Опубликовано в журнале Нева, номер 2, 2009
Татьяна Янковская родилась в Ленинграде. Окончила химический факультет Ленинградского государственного университета. С 1981 года живет в США. С 1991 года публикуется с журналах «Слово / Word», «Вестник», «Чайка» (США), «Время искать» (Израиль), «Континент» (Франция). Живет в Нью-Йорке.
Искусство в потребительском обществе
Независимое и самодостаточное искусство… силой уводят с его естественного пути и подчиняют служению тем целям, -которые ему чужды. В этом заключается трагедия, характерная для художника в современном мире.
Р. Д. Коллингвуд. Принципы искусства[1]
О диктате рынка
Раньше искусство финансировалось любителями. Как богатые меценаты, так и почтенная публика платили за то, что им нравилось. Люди творческих профессий, как правило, не были богаты, если они такими не родились. В ХIХ и ХХ веках это стало меняться, в значительной степени в связи с накоплением капитала в результате индустриальной революции, распространением образования, развитием науки и т. п. Один за другим открывались музеи, театры, концертные залы, которые создавались и поддерживались правительством или меценатами, чьи ряды выросли; появилась армия профессиональных критиков. В ХХ веке было уже гораздо больше писателей, художников, актеров, которые неплохо, а порой и очень хорошо себя обеспечивали. Общество стало относиться к ним с бoльшим уважением, и родители уже не прокляли бы дочь, пожелавшую стать актрисой.
Но капиталистическая модель, целью которой является получение и приумножение прибыли, стала постепенно менять отношение к искусству. Меценатов-любителей стали вытеснять «крутые бизнесмены» и деньги стали вкладывать в то, на чем надеялись заработать. Решающим стал не талант художника, не вкус мецената или публики, а «раскрутка» тех, в кого вложили деньги, чтобы получить быстрые дивиденды, то есть создаются «мыльные пузыри». Искусство и культура стали жертвами процесса индустриализации, который к концу ХХ века захватил такие сферы, которые не могут и не должны служить получению прибыли. Термин «индустрия здравоохранения» широко вошел в обиход в США в конце 80-х годов, «индустрия образования» — в начале 90-х. Результаты не заставили себя ждать: цены взлетели, качество упало, доступ ограничился. И вот настала очередь искусства. Сегодня деньги в искусство вкладывают, как в недвижимость или акции. Особенно давлению рынка оказалось подвержено изобразительное искусство, так как при его продаже легче задействовать рыночные меха-низмы. Искусство стало предметом потребления и подчиняется общему механизму действия потребительского общества. Такая модель пустила корни и в -России.
Термин «индустрия искусства» еще не стал привычным, но приемы управления корпорациями распространились и на него. За что мы платим деньги сегодня? Для супербогатых это деверсификация портфеля активов. Небогатые платят за посещение выставок, амбициозные стараются прорваться на престижные тусовки. Появились инвесторы и венчурные капиталисты, культивируются потребители — элитный и массовый. Для последнего, не прошедшего специальную информационную обработку и в силу этого неспособного увидеть разрекламированное платье на голом короле, создается ширпотреб, требующий не интеллектуальной подготовки, как элитное искусство, а промывки мозгов, учитывающей психологию толпы и апеллирующий не столько к чувствам, сколько к инстинктам. Так растят новые поколения с серией заданных условных рефлексов, которые примут правила игры, навязанные им с детства. Это делается с -помощью целенаправленного брендинга, подсаживающего детей на иглу рекламы до того, как они выработают собственный вкус.
В октябрьском номере журнала «Нью-Йорк» за 2007 год обсуждался сенсационный уход Лизы Денисон с поста директора музея Гуггенхайма, она занялась бизнес-девелопментом аукциона Сотбис. Мисс Денисон теперь помогает пополнению коллекций тех, в чьих руках скопились огромные деньги, в первую очередь в Азии и в России. Ее новый босс Тобиас Майер сравнивает интерес сегодняшних нуворишей к «иконам» искусства ХХ века, собравшимся в Америке, с тем, как закупали европейское искусство бароны-грабители (robber barons), сколотившие баснословные состояния сто лет назад — время, которое Марк Твен назвал «Позолоченным веком». Денисон раскрыла причину своего ухода: музеи перестали быть конкурентоспособными в условиях сегодняшнего рынка, что сделало ее работу слишком сложной, особенно после того, как новый CEO[2] музея изменил его миссию, сделав упор на создание и глобализацию бренда «Гуггенхайм» по аналогии с «Макдональдсом» и «Кока-колой». Денисон пытается убедить себя и других, что ее работа на рынке Сотбис мало отличается от прежней. Но ее коллеги понимают, что, если раньше ее работа служила высокой цели и помогала сохранять чувство собственного достоинства, в новом амплуа она этого лишена. Анекдоты чутко улавливают перемены. Есть анекдот и про Сотбис. Новый русский: «Да не аyкцион это, говно в натypе! Каpтинy -хотел кyпить — оказалась дешевка, Вpyбель». Сегодня на аукционах аплодируют не художнику, а покупателю, потратившему бешеные деньги. На гребне ажиотажа вздувают цены и на картины известных художников. Так, картина Климта была продана недавно за рекордную сумму в $135 миллионов в немалой степени из-за международного скандала, связанного с возвращением ее австрийским правительством наследнице владельцев.
Новые поколения приучают к тому, что деньги — мерило всего. Слышатся призывы «приравнять деньги к таланту». Те, чья цель — быстрая прибыль на рынке культуры, подчеркивают мастерство, технику. Ремеслу можно научить, таланту не научишь. Как заметил Пришвин, «способность писать без таланта называют мастерством». Думаю, что рынок делает упор на «мастерство» именно потому, что настоящие таланты труднее поддаются манипуляции, а это делает их непригодным товаром для рынка, где предсказуемость облегчает выработку долгосрочной стратегии и помогает застолбить будущие прибыли. Но в конечном итоге это проигрышный путь, и не только в искусстве: так в 1999 году аналитики фондового рынка убеждали инвесторов покупать акции компаний, которые обвалились год спустя.
Самые тоталитарные системы — это корпорации. Государство не может «уволить» свой народ, при любом строе ему приходится хоть что-то делать для населения, чтобы сдерживать недовольство. Корпорации недовольных увольняют. Увольнение как решение финансовых проблем стало обычным делом в американских корпорациях. Этот подход возник в 1970-е годы, когда США начали постепенно сворачивать промышленность, а опорой новой экономики стали финансовые, страховые компании и недвижимость (то есть finance, insurance, and real estate — FIRE). Новая экономика основана на создании спекулятивно-инфляционной машины, периодически создающей перекос в экономике. Если раньше существовали колебания рынка, теперь он растет в одном направлении — вверх, пока созданный таким образом пузырь не лопается, обрушивая на своем пути финансовые институты и индивидуальные копилки населения. Каждый следующий пузырь значительнее, а потому опасней предыдущего. Американская экономика уже не может функционировать без таких пузырей гиперинфляции. И хотя теоретики новой экономики заявляют, что это признак могущества страны, при закрытых дверях они, конечно, обсуждают, как себя обезопасить и как обеспечить в будущем доступ к реальным ценностям. Новое платье короля хорошо до поры до времени, пока доверчивые буратино готовы покупать акции фиктивных компаний и липовых фондов в обмен на реальные товары.
