Главы из книги. Подготовка — публикации М. Райциной
Опубликовано в журнале Нева, номер 2, 2009
В февральском — «военном» — номере мы предлагаем вниманию читателей три фрагмента из книги П. П. Муратова (1881–1950) «Герои и героини», где слышно перо человека «тишины… и… внутреннего порядка, понимавшего внутренний беспорядок других. Стилизация в литературе была его спасением, └декадентству“ он открыл Италию. Он был по-своему символист, с его культом вечной женственности, и вместе с тем ни на кого не похожий среди современников. Символизм свой он носил как атмосферу, как ауру, в которой легко дышалось и ему, и другим около него. Это был не туманный, но прозрачный символизм, не декадентский, а вечный. В своей тишине он всегда был влюблен, и это чувство тоже было слегка стилизовано — иногда страданием, иногда радостью. Его очарования и разочарования были более интеллектуальны, чем чувственны… не только └умным духом“. Он был щедр, дарил собеседника мыслями, которые другой на его месте записывал бы в книжечку (по примеру Тригорина и Чехова), а он отпускал их, как голубей на волю — лови, кто -хочет. ‹…› признания и благодарности он не терпел и любил в себе самом и в других только свободу». (Нина Берберова. «Курсив мой»). «Образы Италии» П. П. Муратова издавались многажды (последнее издание: М., 2005); в «Героях и героинях» ощутима «серебрянове-ков-ская» игра-попытка «соединить века» в некую цельность, взять аккорд через героев — как литературных, так и -исторических (cм. ниже с. 234: «Ни для кого не тайна, что Рудин был лицо действи-тельное».— Ни для кого?)
Публикуется по: Муратов П. П. Герои и героини. Париж: Возрождение, 1926. С. 5–20, 105–118, 131–136. (Полный состав книги: «Нищий рыцарь»; «Морто да Фельтре»; «Тираноубийцы»; «Конквистадоры»; «Поэт в изгнании»; «Осада Левеллина»; «Приключения Казановы»; «Энкарнасьон»; «Морали»; «Смерть Рудина»; «Лонский»; «Валькирия».)
«Нищий рыцарь»
Время действия: Четвертый Крестовый поход (1202–1204). Объявлен папой Инно-кентием III. Участники — преимущественно французы и венецианцы. Перипетии этого похода изложены в книге французского военачальника и историка Жоффруа Виллардуэна «Завоевание Константинополя», первой пространной хронике во французской литературе (из -позднейших изданий cм.: Жоффруа де Виллардуэн. Завоевание Константинополя. М.: Наука. 1993).
Палеокастро — венецианская крепость на холме в западной части Крита. Построена в 1207–1233 годах. Ее называют также Крепостью Старухи.
«Смерть Рудина»
Время действия: Французская революция 1848 года.
«Валькирия»
Время действия: Первая мировая война. Наиболее активные военные действия происходили на территории Галиции.
Битва при Сен-Кантене (29–30 августа 1914 года, известна также как «Битва при Гюизе» — сражение на Западном фронте Первой мировой войны, один из основополагающих моментов великого отступления войск -Антанты.
Павел Муратов
Герои и
героини
Главы из книги
Нищий рыцарь
Гюи де Пьермонд возложил на себя крест в год от Рождества Христова МСС, побуждаемый к тому красноречивым призывом Суассонского епископа и печалью от преждевременной утраты моло-дой жены, Молчаливым оставался он на съездах баронов среди зеленых лесов Компьена, готовый следовать всем тем решениям, которые примут Тибо — граф Шампани, Балдуин — граф Фландрии и Луи — граф Валуа. И когда наступил час похода, сопровождаемый конными людьми и пешими -арбалетчиками, в глубоком молчании перешел он вьющуюся серебряной лентой Уазу, в последний раз видя темную башню Пьермонда, стерегущую нивы и луга Иль-де- Франса.
Неведомые земли обширного мира раскидывались вокруг него вновь каждое утро; из неизвестности воз-никали многолюдные города; он взирал на них суровым оком, крепкое сердце ровно билось в его груди. Легкое удивление выразило обожженное чужим солнцем лицо рыцаря лишь при виде расположившейся среди вод Венеции. Светлые глаза его обнаружили дат-ское любопытство. Прикрыв их рукою от весеннего блеска лагуны, он вглядывался в необычайные просто-ры, дышал новым морским воздухом, следил за кипучей работой ловких полуголых островитян, смоливших и снастивших обещанные корабли. Без всякой робости переступил он в назначенный день с венецианских свай на зыбкую палубу судна, исполняя веления своей осененной отныне знаком креста судьбы.
Эта судьба привела, однако, его и весь тот прекраснейший флот, которому равного не видывал христианский мир, не к вздымаемым вихрями воинств пророка пескам Палестины, но к смыкающимся в узкие проливы ревнивым водам недоступной Византии. Свесив за борт голову, глядел Гюи де Пьермонд, как боролся его кормчий с быстрым течением Геллеспонта, и многочисленнее тех звезд, которые качались над мачтой корабля, показались ему увиденные впер-вые в ночь на Иоанна Крестителя далекие огни грече-ской столицы.
Под стенами Константинополя французский рыцарь сражался храбро и самоотверженно, горя желанием выр-вать древний трон из рук дерзкого похитителя и во—дворить на место молодого императора, так смиренно просившего помощи у венецианцев и крестоносцев. По взятии города он приобрел причитавшуюся ему долю добычи. В три назначенные церкви несли золото и серебро, и каждый всадник получал столько, сколько двое пеших, каждый рыцарь столько, сколько два всад-ника. Гюи де Пьермонду достались мешки золотых монет с равноконечным крестом, богатое оружие, кон-ское снаряжение, тяжелые церковные сосуды и женские украшения из расплавленных драгоценных камней, влитых в благородный металл. Его взгляд тускло -горел, когда он пересматривал эти добытые мечом сокровища в сумрачных покоях -обширного, как караван-сарай, Василиадова дома.
Дом этот был отдан ему во владение после того, как Василиад, один из приверженцев престолопохитителя бежал к валахам, оставив на милость франков свою жену Зою и двух малых детей. С презрением, равномерно уделяемым им всем грекам, взглянул Гюи де Пьермонд на женщину, встретившую его на лестнице, коленопреклоненную, мучимую страхом и унижением. Он ничем, впрочем, не обидел ее и предоставил ей жить в прежнем довольстве на женской половине, среди наперсниц и евнухов. -Соп-ровождаемый стрелками и копейщиками, он обошел весь дом Василиада от подвалов до чердака, холодно глядя на каменные узоры полов, огни лампад и пурпур ковров. Большие глиняные кувшины с вином и маслом, закопанные до горла в подземельях, остановили на вре-мя его внимание. Проходя сквозь внутренние дворы, -обне-сенные галереями на деревянных столбах, видел он впервые райские плоды апельсиновых и лимонных дерев.
Балдуин, граф Фландрский, сел на престол императоров Востока. Латинские рыцари, казалось, забыли о первоначальной цели святого своего предприятия. Силой оружия приводили они к покорности богатые города по обеим сторонам Босфора, умножая добычу, деля земли, грезя титулами. Венецианцы со страстью предава-лись торговле у башни Галаты. Древняя гавань Констан-тинополя кишела разнообразным людом, жаждущим наживы и удовольствий. По узким кривым улицам столицы проезжали рыцари Фландрии, Шампаньи и Иль-де-Франса, сопровождаемые льстивыми тентами, пред-шествуемые восточными слугами и скороходами.
Чужеземными обычаями прельщались многие из них, и не один сменил на византийский шелк добротное кипрское сукно своего кафтана. Смелые французы нра-вились изнеженным константинопольским женщинам. Не было ни одной дамы в окрестностях Влахерны или Ипподрома, которая не принимала бы у себя гостей днем и ночью. Иные из них, переодевшись и спрятав под покрывалом лицо, искали на перекрестках солдат и конюхов. Старухи со сморщенными лицами поджидали молодых светловолосых оруженосцев, чтобы вручить им пышную гвоздику и шепнуть улицу своей госпожи. И возвращавшиеся все охотнее и охотнее в столицу рыца-ри, увенчанные сомнительной славой своекорыстных подвигов, спешили смыть с себя фракийскую пыль или азийскую грязь и не уставали отвечать па призывы соблазнов.
