Рассказы
Опубликовано в журнале Нева, номер 2, 2009
Тамерлан Тадтаев родился в 1966 году в Цхинвале. Служил в рядах Вооруженных cил СССР. Участник грузино-осетинской войны. Награжден медалью “Защитник Отечества”. Публиковался в журналах “Дарьял”, “Вайнах”, на Интернет-сайтах. Участник форума молодых кавказских писателей (Нальчик, 2008 год). Участник сопротивления грузинским агрессорам 8–10 августа 2008 года.
Тени мертвого города
Восьмое августа
Мне хочется плакать, еле сдерживаюсь, но слезы все же капают на мостовую многолюдного Владика. Встречные лица ни о чем не говорят мне. Да и что они могут сказать — люди, не видевшие, что творилось в Цхинвале с 8-го по 10 августа, когда небо упало на землю и раздавило наши души.
* * *
Нет больше города, и меня тоже. Тенью брожу от одного сожженного дома к другому, у дымящихся стен которых стоят другие тени.
* * *
Лишившись покоя, я мечусь туда-сюда. Во мне буря непогашенных чувств, разбуженных войной. Со страхом смотрю на сожженные дома: мне тоже предстоит вспыхнуть, а после тлеть, пока не польет дождь.
* * *
С автоматом хожу во главе отряда из шести человек. Иногда мы ввязываемся в бой с грузинами, но в основном прячемся в подвалах от танков, разрушающих наш город.
* * *
От артобстрелов люди прятались в душных подвалах. В одном из них живые сидели с мертвыми. И те и другие были бессильны что-либо предпринять.
* * *
Мать моя! Ты видишь, как стареет твой сын, и впадаешь от этого в детство!
* * *
Я не знаю, как защитить тебя, моя старая мать. Это уже шестая и самая страшная война, которую мы с тобой переживаем вместе.
* * *
Твое лицо морщинисто; движения твои суетливы. Мама, мама, мы стареем оба, но мне не хочется видеть твою смерть. Лучше уж ты пролей слезы над моею могилой, а после суетись опять.
* * *
Моя жизнь — чередование войн, а в перерывах между ними я воюю с самим собой.
* * *
Дышит зноем 8 августа, проклятый день. Рвутся снаряды, ракеты; с неба падают мины; самолеты мечут бомбы. Из пылающих домов пахнет жареным мясом. Спотыкаюсь о чью-то оторванную ногу и падаю на безголовое тело женщины. На асфальте красной краской нарисован младенец с отпечатком гусениц. Что это, сон или явь? Слышу гул приближающегося танка. Страх выжимает из меня пот и делает ноги тяжелыми, как гири. Автомат мой бесполезен, и я прижимаюсь к дереву: авось пронесет. Вдруг из подворотни выскакивает мальчишка с гранатометом. Мгновение он целится. Вспышка — и танк охвачен пламенем. Пацан подбегает ко мне и кричит: “Ты можешь гордиться, папа! Это уже второй подбитый мною танк”. Я смотрю на него ликующего, глотаю подкативший к горлу ком и говорю: “Лучше спрячься, как все, и побереги себя. У нас не любят героев, их обычно хоронят”.
* * *
Я оглушен криками: “Нас признали! Ура! Грузины получили на этот раз по полной, мать их!” Мне было тяжело. Если бы признание произошло в 92-м, я бы сам ликовал с друзьями, и напился бы, и стрелял бы в воздух. Но сейчас я сел в маршрутку, сошел на Гадиева и, поднявшись на кладбище, долго плакал на могилах Парпата, Агента и Колорадо.
* * *
Этот карлик испортил мне весь праздник дня независимости, когда все кругом сходили с ума от радости. Он спросил, сдал ли я автомат, который он выдал мне как резервисту. Я не стал ему объяснять про то, как попал под бомбежку и еле унес ноги от грузинских танков на улице Героев, и про то, как убил стрелка, высунувшегося из люка “кобры”. Автомат я не собирался отдавать и решил подкараулить недомерка в укромном местечке и порвать ему анус.
* * *
Сколь прекрасны девушки Северной Осетии! Глотаю слюни, глядя на них, и сердце мое, закаленное в боях за независимость Южной Осетии, весьма зависимо от их аппетитных округлостей.
* * *
Я седьмой в отряде, самый старший и опытный. Пытаюсь сохранять спокойствие, но это нелегко, когда кругом горят дома, и, несмотря на адскую жару, меня пробирает дрожь от воплей раненых и причитаний живых над мертвыми.
* * *
По вечерам я гулял по этой улице со своей девушкой, и, прикрываясь темнотой, мы обнимались и целовались. Сейчас здесь светло, даже слишком, ибо кругом пылают дома, и наш маленький отряд крадучись пробирается к центру Цхинвала, на площадь. На перекрестке мы едва не столкнулись с “коброй”, которую вначале я принял за джип нашего президента. В знак приветствия я махнул машине рукой. В ответ по нам открыли огонь. Мои спутники попадали на землю, а я спрятался за мусорные баки. Надо же так оплошать. Суки, получайте! Поправив очки на переносице, я вскочил и одиночными прошил голову стрелка, высунувшегося из люка БТРа. “Кобра” скрылась, мы обрадовались тому, что остались целы, а грузина, пытавшегося убить нас, обнимала и целовала смерть.
* * *
“Слово └грузин“ для меня ассоциируется со словом └фашист“, и никто не разубедит меня в этом”. Ира возмутилась, прочитав эту строчку. “Не стриги всех под одну гребенку, — сказала она. — Не все же немцы были фашистами! Ты мыслишь примитивно”. — “Да, — сказал я. — восемнадцать лет войны сделали из меня того, кого ты видишь сейчас”.
Мой город в агонии. Хохочут палачи, вгоняя в стволы орудий снаряды, и, приплясывая, посылают смертоносные гостинцы в Цхинвал. А утром их бронетехника будет утюжить наши останки.
* * *
Мы тени мертвого города. Плачем ли, смеемся ли — никто нас не слышит.
* * *
В подвале, где мы укрылись от бомбежки, одна из испуганных женщин попросила нас остаться. Мы бы остались, но они были слишком стары, а компот, которым нас угостили, был прокисшим.
* * *
Многим я не по вкусу: слишком соленый от слез, что я пролил на могилах друзей, а трофейная одежда на мне в дырках и пахнет медью.
* * *
На тротуаре лежал разорванный на две части труп. Вначале я подумал, что это грузин, на нем была натовская форма. Я даже хотел обшмонать его, но потом раздумал, из гигиенических соображений. Позже выяснилось, что это был мой приятель Атос, зубной врач. Неделю назад он обещал мне вставить за полцены металлокерамический зуб.