Корпорации давно уже снизили планку в научно-технической сфере. Премии в соревнованиях на лучший проект дают коллективам, занимающимся маркетингом и продажами, а не за изобретения, новые технологии, рационализацию, забывая, что прежде, чем продавать товар, его нужно произвести, а потом постоянно усовершенствовать. В 80–90-е годы американскими корпорациями был взят курс на сокращение «мозгов», чтобы не тратиться на их подготовку. «Мозги» все чаще сидят в Китае, Индии, в других странах, а при необходимости импортируются. Сегодня можно наблюдать первые тревожные последствия такой политики: многие вполне преуспевающие фирмы и целые отрасли в Америке просто исчезли. Согласно экономисту Кевину Филлипсу, к 2006 году производство в США сократилось до 12 % от валового продукта, в три раза за последние 50 лет.
Изучение опыта развитого капиталистического общества убеждает: все, что связано с физическим и нравственным здоровьем человека, его выживанием в современном мире, — медицина, образование, среда обитания, безопасность и культура — не может быть полностью отдано на откуп рынку. Последний мировой кризис это ясно продемонстрировал. Еще Адам Смит говорил о необходимости -разумного контроля со стороны государства, чтобы люди не стали жертвой собственной жадности. Как известно, есть множество способов законного отъема денег: и стараниями лобби с одной стороны, платящих за изменения законодательства в свою пользу, и школ менеджмента с другой количество способов изъятия денег из карманов почтенной публики постоян-но растет. Запретят одно после очеред-ного скандала — тут же придумывают другое.
В сфере искусства и культуры место почтенной публики сегодня занято массовым потребителем культурной продукции. Это важнейшее изменение означает, что у нас стало меньше прав. Помните: «заказчик всегда прав»? А слышали вы такое про потребителя? В одной из крупнейших корпораций США, где я работала в 1990-е годы, нам заменили привычный лозунг «удовлетворять заказчика» на «ублажать (delight) заказчика». Потому что в индустрии как продавцами, так и покупателями (заказчиками) являются компании, а не индивидуумы. Именно последние являются потребителями. Отношение же к потребителю — лопай, что дают. Нью-йоркскому мэру Блумбергу приписывается фраза, которую он сказал в бытность свою бизнесменом (даю смягченный вольный перевод): «Потребитель должен думать, что он что-то поимел, когда на самом деле поимели его». О таком раскладе заботится реклама, а захват рынков монополиями оставляет потребителю мало выбора. По мере укрупнения корпораций и возрастания их влияния на структуры государственного управления свободная конкуренция все больше становится мифом.
Нам уже не просто предлагают ненужный товар, доказывая, что «оно нам надо». «Новый наряд короля» проник в сферу эстетики — и многие, как взрослые зеваки из сказки, не смеют не только вслух, но даже себе признаться, что произведения, назначенные шедеврами, им не нравятся. Раньше этот прием использовался в основном в политике, религии, экономике. Пожалуй, никогда еще он так цинично не применялся в искусстве. Критик Джерри Солтц пишет в статье «Погубили ли деньги искусство?»: «У многих в мире искусства появился «как скажете» подход к искусству: все так боятся пропустить следующего модного художника, что никогда не ясно, нравится ли людям работа потому, что она им нравится, или потому, что она нравится другим»[3]. Образование не защищает от стадного инстинкта. Напротив, образованному человеку часто труднее признаться, что он чего-то не знает или не разделяет восторга перед последним писком культурной моды. Не случайно именно маленький мальчик произнес: «А король-то голый!»
Происходит сознательная манипуляция обществом: людям навязывают то, что самим манипуляторам не нравится, что они не покупают для себя. Теперь не короли носят несуществующий наряд, проданный мошенниками: нынешние короли рынка рекламируют и продают «новое платье» одураченной публике, самым бессовестным образом выдавая ничто за нечто. Мир все шире и шире вовлекается в покупку этих нарядов, расхваленных проходимцами, приберегающими шедевры для себя. И. Кулик восторженно писала в газете «Коммерсантъ» 16 сентября 2006 года об открытии в Киеве центра современного искусства PinchukArtCenter, самого большого частного музея в Украине: «Открытие обещает быть весьма эффектным… В Киев уже пожаловала экстравагантная парочка, известная в арт-мире как Ева и Адель. Без присутствия этих живых └произведений искусства“ — бритых наголо трансвеститов в женских платьях — не обходится ни один серьезный международный вернисаж». Пинчуку «удалось собрать весьма представительную, фактически музейную коллекцию современного искусства. Для своей личной коллекции украинский предприниматель собирал искусство, выдержанное во вполне традиционном духе — русская живопись XIX века, импрессионисты. Но для просвещения публики в арт-центре представлено только наисовременнейшее» (курсив мой.— Т. Я.). «Новое собрание строится не по привычному для начинающих музеев принципу второстепенных работ хрестоматийных классиков… а включает свежие произведения… зажегшихся звезд», среди которых «очень модный индус Субодх Гупт» и британский художник Чарльз Сэндисон, предлагающий «помедитировать в темных └Гостиных“, по стенам которых кружатся светящиеся буквы, складывающиеся в основные понятия человеческого существования -— └food“, └dead“, └old“, └male“, └female“, └child“». Американские «бароны-грабители» и их наследники — например, братья Стивен и Стерлинг Кларк, Изабелла Гарднер — были честнее: что любили сами, тем и делились. Основали при жизни или оставили после себя прекрасные музеи. То же самое можно сказать и о П. М. Третьякове. Не то Пинчук: что любит — себе, а американскому куратору позволяет дурачить украинцев.
Это пример того, как целый народ отлучают от прошлого, от традиций, от лучших достижений мирового искусства, навязывая продукцию, имеющую весьма спорную художественную ценность. Легко предвидеть, что эти «шедевры» не выдержат проверки временем, но за это время вырастут поколения, лишенные доступа к своему и мировому наследию, к классике, которая столь важна для воспитания полноценных членов общества. Как верна парадоксальная на первый взгляд мысль Гилберта Честертона: «Главная польза от чтения великих писателей… не связана ни с великолепием стиля, ни даже с воспитанием наших чувств. Читать хорошие книги полезно потому, что они не дают нам стать └истинно современными людьми“. Становясь └современными“, мы приковываем себя к последнему предрассудку; так, потратив последние деньги на модную шляпу, мы обрекаем себя на старомодность… Литература — вечная, классическая литература — непрерывно напоминает нам о немодных истинах, уравновешивающих… новые взгляды».
Возникновение и развитие в ряде западных стран паразитической культуры, паразитического искусства свидетельствуют о политической и идеологической несостоятельности нынешних моделей общества, об оскудении духовных ценностей. Опыт прошлого учит, что за этим неизбежно последует обновление. Каким оно будет, зависит и от нас, сегодняшних жителей планеты. В эпоху масскультуры недостаточно одного, пусть весьма авторитетного, голоса в защиту культуры от культа формата, от диктата денег, от безвкусицы, предствленной как неизбежность рыночного подхода, от рабского подражания модному стилю. Нужно многоголосие — критиков, писателей, артистов, зрителей, читателей. И чем нас больше, тем больше нас будут воспринимать как заказчиков, которых выгоднее «ублажить», чем «поиметь».