Чтобы предаться худшим соблазнам, Гюи де Пьермонду не понадобилось даже перейти улицу. Под кров-лей запутанного, как лабиринт, Василиадова дома, в спальне, напитанной кружащими голову ароматами, ждала его теперь каждую ночь Зоя. Однажды, вернувшись из трудного похода и усердно вознаграждая себя за все лишения, он сам не заметил, как нарушил данный некогда обет чистоты и совершил первый свой тяжелый грех. Сжигая запоздалые укоры совести, прокрадывал-ся он, точно вор, в душную опочивальню гречанки. С величайшей таинственностью пропускала она его в скрытую дверь, прислушиваясь к малейшему шороху, не произнося даже шепотом ни единого слова и торопясь разлучиться при первых проблесках зари, при первом ударе к заутрене в соседнем монастыре. Но велико коварство греков: с ведома всех своих многочисленных слуг уступала себя Зоя желаниям простодушного рыцаря; невидимые им глаза с насмешкой наблюдали за ним всякий раз, когда возвращался он с подска-занными ею предосторожностями в свои покои. И мало того: как только покидал он комнату гречанки, Василиад, ни на один день не оставлявший Константинополя и продолжавший спокойно плести сети заговоров, укры-ваясь среди евнухов своей жены, занимал на супружеском ложе указанное ему законом место.
Случайность раскрыла наконец Гюи де Пьермонду позорные ухищрения византийцев. В припадке неистовой ярости он совершил новый смертельный грех, ударом меча лишив жизни и Василиада, и Зою. Узнайте же, однако, что даже и этот грех не был его худшим. Помраченный рассудком рыцарь не ответил на тот призыв, который устами несчастного Балдуина обратила к нему и к другим империя латинян в дни величай-шей опасности. В битве при Адрианополе не занял он того места в рядах, которое указывала ему честь. Когда пришла весть о страшном поражении, о пленении императора, низкий страх потерять награбленное богат-ство и попасть в руки жестоких валахов овладел кре-стоносцами, которые еще оставались в столице. Самые малодушные из них снарядили пять кораблей, чтобы спастись бегством, и среди клятвопреступников и пре-дателей, наполнивших эти корабли своим скарбом, оказался доблестный рыцарь Гюи де Пьермонд!
Ничего доброго не могли ожидать для себя те, кто оставили в беде своих братьев. Весенние бури рассеяли их флот среди островов Греции. Корабль, где нахо-дился Гюи де Пьермонд, сел на подводный камень в виду берегов Мореи. Мореплаватели пытались достигнуть земли на маленьких лодках, но страшна была ярость буруна, разбивавшегося на прибрежных скалах. Одна за другой перевернулись лодки латинян, и разгне-ванное море поглотило их.
Лишь один Гюи де Пьермонд был, как обломок кораблекрушения, выброшен волной на полоску песка, лепившуюся вдоль скал. Была теплая ночь, когда очнулся он, видя над головой быстрый бег звезд в прорывах облаков. Вспомнив злоключения дня и видя себя спасенным из пучины морей, вопреки тому, что вовсе не умел плавать, он узрел в этом первое ниспосланное ему знамение и, встав на колени, возблагодарил Создателя. На востоке уже светлело небо; понемногу обозначалась перед ним мутная зелень неустанно катившихся морских равнин. Покрылись пурпуром разорванные облака, зажегшись золотыми каймами, и порозовело белое крыло кружившейся чайки. Из недр морских выступил огненный диск.
Гюи де Пьермонд вскарабкался на утес. В недалеком расстоянии от него к скату горы прилепилось селение, сложенное из темного камня. Четырехугольная зубчатая башня возвышалась среди кучи домов с плос-кими крышами, построенных неведомо кем и когда.
То место называлось Палеокастро, а древнее истинное имя его было давно всеми забыто. Шатаясь на слабых ногах, пустился французский рыцарь на поиски гостеприимства. Его одежда пропиталась морской водой, на поясе его не висел меч с крестом рукояти, и голова была не покрыта.
У коричневых городских стен кривились старые стволы оливок, пегие козы паслись среди них, щипля свежую зеленую траву. Дым выходил из трубы дикого, сложенного из грубых камней жилища, и, казалось, ничто не ведало здесь страстей и борений, перетерпленных теми, кто гибли в эту ночь внизу на утлых кораблях. Гюи де Пьермонд постучался у бедных дверей. Низкорослый грек, покрытый черными, как шерсть, волосами, вышел к нему, глядя на него с суеверным страхом. Как мог, латинский рыцарь описал свое бедствие, указывая рукой на далекое море.
Изъясняясь более пальцами, нежели человеческим голосом, вступили они в -нависшие первобытной аркой городские ворота Палеокастро. По узким улицам -на-встречу им испуганные девочки гнали своих ослов с вязанками хвороста; в хар-чевнях разжигали утренние огни, и медники уже стучали молотками в темных лавках. На городской площади у вечных струй источника брала воду в звонкие кувшины -статная дочь архонта. К ее отцу свел черноволосый грек пощаженного волнами -чужестранца.
Было удивительно, в какой мере архонт Никодим, заброшенный в своем маленьком городке, ка-залось, на самый край света, был поглощен великими событиями, решавшими судьбы восточной империи. С необыкновенным оживлением встретил он ниспосланного ему провидением гостя. Тысячи тонких соображений, догадок и выводов закружились в его лысой, украшенной седой бородой голове. Бесхитростный -рыцарь сообщил ему о поражении латинян, о печальной участи Балдуина, императора, но Никодим, как подобает искусному политику, сделал вид, что все то было ему давно известно. Ему казалось, что он выведал у рыцаря тайну его несчастий лишь благодаря необык-новенной ловкости своих глубоко обдуманных вопросов. И, прижимая к губам бороду, скрывая бегающие взоры маленьких глаз, осторожно раздумывал архонт Никодим над решением, какое ему надлежало принять.
Без сопротивления дал Гюи де Пьермонд заковать себя в цепи нескольким тщедушным горцам, составлявшим войско правителя Палеокастро. Это нарушение священного долга гостеприимства понял он как возмездие за содеянные грехи и ему не удивился. В подземелье четырехугольной зубчатой башни, освещенной решетчатым оконцем, на связке соломы, подле глиняного горшка с ключевой водой, чувствовал он себя более спокойно, чем архонт Никодим, метавшийся в сомнениях, точно плененный лев, по тесным покоям лучшего в городе дома. Бессчетны были усилия политика Палеокастро направить свои действия сообразно тому обороту, который принимало течение вещей в слишком обширной и разнообразной империи. Французский рыцарь попеременно представлялся ему то грозным посланцем верховной власти, то счастливо попавшим в руки заложником. Невидящими глазами взглядывая на красивую дочь, старый архонт терзал себя тщательными стремлениями предугадать те ходы, которые предпримут в великой игре король Салоник, царь валахов, грек Леосгур, защищавший от франков крепкий Коринф, или вожди латинян, овладевшие недавно Мотоном и Короном. Запутавшись в мысленных хитросплетениях, он не спал всю ночь, а утром, взобравшись на осла, отправился советоваться с архимандритом соседнего монастыря, обозначенного во впадине горы бледно золотившимся крестом и несколькими черными кипарисами.
Переговоры двух многоопытных стариков были тайны и продолжительны. В душной келье архимандрита то возвышались до спора, то затихали до шепота их голоса; краснели лица, покрываясь каплями. Архонт возвратился домой, сильно упав духом: все монастырские известия противоречили столь безрассудно принятым им накануне решениям. Вспомнив мудрое правило, что лучше сознаться в ошибке, нежели упорствовать в ней, архонт Никодим спешил уготовить новую участь своему нечаянному пленнику.