* * *
В небе появились самолеты. Вначале мы приняли их за своих, русских, но ошиблись, так как они начали сбрасывать на нас бомбы. Я и мой друг шмыгнули в первый попавшийся дом и укрылись там. Судя по фотографиям, там жила молодая парочка, и на женщину я смотрел долго, глотая слюни. Мне было интересно, какое белье она носит, и порылся в угловом шкафу спальни. Да, я не ошибся: трусики были сексуальные. От одного вида бикини у меня встал, и я сгреб их в карман. И вдруг вошла она, села на большую двуспальную кровать и заплакала. Оказалось, у нее вчера убили мужа. Труп закопали за домом в саду. Опустив головы, мы громко повздыхали, выразив ей свое сочувствие. После того как самолеты очистили небо, я и мой друг покинули дом молоденькой вдовы. Я не слушал друга, мечтавшего подбить грузинский танк из РПГ, который болтался у него за спиной. Мои думы остались в доме, где на большой двуспальной кровати сидела молодая красивая женщина, белье которой я украдкой нюхал и даже пробовал на вкус, пока не кончил.
Брусок
Год назад вернувшийся Брусок из мест, не столь отдаленных, в натуре считал, что мы самые крутые пулеметчики и разговаривать с нами надо предельно вежливо. Насчет вежливости я с ним согласен, а вот первые ли мы в нашем нелегком, а подчас и опасном деле, сомневаюсь. Если честно, я ему не очень-то и доверял вначале. Все-таки пять лет отсидел человек за кражу. За ним глаз да глаз нужен. Того и гляди, украдет мой пулемет. А это самое ценное, что осталось у меня в этой жизни. Не считая собаки, конечно. Кстати, куда она делась? Силам, ко мне! Нет, не откликается. Ладно, поищу его потом. Наверно, опять за сучкой какой-нибудь увязался.
Господи, Господи, не сведи меня с ума! Собака моя и та живет лучше, чем я. У него хоть есть за кем побегать, поухаживать; есть в ком застрять. А мне на ком сорвать силу своей страсти? Ракетой “алазань” мою жену разорвало в клочья, а то, что осталось от нее, схоронили во дворе средней школы. Я часто прихожу туда, чтоб поплакаться. Она хоть и мертвая, но слушать умеет. Живая она была болтлива и капризна, как все бабы, но в постели резва и горяча. От ее сексуальных фантазий я таял, как свечка. Она буквально высасывала из меня жизненно необходимые соки. Когда она забеременела, я обрадовался, что немного передохну, но не тут-то было. Приходилось трахать ее дважды в день без выходных, а в праздники особенно. И отказать ей я не мог, потому что она была на пятом месяце, нет, кажется, на четвертом, впрочем, какая разница. “Ну, милый, иди ко мне, — говорила супруга, ложась на обо…й пол (без этого секс казался ей пресным). — Если ты не будешь удовлетворять меня, малыш наш родится ущербным”. Теперь бы хоть слово сказала, когда я рыдаю на их сырой и соленой от моих слез могиле. Прости меня, милая, прости за все…
С кладбища я возвращаюсь в заброшенный грузинский дом — мой сгорел вместе с домочадцами, выжившими после грузинской оккупации зимой 91-го,— и беру толстый с пожелтевшими фотографиями альбом двух сестер, живших здесь до войны. Мне нравится младшая из них. Я целую фото, где она на пляже в бикини, и ложусь в ее когда-то чистую постель. Представляю, как она извивалась здесь в своих белых в цветочек трусиках — они под моей подушкой, я нашел их под матрацем с кучей грязного нижнего белья — и трогала себя за лобок, потом ниже, где влажно, нежно и… Господи, Господи, пошли мне снова женщину, пока я не стал онанистом!
А когда мы брали ТЭК, меня ранило осколком снаряда. Кровищи вытекло столько, что я потерял сознание. Брусок таки дотащил меня до больницы. Вышел я оттуда немного пришибленный, без указательного пальца правой руки. Твою мать, оторвало именно рабочий. Почему не средний? Им только в заднице ковыряться или клитор какой-нибудь девки массировать. Ну что мне делать с этой культяпкой?
Зато Брусок теперь мне заместо родного брата. Говорит, что после войны возьмет меня с собой в Москву и обучит там воровскому делу. Красть я не люблю, мне больше по душе ремесло киллера. Все необходимые навыки у меня, слава Богу, выработались. Но Брусок сказал, что в тюрьме убийц не очень-то жалуют. Тюрьма? Нет-нет, туда я не хочу! Лучше безнаказанно убивать на войне!
— А пулемет мой украдешь? — его спрашиваю.
— Нет, — говорит он. — Зачем?
— Правильно, мать твою! Стволов в городе больше, чем желающих из них пострелять…
Прихожу к мысли, что в прошлой жизни я был все-таки порядочной свиньей, потому что надул Бруска при дележке трофеев. Спрятал от него пистолет. Он заметил, но промолчал. Сейчас боюсь к нему спиной повернуться. Всадит мне пулю под лопатку и будет прав. И почему я заныкал эту пушку? Надо было продать ее, благо клиент был, богатый мародер, а бабки поделить. Господи, Господи, пусть Брусок забудет про это, а в следующий раз я ему и свою долю отдам. Говорят, жадность фрайера сгубила, но меня прямо спасла. Я из этого “макарова” одного отморозка замочил, и не только его…
Дело было вот как. Решил я этим пистолетом одноклассницу свою удивить. В школе я был в нее безумно влюблен. Но потом наши пути-дорожки разошлись. Меня в армию забрали; она замуж вышла. Как отслужил, первым делом к ней наведался. Моя школьная любовь была одна в своей двухкомнатной квартире, и мне показалось, что она не прочь поразвлечься. Не поймешь этих баб. Только дотронулся до ее губ своими, так она такой визг подняла, что я пулей вылетел обратно с расцарапанным лицом. И, б…, еще табуреткой в меня швырнула, но, к счастью, промахнулась. Потом, когда война началась, о ней поползли всякие сплетни. От нашего одноклассника слышал, будто она при виде крутого мародера сразу на спинку ложится и ножки раздвигает; чуть ли не кончает, сука. А чем я хуже? Со мной лучше не связываться — это всем известно. Был один, который не верил и смеялся надо мной, а где он теперь? Об этом, кроме меня, никто не знает. Я этого насмешника по частям в разных местах закопал. А голову его рыжую в Лиахве утопил. Посмейся там над рыбками, твою мать, им твои тупые и не к месту шутки по жабрам, потому что рыба — тварь холоднокровная, а у меня по жилам чуть ли не кипяток бежит.