Дж. Солц приводит слова главы отдела современного искусства в Сотбис: «Лучшее искусство самое дорогое, потому что рынок умный». «Это совершенно неверно, — возражает Солтц. — Рынок не компьютер, а съемочная камера, которая настолько глупа, что верит почти всему, что поставишь перед ней. Он самовоспроизводится: если рынок видит, что работы одного художника хорошо продаются, он покупает у него больше, взвинчивая цены. Отсюда возникает спешка, с которой скупаются третьесортные работы второсортных художников». Вот они, мыльные пузыри, создаваемые по типу пузырей на американском фондовом рынке, лопнувшем в 2000 году, и на рынке недвижимости, лопнувшем совсем недавно. Валентин Берестов точно передал суть рыночной экономики в стихотворении о мальчике, копившем фантики: сначала обертки-картинки стали для него важней начинки, потом оказалось, что «богатства подлежат обмену, а не то они теряют цену»; начав же меняться, мальчик вдруг обнаружил, что «важней начинки и картинки оказалось сам не знаю что».
Путешествуя по Франции в 1929 году, С. Эйзенштейн заметил, что одна и та же фирма выпускала открытки с изображением святых и порнографические открытки и, будучи «хозрасчетно разумной», использовала одни и те же фотомодели. Это наблюдение режиссера символизирует одну из важных характеристик рынка: для получения прибыли все средства хороши. Думаю, что для большинства людей во всех странах есть разница, каким путем зарабатывать деньги — если, конечно, это не вопрос выживания. Нельзя ставить культуру, свое национальное достояние, во многом определяющее самоидентификацию народа, на грань выживания. Она нуждается в поддержке. Книга К. Филлипса «Дурные деньги. Безответственные денежные отношения, обанкротившаяся политика и глобальный кризис американского капитализма» имеет два эпиграфа. Один из них, так называемый закон Грешэма, гласит, что «дурные» деньги вытесняют «хорошие», но хорошие деньги не могут вытеснять плохие. Второй эпиграф расширяет сферу приложения закона: на глобальном свободном рынке «плохой» капитализм имеет тенденцию вытеснять «хороший». Так как искусство все больше становится частью глобального рынка, закон Грешэма может быть распространен и на него: плохое искусство вытесняет хорошее, но обратной силы это правило, увы, не имеет. При этом «плохие» деньги оплачивают плохое искусство.
Режиссер-документалист Джин Серчингер снял по заказу музея Метрополитен фильм «В ярком свете» об арльском периоде Ван Гога — по-моему, лучший из посвященных ему фильмов, дань одного художника другому. Но магазин при музее больше не продает его: они предлагают фильм о Ван Гоге, где текст читает Кристофер Рид, сыгравший Супермена. Вот пример того, как «плохое» искусство вытесняет «хорошее», хотя оба фильма могли бы сосуществовать, если бы целью было удовлетворение разнообразных потребностей покупателей, а не нажива дельцов от культуры и приведение потребителей -искусства к наименьшему общему знаменателю.
Хорошее искусство, чтобы оно не исчезло, а продолжало развиваться рядом с плохим, необходимо постоянно создавать заново (ведь только плохое легко «нарисовать» по шаблону), сознательно поддерживать его деньгами, исходящими из «хороших» рук. Если даже щенка или котенка стремятся отдать в хорошие руки, почему воспитание новых поколений отдается в руки кого попало? Необходима полноценная система воспитания и образования молодежи, в том числе научного — ведь без полноценных «физиков» захиреют и «лирики». В последнее время научно-технические специальности в университетах США получают в основном иностранцы, прежде всего китайцы. Та же тенденция существует в других развитых странах. В Китае и в Индии продолжают выпускать хороших инженеров, но будет ли это продолжаться по мере роста благосостояния в этих странах? Если на американскую модель перейдут повсеместно, кто будет готовить талантливых специалистов? То же самое относится и к искусству. Многие музыканты, певцы, солисты балета, сделавшие карьеру в США, — иностранцы, получившие образование за рубежом. Может быть, новые яркие таланты начнут приходить из тех стран, где их растят вне рыночных отношений? Может быть, это уже происходит: среди новых музыкальных звезд — 26-летний дирижер Густаво Дудамель, гениальный юноша, «продукт» Системы — специальной программы бесплатного обучения музыке школьников Венесуэлы. Доступная программа обучения способных детей музыке в Советском Союзе произвела в свое время многие поколения музыкантов мирового класса.
Рынок отнюдь не стихиен, за ним стоят люди, которые им умело манипулируют. Не всегда дальновидные, обладающие хорошим вкусом, имеющие благородные цели, задумывающиеся о пользе своей деятельности. Зачем безумные скачки и падения, если можно обойтись без великих потрясений? От создания мыльных пузырей на любом рынке выигрывают только те немногие, кто их создает и прокалывает, предварительно реализовав свою прибыль. Так осуществляется перекачка денег от менее богатых к супербогатым. Недаром в последние годы разрыв между богатыми и бедными в ряде стран, включая РФ и США, заметно возрос. Манипулируют и рынком культуры, как массовой, так и элитарной, только бренды разные и масштаб оборота другой.
О культе формата
Формат коммерческих изданий отражает вкусы и установки спонсоров, рекламодателей, медиа-владельцев, в меньшей степени редакторов и определяет содержание и идеи, жестко ограничивая авторов. Известность избавляет некоторых от необходимости подделываться под чей-то формат. Но вот я читаю интервью с популярной актрисой Евгенией Симоновой: «Не знаю, кто увидит нашу новую картину, потому что зрелище получилось очень изысканное и жутко несовременное… Я этим летом была в жюри фестиваля └Кинотавр“… и поняла, что └Событие“ Набокова не впишется в этот, как теперь говорят, формат». Василий Песков, ведущий передачи «В мире животных», стал жертвой культа формата: «Я вел передачу пятнадцать лет и хорошо знаю: ее очень любили… Передача несла людям знания, в ней было место для слова о нравственности, о сбережении всего, что нам дорого в природе. Это были уроки доброты, здорового патриотизма… И вот уже нет передачи — └не вписалась“ в какие-то новые форматы».
Кому же нужны такие изменения «формата»? И если в советское время многие не боялись отстаивать на худсоветах и в министерствах то, во что верили, что им мешает делать то же самое сейчас? Интересно высказывание Л. Улицкой на встрече с читателями в Нью-Йорке в 2004 году: «Чувство дилетантизма дает свободу. Когда человек перестает быть начинающим художником, он перестает быть художником вообще». Частично над причиной такой метаморфозы приоткрыл завесу Фрэнсис Коппола в интервью 2007 года: «Я всю жизнь, страшно сказать, любил снимать фильмы больше, чем получать за них гонорар… [└Крестный отец“] поставил мою жизнь с ног на голову… Я был вынужден идти той дорогой, которую отчасти выбрал сам, отчасти мне указали».
Если бы Чехову пришлось продолжать укладываться в формат «Антоши Чехонте», мы бы имели еще одного Аверченко, а не гениального писателя, покорившего мир своими рассказами, написанными не по готовым формулам, которыми пользовались на Западе, — даже такие мастера, как Г. Джеймс, Мопассан, Эдгар По. «Была страна, где формула эта не имела хождения, — пишет С. Моэм в └Искусстве рассказа“. — И когда авторы, а с ними и читатели убедились, что модный рассказ выродился в скучный шаблон, тут-то и спохватились, что есть рассказчики, которые пишут по-другому». «Навязанные рамки размеров и жанра начали его тяготить», и Чехов начал писать более длинные и серьезные рассказы, где избегал драматизации, а описывал обыкновенных людей, ведущих заурядное существование. В принятой формуле «обстановка — персонажи — что они делают и что делается с ними — чем дело кончилось». Чехов опускает первый и последний компоненты схемы, что оказалось плодотворным и новым без желания поразить. Замечу, что примерно в это же время Сезанн в живописи отказался от переднего и заднего плана, и зритель сразу погружался в средний план, что позволяло острее почувствовать изображаемое.
