Публикация Елены Зиновьевой
Опубликовано в журнале Нева, номер 4, 2009
Даниил Гранин — университетские встречи: 33 текста. СПб.: Изд-во СПбГУП, 2009.— 204 с., 20 с. ил.
Выступления, беседы, интервью российского писателя, почетного доктора СПбГУП Д. А. Гранина в Санкт-Петербургском гуманитарном университете профсоюзов в 1997–2008 годах. Всего 33 текста, разновеликих по объему. Самый честный писатель наших дней — как назвал Д. Гранина ректор СПбГУП, профессор А. С. Запесоцкий, “писатель больше слушающий, чем говорящий”, как говорит о себе сам Д. Гранин — размышляет о странных для нашего времени вопросах: о нравственности, о милосердии, о духовности. “Я глубоко убежден, что существуют вполне реальные, не материальные, но вполне реальные понятия. Такие, как совесть, которая, бывает, грызет, мучает тебя, стыд, любовь и душа”. Его суждения носят отнюдь не отвлеченный характер, за ними — огромный житейский и духовный опыт человека, чья биография укладывается в три слова: воин, инженер, писатель. Он дает жесткие и жестокие оценки дня сегодняшнего, его реакция на текущие события откровенна и бескомпромиссна: власть и безволие власть имущих, власть и интеллигенция, времена самообманов. Уже в октябре 1998 он заговорил о государственном грабеже, участниками которого стали банки, Правительство, Дума, администрация Президента. Не считая нужным судить о состоянии экономики, финансов, политики, он обращается к вопросам морали, и прежде всего к постигшей Россию нравственной катастрофе. “Для человека 1960–1970 годов было характерно отрицание тоталитарного режима и партийной идеологии. Эта идеология была мучительна, страшно мешала писательской работе. Сегодня есть другое чувство — неприемлемости новых ценностей. Деньги, карьера, властолюбие — меня потрясает, до чего люди завербованы этими страстями”. (1999). “Я не помню такого состояния нашего общества с подобным разгулом бесстыдства и бессовестности, как ныне. В советские времена низкий нравственный уровень можно было оправдывать страхом, идеологией, репрессиями. В нынешнем человеке мы, очевидно, имеем дело с принципиально другим отношением к стыду и совести. Появились новые требования к ним, новые, куда более заниженные, уровни стыда и совести, и они считаются нормальными” (2007). Он последовательно и резко выступает против обедняющего человека культа материального благополучия. “Тяжелейшая болезнь нашего времени — культ денег, культ практицизма, когда все измеряется тем, сколько у тебя денег, как ты зарабатываешь, где ты можешь прихватить, а отсюда, как ты продвигаешься — насколько у тебя выгодная или невыгодная работа. Это на первом месте у молодых людей”. Автору “Вечеров с Петром Великим” не единожды задавали вопросы об особенностях исторического развития России, о переосмыслении ее истории ХХ века. “История не бывает хорошей или плохой. Бессмысленно предъявлять ей претензии”. “Каждого исторического деятеля надо судить по законам его, а не нашего времени”. “Во всех странах люди пишут свои учебники истории и гордятся собственными победами и героизмом”. Читатели (а аудитория СПбГУП преимущественно молодежная) всегда интересовались мнением писателя о литературе. Его суждения о русской классике, о загадке неувядающего интереса к Пушкину, о величии искусства советского периода, о современном состоянии литературы глубоки и самобытны. “Гамлет скорее заставит задуматься над своею жизнью, чем новый холодильник”. “Нам не хватает сегодня героя, воплощающего пример, как строить свою повседневную жизнь”. Он с неизменной любовью и трепетом говорит о городе, который защищал во время Великой Отечественной. Не имеет значения, какое название — Ленинград, Петербург — носит этот красивый, исторически очень значимый для России город, законными, полноправными жителями которого являются и Раскольников, и Евгений из “Медного всадника”, и Незнакомка Блока, и Акакий Акакиевич Гоголя. Важнее сохранить душу Петербурга, его уникальные исторические места, ландшафты. О чем бы ни размышлял писатель — а у него нет ответов на все вопросы, — он неизменно возвращается к состоянию души человека. “Мы не знаем самих себя, нередко боимся остаться наедине с собой, часто всю жизнь занимаемся тем, что вокруг нас, и почти никогда не находим времени заглянуть к себе в душу: кто мы такие, на что способны, что можем?” С его точки зрения, единственное, что как-то освещает и освящает человеческую жизнь — это любовь: к женщине, к природе, к жизни, а еще — милосердие. “Если ты что-то сделал для людей, это оправдывает твое пребывание на этом свете”. Д. Гранин высказывает поразительную, опровергающую наши привычные представления мысль: не бытие определяет сознание, а сознание бытие, именно работа сознания ведет к изменению бытия. Книга, приуроченная к 90-летию Д. Гранина, позволяет понять, что дает возможность писателю сохранить интеллектуальную молодость: это неиссякаемый интерес к жизни, к феномену человека, к взращиванию человеческого начала, и, конечно, повседневная, неутомимая работа души и ума. “Я не могу сказать, что я оптимист или пессимист, особенно сегодня, но хочу трезво видеть все то ужасное, горькое, отчаянное, что творится с нашей страной. Так же хочу видеть и возможности, которые существуют, пробиваются, несмотря ни на что”. Интересно и значимо все, что о чем говорит этот мудрый, независимый в своих суждениях человек. А. С. Запесоцкий очень образно определил значение включенных в книгу текстов Д. Гранина, документов истории, живого и действенного руководства для нового поколения россиян: “это тот мост между веками, который, несмотря ни на что, удалось построить”.