Так вот, поперся я к своей однокласснице. Она жила в одной из текстильских девятиэтажек. Лифт там и до войны не работал. Ненавижу эти подъемы и лестницы. Могла бы жить пониже: на пятом, к примеру, а не на девятом, в натуре. Но что не сделаешь ради сексапильной телки с финалом в постели. На шестом этаже у меня сердце чуть изо рта не выпрыгнуло. Решил перекурить, как вдруг сверху послышались ее крики. Ее, потому что в этом подъезде больше никто не жил, а если жил, то совсем неслышно. Вначале подумал, что она своему благоверному мозги вправляет или он ей. Не повезло, значит, в другой раз наведаюсь. Повернулся и спустился туда, откуда поднялся, но на первом этаже вспомнил, что она вроде как вдова. Мужа у нее грузины еще в первую войну замочили. Пришлось опять наверх карабкаться. Дверь была открыта, ну я и вошел. Сучонок, заставлявший ее орать, вскочил с кровати в чем мать родила и бросился на меня. Твою мать! Он что, не видел в моей руке пистолета? Или подумал, что мне слабо спустить курок? Так и не понял, что у него было на уме, возможно, он и меня захотел. Пришлось разрядить в него всю обойму. Господи Боже, прости, я ведь и в нее попал. Моя первая любовь все еще шевелилась. Я попробовал вернуть ее к жизни поцелуями, как в фильмах. Просил у нее прощения за все, но она только шептала:
— Ты убил моего брата, гадина. Проклятый убийца…
— Не понял, — говорю. — Значит, твой брат инцест? Туда ему и дорога, извращенцу. А тебя я все-таки поимею. Помнишь, я поклялся на своих проводах, что трахну тебя живую или мертвую…
А недавно мы завалили четверых грузин, вышедших из своих укрытий в поле. Целая куча долбаных вояк забыла самое главное правило войны: не высовывайся: враг не дремлет! Но, по-моему, они просто напились и хотели запечатлеть свою храбрость на поле перед ТЭКом с видом на Цхинвал. А враги, то бишь я с Бруском, внизу, в городе, не спали. Как раз обживали новую позицию — недостроенный двухэтажный домик без кровли. Хозяева не успели крышу поставить. Может, у них деньги закончились, а может, война помешала. На это мне тьфу косточкой. Ха, в Бруска попал. Звиняюсь, не хотел. Да ты рехнулся, я ж в тебя не булыжником кидал. Щас как двину по кумполу лимонкой. Блин, наверно, шишка вскочит. Ну и хрен с ним. О чем это я? Ах да. О нашей новой позиции. Здесь и позагорать можно. Только не очень, а то сгоришь или от солнца удар получишь. Конечно, неприятно, когда ливень или гроза. В таком случае можно спуститься на первый этаж. Но там сыро и воняет уксусом… Нет, лучше переждать дождь на втором этаже. Все равно потом выглянет солнышко, и обсохнешь. Не позиция, а шоколад. И черешня перед носом растет. Ветви ее ломаются от изобилия красно-желтых ягод. Конечно, мы обжираемся, и задницы наши не просыхают от поноса, но не в этом суть. Дерево скрывает нас от меткого глаза снайпера и недоброго взгляда корректировщика. Глядите и завидуйте нам, доморощенные боевики, играющие в войнушку на этих “денди” или каких там! Ой, сейчас помру со смеху. Видал ты того говнюка, что нам про свое нездоровье втирал, а, Брусок? Да он здоровей нас обоих, вместе взятых. И деньги у него из кармана пачками выпирали. Говорил тебе, убьем его! А ты, как попугай, заладил: еще светло, под шумок его грохнем. Упустили птичку. Слушай, откуда у людей такие бабки берутся, а? Прокурором, говоришь, до войны работал? Твою мать, что ж ты раньше не сказал? Да моего отца вот такой же засранец в тюрьму упек за чужую вину. Так и не вышел оттуда. Помер на нарах. Я тут бы и порешил этого прокурора у всех на глазах, а вздумай кто заступиться, на тот свет отправил бы за компанию. Может, поедем за ним в Орджо? Говорю тебе: дело того стоит. Не хочешь — как хочешь, я один поеду. Погуляю на его деньги… Короче, запечатлели мы фотолюбителей длинной очередью — стрелял Брусок, я корректировал из бинокля. Несколько вояк не поместились в кадр и драпанули в укрытие. Из тех, что остались лежать на поле, один все еще был жив и полз обратно. Брусок не хотел стрелять в него.
— Пусть помучается, — сказал он. — Все равно подохнет.
— А если выживет? — сказал я. — Ты даешь ему шанс, а они бы тебе такого шанса не дали. Можешь в этом не сомневаться.
И оттолкнул его от пулемета. Я сделал в гаде ползучем столько дырок, что он стал просвечивать. Грузины в отместку начали бомбить город. Они всегда так: за свои потери в бою отрываются на мирных жителях. Но как-то раз до того о… после вылазки Парпата и ребят — увы, я не смог принять участия в этом веселеньком дельце, потому что лежал в больнице с очередной раной,— что обстреляли роддом. Я слышал, что бывшие там роженицы обозлились и родили одних мальчиков…
А помнишь, Брусок, когда в город вошли миротворцы? На радостях ты откопал штоф араки у своего соседа. “Двадцатилетней выдержки” — так ты сказал. Я сначала не поверил, пока мы не влили кружку желтоватого вонючего пойла в глотку этому мудаку соседу с женской задницей. Забыл, как его звали. Твою мать, что он вытворял и в каких только грехах не признался! Даже жену нам свою предлагал, помнишь? А потом умолял нас отыметь его по очереди. Чего ухмыляешься? Думаешь, я не видел, как ты трахнул его? Ошибаешься. Тебе такое не впервую, извращенец, а меня чуть не вырвало. Ты ведь и на зоне петушков драл. Сам говорил. Да ладно, успокойся, никому не расскажу…
Ну почему ты не послушался меня и поехал через эти проклятые грузинские села? Разве я не говорил тебе: поезжай через Зар? Но ты спешил в Москву. Ни один из таксистов на вокзале не захотел портить свою тачку на объездной дороге. Они уверяли, что через Тамарашени можно проскочить. Да, брат, у тебя не было шансов, когда в Ачабети по вашей машине открыли огонь…
Господи Боже, пошли мне сил соскочить с иглы или забери к себе, потому что я не знаю, зачем жить дальше. Все, кого я любил, под землей, а то, что происходит сейчас на ней, непонятно, да и неинтересно…
“КОБРА”
После моста мы шли крадучись и остановились передохнуть на улице Тельмана…
Когда-то здесь жили евреи, и все дефицитное можно было купить у них. Светловолосый Моше, любитель рока и торговец аудиокассетами, был моим приятелем и одним из первых кооператоров конца 80-х. На Богири у него стояла железная будка с надписью “Звукозапись”. Низенький некрасивый Моше был удачлив не только в бизнесе, он женился на красавице осетинке и вскоре после этого купил дом в центре города. В то время я частенько приходил к нему. В тесной будке мы восторгались тяжелым роком и ругали легкомысленную попсу. Первая волна войны в 91-м смыла евреев из Цхинвала. Жена Моше погибла в один из обстрелов, но вдовец не торопился уезжать. Как-то летом я навестил его. Он жаловался, что вынужден уехать.