Отчасти формат связывают с формой произведений, и одно из главных требований, предъявляемых «элитным» авторам, относится к экспериментам в области формы. Пусть это лишь обертка, прикрывающая пустоту. На самом деле и в традиционную форму можно вложить новое содержание. Г. Дудамель поразил искушенную нью-йорк-скую публику свежим, оригинальным исполнением Пятой симфонии Бетховена. А ведь, казалось бы, что нового можно добавить к тому, как судьба стучится в дверь… А что предлагает Пинчук, изгнавший из своего центра шедевры прошлого и под видом нового в искусстве предлагающий трансвеститов в женском платье, головы коров в формалине или панно из мертвых мух? Искусство должно выдерживать проверку маленьким мальчиком, который не читал статей о модных направлениях в искусстве, но «голого короля» увидит сразу.
Требование уложиться в формат, быть современным бессмысленно. Сколько художник говорит о времени, сколько о себе, определяется масштабом и особенностями таланта. Автопортреты Рембрандта, «Звездная ночь» Ван Гога, Двадцатый концерт Моцарта, пушкинское «Не дай мне бог сойти с ума» — все это портреты души авторов в момент творения. Свое парение они воплотили в звуках, красках, словах, и на мгновение — а может, и на всю жизнь — эти переживания становятся частью нас самих. И неважно, какой век на дворе. А картина «Тихие дни» Болдини — это портрет времени. Изящно одетая женщина на диване вяжет, кокетливо закинув ногу на ногу. Перед ней на полу играет мальчик в нарядном костюмчике, небрежно брошена в стороне виолончель. Много оттенков серого, несколько ярких пятен — и мы чувствуем ритм той жизни, негромкое счастье повседневности. Такое невозможно было бы увидеть ни за сто лет до этого, ни сто лет спустя, это кусочек жизни на стыке XIX и ХХ веков.
Недавно в Нью-Йорке проходила выставка, посвященная Барселоне начала прошлого века. Рамон Касас, Сантьяго Русиньоль, Евсебий Арнау. Какое счастье, что они есть! Как ими, должно быть, наслаждались их современники! Они создавали атмосферу, в которой появились новаторы и революционеры от искусства Пикассо и Дали. Они не опережали свое время, а шли вровень с ним, отражали его. Их искусство вызывает глубокой отклик в душе. Алексей Макушинский пишет в эссе «XX век»: «Может быть, самое подлинное лежит не на └магистральной линии века“, но в решительной стороне от нее… Двадцатый век не сводим к модернизму и производным от оного измам». И как знать, как рассудит будущее? При жизни Бах был «нераскрученным» церковным органистом, Боннара лишь недавно подняли на высоту, которой он не знал при жизни. Его новаторство куда более скромное, незаметное, чем у более прославленных его современников, ломающих привычные формы. Когда возникло новое искусство, продолжала существовать и «середина», которая передавала дух времени, но не порывала с традициями. Как бы ни были интересны Берг и Веберн, сердца слушателей принадлежат их современникам Шостаковичу и Рахманинову, которые в своем творчестве отталкивались от музыкальных традиций, но не отвергали их. У Антониони в «Приключении», одной из вершин мирового кинематографа, режущей глаз новизны нет, в каком-то смысле он даже вернулся к традициям немого кино, сведя к минимуму диалог, но при этом отказался от музыкального комментария, атавизма сеансов немого кино. Оставаясь реалистом, он усиливает визуальную и ассоциативную составляющие в развитии сюжета и показывает внутренний мир героев, психологическую мотивировку их поступков средствами кинематографии.
Иногда формат диктуется требованиями времени. Когда в 1930-е годы СССР переживал коллективизацию и репрессии, а США — «великую депрессию», в обеих странах оказалась востребованной «лакировка действительности». В одном случае это вызвало к жизни соцреализм, в другом — голливудский гламур и рисунки Нормана Рокуэла. Рокуэл, по его словам, изображал Америку, какой она должна быть. Он «немного приукрашивал» то, что видел в маленьких городках Америки, и стилизовал в той манере, которая продавала его работы, которыми пестрели обложки журналов. В это же время Эдуард Хоппер, не пытаясь вписаться в формат, отражал в своих картинах отчуждение и одиночество человека в современном мире (ему было бы не выжить, если бы не поддержка Стивена Кларка). Нужно, наверное, и то и другое. Мир Н. Рокуэла, из которого он исключал все «убогое и уродливое», радовал простых американцев-современников, которые были сыты по горло убожеством и уродством своей жизни, а мировое искусство обогатилось работами Хоппера, одного из лучших американских художников ХХ века. О жизни советских деятелей искусства тех лет хорошо известно.
Но сегодня формат определяется не потребностями общества или требованиями государства, а почти исключительно владельцами мега-медиа и рекламодателями. Корпоратизация СМИ и развитие технологий позволили значительно ускорить оборот вложенных средств. Но если это ведет к выхолащиванию, обезличиванию, отказу от популярных телепередач и проката талантливых фильмов, то мы возвращаемся туда, откуда пришли: к тоталитарному ограничению творческой деятельности, и об искусстве не может быть и речи. За 200 лет Россия добилась огромных успехов в искусстве, признанных во всем мире. Как можно с такой легкостью добровольно от этого отказаться? Сегодня, как никогда, важно не дать разрушить связи с прошлым. Американский журналист и историк Льюис Лэйпам предлагает нам обратиться к «мудрости авторов, чьи слова пережили крушения времен» в качестве «лекарства против амнезии». Он считает знание истории не целью, а средством, которое нужно использовать, как природные ресурсы и прикладные технологии, утверждая, что у нас нет иного материала для построения будущего. Он говорит об изменении гражданственности, интеллектуальной жизни и культурном удушье нации, контролируемой телевидением. Коммерческие СМИ обращаются со своей аудиторией, как с детьми, которые захотят купить рекламируемую игрушку. Это очень серьезно, потому что с помощью СМИ «мы формируем инструменты, а потом эти инструменты формируют нас».