Михаил Пришвин. Дневники. 1918–1919. / Подгот. текста Л. А. Рязановой, Я. З. Гришиной; Коммент. Я. З. Гришиной. СПб.: ООО “Изд-во └Росток“”, 2008, 560 с.
Долгое время, а может быть, и до сих пор, сохраняется клише, сознательно выработанное советским литературоведением: М. Пришвин (1873–1954) — “певец природы”, автор бытовых очерков, охотничьих рассказов и произведений для детей. Это представление далеко от подлинного образа художника-мыслителя, размышлявшего над глубочайшими религиозно-философскими и социально-этическими проблемами. Сам писатель считал наиболее важными в своем наследии “Дневники”, которые вел с 1905-го по 1954 год и которым, без оглядки на цензуру, поверял самые сокровенные мысли. Из “потаенных” дневников Пришвин предстает не только беспримерным “летописцем” первой половины ХХ века, но и глубоким религиозным мыслителем, одним из создателей современного планетарного мироощущения — представителем русского космизма. Его идеи перекликаются с сочинениями Н. Федорова, В. Вернадского, А. Ухтомского, А. Лосева. Его индивидуальный жизненный опыт, частная жизнь, личные суждения явились выражением общественных, культурных и политических идей целой эпохи, драматической, переломной. Хотя дневник ежедневный и записи имеют точные даты и место, повествование в нем не выстраивается в хронологический ряд, как не выстраивается в единую временную последовательность и мысль человека. События текущего дня перемежаются воспоминаниями и размышлениями. Напряженное осмысление современности всегда шло в русле традиционных религиозно-философских, этических и эстетических исканий русской культуры, насильно прерванных революцией. В дневнике 1918–1919 годов историческая действительность получает у писателя художественное осмысление, социальным катаклизмам придается космический масштаб. Гибель России была катастрофой для Пришвина: художник гармонического склада, он не мог принять хаос. На его глазах рушился традиционный русский мир, единственная и абсолютная ценность, предмет его художественного внимания, среда обитания. “Вот лежит теперь перед нами огромное христианское государство └Третий Рим“ как великая пустыня, в которой живут и каждый день все больше и больше размножаются звери, — время огненного крещения личности в подвиге любви, творчества человека…” (28 сентября 1918 года). Революция изменила его жизнь до основания. Писатель оказался в труднейшей ситуации. 1918 год он встретил в Петрограде, в апреле 1918 года уехал из столицы в Хрущево (Елецкий уезд Орловской губернии), в родовую усадьбу. Осенью этого же года был выдворен оттуда новой властью. Утрата возможности печататься, внешней свободы — собственности, гибель дома, гибель сада (символический образ в русской литературе), гибель родины. Последняя запись в дневнике — 31 декабря 1919 года: “И света весь день для меня не было…” Но при всей трагической беззащитности человека, личности в аду революции он сохраняет внутреннюю свободу, жизнеутверждающую, стоящую над обыденным сознанием любовь к бытию. Для него “важность текущих дней” в том, чтобы жить в реальности, видеть реальность, любить ее. “Я не нуждаюсь в богатстве, славе, власти, я готов принять крайнюю форму нищенства, лишь бы оставаться свободным, а свободу я понимаю, как возможность быть в себе…”. По признанию А. Ремизова, голос М. Пришвина звучал из России, “напоминая человеку с его горем и остервенением, что есть Божий мир, с цветами и звездами, что еще есть в мире простота, детскость и доверчивость — жив человек”. В эти годы вырабатывается модель пришвинского дневника, которая будет присуща ему до последних записей 1954 года. В дневник вводятся записи разговоров, чьи-то реплики, цитаты, часто скрытые. Писатель доносит до читателя голоса эпохи, разноголосицу мнений: с кем-то он полемизирует, с кем-то соглашается, добавляя что-то свое, третьи вызывают у него ассоциации с собственной жизнью или мыслями, заставляют обращаться к литературным или историческим аллюзиям. Он включает в диалог Пушкина, Гоголя, Белинского, Герцена, Л. Толстого, Достоевского, Успенского, Вл. Соловьева, Блока, Мережковского, Розанова, а также Шекспира, Гёте, Метерлинка, Монтескье. Почти утраченная ныне привычка: мыслить в широком контексте отечественной и зарубежной культуры. Особое место занимают цитаты из Евангелия. В то время христианство для Пришвина — прежде всего норма, нравственный образец, ясный символ, к которому он постоянно обращается. Вырисовываются и контуры будущих произведений: наброски сюжетов рассказов, очерков, сказок, миниатюр. “Дневники 1918–1919” уже издавались в 1994 году, во времена “великих исторических и литературных открытий”. Но в настоящем переиздании сверены и частично прочитаны фрагменты текста, ранее отмеченные как неразобранные или пропущенные по той же причине. Основательно переработаны указатели, в комментариях помещены и газетные вырезки из статей, вклеенные Пришвиным в свой дневник. Имеется и содержательная статья с анализом идейных и художественных воззрений М. Пришвина. Так же добросовестно, грамотно были подготовлены к изданию “Ранний дневник 1905–1913 годов”, дневники 1914–1917, 1930–1931, 1932–1935 годов. Удивительно, но впервые увидели они свет только в ХХI веке. Готовятся к печати и другие, не изданные до сих пор дневники. Всего планируется издать 12 книг, охватить все уникальное по достоверности дневниковое наследие М. Пришвина.