— Что делать? — говорил он, расхаживая по пустой комнате. — Ну с грузинами понятно, мать их, но кто защитит меня от мародеров?
Он провел меня в другую комнату, где были сложены вещи. Ловко, как фокусник, он извлек из картонной коробки двукассетный магнитофон.
— Я оставлю тебе “Шарп”, — предложил он, — если ты поможешь сохранить остальное.
— Хорошо, — согласился я.
— Вы все пожалеете об этом! — выкрикнул Моше.
— Ты о чем?
— Да так… Забудь. Я дам тебе еще коробку кассет и туфли из настоящей кожи…
Целых два дня я с обрезом охранял добро еврея. На третий с согласия Моше пошел домой. Вечером я вернулся обратно и постучал в дверь. Она не открывалась. Не желая верить своей догадке, стал барабанить. Из окна соседнего дома высунулась женская голова и спросила, не Моше ли я ищу.
— Вот именно, — ответил я.
— Он уехал еще днем.
— Не понимаю…
— Что тут непонятного? Он загрузил свои вещи в грузовик и уехал.
— Он ничего не оставил? — спросил я, чуть не плача.
— Ничего, — подтвердила голова.
— Твою мать, — сказал я, не веря собственным ушам…
— Твою мать, — сказал я семнадцать лет спустя, смотря на руины и не веря своим глазам. — Неужели грузины ничего не оставили от города?
Я подошел к желтым воротам обескровленного дома.
Железная дверь была открыта. Знал и чувствовал: внутри никого, но все же крикнул:
— Темо, ты дома?!
В ответ чирикнул воробей и вспорхнул с инжира…
— Там кто-то есть! — крикнул один из моих спутников и вскинул гранатомет на плечо, целясь в здание бывшего облпотребсоюза, вернее, в то, что от него осталось. Длинные худые ноги юнца, одетого в натовскую форму, тряслись. Мокрый от пота, он, казалось, сейчас растворится в жаре. Парень был из Владика, как и эти трое добровольцев, ждущих от меня чуда. Но я не волшебник, вашу мать, хоть и выжил после стольких войн. Какого хрена вы приехали сюда? Кому нужно ваше геройство? Мы пушечное мясо, понятно? Молитесь, молитесь, чтоб умереть мгновенно, без мучений. А ради чего? Кто-нибудь может объяснить?!
Еще вчера я мог драпануть во Владик, но вместо этого рано утром как резервист пятого батальона пошел на базу получать оружие. Только расписался за автомат, и началось; вернее сказать, закончилось. Наши, не выдержав обстрела и натиска грузинских танков, оставили высоты и начали стекаться вниз, как ручейки весной, превратившись в одну большую смрадную лужу. Но страх прорвал плотину, и мы отхлынули назад, в сторону старого моста. Все, у кого было оружие, собрались в парке у разрушенного здания школы бокса. Женщины и дети набились в подвал военкомата. Связь прервалась, и мы, потерянные, слушали, как бомбят город по ту сторону Лиахвы. Какой-то урод предложил занять круговую оборону и стоять насмерть. Мать твою, красивые слова. Сам-то в них веришь, ублюдок? Когда тебя разнесет в клочья, я разыщу кусок твоей испитой морды и суну в собачье дерьмо, если, конечно, не лягу прежде тебя.
Но до того хотелось бы увидеть брата. Может, он успел выехать? Вряд ли. Последнюю эсэмэску от него получил прошлой ночью, когда на Цхинвал обрушился град огня, и мать умоляла: позвони ему, узнай, что с ним. Но я не смог дозвониться — только теперь оценил “удобство” и “качество” сраной связи. Тогда мать вылезла из-под кровати, куда забилась в страхе, и, проклиная отца, не сумевшего вырыть подвал, когда строил дом, начала одеваться: “Я пойду в город. Пусть в меня попадет └град“…” Насилу успокоил старуху, пообещав ей, как только закончится обстрел, разыскать ее младшего сына.
Грузины бомбили город всю ночь и все утро и перестали лишь час назад. Но радость наша была недолгой. С той стороны приполз ополченец и сообщил: “Все кончено… Я был в центре… На площади грузинские танки… Еле ушел от них”.
Не поверить было невозможно, и, проглотив пол-листа транквилизаторов, я стал уговаривать ребят, бывших со мной на прошлой войне, сделать вылазку в город и самим узнать, что там творится. Они вроде бы соглашались, но потом растворялись в зеленой массе ополченцев. Храбрые за столом, а на деле дерьмо. Да пошли вы!
Вызвались совсем не те, на кого я рассчитывал. Их было четверо: два автоматчика, пулеметчик и гранатометчик с одним выстрелом. Чтобы внушить камуфляжной шпане уважение, я первым пересек простреливаемый с кладбища деревянный мост. Шел не спеша над шумевшим водопадом и смотрел на радугу в водной пыли. Говорят, если перешагнуть через нее, исполнится любое твое желание. Хочу остаться в живых! Вода подо мной была почти изумрудной. Если б не грузины, я бы сейчас загорал на горячих камнях и смотрел бы на попки купальщиц… Боже, ослепи тех, кто хочет продырявить мне спину! Оказавшись на другом берегу, я взял под прицел холм над городом, где покоились останки цхинвальцев, и дождался четвертого, с пулеметом. Он был коренастый, с кривыми ногами и чем-то напоминал бычка. Такой в рукопашной схватке забодал бы не меньше дюжины врагов…
Сейчас все они, кроме перепуганного гранатометчика, стоявшего рядом, прятались за сожженной “Газелью” и оглядывались на меня. Я прислонил автомат к воротам и, сняв очки, протер вспотевшие линзы рукавом маскхалата. Снова нацепил их, поправил на плечах лямки десантного ранца с боеприпасами, взял пукалку. “Калаши” против авиации, “града” и танков. Смешно, не правда ли?
— Опусти гранатомет, — сказал я, вытирая пот со лба. — Под развалинами подвал. Скорей всего там прячутся наши. А этот выстрел прибереги для танка. Как вообще тебя зовут?
Он сказал. Не расслышав, я кивнул. В моем положении задавать один и тот же вопрос дважды не полагалось, это я понял. Чтоб еще раз показать, насколько мне все безразлично, медленно двинулся к подвалу. Приблизившись к бетонной площадке под навесом, я наступил на простыню в красных пятнах и остановился. Кровавый след вел по лестнице вниз, к черному ходу, откуда веяло сыростью.
— Мы осетины! — крикнул я. — Не бойтесь!
Молчание.