Предводимая взволнованным архонтом процессия городских старейшин робко вступила в подземелье четырехугольной башни. После долгих убеждений, произнесенных на языке, состоявшем из смешения франкских и греческих слов, Гюи де Пьермонд наконец понял, что был неожиданно признан графом владетелем и защитником Палеокастро. С величайши-ми почестями его провели в верхние покои той самой башни, в подземелье которой узнал он кратковременную сладость искупления. Добродетельнейшие хозяйки Палеокастро вместе с Анастасией, дочерью архонта, суетились, готовя ему ночлег и обед, и нетерпеливый Никодим уже был готов занять его ум росписью земель, ремесел, налогов и доходов нового графства. Военные силы Палеокастро, состоящие из сотни первобытновооруженных пастухов, были предоставлены в полное его распоряжение для завоеваний или для охраны границ. И несколько дней просидел архонт Никодим за письмом, которое верный человек должен был отнести к французским рыцарям, именем Бога, святого престола и императора захватившим недавно Мотон и Корон. Начатое торжественнейшими заявлениями и уверениями послание оканчивалось просьбой о присылке боевого коня с надлежащим рыцарским вооружением и нескольких франкских телохранителей.
К удивлениию старого архонта, вновь обретенный граф Палеокастро выказывал крайнее равнодушие среди этих важных государственных дел. Из всех присвоенных ему прерогатив власти он принял, казалось, с охотой лишь прерогативу правосудия. С готовностью делил он люд Палеокастро на правых и виноватых, вознаграждая первых и отпуская без строгого наказания вторых. Обыкновенно он творил суд на ступенях четырехугольной башни, слу-жившей ему жилищем, в те часы, когда смолкал дневной труд и заходящее солнце отбрасывало длинные тени. Он терпеливо выслушивал жалобы красноречивых греков и снисходительно вникал во все мелочи распрей, рождавшихся на смежных полях, в семейных комнатах, в общинном стаде. Выслушав доводы сторон, он задумывался; орел, кружась высоко в прозрачном небе над его головой, придавал императорскую санкцию решениям, которые были справедливы и великодушны. Окончив суд, Гюи де Пьермонд уда-лялся в свои покои и отдыхал у открытого на далекое море окна. Величайший перелом совершался в нем; обозревая прежнюю жизнь, казался он себе умершим в грехе и воскресающим ныне для нового назначения. Анастасия, дочь архонта, видевшая его в эти часы, срав-нивала его в своем. девичьем сердце с молодым дубом у городской стены, еще могучим, но уже опаленным молнией.
Посланец, напрасно искавший в Пелопоннесе отважного Жоффруа де Вильардуена, возвратился с неожиданным известим: грек Леосгур одержал большую победу над франками перед крепким Коринфом, и его воинов можно было ожидать в Палеокастро. Услышав об этом, архонт Никодим схватился руками за голову. Его первой мыслью было низложить им самим поставленного графа Палеокастро. Но в руки чужеземца не отдал ли он сам и свою казну, и свое войско! Дикие жители городка, не успели ли они научиться благоговеть перед латинянином, обольщенные его беззаконным добросердечием! Вспоминая государственную науку своей молодости и наставления константинопольских учителей, архонт Никодим решил с помощью отравленного напитка возвратить графа Пелеокастро в то небытие, из которого он так несвоевременно возник. Его дочь Анастасия должна была помочь ему в этом. Но проникший во все тайны политики старик ничего не знал о том, что совершается в уме женщины. Перед рассеянным и погруженным в свои мысли рыцарем выплеснула Анастасия отравленное питье в открытое окошко и залилась слезами.
Прежний гнев овладел на время Гюи де Пьермондом: он велел привести архонта с тем, чтобы пре-дать его заслуженному наказанию. Но пока слышались тяжелые шаги старика на узкой лестнице, мысль, что то было второе знамение свыше, осенила его, и, когда в от-крытую дверь ворвался отец Анастасии и кинулся с воплем к его ногам, он поднял его и повторил сло-ва, которыми, не зная многих других, всего чаще заканчивал свой суд на ступенях четырехугольной башни.
— Иди и больше не греши, — сказал он.
И если то было второе явленное ему знамение, то узнайте, что недолго пришлось ему ждать третьего. Страшная болезнь, разразившаяся вскоре над Морей, остановила и войска Леосгура, и войска франкских баронов, совершал дело гибели и разрушения с такой быстротой, которая недоступна даже для человеческих рук. Целые города превращались в кладбища, селения пустели, дары природы погибали втуне, и скот, лишенный призора, дичал, разбегаясь по окрестным горам и лесам. Бич Божий опустился над Палеокастро. Безропотно умирали первобытные и смиренные люди маленького городка. Монахи соседнего монастыря не успевали совершать отпущение грехов, и заупокойный колокол звонил с ранней зари до позднего вечера, пока не остановился вовсе, будто бы сам пораженный недугом.
Здоровые оставляли больных, ища спасения в бегстве, и никто не заботился бы о них, если бы не было бесстрашного и неутомимого латинянина. Гюи де Пьермонд входил в зараженные дома, переносил умирающих, касался скорченных рук и воспаленных лбов, яв-ляясь милосердной тенью перед взорами, остекленными смертью, произнося слова утешения перед слухом, окованным вечным молчанием. Мирская мудрость не уберегла старого архонта от страшной болезни. Гюи де Пьермонд собственными руками предал земле его тело и возвратился в несчастный отныне, лучший в городе дом, с нетерпением ожидая своего часа. На низком ложе в беспамятстве горела умирающая Анастасия. Стояла глубокая тишина, нарушаемая лишь жужжанием беспокойных, злых мух в косом луче солнца. Жалость последнего утомления пронизала серд-це Гюи де Пьермонда. Подойдя к больной, он положил ей на голову руку и, робко оглянувшись кругом,, прочитал молитву, останавливаясь иногда и тщетно вспо-миная слова, забытые с детства. На следующее утро Анастасия пробудилась здоровой и осталась жить.
Когда пронеслось наконец бедствие, разразившее-ся над Палеокастро, немногие оставшиеся в живых обитатели напрасно искали своего милосердного графа. Горный пастух рассказал, что видел странника, похожего на него лицом. В грубом плаще, босой и с непокрытой головой пробирался тот странник лесными тропинками в сторону Истма. Гюи де Пьермонд воз-вращался в Константинополь, откуда увлек его некогда малодушный страх с тем, чтобы открыть заблуждав-шимся братьям истину.
Одна простая мысль владела отныне им. Знамения, ниспосланные ему, не были ли предназначены они для вразумления всех рыцарей, ошибочно понявших свой подвиг и заблудившихся в нем? Пустившись на завоевание Святой Земли, не оказались ли они сами вместо того в земле соблазна? Крест Господень искали они напрасно в неправдах и насилиях войны, тогда как он водружен во всяком месте Божьего мира и во всяком человеческом сердце. И не свирепый султан, не коварный византиец стерегут подлинный град Божий, но только грехи и страсти, обступающие жизнен-ный путь каждого человека.
Без помех прошел нищий рыцарь каменные поля Морей, виноградники Истма, рощи Фессалии. Он обращал свое слово к мирным людям на улицах попутных селений и к воинам, стекавшимся под знамя неукротимого Леосгура. Те и другие выслушивали его речи со вниманием, не понимая их и оттого преисполняясь особенным к нему уважением. Они качали головами, вздыхали, касались, как амулета, края его одежды и вслед за тем возвращались к своим делам. Женщи-ны наперерыв стремились напоить его деревенским вином или снабдить маслинами, сыром и хлебом.
Мало заботившийся о дорогах земного хождения, рыцарь Гюи де Пьермонд забредал иной раз в лишенные всякого человеческого жилья пустыни Эпира и Македонии. С равным спокойствием нес он привет встречавшимся ему анахоретам, купцам, номадам или разбойникам. С дровосеками, готовившими уголья в лесных дебрях, прожил он несколько месяцев, деля с ними тяжелый труд и поучая их у костра на неве-домом им языке. Никто не узнал бы владетеля Пьермонда, завоевателя Византии и графа Палеокастро в этом состарившемся от лишений страннике, с почерневшим лицом, торчащими скулами щек и худыми, как плети, руками, одетом в вывернутую шерстью наверх баранью шкуру кочевников и варваров! Изоб-личали его лишь глаза, видевшие иной свет в пламени смолистого костра, да срывавшаяся с его уст нежная речь Иль—де- Франса.