Биневич Е. М. Евгений Шварц. Хроника жизни. СПб.: ООО “Издательство ДНК”; ООО Издательский дом “Петрополис”, 2008. — 636 с., илл.
О Евгении Шварце (1896 — 1958) уже существует большая литература. Но это первая биография замечательного сказочника, писателя, человека, чье имя стоит в одном ряду с именами Перро, братьев Гримм, Андерсена. Судьба Евгения Шварца прослеживается от рождения до последних дней его жизни, личное и творческое в ней не разделимы. Фактически работу над хроникой автор начал в 1967 году с диплома о Шварце в кино, а биографическую книгу задумал в середине 70-х годов. У него еще была возможность встретиться с теми, кто хорошо знал писателя, побеседовать с его друзьями, знакомыми, коллегами, родными, собрать уникальные, чудом сохранившиеся материалы. Он разыскал ранние газетные и журнальные публикации писателя, ввел в литературу множество текстов драматурга, начиная с его первой пьесы до последнего неоконченного сценария. Им был опубликован ряд очерков о собратьях Е. Шварца по перу, о работах самого писателя. Исследователь не повторяет то, что стало общеизвестным в последние десятилетия новейшего времени — о деятельности литературных объединений (“Серапионовы братья, ОБЕЭРИУ), о драматических судьбах изгоев советской поры, он обращается только к необходимым фактам. Широко использованы тексты самого Шварца: стихи, пьесы, сказки, дневниковые записи, переписка с женой, с дочерью, с писателями, с режиссерами театра и кино. Его постоянные корреспонденты — Н. Заболоцкий, А. Пантелеев, С. Маршак, Слонимские, Чуковские, Эйхенбаумы, Германы, Н. Акимов, Г. Козинцев. Многообразие голосов, точек зрения создает многомерное пространство быта и бытия первой половины прошлого века. Не раз отмечаются особенности человеческой памяти и восприятия: по-разному разные люди рассказывают об одном и том же, противоречивые мнения не раз служили источником надуманных легенд. Приведено огромное количество архивных материалов: рецензии, отклики на спектакли, критические статьи, стенограммы обсуждений. Автор скрупулезно уточняет даты: над чем и когда работал Е. Шварц, отмечает, что все выявить не удается. Е. Биневич посетил практически все места, где бывал, жил, учился, работал Е. Шварц. В книге много фотографий, старинных видовых открыток, репродукций афиш, эскизы костюмов. Значительная часть из них публикуются впервые. Эта книга не просто биография выдающегося писателя, но и повесть о сложном, трагическом времени, с такой рельефностью отразившемся в удивительных сказках Шварца. “Когда я приехал в двадцать первом году, был почти до корня вытравлен старый Петроград. Но вот он заполнился, заселился, перенаселился. Тридцать седьмой год заново выкосил людей. И вот коса опять занесена над городом…” Начиналась Великая Отечественная… “Каждый раз в моей жизни врывался в налаженный быт — новый, ни на что не похожий, словно бы переламывающий или перетасовывающий старый…” Е. Биневич пишет очень тактично, он дает возможность высказаться о времени и о себе, о своей эпохе тем, кто жил и работал тогда, он не спешит навязать читателю позднейшие исторические оценки. Об атмосфере, в которой приходилось работать, писать, снимать кино, ставить спектакли советской творческой интеллигенции, свидетельствует язык документов — свидетельствуют образно, ярко протоколы заседаний ведомственных комитетов, стенограммы обсуждений на художественных советах: поверки с линией партии, демагогические придирки, словесный блуд испуганных возможными санкциями людей. У произведений Е. Шварца была капризная и прихотливая судьба: на сцену, в кинематограф, к читателю они шли сложным путем. Неосуществленного было больше, чем реализованного на сцене, в кинематографе. Автор подробно рассказывает, как и почему запрещали пьесы, киносценарии Е. Шварца. Он пишет и о том, как этот удивительно мягкий и добрый человек, больше всего на свете боявшийся кого-нибудь обидеть, был строг и непримирим в вопросах творческих, как умудрялся сохранять свои принципиальные позиции и оставаться человеком, испытывать порой божественную радость бытия вопреки всему страшному, мрачному, порой невыносимому, что совершалось вокруг. Книга написана с большой любовью и уважением к замечательному сказочнику, писателю, человеку.
Мария Рыбакова. Острый нож для мягкого сердца: Роман. М.: Время, 2009. — 224 с. (Самое время!)
Роман-танго о любви-страсти и любви-обладании, о ревности, доводящей до убийства, — вынесено на обложку. Вроде бы банальная история о русской девушке из провинциального городка, которая вышла замуж за студента-латиноамериканца, приехавшего в Россию изучать русский язык, да союз их обернулся трагедией. Столкновение двух экзотических, загадочных друг для друга миров: жаркая, удушливая Бразилия и прямоулочный тусклый город на юге России. Фон порой условный, иллюзорный, но знакомый по романам Маркеса и Борхеса, по собственным впечатлениям от провинциальной российской жизни. Монотонно течет жизнь в обоих мирах, как воды спокойной, медлительной реки. Образ реки не случаен — главный герой, заморский гость, и есть река, принявшая человеческий облик, чтобы попробовать жизнь человека, иметь начало, иметь конец, не знать, что будет завтра; с нетерпением ждать, чтобы наступило утро. И понять, что быть человеком слишком больно. Словно волны реки подхватывают героев романа и несут их, обманувшихся и обманутых, куда-то: самозабвенно влюбленную в мужа Марину, ее мать, неприкаянного сироту — сына Марины и человека-реки, старого гринго, попавшего в водоворот чужих страстей. В романе несколько линий противостояний и притягивания противоположных до полярности миров: мужчины — женщины, дети — отцы, человек — природа. Банальная вроде бы история обретает характер притчи о любви и смерти, о невозможности (или нежелании) понять друг друга, об одиночестве, об ответственности (или последствиях безответственности) за судьбы близких. “Как странно, что те, кого мы кормили и купали, вырастают в незнакомцев”. Все действие романа разворачивается на границе между явью и дремой: сны, мечты, расплывчатые воспоминания, смутные состояния и переживания предопределяют действительность. “Сын и город утрачивали реальность — как когда-то русский город таял вместе со своими обитателями, если Ортиса не было рядом”. В необычной форме, которую уже определили как магический реализм, автор ставит множественные психологические, вневременные проблемы отдельной личности, окунается в зыбкие воды психологизма.