— Может, пальнуть туда? — предложил подошедший малый с пулеметом.— Там наверняка грузины.
— Нет, — сказал я. — Грузинам незачем прятаться: они взяли Цхинвал и празднуют победу. И вообще как тебя зовут?
Он сказал. Я не расслышал, но кивнул… Наконец к нам поднялся пожилой небритый мужик в дешевых спортивках. От него несло перегаром.
— Салам, — сказал он. — У нас там мертвые. Вы не поможете донести их до морга?
— О каком морге ты говоришь? — сказал я, не скрывая раздражения. — От города камня на камне не осталось… Ладно, извини… А как погибли эти бедолаги?
— Мы живем вон там, — всхлипнул мужик, махнув рукой в другой конец улицы, где дымились дома. — Ночью во время обстрела я с женой и дочкой побежал к соседям. У них подвал большой такой. Хотели спрятаться там… Но ворота были закрыты. Пока мы стучались и кричали, все начало взрываться… Почему, почему я не погиб вместе с ними?
Мужик заплакал. Я почувствовал озноб и опустил голову. Еще несколько пожилых мужчин поднялись наверх и, степенно поздоровавшись, просили нас спрятать оружие и переодеться в гражданку. Грузинская пехота прочесывает соседнюю улицу. Скоро придут и сюда. Если они увидят вооруженных людей в камуфляже, никого не пощадят. А внизу полно женщин и детей.
— Вы хотите, чтоб мы ушли? — спросил я.
— Да, — сказал лысеющий мужик с брюшком. — Не в обиду вам будь сказано, но так будет лучше для всех.
— Это вряд ли, — сказал кривоногий пулеметчик и хотел застрелить лысого. Я встал между ними. — Мы вернемся, и, Богом клянусь, я пришью тебя! — бычился кривоногий.
— Ладно, — сказал я. — Пойдем отсюда.
— А может, у них есть выстрелы? — спросил худой гранатометчик.
— У них больше ничего нет, — усмехнулся кривоногий.
— Позавчера, — пояснил гранатометчик, — когда мы приехали, я видел этого лысого в форме, с такой же бандурой, как у меня, и тандемными выстрелами…
Мы подошли к “Газели”, за которой прятались автоматчики. Они сидели на корточках и курили.
— Покурить, что ли? — сказал я и присел на теплый кирпич. — А как вас зовут вообще? Да-да, к вам обращаюсь.
Автоматчики представились. Я не расслышал, но кивнул…
— Так вот, — начал я, докурив сигарету, — я иду к своему брату. Он живет около вокзала. Чтобы добраться туда, надо пройти через весь город. Фактически это невозможно, но у меня нет другого выхода. Я здесь родился, знаю каждый закоулок, и мне всегда везло. — Костяшками пальцев я постучал по прикладу и раздавил окурок носком кроссовки. — Если вы со мной…
Желтые ворота и бывшая еврейская улица остались позади, как ненужные воспоминания. Теперь мы продвигались вверх по улице Исаака, которая пересекалась выше с улицей Сталина. Перешагивая через поваленные деревья и столбы с оборванными проводами, вдруг поймал себя на мысли, что судьба брата безразлична мне, как, впрочем, и собственная. Наверное, устал. Еще бы. Прожить в Цхинвале восемнадцать лет — это не шутки. В натуре будет обидно после смерти угодить в ад. Хотелось бы в рай. Но вряд ли страусы попадают на небеса. Да, да, мы живем, как эти птицы, зарыв голову в песок, и не хотим знать, кто нас имеет: свои или чужие. Так зачем еще цепляться за жизнь? По привычке должно быть. Ведь всегда остается надежда, что завтра будет лучше, а нет — так послезавтра. Остановившись, оглянулся: четверка исчезла. “Струсили, что ли? — подумал я, отмечая струйкой лежащий поперек улицы столб.— Нет, кажется, зашли в тот уцелевший дом”. Через минуту догадка подтвердилась: добровольцы появились с банками.
— Компот! — радостно возвестил кривоногий и, поравнявшись со столбом, протянул мне запыленный трехлитровый баллон.
Пить не хотелось. И вообще хозяева, покидая свое жилище, могли подсыпать в еду и питье мышьяк. Бывали случаи…
— Первым пьет младший, — сказал я.
— Ах да, — спохватился он и, открыв зубами крышку, сделал глоток. Поморщился. — Сливовый, кажется. Будешь?
— Спасибо, — сказал я. — Не хочу. Выпьем потом, — и, перекинув ногу через препятствие, двинул к перекрестку…
Первое, что я увидел на улице Сталина, был джип.
— Ого, какой навороченный джип! — удивился я. — Наверняка иностранные журналисты. Смотрите-ка, они снимают нас из люка камерой! Значит, не все так плохо! — и в знак приветствия махнул машине рукой.
— Какой джип? — услышал я сзади. — Это “кобра”, натовский БТР!
И тут же по нам открыли огонь. Не помню, как оказался за мусорными баками, но, поправив очки, вскочил и прицелился в стрелка, высунувшегося из люка “кобры”.
— Твою мать! — визжал я, стреляя одиночными. — Получай, сука!
Грузин уронил простреленную голову на грудь и сполз за бронированный щит. БТР проехал, а я, сменив опустевший магазин на полный, сиганул в чей-то огород.
— Бегите за мной! — крикнул я лежащим в пыли улицы добровольцам. — Слышите? Сейчас эта “кобра” развернется, и тогда нам в натуре п…!
Уже не спеша, я выбрал яблоню поветвистей и, бросив под ноги еще дымившийся ствол, грудью примял траву в тени. Пощупал пульс: так, нормально. В мои годы такое вряд ли под силу даже здоровому. Высвободившись из лямок ранца, я положил его перед собой и вытащил оттуда лимонки…
Первым появился худой запыленный гранатометчик с опущенной головой.
— Все нормально, — сказал я и повернулся на бок, подперев рукой мокрую голову. Лежать так было неудобно, но приходилось терпеть, как и все в этой жизни. — С кем не бывает. Ты ведь не ранен? Нет? Вот и хорошо. А выстрел прибереги для танка…
Потом появились остальные.
Четверка сидела и молчала, настороженно прислушиваясь к звукам извне. Мне стало неловко. Я привстал, затем присел на корточки и на всякий случай подтянул к коленям автомат.