Прошли, может быть, годы, прежде чем тот, кого звали некогда Гюи де Пьермонд, увидел однажды с высокой горы сквозь ветви дерев синеву теплого моря, далеко врезавшегося в берега и полукруг необъятного белого города. Голубоватые, стлавшиеся перед ним равнины были усеяны многочисленными шатрами военного лагеря. Нищий рыцарь подумал, что видит наконец Константинополь и что настал час, когда он должен исполнить свое призвание. То были на самом деле богатые Салоники, и видимый рыцарем лагерь был средоточием воинств нового латинского императора Анри Валансьенского, сменившего несчастного Балдуина и силой подтверждавшего перед своими разноязычными подданными спорное право избрания. В этот лагерь явился былой Гюи де Пьермонд в сопровождении нескольких горных цыган, приведших с собой для потехи франков двух ручных медведей.
Принужденный соперничать в успехе проповеди с ловкостью диких зверей, он привлек все же внимание соотечественников. Фламандцы, пикардийцы, бургиньоны, люди из Шампани и Валуа понемногу оставили цыган, лекарей, фокусников и фи-г-ляров и собрались вокруг него, прислушиваясь к его речи. Слух о необыкновенном страннике пронесся по всему лагерю, долетев в шатер императора. О приключениях бедного рыцаря, мудрости его слов и святости его примера быстро сложилась -легенда.
Анри Валансьенский послал удостовериться в справедливости слухов двух рыцарей с берегов Уазы, знавших некогда храброго Гюи де Пьермонда. Оглядев странника со всех сторон, они не признали в нем былого собрата, и в то же время верность и ясная простота ответов на все задаваемые ему вопросы убеждали их в подлинности его свидетельствований. Смущенные, они возвратились в ставку, не зная, видят ли они перед собой христианское чудо или один из обманов восточной магии.
Император пожелал лично выслушать того, кто привел в колебание испытанные сердца его соратников. Не без лихорадочного волнения вступил нищий рыцарь в раззолоченный круг великолепных рыцарей Франции, образовавшийся перед импера-торским шатром, у входа в который сидел на складном кожаном стуле Анри Валансьен-ский.
— Развяжи мне уста, Господи, — тихо воззвал странник Гюи, зная бедность своих ничем не украшенных речей, но, ободренный молитвой, произнес громким голосом: — Анри, совлеки с себя ветхое рубище мира, как совлек с себя я, Гюи де Пьермонд! Откажись от греха, забудь славу, прислушайся к Божьему слову. Не ищи града Господня там, где его нет, и крест, начертанный на твоем щите, воздвигни в своем сердце. Оставь империю, раздай имение, приобрети нетленное сокровище. Возврати железо войны и золото торговли первородной земле, прежде чем сам возвратишься ты в нее, как прах и ничтожество. И вы все, стоящие здесь, узрейте во мне истину, явленную вам и ей последуйте!
Гюи де Пьермонд умолк, опустив голову. Невольно склонили головы блестящие рыцари, обступившие его тесным кольцом, и сам император на кожаном стуле опустил книзу глаза и задумался. Кто-то негромко кашлянул за его спиной, ища тем привлечь его внимание. Анри Валансьенский оглянулся и увидел величавого седобородого настоятеля обители странноприимцев в Салониках. «Велика сила этого человека, — шепнул Фра Дамиано. — Если сила его не от зла, то в нем обретет империя лучшее духовное украшение. Но будем осторожны, государь, в этой древней земле ложных богов и ложных истин. В стенах нашей обители подвергнем его установленному испытанию, прежде чем могло бы обратиться красноречие его к людям, не различающим правды от ереси и беса от ангела». И, уловив во взгляде императора согласие, Фра Дамиано подошел к страннику и положил ему на плечо руку. «Идем, Божий человек! — воскликнул он. — Обрети кров и покой, которые тебя давно ожидают, и нам, недостойным, дозволь просветиться от твоих откровений, если покажет Христос, что Он их отечество!» Изнеможенный достигнутыми совершениями, бедный рыцарь последовал за монахом.
В странноприимном монастыре Салоник он слег, не подымаясь днями, с предо-ставленного ему подвижнического ложа. Силы, поддерживавшие его до сих пор, вдруг все оставили его по достижении цели. Жестокая лихорадка македонских равнин теперь попеременно ле-денила и жгла его тело. Но душа его была радостна, и за окном кельи ему чудился в горячечном бреду уже прео-браженный мир, искупивший грехи по его примеру и слову.
Обширный монастырский сад, окруженный высокими кипарисами, спускался по склону горы за этим окном. Прилежные странноприимцы выращивали здесь сладкие плоды Востока и Запада. Одни из них трудились на согретых прямыми лучами солнца виноградниках, в то время как другие расписывали светлыми красками влажные -стены новой церкви, построенной пизанским зодчим. Те и эти пели за работой, и Фра Дамиано мало смущался, когда, слышал в стенах своей обители вместе с духовными песнопениями мирские песни различных стран, пославших сюда своих перелетных птиц.
По нескольку раз в день обходил мощный духом и телом настоятель владения монастыря, озирая их оком рачительного хозяина. Вечером, в час отдыха, он любил глядеть, рассеянно перебирая четки, на освещенный клонящимся за древний Олимп солн-цем белый город, раскинувшийся у его ног. Шум жизни не затихал в нем и становился лишь явственнее с приближением темноты. Многочисленные корабли теснились в гавани, толпы народа кишели на набережных, бесчисленные огни зажигались в кварталах торговли и удовольствий. Скрип повозок, влекомых белыми волами, смешивался с криком ослов, блеянием коз, возгласами уличных продавцов, бранью солдата и смехом женщин. Со звонким стуком копыт проезжали отряды рыцарей и проносились гонцы императора. Флей-та и бубен рождались неведомо где в синеве вечера.
Шум жизни, сливавшийся с рокотом моря, не умирал и с наступлением ночи в богатых Салониках, и в этой жизни ничто не изменилось, не претворилось, не отклонилось от вечной цели с тех пор, как Гюи де Пьермонд произнес свою проповедь перед шатром императора, в кругу рыцарей. И так же внимательно, как к шуму салоникских улиц, прислушивался к повествованию больного странника садившийся у ложа его Фра Дамиано. Размышляя об этом повествовании, о бесчисленных человеческих судьбах, прошедших сквозь настежь открытые ворота странноприимного мона-стыря, широкоплечий и не согнувшийся от бремени лет настоятель убирал наутро розы, обвившие серые стволы монастырских кипарисов, и вздыхал о неисповедимости истины, которой так равно служат и зло и добро, и жизнь и смерть, и нищета и изобилие, и святость и грех.
Анри Валансьенский спросил его однажды об уча-сти проповедника, смутившего на мгновение сердца его рыцарей. Подумав немного, Фра Дамиано отвечал с твердостью: «Гюи де Пьермонд погиб в пучине моря, наказанный гневом Божиим за свое малодушие. Его грешная душа могла породить лишь неуспокоенную тень. Приняв вид дикого валаха, явилась она, чтобы влить сомнения в умы тех, кто совершает славное и христианское дело. Посмотри, государь, как прекрасна твоя империя! Ее земля спешит принести тебе дары этих полей и садов. Ее море зовет твои корабли к новым подвигам. Трудом и знанием умножь приобретенное тобою имение. Не дай железу и золоту пропасть бесплодно в недрах гор. Приложись к миру, и имя твое не прейдет в веках, даже когда наступит час твоей христианской кончины. И позабудь о призраке, искушавшем тебя величайшей гордыней отрицания и небытия, о том, кто явился тебе в образе нищего странника, принятого нами, испытанного, разгаданного и с очистительною молитвой преданного ныне погребению».
Смерть Рудина
Ни для кого не тайна, что Рудин был лицо действи-тельное. Внучатые племянники его здравствовали не-давно в С* губернии. Одному из них с помощью семейных преданий и документов удалось восстановить обстоятельства, предшествовавшие смерти предка, трагически кратко рассказанной Тургеневым. Печатаемое здесь представляет собой выдержки из этого интересного исследования.
Не последним оказалось то путешествие, которое Рудин совершил после своей встречи с Лежневым в номере С-кой гостиницы. Судьба его однажды ему поблаго-приятствовала. В недалеком расстоянии от деревень-ки, где думал он окончить свои дни, поселилась в богатом имении семья князя Г*, разочарованная двором, Петербургом и службой. Князь Г* был тучен телом, суров лицом, душой безобиден и слаб; он проводил время в праздности, предаваясь течению мыслей бесцельных, докучливых, не имеющих ни начала, ни конца, как жужжание множества мух в летний день. Изнемо-гая от них, он часто вздыхал, подолгу крестился вечером и рано ложился спать.