Статья А. Минкина «Под властью маньяков» проливает свет на то, как это делается. «Все соцопросы показывают: людям осточертели скандалы, опротивели похабщина и жестокость, кровь, пошлость, идиотский юмор, извращения. А все рейтинги… показывают, что людям нравится именно это. У людоедства огромный рейтинг, у педофилии зашкаливает». Журналисту удалось раздобыть анкеты, с помощью которых всемирная организация «Гэллап медиа» подбирает группы для изучения рейтингов (эти сведения засекречены). Первичный отбор кандидатов идет по экономическому статусу, привычкам, уровню потребления. Большинство сразу отсеивается, а из оставшихся выбирают тех, кто соглашается установить на свои телевизоры «пиплметры», чтобы организация могла контролировать, что и когда домочадцы смотрят. При этом следят, чтобы никого не забыть, от пенсионеров до «детей с нуля лет». «Интересно, какие каналы смотрит грудной?» — иронизирует Минкин. И напрасно: учет младенцев с нуля лет вполне серьезен! Сюзан Джакоби, автор книги «Эпоха американской неразумности», с негодованием говорит о том, что теперь широко рекламируются телевизоры, которые рекомендуется вешать над кроваткой ребенка начиная с шестимесячного возраста. Таким образом, обработка будущего потребителя начинается до того, как он произнес свое первое слово. Мне кажется, что в России, очень еще молодом капиталистическом государстве, ошибочно верят, что в условиях потребительского общества кто-то заботится о том, чтобы изучить вкусы и потребности населения и дать людям то, что им нужно. Цель совершенно другая: убедить человека потратить деньги на то, что ему, скорей всего, не нужно, и заставить его поверить, что в этом счастье. «Ничего не известно о морали этих экспертов, чьи предпочтения формируют телепрограмму. Об их доброте, любви к детям. Все вопросы анкеты тупо материальны… По сути — эти люди воспитывают наших детей. Они определяют, что показывать народу с нуля лет. Их отбирают по деньгам, а потом они формируют духовность, — пишет Минкин. — Статистика стабильна (и в России, и везде): несмотря на все приманки и подарки, только 5 процентов опрошенных соглашаются поставить у себя пиплметр. Только среди них выбираются └эксперты“, которые нажимают кнопки, а мы узнаем, что нравится └народу“».
Опросы и рейтинги проводятся не затем, чтобы узнать, что нравится народу, а чтобы выяснить, какие передачи популярны у тех, кто принимает в семье решения о покупках, какие предпочтения у разных возрастных групп, в какие дни и часы они смотрят телевизор. Дело не в том, что выборка оказывается непредставительной, а в том, что методика специально так разработана, чтобы изучить вкусы таких вот «особых» потребителей, не возражающих против постоянного мониторинга их личного времени, вкусов и привычек, а потом использовать эту информацию для составления программ, которые постепенно превратят население в управляемых «пипл», не возражающих и даже одобряющих постоянный контроль над своей жизнью. В Америке этот процесс зашел уже очень далеко.
Лэйпам приводит слова президента телекомпании CBS Ларри Тиша, который был по совместительству председателем совета директоров Нью-Йоркского университета (!): телевидение рассчитано на людей, которые «слишком бедны, слишком ленивы или находятся в состоянии слишком глубокой депрессии, чтобы заниматься чем-то другим». «Хлеб и зрелища для пролетариата» организуют те, кто знает цену и этому хлебу, и этим зрелищам, а потому сами находят пищу, в том числе и духовную, в другом месте. Лэйпам считает, что все это ведет к свертыванию демократии и к такой форме государственности, которая не требует участия народа. Он вспоминает, как ему пришлось подчиниться «формату», когда он писал текст телепередачи о внешней политике Америки в ХХ веке: «Простые, декларативные предложения. Подлежащее, сказуемое, дополнение и больше ничего… Ни иронии, ни риторических приемов… Слова длиннее, чем два-три слога, — враги государства».
Простые фразы застревают в мозгу. На этом основан брендинг. Первоначальное значение этого слова восходит к выжиганию клейма на мордах или боках крупного рогатого скота — так владельцы метили скотину. Современный брендинг выжигает клеймо в мозгу потребителя, чтобы не отбился от стада других таких же, приученных к продукции определенной фирмы. Безжалостное промывание мозгов — прямой наводкой, как душ Шарко.
О РАБАХ СТИЛЯ
В 2007 году вышел сборник рассказов американских авторов под редакцией Стивена Кинга. На форуме газеты «Нью-Йорк таймс» развернулась дискуссия, спровоцированная утверждением писателя, что среди присланных рассказов оказалось много таких, которые были «скорей показушными, чем увлекательными… осторожными и неловкими, чем восхитительно искренними, и хуже всего — написанными скорее для редакторов и преподавателей, чем для читателей». Добавлю: и для критиков. Так, к сожалению, пишут многие, кто стремится прорваться на интеллектуальный, элитный рынок. Массовую продукцию нельзя обвинить в осторожности и показушности, но ее запрограммированность на насилие, порнографию, скандальность и занимательность любой ценой тоже исключает искренность. Как и культ формата, рабская приверженность определенному стилю помогает тем, кто диктует законы рынка, сделать творческих работников и потребителей их продукции управляемыми и предсказуемыми орудиями получения прибыли и вызвана желанием повторить прошлый коммерческий (или критический) успех.
Любопытны комментарии к высказыванию Кинга. Участники дискуссии пишут о «триумфе стиля над сутью», о том, что большая часть сегодняшней литературы «страдает нехваткой страсти, искренности и честности». Причина не в том, что никто не пишет хороших рассказов, утверждает один автор, а в том, что существует система, включающая в себя престижные вузовские программы, где студентов обучают «стилю», который критикует Кинг, а решения о публикации принимаются выпускниками тех же программ, которые писателями не стали и работают теперь в издательствах и журналах. Так что получается заколдованный круг. Еще Борхес писал о последствиях этого: «Нищета современной словесности, ее неспособность по-настоящему увлекать породили суеверный подход к стилю, своего рода псевдочтение с его пристрастием к частностям. Страдающие таким предрассудком оценивают стиль не по впечатлению от той или иной страницы, а на основании внешних приемов писателя… Подобным читателям безразлична сила авторских убеждений и чувств. Они ждут искусностей… Они подчиняют чувства… общепринятому этикету. Упомянутый подход оказался столь распространен, что читателей как таковыx почти не осталось — одни потенциальные критики».
В кругах элиты можно нередко услышать: как можно писать сегодня так, как будто не было Кафки (Джойса, Пруста и т. п.)? В этом есть противоречие: с одной стороны, требуют подтянуться до Кафки или Пруста, с другой — следование в чьем-то фарватере тут же назовут эпигонством. Законодатели мод в мире искусства ждут от всякого автора новизны на уровне глубоко оригинальных писателей, художников, не понимая, что тем самым обесценивают их индивидуальный стиль. И, пожалуй, особенно резко отличается стиль тех, кто страдал депрессией, маниями и другими расстройствами психики, физическими недугами, сексуальными отклонениями, злоупотреблял алкоголем и наркотиками. Когда художнику становится трудно держать в руке кисть из-за артрита, когда он теряет зрение или подвержен приступам психической болезни, его стиль, образный язык и способы выражения меняются (например, вырезание аппликаций Матиссом в старости). Эпилептик Достоевский считал, что Магомет был эпилептиком, ибо только в припадке болезни мог он увидеть образ магометанского рая. Появляются исследования на эту тему: например, написал бы Ван Гог свои картины, если бы принимал антидепрессанты? Некоторые убеждены, что гений всегда безумен, а без страданий не может быть творчества. Питер Крэймер в книге «Слушая патологию» анализирует труды философов, художников, писателей и их личную жизнь, пытаясь доказать, что такие представления ошибочны и опасны.