— Ну что, покурим? — предложил я. — Нет сигарет? Отлично. Кто не курит и не пьет, тот здоровеньким помрет. Ха-ха… Вообще-то у меня больное сердце, но во время боя мотор еще ни разу не подводил. Хотя нет, однажды был сбой, в самом начале девяносто первого, и то потому, что переел. Мать такую вкуснятину приготовила тогда на Новый год, что я чуть не лопнул, так кишканулся. И тут грузинские менты пожаловали; ну мы их встретили как следует. А когда начался приступ тахикардии, я отошел за баррикаду и сел на снег. Подумайте, какой облом умереть во время боя не от пули. Я даже представил, как ребята говорят на моих похоронах: слабак, мать его, умер от разрыва сердца. Помню, Андрейка Козаев подошел и спросил, не ранен ли я. Парень только что закончил школу, но проявил себя таким героем, что мне, вернувшемуся из армии, стало стыдно. И я взял себя в руки… Да, тогда были другие времена, другие люди…. Будь сейчас жив Парпат, грузины не взяли бы Цхинвала. Но если б они все-таки вошли в город, он стал бы для них большой братской могилой… О, телефон в кармане вибрирует. Это брат. Наконец-то дозвонился. Алё, ты где? Я в порядке. Мать? В подвале военкомата. Ох, и достала же ночью. Плачет, убивается: где мой сын, как он сейчас? А ты тоже хорош — мог бы прислать эсэмэску и успокоить ее. Ну как ты? Воюешь на улице Героев? А почему не уехал с женой во Владик? Ей же на днях рожать. Алё, алё, ты меня слышишь? Дерьмо, а не связь. Ну ничего, зато я знаю, что брат жив… Тс-с, что за шум, слышите? Наши? Нет, говорят по-грузински. Наверное, улицу прочесывают… Короче, так: пробираемся к развалинам вон того дома и встретим гадов, как в девяносто первом.
Эпилог
Девятого вечером грузины оставили Цхинвал, а утром десятого в город вошли российские войска. У разрушенного дома на тротуаре сидел седой очкарик с автоматом и курил. В пяти шагах от него лежали накрытые плащ-палаткой трупы. Мимо прогрохотал танк; следующий за ним, качнувшись, остановился. Из люка появилась голова в шлемофоне.
— Дядя! — крикнул танкист. — Не подскажешь, где улица Сталина?
— Это и есть улица Сталина, — усмехнулся очкарик.
— Можно погромче?! Ничего не слышно! А кто под брезентом?
— Добровольцы, — сказал очкарик и, сняв очки, вытер глаза рукавом маскхалата.
Блондинка
Мы сидели на тротуаре перед закрытыми дверьми небольшого магазина — излюбленное место левобережных ребят. Прежний магазин, точно такой же, унесло наводнением, будто бритвой срезало. Надо признать, что в последнее время непризнанной республике и ее жителям, то бишь нам, ужасно не везет. Война, которую мы ждали, но почему-то не верили, что она начнется, громыхнула и потрясла нас. Она притянула к себе и природные катаклизмы: наводнения, землетрясения. Одним словом, беда не приходит одна…
Кто-то из ребят, с тоской смотревший на старый мост, сообщил:
— К нам гости.
— Ишь как резво бегут! — оскалился левобережный командир Андрейка, чистивший шомполом ствол автомата.
Гостей оказалось трое. Бородатого, с новеньким АК, звали Таму. Второй был внешне похож на Папанова. Я здоровался с ним при встрече, но имени его не знал. Третий, светловолосый, улыбнувшись, сверкнул золотыми фиксами. Какое легкомыслие — на его месте я бы не стал разбрасываться сияющими улыбочками. Золото, как известно, привлекает мародеров. Они бы не посмотрели на твой карабин с оптическим прицелом. Эй, парень, очнись! Выбьют тебе зубы прикладом твоего же карабина! Или вырвут золотишко изо рта плоскогубцами; сейчас это модно у отмороженных. Но я не стал ему объяснять. Не стоит, раз не понимает. А когда поймет, будет поздно.
Поздоровавшись со всеми, Таму отвел меня в сторону и, поглаживая бороду на своем рябом лице, негромко, но так, чтобы слышали все, сказал:
— Надо бы вылазку сделать.
— Автомат свой новый хочешь обстрелять? — сказал я, сплевывая вязкую слюну.
— Нет. Просто вчера ранили моего двоюродного брата. Стреляли из ТЭКа.
— Отомстить хочешь? — продолжал я плеваться.
— И это тоже. Ну как, пойдешь с нами?
— Пойду, почему бы нет. Надо только Куска разбудить, а то он еще обидится, что мы без него пошли. Да и пулемет тащить одному с бачками трудновато…
Теперь нас было пятеро, и мы ступали по пыльному, в рытвинах асфальту Садовой — самой длинной улице левобережья, змеившейся вплоть до села Мамисантубани. Магазин, ребята и школа за поворотом, где я когда-то учился, остались позади. От извилистой Садовой берут свое начало мелкие улочки, тянущиеся к подножию зеленой горы, вершину которой почему-то называют ТЭКом. Уже две недели, как грузины захватили этот самый ТЭК, откуда город был виден как на ладони. В полном молчании мы перешли “малый мост” и быстро прошли начало улицы, простреливаемой с ТЭКа.
— А куда делся канал? — спросил златоуст. Он был не первый, кто задавал мне этот вопрос, и я терпеливо стал объяснять:
— Я был еще совсем ребенком, но помню, как этот глубокий канал накрыли сверху бетонными плитами и засыпали рыхлой землей. Со временем земля там утрамбовалась, а один ловкий грузин умудрился на этой почве разбить свой дивный сад. Улицу, мимо которой мы только что пробежали, сейчас так и называют: Архы Был (берег канала). Между прочим, если перекрыть воду канала, то получится неплохое бомбоубежище. Правда, в этом тоннеле сыро и темно, но в такую жару то, что надо…
По краям асфальтной дороги в ряд тянулись цветущие липы. Двухэтажные кирпичные дома справа большей частью были сожжены и мрачно глядели черными окнами. Сады этих домов обрывались крутым берегом Лиахвы. Жилища слева как будто уцелели. Может, оттого, что спрятались за плодовыми деревьями и были огорожены деревянными заборами?
— Сейчас я приду, — сказал я, ни к кому не обращаясь. — Отломаю пару веток черешни. Все равно никто не ест. Не время, говоришь? Не понял. Да кто ты вообще такой, чтоб мне указывать! Все так и лезут в командиры…
Мы остановились у обугленных стен сгоревшей инфекционной больницы. Таму, добровольно взявший на себя обязанности командира (эй, эй, я же говорю: у некоторых мания командовать; а случись, убьют кого из твоей команды, ответишь перед его родными? — большую ответственность на себя берешь, хоть ты и с бородой), предложил нам разделиться.
— Надо до места сначала добраться, а потом уже делиться, — сонно возразил Кусок.
— Ну, как хотите, — сказал Таму.
— Именно так и хотим, — пробормотал Кусок во сне.
Мы свернули на улицу Тимирязева, где я родился и вырос. Чуть ли не бегом наш отряд пустился к горе. Дикой и нелепой казалась мысль, что меня могут убить на родной улице. Тоска сжала сердце, когда я пробегал мимо зеленых ворот моего опустевшего дома. Неужели мои старики никогда не вернутся под кров, построенный дедом? Нет, это просто дурной сон.
