Опубликовано в журнале Нева, номер 3, 2009
Владимир Елистратов. Тю! Или рассказы русского туриста. М., 2008
Броско, динамично, мозаично, сказочно знойно, сравнительно стильно, неологично, лирично, сентенциозно, смешно и своеобразно. Нет, это не фрагмент тестового задания “найди стилистическую ошибку” для каких-нибудь доблестных смельчаков иностранцев, имеющих неосторожность начать изучать наш великий и могучий. Сказанное — всего лишь набор скромных, но вполне настойчивых и отчетливых (ср.: отдавать отчет — себе, конечно) впечатлений, вызванных книгой В. Елистратова “Тю! Или рассказы русского туриста”. Далее просто “Тю!” — броское оно, это слово, аккуратное, емкое и ненавязчивое.
Содержание книги — и это неожиданно и приятно в теперешнем обманчивом и иллюзорном мире — соответствует обозначенной в названии системе координат. Смысловой осью, относительно которой выстраиваются рассказы, становится путешествие, причем путешествие русского, что очень важно. Организующий механизм здесь — туризм в самом что ни на есть его романтическом понимании, познание — даже там, где никто бы не догадался что-либо искать и познавать. Свежесть взгляда, несмотря на затененность слегка поцарапанных в борьбе с иноземными условиями солнечных очков. Нелегкая смесь ощущений, особенно — и именно — в те редчайшие мгновения, когда все предельно просто и ясно. Импрессионистская пере-оценка, адамическое пере-именование. Такая вот динамика, без которой — никуда в наше слегка сумасшедшее и непоседливое время.
Перед читателем разворачиваются стремительные зарисовки всевозможных и самых экзотических стран и характеров (страшно подумать — национальных). В Амстердаме, например, органически отсутствует агрессия (даже из сумок воруют доброжелательно), Рим — он рыжий, как ослик, Флоренция полосатая, как детские гольфы, а кремль в Болонье — крепыш “цвета жирной мясной подливы”. Бали, Хайнань, Мальта, Хургада, Фазелис, Гваделупа, Бангкок… Французов, например, круассанами не корми, дай только по-о-ля-лякать: “Если француз не говорит, значит, он уже поел, выпил или умер”. В надорвавшейся с реконкистой испанской культуре есть “что-то тяжелое, как в характере пенсионера, который лет сорок отсуживал квартиру у соседа по коммуналке и отсудил-таки, но с тех пор без боевого костыля в трясущейся от злобы руке за кефиром не ходит”. И ничто на свете не может быть более трогательным и настоящим, чем “неиссякаемая нежность” мексиканцев к крокодилам и их мучачам.
Читателя ожидает масса неожиданных “коммуникативных достопримечательностей” и удивительных событий и озарений. Хотите — будет тайский массаж с франко-русскими аперитивами и “арабскими танцами славянских животов”. Без малейшего усилия можно насладиться невообразимой — в мизантропической традиции шведских столов — китайской кухней и всевозможными видами экологически и безотходно размягчающих мозг бань и саун. Телесность зашкаливает и одухотворяется, судьба человека “в контексте еды” величественно замирает перед “иканием животом и всем телом”.
Для тех, кто найдет силы оторваться от сей “массажно-гастрономической идиллии” и все же устремиться к возвышенному, — пожалуйста, в непосредственной близости с русским “небрежным запустением” мерцает запредельная поэзия “аккуратной немецкой пустоты”. В перерывах — “экскурсионная некрофилия” по греческим шубным магазинам в незабываемой компании Сократа, Платона, Аристотеля и Одиссея. Можно позволить себе и задушевные походы в парижские масонские музеи на любой вкус. И — бесконечность баек, советов, наблюдений, замечаний и комментариев. Мозаичный принцип выстраивания взаимодополняющих стеклышек, в переливах которых намечается и вспыхивает сюжет; стремительность его развития может сравниться только с беспощадностью общенародной любви к какому-нибудь едва появившемуся новомодному телесериалу.