Владимир Сорокин. День опричника: Роман. М.: Захаров, 2008. — 224 с.
Озорной, лукавый роман, небольшой, но достаточный, чтобы автор мог вволю погулять по особому пути Государства Российского. Год этакий 2028-й. После всех смут, Красной, Белой, Серой — возрожденная по образцу ХVI века Святая Русь: монархия, сословия, приказы — Тайный, Посольский, Казначейский… В центре Лубянской площади стоит бронзовый памятник Малюте Скуратову, из глубины веков смотрит он на Москву Недреманным оком Государевым. Динамичный сюжет — вместе с Андреем Даниловичем Комягой, не последним человеком в опричнине, исполнителем “умных” дел (высшее образование все-таки), читатель проживает один день из его насыщенной событиями жизни. Комяга, он же рассказчик, абсурдную действительность “нового средневековья” воспринимает как нечто устоявшееся, обыденное. На Красной площади “зазывалы кричат, сбитенщики посвистывают, калашники басят, китайцы поют”. Напротив университета секут интеллигенцию, на Манежной — земских, на Лобном — приказных. На Рублевом тракте, на переполненных московских улицах машины и прохожие шарахаются от красных “меринов”, “Мерседесов”, декорированных песьими головами и железной метлой. Все это забавный антураж. Как и вестевой пузырь, по которому Комяга смотрит новости: вспыхивает пузырь, переливается голубо-бело-красный флагом Родины с золотым орлом двуглавым, звенит колоколами Ивана Великого. Как и мобило с характерными позывными — свист кнута, стоны. Как и кинжал в медных ножнах и “Реброфф” в деревянной кобуре. Как и живая реклама байковых портянок “Святогор”. Много сочных деталей. Старинная еда, как, например, традиционные для похмельного утра стакан белого кваса, рюмка водки, полстакана капустного рассола. Красочные одежды, как, например, деловой костюм опричника: парча, бархат, сафьян. Комизм достигается и за счет языка — своеобразная, выверенная смесь древнерусской архаики и современного языка, в том числе жаргонных вкраплений. Удачные, осмысленные стилизации, переработки былин, стихов, песен, в том числе хорошо знакомых. Но это все форма, форма. А по сути — выразительная, гротесковая картинка тоталитарного будущего, к которому, по мысли автора, идет современная Россия. А реалии все те же, с глубинными, многовековыми корнями и только наметившимися ростками. С крамолой антироссийской, внутренней и внешней, ведут войну верные государевы слуги. Средневековыми методами борются опричники с земской, приказной, стрелецкой, думской или слободской сволочью: и красного петуха пустят, и злодея повесят, и с женой его “по-веселому” обойдутся. Но неистребимо мздоимство на Руси. Строго следит государево воинство за исполнением новых законов, запрещающих табак, наркотики, паскудные слова, навязанные в старину иноземцами (только интеллигенция никак не может смириться и все изрыгает и изрыгает матерный яд из-за границы). Блюдут опричники честь Государеву, честь его распутной семьи. Но не переводятся правдолюбцы-пасквилянты на земле русской. В обязанности Комяги входит и жесткая идеологическая цензура: контроль над шутами-скоморохами, над зарвавшимися “звездами”. Добродушно покусывает В. Сорокин чиновничество, творческую интеллигенцию. Чуть верифицированные, легко прочитываемые, знакомые имена. Достается и добромольцам — “Союзу российских молодцев во имя добра”, которых курирует Комяга: недоглядел опричник, побила публика “кобелей кремлевских” (так Сорокин свел счеты с досаждавшей ему прокремлевской молодежью). И пусть охранная стая государева, опричники (ум в холоде, а сердце в чистоте) нарушают все писаные законы, употребляют экзотические наркотики или, пользуясь служебным положением, разрешают частные вопросы, преследуют свои корыстные интересы в затяжной войне опричных с таможенниками, подсчитывают корпоративные прибытки — белые, серые, черные. Главное, что Великое Кольцо Опричнины отгораживает самовластного Государя от врагов внутренних. Как Западная Стена изолирует от чуждого извне. Третья Западная Труба (газовая, разумеется) является регулятором отношений с европейскими странами. Вынужденная дружба с Китаем, куда потихоньку перетекло мировое производство всех главных вещей-товаров, и теперь без китайского разговорного никуда. И мнится опричникам, что совершают они разбойный набег по-над морем-окияном во далекий путь, во далекий путь, во безбожный край — крушить заокеанскую нечисть. При всем буйстве действа и множественности объектов и субъектов авторской сатиры роман получился не тяжеловесный, ироничный, прозрачный. Но… Но попахивает с его страниц серой. И смех сменяется недоумением. Ну не смешно читать, как опричная братия коллективно насилует столбовую дворянку, новоиспеченную вдову. Не смешон и отрывок из “Преступления и наказания” Достоевского, переведенный на исключительно ненормативный язык. Кто б спорил с тезисом: “А покуда жива опричнина, жива и Россия”. Можно и наоборот. Но вот зачем именно эти веселящиеся садисты, спаянные коллективным свальным грехом, мужеложством (одна из финальных сцен, мерзких для восприятия человеком нормальным), выдаются за православных, за хранителей подлинной веры и подлинной церкви Христовой? Торчат рожки, торчат из книги тонкого, умного писателя В. Сорокина. А ведь назовешь кощунство кощунством, бесовщину бесовщиной, и тут же попадешь в реакционеры.