Я старался не смотреть на место, где снайпер три дня назад застрелил хромую бабушку Ленку. Чтоб ты ослеп! Чтоб ты своих родных перестрелял! Неужели сквозь оптический прицел своей винтовки не видел, в кого стреляешь? Она же была сморщенная, как печеное яблоко. Не удержавшись, я оглянулся на лестницу перед дверью большого длинного дома, куда в страхе побежала раненая Ленка и, упав на каменные ступеньки, залила их кровью. Вот сейчас я проснусь, и все станет, как прежде. Ленка позовет меня и даст горячего лаваша с сыром, спросит, дома ли мать… Я больно стукнулся головой об фонарный столб, но, кажется, не проснулся.
По узкой крутой тропинке, зажатой с обеих сторон оградами, мы поднимались наверх. Из каменистой почвы выпирали корни акаций, похожие на щупальца осьминогов. Я как знающий эти места шел впереди. Здесь прошло мое детство…
Зимой эта тропинка превращалась в каток. Немногие отваживались прокатиться по нему. Бедо, например, мой одноклассник, не устоял на ногах, когда несся вниз по блестевшему, как стекло, льду катка, упал и сломал руку. Родители мои, узнав о случившемся, запретили мне даже думать о катке. Но табу моих предков подействовало на меня совсем по-другому. Заледеневшая тропинка притягивала меня, как магнит. Как-то ночью я выскользнул из спящего дома и направился в сторону катка. Цепляясь за сетку, я поднялся на самую верхушку к скале. С бьющимся сердцем я смотрел на крутой спуск — и на соседскую собаку Рингу, гремевшую остатком сорванной цепи. Бешеного пса еще не хватало. Скольких он кусал, когда срывался с цепи. Однажды весной эта рыжая псина набросилась на красавицу Лару, когда та возвращалась из школы. Я нахватал булыжников и подбежал к ней, чтоб отогнать Рингу. Лара лежала на спине и портфелем защищалась от клыков разъяренного пса. Ее темно-коричневая школьная юбка была изорвана в клочья, и я, застыв на месте, пожирал глазами ее порванные сиреневые трусики, из-под которых выбивался пучок черных волос лобка.
— Помоги мне! — прохрипела Лара. — Умоляю тебя…
Первые два камня, брошенные мной в собаку, попали в Лару. Потом подбежали хозяева Ринги… А мне кто поможет в этот полночный час? Кого позвать на помощь? Лару, что ли? С тех пор она ненавидит меня больше, чем Рингу, потому что я выбил ей камнем передний зуб. Можно, конечно, подняться на трассу и вернуться домой кружным путем, но тогда нужно будет идти мимо кладбища. А ну как мертвец выйдет на дорогу и заговорит с тобой? Я слыхал, что по ночам усопшие выбираются из своих могил, чтоб на своих гробах прокатиться с ветерком по Згудерскому спуску. Покойника не убьешь: он и так мертвый, а собаку можно прикончить.
— Ринга, Ринга, — позвал я ласково собаку, но пес в ответ зарычал, сверкнув глазами.
Наверно, черт меня толкнул, и я полетел вниз по ледяной тропе в раскрытую пасть Ринги. Пес чуть не загрыз меня, и все же я победил — задушил его цепью…
— Не надо нам было делиться, — рассуждал Кусок, тащивший на себе пулемет. Он как будто проснулся и стал передразнивать Таму. — Первыми в бой ввяжетесь вы; а когда грузины побегут вниз, мы накроем их перекрестным огнем. Даже если мы начнем первые, где гарантия, что грузины побегут? Может, это мы побежим сломя голову. Если, конечно, успеем. Жаль, не захватил с собой вазелина. Намазал бы себе задницу.
Я так и прыснул, а шедший сзади парень с карабином вообще чуть не скатился вниз со смеху. Конечно, это могло быть истерикой, ведь близость опасности обостряет чувства. Но мне показалось, будто парень смеялся от души. Такой проживет долго, если, конечно, его не убьют. Он начинал мне нравиться.
Мы как раз вышли из тени акаций, и жаркие лучи полуденного солнца впились мне в затылок. Поднявшись на выступ скалы, я вдруг услышал голоса. Оглянувшись назад, приложил палец к губам и замер на месте. Потом решил, что лучше забиться в расселину в скале, откуда ракетой вырывался к небу ствол громадного тополя, и там, в тени, подумать, что делать дальше. Мы пробрались в щель и, затаив дыхание, прислушались. Разговаривали как будто в сосновой рощице слева. Справа за огородом, заросшим жгучей крапивой и колючими кустами малины, начиналось поле. Выше по склону пролегала центральная трасса, обсаженная серебристыми тополями. Когда-то я обожал эту дорогу; не раз мы с теткой ездили по ней на море. Матушкина сестра, старая дева, нередко била меня, но даже это не омрачало моего счастья — до того я любил плескаться в изумрудных волнах. Теперь по трассе проезжала грузинская бронетехника, обстреливающая город из своих орудий…
— Неужели они нас не заметили? — прошептал парень с карабином.
— Конечно, нет, — сказал Кусок, борясь со сном. — Ты думаешь, они бы стали церемониться с нами? Вмиг бы изрешетили. А кстати, как тебя зовут?
— Цезарь, — отвечал тот.
— Как-как? — удивился Кусок. — Это твое настоящее имя?
— Да, настоящее.
— Ладно, — сказал я, — поговорим после, за столом. Самое страшное для нас — это нарваться на БМП. Но, слава богу, ее не слышно. Я проберусь в лес с гранатами, а там видно будет…
— Ты с ума сошел, — услышал я за собой. — Вернись, тебе говорят.
Но я уже был в рощице и, пригнувшись, как в детстве, крался от одной сосны к другой.
Мальчишкой я мечтал о войне, грезил о подвигах, как и все мои ровесники. Жалел, что фашистов разгромили до нас и не с кем воевать. Почему же я не радуюсь теперь? Ведь моя мечта сбылась! Вот тебе война; воюй, сколько душе угодно! Ишь как бьется сердце! Но не от восторга, нет. Ведь мы воюем не с немцами, а с нашими соседями-грузинами, которыми я так восхищался. Я даже хотел жениться на грузинке, но не потому, что любил пышные формы Маквалы, от которой пахло фытджинами. А чтобы детишки наши приобщились к великому грузинскому искусству, научились бы читать в подлиннике “Витязя в тигровой шкуре” Руставели, а также зачитывались бы Чавчавадзе. Оценили бы по достоинству Тбилиси, особенно его дряхлую часть, которая вдохновляла художников.