Жена его, женщина деятельная и умная, вела хозяй-ство и воспитывала сына. Без сожаления она рассталась с Петербургом. Есть два разряда женщин: одни скучают всегда и везде, другие не умеют скучать. Княгиня Надежда Петровна принадлежала к последнему разряду. Единственно, что ее беспокоило, это образование сына. Выписанный из столицы гувернер-француз увяз в весеннюю распутицу где-то на большой дороге и, испугавшись С-кой грязи, бежал в Москву. Происшествие это предопределило участь Рудина. Проницательный взгляд Надежды Петровны различил в нем человека, которому можно было доверить воспитание Володи. Рудин был обласкан ею и поднят на прежнюю свою высоту. Он сделался частым гостем княгини, потом советником ее и наставником молодого князя. Его пламенные речи звучали сначала робко, потом все смелее и смелее в анфиладах зал и гостиных. Тяжело дыша, слушал его князь, тщетно пытаясь собрать разбегавшиеся свои мысли; глаза Володи загорались энтузиазмом; Надежда Петровна была довольна. В начале лета Рудин вовсе оставил свою деревеньку и переехал в имение князя.
Володе исполнилось пятнадцать лет. Он обладал душой привязчивой и чистой. Слова Рудина он впитывал в себя так жадно, как губка вбирает воду. Голова его -кружилась подчас от возвышенных мыслей, и сердце колотилось в груди от неизъяснимых чувств. Иные ночи он не спал напролет, измарывая листы бумаги, которые сжигал после тайком в печке. В свою очередь Рудин полюбил его. Быть может, второй раз в жизни встретился он с подлинным чувством и откликнулся на него. Занятия и -беседы их перемежались с прогулками в старом саду, во время которых по молчаливому соглашению они не обменивались ни единым словом, как будто давая своей душе прислушаться к крепнувшей среди них связи. В аллее лип Рудин снимал шляпу: седые волосы густо покрывали его голову, еще красивую и одухотворенную. С неж-ной и рассеянной улыбкой глядел он на стройного мальчика, шедшего с ним рука об руку, полагая его своим сыном. За несколькими ветхими дубами, где гнездились во множестве грачи, сад внезапно оканчивался. Простирались поля, тянулись деревни. Здесь однажды старый и юный мечтатели кинулись друг другу в объятия, заплакали и дали вечный обет во взаимной верности, в любви к человечеству, в ненависти -к рабству.
Спустя два года, оставшихся счастливейшими в жизни Рудина, здоровье князя потребовало заграничной поездки. Он стал еще более тучен телом, суров лицом и кроток душой. Он говорил еще реже и еще бессвязнее и вздыхал еще чаще и продолжительнее. Не умевшая скучать Надежда Петровна крепилась, чтобы не рассердиться на вынужденный досуг путешествия. Помолодев духом, вспоминая времена юности, Рудин прогуливался по тщательно выметенным дорожкам модного немецкого курорта, положив руку на плечо выросшего и возмужавшего Володи.
Во время одной из таких прогулок он остано-вился как вкопанный, с лица его сбежали немногие оставшиеся в нем краски, рука крепко сжала плечо мальчика. В нескольких шагах перед ним шла Наталья Алексеевна Волынцева; воспитательница катила за ней низкое кресло, где лежала хилая девочка. За истекшие годы Наталья Алексеевна изменилась значительно: она была высока ростом, девическая сутулость ее миновала. Профиль был твердо очерчен, глаза гля-дели печально под тонкою чертою бровей; еще смуглее была ее кожа рядом с узлом черных волос на затылке и пестрой индусской шалью, наброшенной на плечи. Рудин снял шляпу, низко наклонил голову. Взгляд Натальи Алексеевны упал на него. Володя видел этот взгляд; смущение вспыхнуло в нем на миг, сменив-шись гневом, потом глубокой жалостью к прошлому, думой о собственной жизни, пошедшей путями малосча-стливыми. Наталья Алексеевна -прошла мимо, не оборачиваясь: проскрипело детское креслице по песку дорожки, -оставив два узких следа. С жарким недоумением смотрел юноша вслед удалявшейся даме.
В тот вечер меж двух сосен, испещренных вырезанными девизами и пронзенными сердцами, в развилине которых открывалась синеющая долина, Рудин рассказал Володе грустную повесть своих прежних лет. Много в ней было не тем, что мы о ней знаем. Мелодии Шопена сменили в этом рассказе скептическую прозу Тургенева. Володя прислушивался к ним как очарованный, душа его взволновалась, сладко ныла и замирала. Волшебные пейзажи любви впервые раскрылись перед ним, и эту чужую и едва ли существовавшую любовь он ощутил как подлиннейшую и свою собст-венную.
Мысль о Наталье Алексеевне завладела отныне исключительно воображе-нием юноши и его наставника. Тайна этой мысли соединила их еще более прочной связью. Рудин избегал новых встреч, но старался, чтобы его присутствие не было забыто. Ежедневно в своих прогулках Наталья Алексеевна видела красивого мальчика, темные глаза которого следили за ней неотступно и лихорадочно. Она не сразу -признала -его, но вспомнила потом встречу в аллее; ей стало жутко и холодно. -Два или три раза она резко и сердито отверты-валась, но скоро это заняло место в монотонном ее -су-ществовании. Она поймала себя однажды на том, что искала этот взгляд среди вечерней толпы на музыке, и, найдя, помедлила на секунду опустить -голову.
На следующее утро, подойдя к источнику и принимая кружку воды из рук говорливой немки, Наталья Алексеевна была нервна и встревоженна. Кто-то подошел сзади и остановился, дожидаясь. Наталья Алексеевна оглянулась: мальчик ее встреч стоял перед ней и протягивал ей письмо в голубоватом конверте. Детское лицо его выражало неудержимое обожание. Наталья Алексеевна отшатнулась, нахмурилась, глаза ее взглянули стро-го, но рука упала бессильно, и губы не могли прошептать тех слов укора, какие надо было сказать. Плечистый и дурно одетый господин приближался к ним: то был ее муж. С сердитым непониманием он наблюдал немую сцену. Наталья Алексеевна ступила назад два-три шага, голубоватое письмо упало, Володя поднял его и поспешно скрылся.
На расспросы мужа Наталья Алексеевна не отвечала ничего. Сергей Павлович Волынцев отяжелел и опустился с годами. Молчание жены вызвало в нем на по-верхность несложные степные чувства. Он не воздержался от брани и угроз, потом раскаивался, целовал руки, плакал и жаловался на свое ничтожество, а вечером, уйдя в курзал, выпил две бутылки шампанского и проиграл три тысячи. Наталья Алексеевна вздохнула с облегчением при его уходе. Ввезли ее больную дочь, и она припала к ней, сдерживая рыдания. Девочка рас-плакалась капризно и продолжительно. Луч бледного немецкого солнца скользнул где-то вверху по белой стене гостиничной комнаты и погас.
В эту-то равнодушную комнату с невыразимым трепетом, с помощью замысловатых и даже дерзких ухищрений проник спустя два дня Володя, поддерживае-мый непреклонным желанием передать во что бы то ни стало из рук в руки драгоценное письмо Рудина, где каждая строчка была известна ему и памятна до ме-лочей по долгим и пылким предварительным обсуждениям. Он встал у окна и ждал; сердце его билось так сильно, что он придерживал его обеими руками. Отворилась дверь, Наталья Алексеевна вошла и поста-вила на стол зажженную свечу. Она была одна, но мало испугалась, когда Володя вышел из тени занавески. Эти дни она все время чего-то ждала. «Простите меня, — начал он, — я не знал, как… Умоляю вас взять пись-мо. Оно от Дмитрия Николаевича Рудина. Он ждет, он просит…» — Володя остановился. «От Рудина…» — повторила машинально и холодно Наталья Алексеевна. Ей сделалось странно: как могла она позабыть все эти дни… Чего ждала она, на что надеялась, чего желала? Туман застлал ей глаза, но она скрепилась, сделала над собою усилие. «Хорошо,— вымолвила она, взяла пись-мо и спрятала его за корсаж.— Как вы пришли? Уходите». Володя не двигался и смотрел на нее. Наталья Алексеевна не опустила головы, но глядела в сторону; рука ее, опертая на стол, заметно дрожала. Вечность пронеслась между них в это тихое мгновение.