Совершенно особые, образующие гигантские полуостровные заливы темы — “мирный” отдых русских за границей (как положено — с отголосками щемящей непосредственности и судорожной ностальгии), интеркоктейли (микс выездных национальных чаяний и философий) и “невероятные приключения иностранцев в России”. Автор предлагает свое видение и интерпретацию этих и по сей день неискоренимых и трепещущих, вдохновляющих каждого из нас вопросов.
Не лишним будет подчеркнуть, что “Тю!” не просто сборник “шкодливых” текстов, а, как бы поскромнее выразиться, квинтэссенция мужского бытия. Если позволите, даже бытования, причем по-мужски русского. Так что специфика, понятно, еще та. Кроме того, превалирующая атмосфера книги — огненная жара и раскаленность. Она — как “недоумение после третьего стакана портвейна └777“”, и никаких топоров. Даже зной в разных уголках мира свой, особый, достопримечательный и национальный. Неплохо для лейтмотива.
Пожалуй, наиболее яркий и положительно прекрасный герой нашей “Тю!” — язык. Не тот, который иногда навязчиво хочется показать ее “лирическому” герою Вовчаре, и не этот абстрактный, что неумолимо, как глобальное потепление или прививка от туберкулеза, нависает над каждым, едва успевшим появиться на свет. В данном случае речь идет о нашем, родном и все том же русском.
Сказовое начало искусно создает иллюзию необыкновенной искренности и живости. Повествование не просто бредет, а дышит, раскрывается, ерзает и кувыркается. “Я” рассказчика, “подглядывающего” за всеми и всем, умудряется самым неожиданным образом выявить неочевидные ранее странности, параллелизмы и безумства нашего дивного нового мира. Этакий очарованный странник современного, Эйс Вентура человечьего, Шерлок Холмс обыденного, Вовчик просто внимателен к тому, на что смотрит каждый из нас, но почему-то отвык видеть. Ему “не надобно миллионов”, дай лишь остранение завершить. “Дрожа лицом и штанами”, наш рыцарь байронически почесывает брюшко и зорко смотрит вдаль. Вот такой сказ, такая сказочность.
Одна из основных характерных черт нашего героя, стремление “стилистически извратиться”, организует языковую ткань происходящего. Благодарный читатель ощущает себя невольным свидетелем чего-то среднего между подвигами новобранцев-медиков в обшарпанной, как в любимых фильмах ужасов, анатомичке и концертом вечно живого, но охрипшего Элвиса. Это — стильность, и никакой фанеры.
“Тю!” испещрена сравнениями, самыми разными и неожиданными. Нет, не в том общепризнанном, что все и непременно в них познается, а в некоторой лингвомании творческого нанизывания. Елистратовское — это никак не у-равн-ивание полюсов, а скорее неотступный акцент на ощущении разн-оликости. Вместо приглаживания вихров яви — их концентрированное хирургическое обнажение и, сквозь призму легкости и юморески, вбирание в себя и проработанный выплеск. Правда, у неподготовленных читателей такой концентрат иногда создает едва уловимый металлический привкус во рту, вплоть до рассудочного помутнения.
В этом случае вполне естественно воспринимать Эйфелеву башню динозавром с толстыми ногами и маленькой безмозглой головкой, а швейцарский немецкий — вкупе с божественными звуками наждака по пенопласту. Единожды зазнавшись, герой шествует мимо кассы “Аэрофлота”, как “надменный верблюд мимо плевательницы” или — “как шкодливый скунс мимо дезодоранта”; кому что ближе. Он слоняется по аэропорту, “как душа незахороненного покойника”, а во время Высокого сезона выполняет почетную роль “кошелька в шлепах”, “кредитки в панаме” или “копилки в трусиках”. Опять же — кому и что больше нравится.
Сюжет жизни одного Вовчикиного друга — “четкий, яркий, красивый и стройный, как фотомодель на глянцевой обложке”. Случайная собачонка — этакий “кусок комбижира с бантиком”. Испанцы, в свою очередь, не живут, а “тусуются, как мухи по халве”. Однако ничто не вызывает столь непреодолимо емких воспоминаний, как ассоциативно цветовое сближение подгорелых, “зловеще-алых” тел загорающих немок со студенческими закатами перед госэкзаменом… Вот такая слепящая, неуравнительная сравнительность.