В поисках лучшей доли мы всей семьей уехали в Среднюю Азию. В Душанбе, где мы обосновались, я всем говорил, что родом я из Грузии, и объяснял таджикам, что между грузинами и осетинами нет никакой разницы. Бог ты мой, как же я ошибался! Я понял это, когда мы вернулись на родину через долгих семь лет. Поспел к началу конца моих заблуждений. Но ведь не меня одного так осадили.
“Осетины — пришельцы и пусть убираются с нашей земли!!! — так кричали └патриоты“ Грузии. — Негрузины не имеют права иметь больше одного ребенка!” Надо же, если б я сам не читал эту газетенку, не помню названия, кажется, “Заря Востока”, а может, “Закат”, честное слово, сделался бы грузином, сражался бы под их знаменами! Твою мать! Только и слышишь по телевизору: “Чуени Сакартвело!” (“Наша Грузия!”), “Чуени мица!” (“Наша земля!”). Мне наплевали в душу. Растоптали мои чувства. Моя бескорыстная любовь к грузинам превратилась в святую ненависть к ним. Сейчас я покажу вам, чья это земля! Я присел на корточки и прислушался…
— Да ну вас, ребятки, — раздался рядом женский голос. — Вам бы только бухать. Не даете работать. Только что мужиков каких-то засекла внизу — а тут Мамука со своими тостами полез.
“Русская? — запрыгало у меня в голове. — Что она тут делает?”
— Да успокойся ты, — раздался чей-то низкий голос с грузинским акцентом. — Успеешь еще настреляться; не здесь, так в Абхазии. Давайте выпьем за нашу прекрасную леди.
— Да! Да! — раздались пьяные голоса. — За самую меткую красавицу! Оксана, за тебя и за твою родину! Да! Да! За Украину и за Грузию! Гаумарджос чуени Сакартвело! (Да здравствует наша Грузия!) За прелестных хохлушек! Это наша земля, и мы выдавим отсюда вшивых осетин!
Кусты ежевики и шиповника скрывали от меня пирующих. Они были шагах в пяти-шести, не больше.
— Вы меня совсем смутили, ребятки, — сказала Оксана и звонко засмеялась. — Я пью за вас и вашу победу!
Я понюхал свои липкие от смолы руки и вырвал кольцо гранаты.
— Ловите победу! — крикнул я и бросил лимонку в кусты. Всем своим телом я прижался к пласту опавших бурых игл. Прежде взрыва до меня донесся женский крик. Может быть, я попал в нее болванкой гранаты? Или она первой увидела упавший на них снаряд? Земля подо мной вздрогнула от взрыва. Я еще никогда не слышал, чтоб так страшно кричали. Вытащив из кармана своих зеленых слаксов вторую гранату, я выдернул кольцо и метнул ее в кричащую братию. Оглушенный, я приподнял голову, чтоб осмотреться, и увидел блондинку в камуфляже. Она тяжело бежала по трассе к посту ГАИ, откуда беспорядочно стреляли грузины.
— Ребятки! Не стреляйте! Свои! — кричала она.
Но, кажется, ее приняли за чужую, потому что она вдруг остановилась и попыталась ладонями защитить лицо от пуль. Она издала нечеловеческий вопль и упала на горячий, изрытый гусеницами пыльный асфальт. Я бросился было к ней, но вдруг снизу донесся крик Куска:
— Тамик, ложись!
Русские слова так поразили меня, что я бросился на землю. В то же мгновение раздалась длинная пулеметная очередь. Это работал мой пулемет. Я его сразу узнал, красавчика. Пули пронеслись над головой, а потом я услышал рев БМП. Вскочив на ноги, я побежал через рыхлое поле к расселине. Вокруг свистело и взрывалось, но меня — тьфу-тьфу-тьфу — даже не царапнуло. Уже не помню, как я очутился в овраге, откуда Кусок стрелял по махине. Отдышавшись, я накинулся на него:
— Ты что же, броню хочешь прошить?!
— Отвяжись, — огрызнулся тот. — Лучше посмотри, как красиво рикошетят от нее пули.
Я подмигнул и улыбнулся притихшему Цезарю, чтоб ободрить.
Бой разгорелся не на шутку. Внизу, в городе, разрывались снаряды. В ответ из города летели НУРСы. Короче, мы оказались меж двух огней, то есть в жопе.
— Ты совсем рехнулся, — сказал Кусок. — Зачем ты побежал к трассе? Короче, с тебя теленок со всеми причиндалами.
— Это почему же? — спросил я, забирая у него пулемет.
— Когда ты добежал до трассы, — сказал Цезарь, — из-за дерева высунулся грузин с автоматом. Ты был у него на мушке, и только слепой бы промахнулся. Кусок, то есть Алик, скосил его.
— Ты что же, не видел его? — спросил Кусок недоверчиво. — Я ж из него сито сделал…
Послышался шум ломаемых сучьев, и из огорода вылез длинный бородатый Циак в ковбойской шляпе. Он жил под самой горой и любил эффектно появляться.
— С тебя теленок, — обратился он ко мне. — Ты спасся чудом. Кто молился сегодня, тот молился за тебя. Когда грузин упал, он все еще шевелился, и я потратил на него целый магазин…
— Надо было забрать у него автомат, — сказал я, думая об Оксане с золотыми волосами. Что побудило тебя, такую красавицу, приехать сюда за тридевять земель от родины? Романтика? Но ты сейчас лежишь на обочине совсем неромантично с продырявленным лицом и издыхаешь под палящими лучами, если уже не окоченела…
— Я бы забрал, но БМП был уже рядом, — сказал Циак.
— Надо убираться отсюда, — сказал я. Но прежде, чем спуститься, стал короткими очередями прочесывать лес и трассу. Мне показалось, что из-за кустов на меня смотрит мое испуганное детство. Кажется, это был я сам. Мальчишка, не мигая, смотрел на меня и, казалось, ждал, чтоб я утешил его, защитил. Наконец он улыбнулся. Улыбка исчезла с его загорелого лица, когда он прицелился в меня веточкой, надул щечки и выдохнул: “Бах! Ты убит, дяденька”. Точно, он попал мне в сердце, потому что в груди стало невыносимо больно.
— Беги отсюда, пока я не убил тебя! — крикнул я. — Детям не место на войне!
— Какие дети? С кем ты разговариваешь? — услышал я голос Куска. — Таблеток, что ли, наглотался? Пошли-пошли, а то нас убьют свои же! Внизу наверняка думают, что мы грузины.
— Отвали! — огрызнулся я. — Плевать, что думают внизу, да и наверху тоже!
В диком восторге я начал стрелять в мальчика, и он, вскочив в страхе, побежал в поле, как я давеча.
— Врешь, не уйдешь! — кричал я, ослепленный солнцем и собственной яростью. Кажется, я убил его, потому что ужасно хотелось плакать…