Мединский В. Р. О русском рабстве, грязи и “тюрьме народов”. — М.: ОЛМА Медиа Групп, 2008. — 542 с. — (Мифы о России)
Миф о царской России как “тюрьме народов” (распространившийся позже и на СССР) идет от незабвенного В. И. Ленина. А тот удачно перефразировал Маркса, который в свою очередь позаимствовал яркий образ “страны рабов” у А. де Кюстина, в своей критической книге “Россия в 1839 году” национальной политики даже и не касавшегося. Миф о “русской угрозе”, об агрессивной, жестокой, авторитарной и нищей стране рождался не сразу, а в несколько “приемов”. Никто никогда не обвинял Русь в агрессивной политике в Х, ХII, ХV веках: для того времени войны народов и племен были чем-то естественным. Впервые о злобности и агрессивности русских заговорили в ходе русско-литовской войны 1512–1522 годов: пересеклись интересы Европы и Руси. Частью европейской политики миф об агрессивности России стал при Наполеоне (он ранее других монархов постиг значение агитации и пропаганды), а потом уж этот миф использовался весь ХIХ и ХХ век. О “русской угрозе” больше всех вещала та страна Запада, которая в данный момент соперничала с Россией. Миф о русском рабстве (точнее, об извечной русской авторитарности и неспособности к демократии и самоуправлению) имеет сравнительно позднее происхождение, он — наследие коммунистического режима. Только самоубийца мог в советские времена вздумать расписывать, какие мощные демократические механизмы самоуправления работали на Руси от древности до 1917 года. “Бытовые мифы” о русской лени, пьянстве и грязи тоже имеют конкретные источники: тут и разность традиций, и возникшая в конце ХVIII века и достигшая апогея в середине ХIХ — начале ХХ века мода на самобичевание в среде русского дворянства и интеллигенции. Автор прослеживает истоки мифов, аргументированно и убедительно их опровергает. Обширнейшая историческая фактура, факты известные (по работам отечественных историков, по свидетельствам иностранцев) и не очень. Самым ошеломляющим утверждением, наверное, покажется, что “Россия оказывается в историческом разрезе страной ничуть не менее демократичной, чем любая из держав Европы, в том числе и Британия, признанный лидер демократии. И с демократическими вековыми традициями у нас все нормально”. А на отдельных исторических этапах и более демократическая, чем страны западные. Автор оспаривает обвинения в авторитарности и неуважении к личности человека в России ХVII–ХIХ веков, перешедшие в веках ХХ и ХХI в обвинения в нарушении прав человека. Древняя Русь, Московия, Российская империя… То, что маячило на периферии нашего сознания, обретает конкретику, и какую выразительную. Избрание князей и царей; вечевые традиции многих русских городов (не только официально дозволенного в СССР образца — новгородского вече); представительская демократия, освоенная задолго до остальных европейцев; Земский собор — действенная форма по выработке законодательства; общинное самоуправление; разнообразные функции земства; собственные нормы самоуправлений на каждой территории — своими уставами руководствовались города, губернии… “Политический строй России никогда не представлял собой абсолютного господства монархии, как мы изучали по школьным учебникам. Это было сложное сочетание демократии, бюрократии, монархии и аристократии”. Со времен Ивана Грозного постоянно появились проекты конституционного переустройства России. Неоднократно выдвигались проекты раскрепощения. Даже наши представления о крепостном праве весьма далеки от действительности. Даже в СССР (автор позиционирует себя как антикоммунист) при фактическом отсутствии демократии население СССР было социально защищено, имело возможность реализовывать свои способности, получать образование. Автор далек от идеализации какого-либо периода нашей истории, он работает с фактурой и в своих интерпретациях опирается только на факты. Он объясняет, почему не состоялась русская демократия в такой слишком разной и слишком большой стране, как Россия, он критически относится к петровским реформам, сломавшим естественный ход русской истории. “Европой так и не стали, но дух нации — растоптали, свободу — почти потеряли”. У нас заминированное сознание, считает автор, чужие мифы, подхваченные нами и укрепившиеся в общественном сознании, привели к тому, что мы сами становимся врагами самим себе, готовы верить всему плохому о себе и своей стране. Мы беспамятны. Мы не понимаем, почему в ХVII–ХIХ веках многие европейцы бежали в “немытую Россию”, почему целые народы устремлялись в “тюрьму народов”, не знаем, что случилось с народами, не пожелавшими жить в России. Мы не знаем, как на самом деле осваивались Северный Кавказ и Причерноморье, окраины Российской империи. Американцы гордятся предками, завоевывавшими не свой Дикий Запад. “У нас чуть ли не комплексуют от того, что предки воевали на окраинах России, расширяя ее пределы”. В вестернах грабительские захваты территорий, истребления народов показаны как увлекательные приключения. А где наши исторические фильмы, отдающие дань истинным подвигам прадедов? Впечатляющи сравнения казаков и ковбоев — не в пользу последних. В конце концов, нигде во владениях Российской империи туземное население не исчезало полностью, и никогда русский человек не считал “инородца” принципиально хуже себя. Автор, профессор МГИМО МИД РФ, доктор политических наук, депутат Государственной Думы IV и V созывов, пишет не узко историческое исследование, его жанр — историческая публицистика, задиристая, яркая, затрагивающая многие болевые точки, исключающая и самодовольство, и самоуничижение; его тема — современная национальная самоидентификация, а она неразрывно связана с нашими представлениями о прошлом. Понятно, почему устойчивые мифы о дурном народе поддерживают и раскручивают “заинтересованные стороны” за рубежами России, но непонятно, почему мы должны думать плохо о нашей истории, о нашем народе, о себе.