Не следует отрицать влияния заболевания на творчество, но безумными выглядят требования к вполне здоровым художникам работать так, как будто они больны. Интересно исследовать возможности человеческого разума, с помощью чужого опыта выйти за пределы мира, познаваемого на уровне «нормы», увидеть результат преодоления художником ограничений, накладываемых на него болезнью. Если человек талантлив, то его борьба с «демонами» может расширить наши представления о мире. Письмо Кафки к отцу обнажает необыкновенную ранимость, которой не обладают сыновья куда больших монстров-папаш. Хотя повышенная чувствительность и болезнь могут вести к особой экспрессии, это не значит, что только они и могут быть двигателями творчества. Однако начиная с середины ХIХ века возникла тенденция провозглашать то, что связано с отклонениями от физической и психической нормы, новым словом, а потом и эталоном в искусстве, а творения тех, кто не порывает полностью с традицией и физически и психически здоров, объявлять вчерашним днем. Это сродни тому, как если бы в спорте существовало требование употреблять допинг для улучшения показателей или признавались только результаты специальных соревнований инвалидов. Вышеупомянутый подход опасен тем, что рынок оказался перенасыщен проходимцами, которые «косят под больных» и заполняют музеи, страницы журналов, городские площади и экраны телевизоров продукцией, которая не радует глаз, не ласкает слух, не будит мысль, а лишь уродует души и засоряет умы. Молодые авторы порой решают для начала подчиниться требованиям тех, кто командует рынком как элитной, так и массовой культуры, чтобы потом иметь возможность заняться своим, тем, чего просит душа. Но «потом» может и не быть. Невозможно безнаказанно предавать свой талант. Раз потеряв невинность, назад ее не вернешь.
Для многих законодателей вкуса и бюджета душевная грубость в искусстве — норма, тепло и доброта — «розовые сопли». Действительно, можно пересластить так же нестерпимо, как и пересолить, но сегодня существует перекос в сторону бравады жесткостью. При этом именно люди с тяжелыми физическими заболеваниями часто являют собой образцы стремления к свету, добру, преодолению. Инвалид от рождения Рубен Гальего, с младенчества живший в советском детском доме, пишет в предисловии к книге «Белое на черном»: «Уверен, что чернухой жизнь и литература переполнены уже слишком… Мне пришлось увидеть слишком много человеческой жестокости и злобы. Описывать мерзость человеческого падения и животного скотства — множить и без того бесконечную цепь взаимосвязанных зарядов зла. Не хочу. Я пишу о добре, победе, радости и любви». Заболоцкий писал жене из лагеря, что для него «искусство стало атрибутом далекого светлого существования». Может ли таким атрибутом стать то, что сегодня зачастую выдается за искусство?
По-моему, ошибочно объявлять эпигонами тех, чей стиль близок к классическому. Новелла Матвеева назвала классичного В. Берестова человеком столетия. Ее собственные песни и стихи тоже близки к классическим по форме, хотя они разительно отличаются от лирики Берестова. Импрессионисты, экспрессионисты и многие другие новаторы своей эпохи не отказывались полностью от традиций. Верлибр А. Макушинского хорош не потому, что поэт ставит формальную задачу ввести западную поэтическую форму в русскую поэзию, а потому, что эта форма и интонация лучше всего передают его опыт, чувства и размышления. Классическая основа дает возможность бесконечно обновлять и варьировать форму и расширять наполнение ее содержанием, что делает произведение более универсальным и менее подверженным старению.
О блюстителях жанра
«Я могу сплавить фуэте с фламенко и брейком. Главное — это сильнее выразить чувство». Эта точка зрения Б. Эйфмана приложима не только к балету. Человече-скую жизнь трудно втиснуть в рамки кем-то навязанного жанра, стиля, формата. Идея нового произведения искусства вернее достигнет цели, если в той или иной мере использует уже известный язык, и разные жанры, дополняя друг друга, могут сделать произведение более выразительным. Такая эклектика естественна, как дом, в котором жили поколения и к которому обитатели привязаны глубже, чем скоробогатый яппи к обустроенному по текущей моде интерьеру с картинами в тон обивки мебели, который без сожаления будет заменен на другой, когда изменится мода.
Откуда же возникают требования блюсти чистоту жанра? Да все то же: сортировка по жанрам позволяет легче контролировать спрос, рекламировать и продавать «товар». Вписались бы сегодня Толстой и Чехов в реестр востребованных дельцами от культуры жанров — фэнтэзи, женский роман, порно и т. п.? Может быть, Достоевской проскочил бы как автор детективов после вычеркивания из его прозы всего того, что и делает его Достоевским. Сегодняшние издатели требуют от писателей романов. А 60 лет назад Твардовский отчитал Трифонова за его роман-дебют, сказав, что начинать надо с рассказов. Коммерческие и конъюнктурные соображения не должны определять жанр произведения. Как, по словам Нино Рота, хорошая песня стоит больше, чем плохая симфония, так и хороший рассказ имеет большую ценность, чем написанный по трафарету модный роман. В дискуссии, начатой С. Кингом, опровергается утверждение о маргинализации жанра рассказа и утверждается, что «рассказ идеален в мире, где у людей меньше свободного времени, а их внимание трудней удержать». Евгений Попов заметил как-то в интервью, что жанр рассказа «переживает сейчас нечто вроде расцвета». Думаю, что навязывание рынком искусству и литературе жестких правил мешает их развитию и отваживает подлинных любителей. Многие читатели художественной литературы переключились на биографии, отчаявшись найти что-либо стоящеее в море литературного ширпотреба, скроенного по стандартным лекалам.
Рынок способен и убивать целые жанры. В 50-е годы прошлого века коммерческие компании планомерно уничтожали в Аргентине танго, чтобы отдать рынок вновь появившимся рок-н-роллу и поп-музыке. Фирмы звукозаписи не только перестали выпускать новые пластинки танго, но и уничтожали оригиналы существующих записей, чтобы этот жанр никогда не смог возродиться. Такого рода «геноцид» в искусстве, культуре — ведь танго в Аргентине было образом жизни! — сравнительно новое явление, возникшее в ХХ веке. Это следствие рыночно-корпоративного подхода. В то время, когда в Аргентине вытравлялось танго, в США планомерно уничтожался железнодорожный и городской общественный транспорт, чтобы вынудить людей сесть за руль собственных автомобилей. Чтобы избавиться от троллейбусов, трамваев и электричек, для начала пускали по тем же маршрутам автобусы, которые не требуют специальной инфраструктуры, предлагая билеты по демпинговым ценам. Потом закрыли многие автобусные линии, хотя авто-бусный транспорт во много раз безопаснее автомобильного, да и необходимости в этом не было: в условиях роста рабочих мест увеличивались как транспортные пассажиропотоки, так и количество автомобилистов-частников. Но в погоне за сверхприбылями Дженерал моторс объ-единился с нефтяной компанией Стэндард Ойл, производителями резины и автомобильных покрышек, строителями дорог и пригородных домов, риэлторскими компаниями, чтобы полностью перекроить Америку. В дальнейшем вся инфраструктура, особенно в маленьких городах, развивалась в расчете на автомобиль как единственное средство передвижения. Не нужно строить иллюзий: правила игры на современном рынке не свободная конкуренция, а уничтожение перспективных и успешных конкурентов.
