переменилось. Те же проблемы, те же мучения: объединенная Европа, коллективная безопасность, совместное противостояние агрессору, территориальная целостность, — оказывается, все это уже было и почти ничему не научило.
— А попытка Наполеона блокировать Англию? Чем не немецкие подводные лодки в последней войне? А взаимная подозрительность союзников? — тоже ведь никуда не делась.
— Чувствуете, как мы поумнели, пока вы переводили? Мы же, не замечая того, легко и непринужденно ведем диспут на тему “Учат ли нас уроки истории?”.
— Спасибо автору. Я под конец подобрел к нему. Стал прощать ошибки в русских фамилиях, в географии. Ну, путает он Силезию и Моравию, ну и что? Для него это где-то на востоке, в районе Сибири, так сказать.
И еще отдельное ему спасибо за этого Поццо. Он же извлек его неизвестно откуда. Это ж надо такую жизнь прожить! Мелкий корсиканский дворянин гарцует в одном ряду с русским царем во главе войск, входящих в Париж! Если бы не наш писатель, мы бы и не поверили, что такое возможно.
— В общем, большое русское мерси, так что ли?
— Я еще не поблагодарил его за генерала Камбронна.
— Извините, с этим генералом, кажется, не знаком, никогда не встречался.
— Так вы же еще не читали последнюю главу. А я наконец понял, что ясности с ним нет. Дело в том, что этого бесстрашного генерала цитируют во всех учебниках. В битве при Ватерлоо он командовал остатками Старой Гвардии и, будучи окруженным, на предложение сдаться гордо ответил: “Гвардия умирает, но не сдается!” Красиво?
Но есть и другая версия, не менее романтичная. Одно из самых употребляемых слов французского языка — “Merde!”. Его часто переводят как “черт!” или “черт побери!”, буквально же это “дерьмо!” Так вот, по другой версии, генерал лаконично ответил: “Merde!” Наш автор допускает оба варианта… — Штоф хотел представить эпизод курьезным, но почему-то не получилось.
— Так сказал или иначе, — грустно заключил Сергей Николаевич, — суть-то не меняется. Генерал вошел в историю, а гвардейцы погибли.
— И он тоже, — пытаясь оправдать храбреца, совсем уже печально добавил Александр Михайлович.
— Послушайте, чтобы не разрыдаться под конец, я предлагаю чего-нибудь выпить по случаю окончания работы и подумать над серией книг о наполеоновских маршалах. Сколько их было?
— Штук пятнадцать. Если о каждом по книжке, я смог бы наконец бросить работу. На мой век хватило бы… спасибо Наполеону.