Павел Диакон. История лангобардов. Пер. с лат. Ю. Б. Циркина. СПб.: Издательский Дом “Азбука-классика”, 2008. — 320 с.
Таинственные лангобарды, длиннобородые… В 568 году это германское племя вторглось в Италию и образовало свое королевство. Более двух веков лангобарды господствовали над значительной частью Апеннинского полуострова. За право владеть всей Италией воевали с соседями, с папой — безуспешно. В 773–774 годах Лангобардское королевство было завоевано Карлом Великим. Воспоминания о лангобардах сохранились в названии области Ломбардия на севере современной Италии. Историю этого народа изложил монах Павел Диакон, живший в VIII веке (ок. 720 — после 797). Сам он происходил из знатного лангобардского рода, получил хорошее по тем временам образование, молодость провел при королевском дворе. Удалившись в монастырь, Павел занялся литературой и историей. Он был разносторонним автором, писал стихи, эпитафии, образцовые проповеди, но в истории литературы остается в первую очередь как автор “Истории лангобардов”, доставившей ему бессмертную славу. В этой книге Павел рассказывает о событиях VI–VIII веков, происходивших в Италии, в королевстве франков, и в Византии. Однако в центре его внимания — история собственного народа, которую он изложил, начиная с мифологического происхождения лангобардов. В этом произведении много занимательных эпизодов, красочных деталей, колоритных фигур. Непривычно, сказочно звучащие имена: Теуделинда, Гримуальд, Альбоин, Гизульф, Гразульф… Павел постоянно употребляет старые римские названия городов — Тицин, а не Павия (духовный центр и столица королевства лангобардов), Медиолан, а не Милан, Таврин, а не Турин. Он использовал для работы устные семейные предания, мифы, легенды, фольклорные сказания и достаточно достоверные письменные источники, ныне уже утраченные. Сама его книга воспринимается сегодня как дивная — и хорошо преподнесенная — сказка, завораживающая, необычная. К чтению книги подготавливает и основательная вступительная статья, великолепное предисловие, позволяющее читателю погрузиться в атмосферу того времени: сложное переплетение католических, арианских, языческих воззрений; история духовных центров, монастырей; военные кампании лангобардов; династические связи; яркие портреты главнейших действующих лиц того времени. И, конечно, биография самого Павла, видного деятеля “Каролингского возрождения”, жизнь которого достойна отдельного исторического романа. Он входил в круг лиц, приближенных к императорским и королевским особам, три года провел при дворе Карла Великого, куда съезжались интеллектуалы того времени из всех краев Европы. Уже сравнительно скоро после смерти Павла о его жизни стали слагать легенды. Свою “Историю” Павел создавал после крушения Лангобардского государства. Она доведена только до 744 года, до смерти короля Лиутпранда. Завершить ее Павел Диакон либо не успел, либо не хотел писать о современности. “История Лангобардов” была очень популярна, ее часто переписывали, до нас дошло сто четырнадцать списков. Младшие современники Павла и более поздние читатели ощущали незаконченность его книги, его повествование неоднократно пытались продолжить. Некоторые продолжения: Кассианское, Римское, Ломбардское — включены в настоящее издание. В приложениях приводятся также отрывки из обширного сборника жизнеописаний пап, составленного во второй половине IХ века Анастасием. Все тексты прокомментированы, читать комментарии не менее увлекательно, чем саму книгу.
Кузьмина Л. И. Записки архивиста. СПб.: ООО “Издательство └Росток“”. — 152 с.: ил.
Автор книги, филолог-русист, с 1949-го по 1979 год — постоянный сотрудник Института русской литературы РАН. Того самого: “Имя Пушкинского Дома // В Академии наук! // Звук понятный и знакомый, // Не пустой для сердца звук!” (А. Блок). Неудивительно, что Л. Кузьмина считает себя “баловнем судьбы”: она могла заниматься любимым делом, вкушая при этом “роскошь общения” с интереснейшими людьми своей эпохи. С 1969 года она работала в Рукописном отделе Пушкинского дома, занималась архивными разысканиями и комплектованием личных фондов современных русских писателей, вела переговоры о передаче в архив ИРЛИ хранящихся у них материалов: рукописей, черновых набросков, дневников, переписки. По долгу службы она встречалась с писателями и их домочадцами, часто в домашней обстановке. Многие встречи остались в памяти, сохранились и включенные в книгу, никогда не публиковавшиеся ранее документы: автобиографии, письма, дарственные надписи. В книге два десятка очерков, в них автор делится своими личными впечатлениями о тех, чье творчество уже стало частью русской классической литературы. Среди героев ее воспоминаний О. Д. Форш, В. Бианки, О. Берггольц, М. А. Дудин, С. Гейченко, Ю. Нагибин, Ф. А. Абрамов, В. А. Солоухин, В. Ф. Тендряков, Ю. Бондарев, В. Астафьев, Б. Окуджава, В. Конецкий, В. И. Белов, В. Распутин. Личные фонды некоторых из них в настоящее время хранятся в ИРЛИ. Но не все переговоры проходили удачно. С болью архивист пишет о том, что безвозвратно утрачено, как, например, автобиография О. Берггольц. В своей работе Л. Кузьмина руководствовалась принципом: “Каждое слово великого писателя дорого для потомства” (А. С. Пушкин). Для нее нет мелочей, она сознает значение устных и письменных свидетельств, которые надо сохранить, сберечь, чтобы ничего ценного не утекло в “реку забвения”. В книгу помещены и фотографии героев очерков.