Какому-нибудь Маяковскому явно и непременно далеко до елистратовских поколений “семидесяхнутых” и “восьмидерастов” с их “болтоедством” и “трепожорством”, “хрякокатицами” и “свинораками”. Что-что, а соревноваться в неологизмах автор горазд и сам в этом признается. Неизменные потертые шорты и выцветшая майка нашего “взмудревшего и развзрослевшегося” героя оказываются куда круче желтой кофты упомянутого классика. Здесь и доблестная приятельница, которая за свою жизнь мастерски “наветеранила брачных трофеев”, и “семирамидный и шахерезадный” шведский стол на Гваделупе, и “терапия железнодорожного мордогляда” в родной и незабытой России.
Перечислить все подобные языковые излишества и — не побоюсь этого слова — извращения, которыми наполнена “Тю!”, едва ли возможно. Они разнообразны, прозрачны, смелы, интересны и “фееричны до метафизичности, извините за выпендреж”. Такая она, неологичность нашего времени, та самая, в которую хочется ткнуть уверенным радостным пальчиком и показать знакомым.
Лирические отступления и сентенциозные замечания — совершенно особые. Чего стоят, например, общетуристические “видеокамера для человека, а не человек для видеокамеры” или “чип (от англ. cheap) хорошо не бывает”. Гоголевскую “Русь!” герою заменяет не менее значимое и глубокомысленное “О предобеденная нега!” или — уже после трапезы — “О надутые щеки и раскоряченные пальцы!”. Необъяснимо трогательным звучанием наполнено следующее описание степени огромности аэропорта: “Пока дойдешь из одного конца в другой — можно вспомнить всю жизнь, усомниться в ее смысле, проплакаться и выбрать форму суицида. Передумать — и написать оду радости”. Видимо, дело в доступном далеко не каждому герою современной литературы оптимизме.
Сильно привязанный к детям Л. Толстой (кстати, по счастливому совпадению, наш автор их тоже безмерно любит — именно с молодыми порослями связаны одни из самых трогательных и “русских” моментов книги), с его поистине линчевским образом человека-дроби или известной во всем мире мудростью о счастливых и несчастливых семьях, нервно курит в сторонке. Дело в том, что под занавес того или иного рассказа В. Елистратов дает свои, куда похлеще “непротивления злу”, ответы на “основные вопросы философии”. То это заповедный смысложизненный “Козюлей судьбы” (напоминающее “гигантский, уже надкушенный пончик” привлекательное здание времен Древнего Рима), то страстно-наивное желание водить паровозики в Малайзии в знак того, что Новый год — особый и народный праздник.
Нельзя не упомянуть и замечательное наблюдение о пестром, ни на что не похожем “инфернальном” русском “ну” — “что-то типа └ннэ“ или └ннуу“”. Почти страничное, поэтапно-шаговое объяснение всех тонкостей и эмоциональных полутонов, сквозящих в одном маленьком, аккуратном полусловце-миллиардере, никого не оставит равнодушным. Оно как-никак очень уж свое, родное. Более истошное сосание под ложечкой сможет вызвать лишь абсолютно садистское, детальное описание алгоритма приготовления свежайшего и настоящего средиземноморского салата. Начинается сия радость с “крепеньких, улыбчивых, с пупырями, сладеньких, пахнущих чем-то этаким щемящим” огурчиков и заканчивается — через две с половиной страницы (!) неторопливого и размеренного издевательства над полуживым читателем — “кораллами помидоров, шевелящимися мыслящими водорослями лука, утесами оливок”, прохладным домашним вином и… предчувствием счастья. Да сглотнули, сглотнули мы слюну, не волнуйся, Вовчик. Неземная симфония самых высоких человеческих чувств и желудка. Людям со слабыми нервами — не беспокоиться.