В соседней комнате послышались шаги, распахнулись дверь, и Волынцев вошел, возвратившись за деньгами для карт. Разыгралась тяжелая, унизительная сцена. Волынцев кричал, задыхался в слепой и постыдной ярости. Подойдя вплотную к Володе, он осыпал его бранью и поднял на него руку. Наталья Алексеевна сперва продолжала стоять у стола как вкопанная, потом повалилась на пол в глубоком обмороке. Бледного как полотно молодого князя, с измятой в руках шляпой и съехавшим набок воротником, ее муж крепко сжал за плечи и вытолкал вон. В тот же вечер он написал отцу его грубое и неграмотное письмо.
Получив это письмо, князь Г* испытал необыкновенный прилив мыслей, которые переплетались, путались и стирали одна другую. Он попытался встать с дивана, ловя что-то руками в воздухе, но не мог. Губы его шевелились, он весь осел и накренился в сторону; первый удар хватил его. В то же время в верхних комнатах Надежда Петровна предалась отчаянию в первый раз в своей жизни. Володя покушал-ся на самоубийство, у него отняли пистолет, незаряженный, впрочем, и объемистую тетрадь, озаглавленную «Моя исповедь». Эту тетрадь Надежда Петровна успела прочесть в ту же ночь, несмотря на хлопоты докторов и мельканье озабоченных лиц и зажженных свечей из комнаты в комнату. Вся она как-то ожила, приободрилась, почти что обрадовалась. К утру она совершенно успокоилась, внимательно прочитывала тетрадь, качала головой и тихонько приговаривала: «Дура я, дура!»
Рудин оказался приготовленным и к этому новому испытанию в его жизни. Когда Надежда Петровна велела его позвать и, не здороваясь, кинула ему тетрадь Володи, когда из уст ее посыпались злые упре-ки и обвинения, разумность и справедливость которых он не мог не признать где-то в своем сердце, он не удивился, не потерялся, принял все как должное. «Вы, вы научили его всем этим глупостям и низостям, — кричала Надежда Петровна. — Может ли какая-нибудь женщина обратить внимание на вас! Взгляните на себя! Вы хотели завлечь ее с помощью мальчика…» — «Перестаньте же, княгиня, — сказал Рудин, без труда сдерживаясь. — Я привык к оскорблениям», — добавил он с большой искренностью.
Ему было предложено покинуть расстроенный дом князя Г* и уехать в тот самый день. Он попросил позволения проститься с Володей. В этом ему отказали решительно. Он заговорил тогда о своем последнем долге перед человечеством, о давно задуманном «Опыте общественного устройства», вся сущность которого, план и подробности были давно у него в голове. Этот труд следовало издать только в столице мира, Париже, на распространеннейшем среди цивилизованных наций французском языке. Но для того нужны были деньги… «Вы получите эти деньги», — сердито прервала его Надежда Петровна. Рудин низко ей поклонился.
Спустя несколько дней дилижанс высадил его в Линдау на пути в Париж, пролегавшем через Швейцарию. Немецкий курорт, встреча с Натальей Алексеевной, дом князя Г* и сам Володя были вытеснены из его ума и сердца новыми мечтами и впечатлениями. Он стал только еще более горбиться и сделался заметно рассеян. Иногда он горько улыбался своим мыслям и говорил вслух. В комнате для путешественников он собирался написать письмо, но, достав бумагу и чернила, вдруг позабыл об этом, вышел наружу и сел на лавочку у дверей почты.
Начиналась осень 1847 года. Был вечер, солнце уже скрылось в горах, из ущелий дул сильный холодный ветер, и озеро, насколько хватал глаз, покрылось рябью коротких волн. Дорожная карета, меняя лошадей, остановилась перед почтовым домом, и вышедший из нее путешественник стоял в нескольких шагах от Рудина и глядел на озеро, кутаясь в толстый плащ и низко надвинув на глаза шляпу. Из кармана его торчал номер лондонской газеты. Рудин заговорил с ним.
«Что нового в Лондоне?» — спросил он. «Добрые вести, добрые вести, — оживленно заговорил незнакомец, лишь слегка обернувшись и блеснув на Рудина чер-ными глазами. — Изгнанники возвращаются на родину. Близится день освобождения.— Он приостановился и еще раз взглянул на Рудина. — Ваше лицо внушает мне доверие,— продолжал он. — После пятнадцати лет изгнания я возвращаюсь туда, где раздавлены порывы и вытоптаны надежды моей юности. Кровь мучеников, которых я знал и любил на заре их жизни, лилась обильно за эти пятнадцать лет в прекрасной и несчастной земле наших отцов. Наступает час возмездия. Ярмо чужеземца и деспота не прорастет цветами грядущей весны Кинжал свободолюбивцев и мстителей вынут из ножен и отточен. Пламя восстания тлеет в народе, как уголь под пеплом историче-ского зла. С первыми весенними днями оно вспыхнет, разольется пожаром. Из этого великого пожара родятся нация и республика».
Рудин выслушал незнакомца, предаваясь собственным мыслям. «Вы правы, — вскричал он, — вы тысячу раз правы. Я рад пожать руку личности, мыслящей возвышенно и свободно. Но следует ли останавливаться там, где останавливаетесь вы? Человечество стремится к беспредельному усовершенствованию. На обломках старого порядка должен воздвигнуться новый, основанный на законах братской любви и святой справедливости. Устройство человеческого общества должно перестать быть случайностью и предрассудком. Наблюдения естественных наук и логика честного мышления откроют нам его сущность. Мы овладеем секретом преуспеяния и нищеты, силы и слабости, господства и подчинения. Из ряда аксиом мы выведем непогрешимую математическую формулу блага и по этим формулам построим общество. Человечество обретет тогда счастье, созданное им самим, и позабудет сказки о божественном промысле, которыми его так долго обманывали».
Лошади застучали копытами и зафыркали позади них: немецкие мужики закладывали карету путешественника. Он продолжал некоторое время глядеть на юг, потом встрепенулся, обнял Рудина и простился с ним. «Вы русский? — сказал он. — Возвращайтесь. Поймите родину в облике рабском и презренном. Умейте деятельно любить и ненавидеть. Заповедайте детям вашим ждать лучших дней. Они настанут».
Встреча эта растрогала Рудина и заняла его воображение, не изменив, впрочем, ни в чем его упрямой рассеянности. Он продолжал путь.
В Париже Рудин пережил февральскую революцию. Она окончательно на—рушила равновесие его поступков. С первыми же признаками брожения он твердо -поверил в наступление нового и окончательного порядка вещей. Его беспокоило только то, что будет наделано множество ошибок, которых можно было бы избежать, -спросив у него совета и обратившись к материалам его «Опыта», который -так -и -оставался ненаписанным и ненапечатанным. Рудин ожидал теперь, что -респуб-лика издаст его на государственный счет и расклеит на стенах общественных зданий.
Пребывая дни и ночи в состоянии непрестанной восторженности, Рудин утратил, казалось, всякое чувство опасности. Во время перестрелки у Chateau d’Eau он бросался мирить враждующих, явно рискуя жизнью. Его видели во всех самых горячих местах уличных боев. Вместе с толпой он ворвался в Палату депутатов. Там ему удалось на короткое время завладеть трибуной. Его слушали одно мгновение, потом стащили прочь за фалды старомодного сюртука.
После того он говорил на собрании рабочих, в кружках филантропов, в общественных залах, на улицах. Эта способность его была неисчерпаема, и часто, возвратившись домой после целого дня речей и споров, он пускался в длинные рассуждения перед своей привратницей. Слушатели находились у него чаще всего из числа работников в синих блузах, женщин, спешащих куда-то с корзиной на правой руке, национальных гвардейцев с ружьем за плечами и неопределенных любопытных парижской улицы в высоких шляпах.