Книжная старина. Сборник научных трудов. Выпуск I. Санкт-Петербург, Российская национальная библиотека, 2008. — 283 с.
Святая святых Российской национальной библиотеки — Отдел редкой книги. Но не только. В сборник включены итоги исследований, посвященные инкунабулам из собрания РНБ, кириллическим изданиям ХVI–ХVII веков, книгам из библиотеки Д. Дидро, а также некоторым уникальным экземплярам изданий, принадлежащим РНБ и музыкальной библиотеке Санкт-Петербургской консерватории. Отметим несколько работ. Открывает книгу очерк А. Х. Горфункеля “Кабинет Фауста”: история воссоздания облика старинной монастырской библиотеки ХV века, хранилища инкунабул, альдин и эльзевиров; описание интерьера, в котором отразилось “выражение времен Гутенберга, Фауста и Шеффера”; версии происхождения странного для библиотечного хранилища названия. И, конечно, подвижники позапрошлого века: библиотекарь Р. Минцлов, помощник директора Публичной библиотеки В. Ф. Одоевский. В другом очерке А. Х. Горфункеля, сотрудника Русского центра при Гарвардском университете, “Петербургские инкунабулы в библиотеке Гарвардского университета”, рассказывается о редких книгах из Российской публичной библиотеки, переданных в 1930-е годы в “Антиквариат”, а затем проданных за границу: из руки букинистов они переходили в собрания научных библиотек. Среди “проданных сокровищ России”: поэма Лукреция “О природе вещей” в издании Альда Мануция 1500 года; “История” Полибия, выпущенная первыми итальянскими печатниками в 1472 году; трактат Д. Боккаччо “О знаменитых женах” 1473 года; сочинение Августина Блаженного “О Граде Божием” 1470 года и другие. Обширная статья ведущего научного сотрудника ИРЛИ (Пушкинский дом). Н. В. Савельевой “Стихотворная антология “Предисловия многоразлична…” посвящена вопросам атрибуции и истории текстов в связи с деятельностью московского Печатного двора 30-х — начала 50-х годов ХVII века. Любопытнейшая антология с длинным названием содержит стихотворные предисловия к восьми книгам: “Шестодневу Василия Великого”, “Повести о Варлааме и Иоасафе”, “Прению Григория Омиритского с Герваном жидовином”, Песни Песней с толкованием, “Лествице” Иоанна Синайского, басням Эзопа, “Книге на еретики” и “Царственной книге сиречь Хронографу”. Большинство названий нам неизвестны, а тем не менее эти книги волновали пытливый ум наших предков, интеллектуалов ХVII века, в предисловиях высказывается их точка зрения на “бестселлеры” того времени. Возможно, автором предисловий или некоторых из них (версий несколько) мог быть справщик Печатного двора инок Савватий. В приложении публикуются тексты трех редакций Предисловия к Хронике Георгия Амартола. Помимо очерков, в сборнике представлены и рецензии на самые значимые книги по истории книгопечатания, вышедшие в наши дни. Это уже не первая попытка (а начались они в веке ХIХ), ознакомить с сокровищами РНБ широкую публику. В конце ХХ века вышло три сборника “Коллекции. Книги. Автографы”. Данный сборник, приуроченный к 150-летию Отдела редких книг РНБ, открывает новую серию. Предполагается, что подобные сборники со статьями и материалами по истории древней книжности будут выпускаться периодически, раз в два или три года.
Малеванная Л. Горошинка в шкатулке. СПб.: Балтийские сезоны, 2008. —
272 с.: ил.
Народная артистка России. Почти тридцать ролей в кино, не счесть ролей на театральной сцене. Первые шаги в профессии (1964–1968) она делала в красноярском ТЮЗе. А затем были театры Ленинграда: имени Ленсовета (1968–1970), имени Ленинского Комсомола (1970–1976), Большой драматический (1976–2007). Актриса рассказывает о людях, с которыми ее свела судьба. О школьных педагогах и профессорах театрального института. О товарищах по студенческой скамье. О коллегах по актерскому цеху. О тех, кто был особенно дорог: о композиторе В. Гаврилине, режиссере А. Музиле, о любимом партнере Кирилле Лаврове, об Андрее Толубееве. Спокойная, выдержанная интонация, неизменно уважительная, идет ли речь о уже великих или о совсем юных, об учениках академии молодых певцов Мариинского театра, которых учила не только актерскому мастерству. Самостоятельное звучание имеют новеллы, в которых актриса обращается к семейным корням: она вспоминает своего прадеда, известного на Дону кузнеца, бабушку — многодетную “великую терпеливицу”, мать, сельскую учительницу. Фактически ушедшую эпоху, о которой в памяти сохранилось много доброго. “И я ни на минуту не забывала, что я — деревенская, настолько рвалась домой. В мыслях идеализировала свою малую родину, а когда приезжала ненадолго в страну детства, то обнаруживала, что этой страны больше нет. Все изменилось”. Это чувство утраты сближало ее с В. Гаврилиным, он также чувствовал в Ленинграде себя чужим, неотесанным провинциалом, а приезжая на родину, по которой тосковал, не находил и там своего места: “оно давно уже заросло, хотя тебе там по-прежнему рады”. В книгу вошли и два киносценария Л. Малеванной — “Елагин остров” и “Василий и Норочка”.