Формат, стиль и жанр — это упряжка, которую рынок надевает на художника. Естественно, что легче взнуздать и погонять нетворческую личность, поэтому уровень произведений, создаваемых под давлением рынка, падает. Коллингвуд писал, что если художник использует свое ремесло, чтобы вызвать у аудитории желаемую психологическую реакцию, искусство подменяется одним из шести явлений, которые он определяет так: развлечение, обучение, реклама либо пропаганда, магия, головоломка и проповедь. «Эта шестерка, по отдельности или в каких-то комбинациях, практически исчерпывает все функции того, что в современном мире по недоразумению удостаивается имени искусство… Если искусство является искусством лишь постольку, поскольку оно стимулирует определенные реакции, то художник… оказывается просто поставщиком наркотиков, лечебных или вредоносных». Авангард и масскультура обычно пользуются названными выше шестью инструментами воздействия на аудиторию, исключая человека из поля зрения. В первом случае его заменяют абстракцией, поставленной на службу воплощению какой-то идеи, во втором единица «массы» перестает быть человеком в глазах тех, кто пытается его этой культурой охватить. Для них это просто «кусочек фарша» с кошельком, пусть и тощим. Главное, таких кошельков много. Потрошителям душ и кошельков все равно, какой товар предлагать: открытки с изображением святых или порнографические открытки. Разбогатевшие люди, отмечал еще Платон, относятся к деньгам так же, как поэты к своим творениям и отцы к детям. Не лучше ли любить детей и искусство?
Что день грядущий
нам готовит?
А. Зиновьев писал в 1999 году, что процессы, происходящие в сегодняшнем мире, подчинены глобальному денежному механизму. Но если повсеместно будет ухудшаться качество «человеческого материала», вызванное ухудшением образования, здравоохранения, падением общественной морали, то в конце концов этот механизм рухнет, так как для сохранения уровня жизни, не говоря уж о его повышении, необходимо постоянное обновление технологий и инфраструктуры на фоне все увеличивающегося дефицита ресурсов. Цивилизацию можно сохранить только при условии высокого и постоянно растущего уровня компетенции значительной части населения, что невозможно без доступного для всех серьезного первичного образования, которое поможет выявить таланты. Это включает раннее приобщение к искусству, и в первую очередь — к чтению. В мире потребительской культуры происходит сдвиг от печатного слова к имиджам — так людей отучают независимо мыслить, отличать правду от лжи. Почти треть нынешнего населения США неграмотны или едва умеют читать. Крис Хеджес говорит, что если в XVIII веке самой известной личностью был Вольтер, то сегодня это Микки-Маус.
В февральском номере журнала «Harper’s» писательница Урсула Ле Гуин пишет, что 43 % американцев в 2004 году не прочли ни одной книги, хотя в период с 1850-го по1950-й читали много, причем качество того, что читали, было несравненно выше. Причины — более высокие, чем сейчас, требования школьных программ, расширение бесплатного образования и сети публичных библиотек. Главное же, издательское дело не было отдано на откуп корпорациям, которые сегодня поглотили мелких издателей, получавших небольшой, но стабильный доход от продажи книг хороших авторов, и перешли на производство бестселлеров, которые потребители покупают так же, как любой широко рекламируемый товар. Ле Гуин убеждена: книги нельзя продавать как предметы потребления, но усилия крупных корпораций направлены лишь на увеличение прибыли и на то, чтобы книжный рынок непрерывно рос, «как талии американцев». Она сравнивает происходящее на книжном рынке с тем, что произошло с кукурузой: когда в США был полностью удовлетворен разумный потребительский спрос, создали «неразумный спрос — искусственную потребность». Производители добились от государства, чтобы кукурузу «назначили» стандартным кормом для скота, несмотря на вызываемые этим кормом проблемы пищеварения у животных. Кукурузное масло и сахар стали использовать в производстве напитков и фаст-фуд. Такая система распространилась в Америке и на другие области промышленности и сельского хозяйства, в результате «мы удивляемся, почему в Европе помидоры имеют вкус помидоров, а машины хорошо спроектированы».
Забавно, что писательница проводит аналогию именно с кукурузой. Хотелось бы, чтобы те, кто сегодня внедряет американскую культурную модель на россий-ской земле, вспомнили, как Хрущев, купившись на кукурузный пиар во время поездки в США, пытался засеять «королевой полей» российские просторы. Как скот от навязанной ему кукурузной диеты страдает несварением желудка, так навязанная человеку культурная диета незаметно отучает его от «переваривания» хорошей литературы, кино, музыки. Писатель Дэвид Сирота, поездив по Америке с презентацией книги, был поражен тем, что увидел: «Свежегомогенизированная американская культура делает все одинаковым… Америка еще может стать жертвой своего собственного культурного захвата».
Почему столь поспешно, несмотря на протесты многих ученых, перекраивается российская система обучения? Не лучше ли просто усовершенствовать ее? А то получится очередной засев кукурузой полей, где гораздо выгоднее выращивать свои веками проверенные культуры. -В Союзе нас не учили «продавать себя», не учили всех подряд лидерским навыкам. Это не помешало уехавшим на Запад весьма успешно там работать. Думаю, этому способствовала система обучения, поощряющая сообразительность, а не выбор или угадывание правильного ответа. Подготовка к тестам состоит в основном в зубрежке, что убивает творческий дух. Для россиян такой подход был чужд, что не мешало России и позднее СССР иметь выдающихся ученых и сильные научные школы. В Америке я часто наблюдала, что именно наши эмигранты проявляли на работе инициативу, решая проблемы, на которых начальство поставило крест, и коллеги-американцы послушно отказались от поиска новаторского подхода.
Влиятельный и оригинальный мыслитель из Словении Славой Жижек считает, что мы живем в постполитическое время, когда политика все больше превращается в экспертное администрирование, и все конфликты переводятся в проблемы культуры, образа жизни и т. п. (интервью с Эми Гудман). Те, кто протестует против войны или загрязнения окружающей среды, и их оппоненты взаимно паразитируют: одни довольны, что выразили недовольство, другие, что проявили «демократичность», позволив им высказаться. Но ничего от этого не меняется. «Я не наивный марксист: о, нам нужна новая революция… Я не борюсь с сегодняшним капитализмом, я выступаю против того, к чему этот капитализм медленно ведет, если мы не будем противодействовать. Я думаю, капитализм, как мы его знаем, разрушит сам себя… Например, несмотря на все права человека и прочее, мы уже говорим о пытках. Погодите, о чем мы заговорим через десять лет».
То же и с разговорами о глобализации. Жижек считает, что жизнеспособная демократия нуждается в патриотической идентификации и развитие капитализма угрожает ей больше, чем леволиберальная идея мультикультуризма: пока товары свободно циркулируют, все больше возникает заборов, разделяющих людей разного достатка. Несостоятельной оказалась и идея, будто капитализм всегда ведет к демократии: пример Китая показывает, что при авторитарном режиме капитализм развивается даже лучше. Уравниловка в распределении матблаг ведет к стагнации, но чрезмерное расслоение общества ведет к снижению уровня жизни для большинства, к нестабильности и неэффективности. Греческая демократия и римская республика процветали за счет рабов, западная демократия — за счет колоний и дешевого труда иммигрантов. Будущее за таким общественным устройством, где паразитирование одних социальных и этнических групп за счет других будет минимальным.
В последние 50 лет население Западной Европы достигло наибольшего процветания и свободы в истории человечества. Но более миллиарда людей в мире живут в трущобах, что, по мнению социологов, может привести к постоянно тлеющей гражданской войне во всех развитых странах (вспомним парижские события). Сто лет назад Честертон писал: «Бедные бывают мятежниками, но не бывают анархистами… Им нужна мало-мальски приличная власть. Они вросли корнями в свою страну. А богатые — нет. Богач может уплыть на яхте в Новую Гвинею. Бедные иногда бунтовали против плохих властей, богатые всегда бунтовали против всяких. Аристократы издавна были анархистами». Сегодня мятежных аристократов заменили в своем анархическом порыве жители трущоб, часто выходцы (в том числе нелегальные) из других стран, которые, как и транснациональные корпорации, не связаны корнями со страной, куда их занесли ветры глобализации.