Менее всего этих слушателей было в тех местах, где сходились социальные реформаторы и революционеры для обмена своими взглядами. Залы маленьких ресторанов или кафе наполнялись лицами странными и разнообразными. Молодые люди с блуждающими глазами и щедрыми жестами чередовались здесь со стариками, не видевшими ничего сквозь толстые очки и передвигавши-мися по улице наподобие крабов. Здесь можно было увидеть сторонников социализма и коммунизма, верующих в фаланстер и в Икарию. Одни основывали грядущее устроение человечества на наблюдениях над жизнью муравьев и пчел, другие — на логике экономических явлений, третьи — на велениях морали, четвертые — на законах арифметических чисел.
Все они равно не слушали, не понимали и не при-знавали друг друга. Споры их состояли в том, что они жестикулировали и кричали одновременно, часто на разных языках. Изгнанники и беглецы всех стран сходились здесь. Ирландец и венгерец вступали в бесплодные диспуты, пуская в ход все промежуточные наречия. Мелькали лица испанцев, поляков, евреев, немцев. Рядом с растрепанной русской шевелюрой Рудина просовывалась иногда шерстистая и курчавая голо-ва мулата. Никто не выходил из этих собраний в чем-либо разубежденный и не являлся на них без какой-либо одной идеи, исключавшей возможность всякой иной. То были самые упрямые головы человечества, самые крепкие его черепа, самые тупые лбы, способные прободать неж-ную ткань всяких сомнений и противоречий.
Общение с ними Рудина не принесло ему ни вреда, ни пользы. Вера его в себя не умалилась и не возросла. Довольная улыбка не сходила иногда с его лица, выра-жая удовлетворение мыслями, сокровенными и непоня-тными. С течением времени, однако, к этим мыслям понемногу стало примешиваться предчувствие надвигающихся забот, привычное ощущение пустоты настоящего, безвестности будущего. В один июньский день он с удивлением испытал чувство голода. Деньги, которым он не вел счета, охотно делясь ими с теми, у кого их не было, оказались вдруг на исходе. Привычки жизни его переменились. Он без труда приучился почти ничего не есть, питаясь водой и хлебом, но красться по лестни-це дома и незаметно скользить мимо сердитой привратни-цы было для него тяжело и унизительно.
Революция также не шла теми путями, какие он намечал для нее: никто не послушал его совета, не обра-тился к нему за помощью, не уверовал в его формулу. Никто не прочитал далее тех объемистых докладных записок, которые он посылал время от времени в различные министерства. Что касается до газет, то он презирал их, и ни одна из них не оказалась до-стойной изложить начала его «Опыта».
И все-таки Рудин надеялся, потому что ему реши-тельно не на что было надеяться. Поднимаясь с постели каждое утро, он продолжал проявлять некоторую забо-ту о своей внешности. Он долго тщательно чистил щет-кой свое обветшавшее платье. В одно июльское утро, предаваясь этому занятию, он испытал головокружение и опустился на стул, с которого перебрался кое-как на кровать. В тот день он не вышел из дому; начиналась болезнь. Сердитая привратница вспомнила о нем, поднялась к нему в комнату и долго жаловалась, разводя короткими, как ласты, руками перед самым его носом. Потом захлопотала, сама убрала комнату, позвала на свои деньги доктора и принялась лечить Рудина. К удивлению ее и других, он стал поправляться.
Он был еще нездоров, когда настали июльские дни. На болезненное его воображение треск ружейных выстрелов и гул пушек подействовали чрезвычайно. В лихорадке ночи ему грезились русская деревня, На-талья Алексеевна в старом образе молоденькой девуш-ки, рассерженная княгиня, Лежнев, Володя. От этих грез он отмахивался почти с отвращением.
Рано утром 26 июля он проснулся и некоторое время лежал неподвижно, прислушиваясь. Потом поспешно стал одеваться, не забыв провести несколько раз щеткой по белевшим плечам сюртука. Ему уда-лось незаметно спуститься по лестнице и, дернув за веревку, открыть дверь; привратница кашляла и вози-лась в своей комнате. На улице Рудин ступал шатаясь и придерживался рукой за дома. Солнце еще не успело подняться над крышами, но уже было душно. Запах гари и пороха носился в тяжелом воздухе фобургов. По дороге к Сент-Антуанской улице Рудин встречал отряды регулярных войск. Солдаты с истомленными, бессонными лицами смотрели на него равнодушно; в тот ранний час никому не хотелось ни злобствовать, ни шутить.
В двух местах его все же останавливали, но тотчас же отпускали прочь, когда он начинал длинно и сложно объяснять свои намерения. Эти намерения не были, впрочем, ясны и для самого Рудина. Вышел на улицу он, руководимый желанием послед-него подвига. Ему казалось, что он и только он может остановить начавшееся кровопролитие, спасти гибнувшую революцию. Выслушав его, люди опустят ружья, сознают свою ошибку, прольют слезы раскаянья, кинутся друг другу в объятия. Человечество будет спасено и пойдет иным путем к счастливому устройству, описанному в декретах Рудина, расклеенных красными афишами на всех стенах общественных зданий. Но как этого до-биться? Где тот центр, куда сходились все нити событий и действий?
Раздумывая об этом, Рудин брел, опустив го-лову, по совершенно безлюдной улице, когда невдалеке перед ним прогремел ружейный залп. Пули защелка-ли по стенам, зазвенело стекло; сзади него в ответ послышались пистолетные выстрелы. Он приостановился и стал озираться вокруг. Неведомо откуда взявшаяся женщина схватила его за руку и насильно втащила в дверь. Темными переходами и внутренними закоулками она вывела его к стене, где открывалась калитка в другую улицу, кривую и узкую. Рудин беспрекословно ей повиновался.
Сделав несколько шагов от калитки, он ока-зался позади баррикады, сложенной из всякой рухляди и увенчанной продавленным омнибусом. Десятка два рабочих тихо разговаривали позади нее, осматривая свои ружья. Некоторые из них выглядывали в импровизированные амбразуры. Один из них, молодой и добродушный гигант, опоясанный красным шарфом, держал в руке красное знамя.
К этим людям воспрянувший сразу духом Рудин обратился с горячей и мало приличествовавшей случаю речью о человеческом братстве. Они выслушали его молча, с напряженными лицами. Некоторые поворачи-вались к нему спиной и пожимали плечами: «Кто это?» — спросил, быстро обернувшись, стрелок, все время выглядывавший в амбразуру. «Поляк, — ответил уверенно старый рабочий, — вздорный, но храбрый народ». Добро-душный гигант подошел к Рудину, положил ему на плечо руку, повязал его красной тряпкой и дал кривую и тупую саблю. «Возьми-ка это, — сказал он, улы-баясь, — как раз для тебя». — «Стойте, — крикнул стрелок у амбразуры.— Они привезли пушку». О Рудине мгновенно забыли.
Сжимая в руке бесполезную саблю, присутствовал он при загоравшемся уличном бое. Инсургенты вначале яростно отстреливались. Но скоро послышались мощные удары пушки, и ядра понеслись со свистом, сшибая углы домов, роя мостовую, проламывая бреши в баррикаде. Одно за них пронизало кузов омнибуса, другое зава-лило все амбразуры. Часть защитников оставила свое место и скрылась в ближайших -домах. Другие в отчаянии бессилия продолжали стрелять поверх обломков. Одному из них на глазах Рудина оторвало руку, кровь хлынула на пыльные камни июльской улицы.
Рудин бросился ему на помощь. Сердце его разры-валось, и жажду подвига в нем сменило желание жертвы. С разметанными седыми волосами и дико глядевшими главами, в сюртуке, перепачканном кровью, он был страшен в эту минуту. Тем временем пушка придви-нулась и осыпала баррикаду картечью. Последние защит-ники ее разбежались. Молодой гигант с красным знаменем упал ничком, пораженный картечной пулей. Рудин поднял знамя и легко взобрался на самый верх, поднявшись на продавленный кузов опрокинутого омнибуса. По улице осторожно приближались солдаты. Размахивая знаменем, Рудин кричал в их сторону напряженным и тонким голосом что-то о братстве и справедливости. Один из солдат прицелился в него — выстрелил… Тургенев изобразил его смерть: «Высокий человек выронил знамя и, как мешок, повалился лицом вниз, точно в ноги кому-то поклонился… Пуля прошла ему сквозь самое сердце.