Рузвельт Присцилла. Жизнь в русской усадьбе: опыт социальной и культурной истории. Авториз. перевод с англ. Н. А. Вознесенского и А. В. Вознесенского. СПб.: Коло, 2008. — 520 с.: ил.
Монография американской исследовательницы — опыт разностороннего анализа такого феномена русской культурной истории, как жизнь дворянской усадьбы в ее “золотой век” — с середины ХVIII века до начала ХХ. Рассматриваются три концепции усадебной жизни и реалии, ими порожденные, они соответствуют представлениям об усадебной жизни, бытовавшим в среде русских землевладельцев: усадьба как место отдыха аристократии, роскошная арена увеселения и фантазии; как патриархальный, самодовлеющий мир бережно хранимых традиций и праздников; как пасторальная аркадия поэтов и художников. Впрочем, исследовательница признает условность такого деления. “Я обнаружила, что границы между этими представлениями о том, какой могла или должна была быть жизнь в деревне, часто размыты. Иные русские помещики-аристократы становились также видными деятелями национальной культуры. В то время как многие правили в своих приватных княжествах на патриархальный лад, менее богатые землевладельцы завидовали и подражали соседям-аристократам. Отдельные усадьбы, несмотря на скромные размеры, имели большое значение для русской культуры. Некоторые (в особенности Ясная Поляна Льва Толстого) соединяли в себе элементы всех трех представлений об усадьбе. Отчасти и потому, что русские сами использовали схожие понятия для обозначения различных форм усадебной жизни, в основу моего труда я решила положить эти три подхода, обеспечивающих наиболее полно экскурс в сложный социокультурный мир усадьбы”. Цель исследования — показать мир усадьбы в его различных ипостасях. А значит, выяснить, какими предпочтениями руководствовались при строительстве усадеб и в каких формах они получали свое воплощение; обследовать жизнь усадьбы и чувства, этой жизнью порождаемые; то, как все это отражалось в литературе и искусстве; наконец, рассмотреть связи усадьбы с ее внешним окружением, как географические, так и культурные. Книга — это и попытка воссоздать как для тех, кто хорошо знаком с усадьбой по русской литературе, так и для тех, кто не знаком с ней вовсе, подлинный мир, лежавший в основе ее произведений. Тема усадьбы очаровала саму П. Рузвельт с той поры, как она прочла первый роман Ивана Тургенева. С точки зрения исследовательницы, короткая по европейским меркам история русской усадьбы — чуть более двух столетий, от эпохи Петра I до большевистской революции — отражает поиски русской элитой культурных приоритетов национального самосознания, а специфические особенности развития России сделали русскую усадьбу, как и саму русскую нацию, образцом контрастов, парадоксов и крайностей. Не случись в России революции, считает она, усадебная жизнь здесь неторопливо, с достоинством сходила бы на нет, как то случилось повсеместно в послевоенные годы в Европе. До наших дней дожила бы какая-то часть грандиозных имений, какие-то были бы “перепрофилированы”. “В действительности же мы имеем вполне реальную трагедию, которая заключалась не во внезапном конце привычного образа жизни — он и без того был обречен, — а в преднамеренной и решительной попытке стереть с лица земли славную главу в истории русской культуры — дома, произведения искусства, документы и саму память о русской усадьбе”. Книга написана 15 лет назад. Увы, уже в 1992 году, во время первой своей поездки по русской провинции, П. Рузвельт была потрясена плачевным состоянием иных некогда славных усадеб, знакомых ей по мемуарам и запискам современников. Позже, возвращаясь в те же усадьбы, что пребывали еще во вполне приличном состоянии, когда она их видела впервые, она находила их сгоревшими, разрушенными вандалами или развалившимися из-за простого небрежения. В работе помощь П. Рузвельт оказывали друзья и коллеги в Америке, в Европе, в России. Она имела возможность прикоснуться к реликвиям, перевезенным за океан после рокового 1917 года, выслушать воспоминания частных лиц. Широкий круг привлеченных источников, неизвестных в России. Обширный справочный аппарат, карты усадеб Московской и Петербургской губерний, Центральной России со списками усадеб, обозначенных на картах номерами. Отменный иллюстративный ряд, как, например, фотография 1910-х годов “Княгиня Мария Голицына за дойкой коровы в имении Гремяч”. Естественно, неожиданные для российского читателя параллели, аллюзии. Как, например, сравнение плантаций американского Юга с русскими усадьбами. Квалифицированный, стилистически выверенный и богатый перевод обеспечивает легкость восприятия этого увлекательного изыскания.
Публикация подготовлена Еленой Зиновьевой
Редакция благодарит за предоставленные книги Санкт-Петербургский Дом книги (Дом Зингера) (Санкт-Петербург, Невский пр., 28, т. 448-23-55, www.spbdk.ru)