Льюис Лэйпам высмеивает тех, кто считает, что Америка создала «полную и совершенную цивилизацию» и что нам теперь можно просто «играть с гаджетами» и ничего не делать, «кроме как тратить интеллектуальное наследство». Необходимо и в России заботиться о сохранении своей культуры и истории. Иначе я не удивлюсь, если мир, включая молодежь РФ, скоро будет черпать сведения о городе-герое Ленинграде из нового романа о блокаде «Город воров» Дэвида Бениоффа, по сценарию которого был снят псевдоисторический боевик «Троя», с успехом шедший в России. Лэйпам считает, что культурная среда — это часть нашей окружающей среды. «Можно сравнить библиотеку или музей с рекой или лесом. Это экологическая система, состоящая из слов и идей вместо папоротников и водных жуков». Уничтожение культурной экосистемы приведет к умиранию человечества так же, как избыток токсичных отходов, недостаток чистой воды и воздуха. Голод на идеи ведет к тому, что люди забывают о целях цивилизации и начинают убивать друг друга.
Идеи эпохи Просвещения изжили себя. Но идеи, которые могли бы удовлетворительно объяснить соотношение между материей и разумом в терминах сегодняшнего дня, еще не появились. Изобретатели новых технологий обычно не те же самые люди, которые умеют их применить для прорыва в искусстве и философии. Но Лэйпам не настроен пессимистично: как издатель и редактор журнала он видит активно мыслящих людей, видит, что в настоящем пробиваются ростки будущего, а будущее обещает новые возможности.
Спасение утопающих
В 1982 году Вим Вендерс снял документальный фильм «666», в котором приехавшие на Каннский фестиваль режиссеры высказывали свое мнение о современном состоянии и будущем кино. Многие считали, что конкуренция с Голливудом и телевидением губит кинематограф. Самым большим оптимистом оказался старейший из участников — Aнтониони. Он предсказал, что «кино войдет в каждый дом благодаря новым технологиям. Люди должны приспособиться, вот и все». Однако приспосабливаться — это не значит бездумно подчиняться отрицательному давлению, это значит разобраться в ситуации и активно создавать положительное давление — и по вертикали, в том числе снизу, и по горизонтали на всех уровнях.
Многие изменения в управлении и манипуляции рынком стали возможны сегодня в результате развития коммуникационных технологий. Но и наши голоса стали слышнее. Многое упростилось благодаря Интернету. Происходит демократизация критики, анонимные рецензенты Интернета оказывают все большее влияние на то, что люди покупают, смотрят, читают, куда едут отдыхать. Люди находят единомышленников, поддерживают культуру, которая им близка, не дают кануть в Лету «отжившим» жанрам. Будущее за теми, кто способен не только к конкуренции, но и к коллаборации: так, при резких изменениях природных условий на Земле всегда выживали те группы организмов, которые научились сосуществовать, взаимно используя друг друга.
Необходимо расширять доступ широких аудиторий к «хорошему» искусству, а для этого нужно упорство. Весной в Нью-Йорке с успехом демонстрировался документальный фильм «Селия Круз» о легендарной кубинской певице. Десять лет ушло у его создателей на обивание порогов в поисках денег, но фильм сделан! Игнасио Варшавский потратил три года, чтобы убедить Министерство культуры Аргентины выделить средства на оплату проекта школы-консерватории, куда привлек в качестве педагогов старых мастеров танго, с уходом которых могли навсегда исчезнуть секреты этого жанра. Среди энтузиастов и пропагандистов танго в США бывшая ленинградка Эльмира, создавшая радиопрограмму, поражающую знаниями и глубиной. Бывшая свердловчанка Татьяна Зуншайн основала детское книжное издательство, начав с перевода сказки «Репка», которая пользуется у американцев большим успехом. Это примеры того, как люди создают желаемое жизненное пространство для себя и для других. «Человек живет тогда, когда может помогать другим, это, по существу, та же старая формула самоотдачи в искусстве», — писал Варлам Шаламов. Если в СССР энтузиасты создали движение КСП, которое живет и здравствует до сих пор, то теперь и карты в руки всем критикам прошлого зажима.
Из интервью Марины Влади: «В иерархии человеческих ценностей самое главное для меня — ум, культура, свобода сердца и духа — качества, которыми обладала настоящая русская интеллигенция… Россия, где было так мало свободы и так много цензоров, имела удивительную культуру, какой не было ни в одной другой стране… Ну а в современной России меня больше всего удивляет то, что деньги стали для людей главной целью». Подвижничество и искренняя любовь к искусству были в России традицией. Директор Пушкинского музея И. Антонова рассказывала, что «музей никогда, ни на один день не закрывался для публики. Даже когда крыша его была разрушена при бомбардировке и в залах лежал снег». Евгений Кисин, посетивший недавно РФ, говорил в интервью, что нигде в мире не встречал такой аудитории, как в России. Почему-то в последнее время стало модным называть русскую публику самой читающей в мире не иначе как с иронией, а ведь это действительно так, и нужно это не разрушать, а поддерживать. Те, кто любят искусство и к тому же богаты и влиятельны, могут сыграть в этом важную роль. Необходимо и привлечение государства к финансированию искусства, причем плодотворней работать не против своего правительства, а вместе с ним, как Игнасио Варшавский. Примеры уже есть. Так, в Лысьве прошел театральный фестиваль малых городов России при поддержке Министерств -культуры РФ и Пермского края и местного муниципалитета.
Человек несовершенен, и идеальное общество невозможно. Но если ставить перед собой достойные цели, то, как мудро сказал Окуджава, может быть, когда-нибудь к среднему придем. Большинство изменений в обществе рукотворны, поэтому не надо опускать руки. Рынок в его сегодняшней форме нередко является тормозом, а не стимулом в развитии общества, и не нужно воспринимать его как нечто незыблемое, данное свыше. Будущее решают не только магнаты и властные структуры, а миром правят не только деньги, но и идеи, и знания, и любовь. Все великие религии, философские учения, психологи и педагоги учат личной ответственности. Мы можем повлиять на формирование инструментов культуры, которые сформируют новые поколения, и отказаться от тех из них, которые ограничивают, порой целенаправленно, сознательное участие большинства людей в построении общества, в котором им хотелось бы жить.
Маленький мальчик, герой книжки Руфь Краус, посадил семечко моркови и стал ждать, когда оно прорастет. Мать, отец, брат по очереди подходили к нему и говорили: брось, все равно не вырастет. Но малыш упорно поливал и пропалывал землю вокруг своей посадки, и в один прекрасный день выросла большая-пребольшая морковка, как репка в русской сказке. Не тот ли это малыш, который крикнул, что король голый? Но чтобы вырастали такие дети, нельзя позволять заражать их бациллой ТВ-асфиксии с нуля лет. А чтобы вытянуть репку, нужны усилия многих. Хочется убедить читателей, зрителей и слушателей больше верить себе и поддерживать то, что искренне нравится — пусть не признанное, не укладывающееся в формат, не пропиаренное до оскомины — не забывать тех, кто составляет гордость мировой культуры, и помнить, что «можно так полюбить свою землю, что все земли полюбят ее» (В. Берестов). Каждый может быть гвоздем, который не даст упасть подкове. А подкова, как извест-но, приносит счастье.