Ищущий истины не будет страдать от недостатка афористических высказываний и советов нашего отяжелевшего от бесконечных коммуникаций и умудренного собственным (уже совсем немалым) опытом туриста. Здесь все: от “остановить говорящую жену так же невозможно, как и разыгравшуюся икоту” до щемящего “групповая экскурсия, читатель,— это групповуха. Когда насилуют вашу свободу. Ваше гордое └Я”любители филологической экзотики оценят и более тонкие варианты вроде └голландский звук [х] — нечто среднее между предсмертным конским хрипом и царапаньем наждаком по стеклу“”. Куда здесь, скажем, Достоевскому с его набившим оскомину “надобно же, чтобы всякому человеку хоть куда-нибудь можно было пойти”! Другой век, другая сентенциозность, а вместе с ней — и иная лирика.
Ничто так безукоризненно не тронет ваше сердце и, конечно же, самые сокровенные мысли, как тонко исполненные автором и зачастую лишь несколькими мазками, слегка грубовато (и от того еще более воодушевленно) прорисованные персонажи. Всеобщему удивленному вниманию предстанет стремительная череда портретов: от неповторимого и прекрасного Лолика до непосредственной и обаятельной украинской девушки Гали. И если первая, бесспорно, несравненный гигант шарма и обаяния, без которого не прожить ни минуты и уж точно не познать высшей справедливости, то вторая — донельзя эмансипированный, счастливый потомственный шедевр какой-нибудь Эллочки Людоедки, женившей на себе не иначе как Билла Гейтса.
Такая вот свое-образ-ность пронизывает весь многострадальный читательский организм. Здесь и “в полном смысле этого высокого слова” философ Жора Собакин (он же, кстати сказать, Гоша, Гога и даже Каштанка), и задушевный чемпион Сибири по боксу Олежек, и старославянский писатель Чуча, и “пьющий московский татарин” Ренатик, и тетя Валя с выдающимся “жизнеутверждающим трюфелем” носом, и абсолютно по-буддийски лермонтовский Максим Максимыч, и скептически стойкий дядя Тигран, да мало ли кто еще!
Читатель даже не успеет задуматься, как все герои — в немалой степени дежа вю — ворвутся в вашу жизнь и прямо-таки самым что ни на есть мистическим образом поселятся у вас на кухне, в коридоре, подберутся к дивану гостиной и даже к спальне. У каждого из них — свой, из тончайшего кружева, речевой портрет, до боли знакомый тип поведения и манеры. Даже кот Вова, один из самых харизматичных персонажей книги, окажется именно тем самым, который когда-то рассекал дворовые дорожки вашего безоблачного, отдающего терпким душком футбола и лазанья по деревьям детства.
Предметы и вещи в мире елистратовских путешествий необычны не менее, чем люди. Каждая — с придурью и сама по себе. Оливки, например, не просто оживают (вы бы, кстати, на их месте сделали то же самое), а становятся “словно бы чуть-чуть задумавшимися”. Неизменный бильярдный стол в Шереметьево-2 — друг каждого, бесповоротно ожидающего своего задержанного рейса, — становится не кем-то там, а зеленой, “цвета надежды”, боевой подругой.
Природа, как и положено ей быть, живописна, многогранна и цветиста. Темно-васильковые сумерки, изумрудные осколки коралловых островов, “коровьи закаты”, пахнущее хрустом откушенного “улыбчивого” огурчика море (уже не арбузом, как это было с легкой руки — дыхания… — И. Бунина). Осенний “бриз шаловливо залезает тебе под майку своими прохладными детскими ладошками”… Красота!
Да, рассуждать pro “Тю!” можно долго, но, как говорится, лучше хотя бы больше нуля, но меньше двух раз увидеть. И, как оказалось, хорошо писать можно не только pro доблестных и живучих насекомых отряда тараканообразных, но и… людей. Так же трогательно, вдумчиво и легко, и именно во времена, “когда в моде, судя по всему, горные лыжи, а не настоящая любовь”. Вот такая получилась “езда в незнаемое”, такое “всасывание горячих макаронов дней”, такой круиз по мукам. Выражаясь Вовчиковой сентенцией: “Тю, да и только”.