— Тiens! — сказал один из убегавших инсургентов другому. — On vient de tuer le Polonais[1].
— Bigre![2] — ответил тот, и оба скрылись в подвале соседнего дома, у которого ставни были закрыты и стены пестрели следами пуль и ядер».
Валькирия
Отто К., лейтенант резерва, взятый в плен в Галиции, рассказал следующее.
Война застала меня в старом городе Касселе у моего друга и сверстника университетских лет Вальтера фон Эренродэ. В городском театре приезжая баварская труппа ставила цикл Вагнера. В наэлектри-зованном зале творение национального немецкого гения вызвало бурю разнообразных чувств. Мы оказались тем счастливым и несчастным поколением, на долю которого выпало раскрыть в своем жизненном опыте блистательный и грозный смысл музыкальных пророчеств. Незабвенная сцена Валькирии, являющейся ге-рою, обреченному в жертву Грядущему, вызвала содрогание в публике. Я не взглянул на моего соседа, на Вальтера, но знал, как бледно и печально его лицо. Женщина заплакала наверху в ложе, к ней присоеди-нилась другая; на несколько мгновений театр огласился рыданиями. Спектакль продолжался и окончился при огромном подъеме всех присутствующих. Многие из нас прослушали финал стоя; иные, я видел, не-вольно глядели вверх, как бы следя за незримым полетом Валькирии. Глубоко взволнованные зрители медлили расходиться с площади перед театром, где камни, омытые недавним дождем, дышали прохладой и влагой нежного летнего вечера. Здесь, не сдерживая более слез, мы с Вальтером бросились друг другу в объятия и простились, быть может, навеки.
Прощание это оказалось напрасным. Мы оба попали в один и тот же полк, в один и тот же батальон; в одном и том же поезде спустя три дня катились мы в сторону Рейна, сопровождаемые патриотическими хора-ми, флагами, кликами, воздушными поцелуями, кружка-ми пива и бутербродами толп на станциях.
Не стану описывать первых дней и недель кампании. Мы совершили поход в Лотарингию; мы дрались под Моранжем и Люневилем. Мы взбирались по склонам -холмов среди виноградников, переходили речки по мельничным плотинам, врывались сквозь баррикады в кра-сиво и прочно построенные деревни, лежали часами в свекловичных полях, ожидая атаки, и в короткие промежутки между двумя боями и двумя маршами отды-хали в лесу, который кажется на войне родным домом. В ночном бою на переправе через Мортан наш полк понес жестокие потери. Я и Вальтер фон -Эренроде увидали себя командирами рот, насчитывавших лишь несколько -десятков человек. Наше движение вперед приостановилось. Опьянение первых побед сменилось усталостью. Когда нас везли по наскоро восстановленным французским -дорогам в тыл для отдыха и пополнения, солдаты говорили о близком мире, пере-дава-ли слухи, что Париж взят и что французская армия по-ложила оружие. С какой -жадностью прислушивался я к этим нелепым россказням и как верило в них мое -сердце!
Отдых ожидал нас в районе Седана. Наступило для нас странное затишье, полное противоречивых толков и смутной тревоги. После мы узнали, что то были дни Марн-ской битвы. Маленький город на Маасе жил новой и лихорадочной жизнью. Войска, обозы, транспорты про-ходили через него непрерывной вереницей. По вечерам далеко разносился шум бесчисленных поездов, реч-ная долина окутывалась синим туманом, и на исторических высотах зажигались бивуачные огни.
В этот час мы с Вальтером отрывались от бесчисленных дел реорганизации и выходили из палатки выкурить трубку и поглядеть на первые звезды. «Здесь дышим мы,— говорил он, — воздухом битв, воздухом немецкой победы. Черный угольный дым, поднимающийся к нам от паровозов внизу на станции, — таковы облака современной Валгаллы. Сделав то, что мы сделали за эти недели, мы можем считать себя героями; мы имеем право на кубок Валькирии, хотя и принадлежим еще к числу живых. Перед лицом ужа-са и опасности мы стояли честно и мужественно. И все же природа героизма понятна мне столь же мало, как и тогда, когда я был мирным доцентом Страсбургского университета. Оглядываясь вокруг, я вижу только лица ремесленников, рабочих, крестьян, лавочников; они умирают безропотно и повинуются беспрекословно. Они легко преодолевают страх смерти, потому что сильнее этого страха их страх жизни со всем ее аппаратом чудовищного принуждения. Современный индустриализм создал идеального солдата, воспитав множества в суровой дисциплине организованного тру-да, перед которой бледнеет дисциплина наполеоновских войск. У этих бесчисленных жертв истории нет даже теней и нет видений, которые видели бы в предсмертный час их очи…»
Спустя несколько дней нас погрузили в поезд и отправили по неизвестному назначению. Начался тот период войны, который известен теперь под именем «бега к морю». Французы и немцы с лихорадочною поспешностью стремились выиграть фланг друг у дру-га, пока этот фланг не уперся в бледную равнину Северного моря и линия фронта не замерла на года.
Я стоял у окна вагона, когда Вальтер фон Эренроде предупредил меня. «Пикардия! — сказал он. — Я узнал ее сразу по этим тесно построенным городкам из темного камня, над которыми поднимается легкая стрела готической церкви, по этим линиям топо-лей, бегущим вдоль медленных рек и каналов, по этому слабо окрашенному небу, всегда обильному ватными облаками, отливающими свинцом на горизонте. В дни моей диссертации о переходе французских романских форм в готические я много странствовал здесь когда-то».
Мы выгрузились в Сен-Кантене. Не дав мне окон-чить импровизированный обед, Вальтер увлек меня смотреть знаменитые пастели Латура. Со стен город-ского музея нарумяненные актрисы, злые умники и сни-сходительные царедворцы XVIII века улыбались нам вечной и равнодушной улыбкой. Невдалеке гремели пушки, заставляя вздрагивать стекла. Вальтер фон Эренроде качал головой и с беспокойством вглядывал-ся в поверхность краски, боясь увидать, как осыпается цветная пыль при каждом выстреле. Смеясь над его опасениями, я еле мог увести его оттуда.
«Война представляется мне величайшей грубостью,— говорил он в тот вечер, — и ты был прав, смеясь над моей тревогой за судьбу всех этих хрупких и эфемерных, как крыло мотылька, вещей, когда мир захлебывается грязью и кровью. Итак, ничего, кроме разрушения? Но тогда война являлась бы единственным исключением из всех известных нашему опыту и нашей мысли феноменов. В чем же ее творческое -нача-ло? Как выйти из ее материального плана, в котором нет ничего, кроме жалкой гибели и позорного уничтожения, как подняться туда, где воздвигается светлый -чертог героизма, о созидании которого свидетельствует каждая нота вагнеровской музыки»?
Я никогда не забуду селения Нован, куда мы при-были через несколько дней, в сумерках, после долгого перехода по размытым осенними дождями дорогам. Мы должны были выступить на рассвете, но ночью пришло приказание спешно занять и укрепить позицию в ожидании атаки. Моей роте досталось оборонять клад-бище, обнесенное каменной оградой, и выход из селения у начинавшей врастать в землю старинной :готической церкви. Рота фон Эренроде оставалась в резерве за насыпью железной дороги.
Принявшись за работу, едва забрезжил свет, мы не успели закончить наскоро сделанной траншеи, как первая шрапнель разорвалась и взвизгнула над нами. Затем начался беспрерывный обстрел. Дымом разрывов заволокло кладбище, улицу, наши траншеи, где лю-ди сидели, скорчившись и прижавшись головой к земле. За шрапнелями последовали гранаты; камни ограды летели вместе с землей фонтанами; дома позади нас заго-рались. Под вечер, когда прорвались из-за облаков косые лучи низкого солнца, последовала атака. На зеленом склоне по ту сторону ручья мы заметили цепи французских стрелков. Мы уничтожили их огнем пулеметов.
Солнце село, и бой затих. Надежда на покойную ночь заставила нас прибодриться. Увы! Чем темнее становился вечер, тем ярче горел позади нас костер Нована. Французская артиллерия возобновила обстрел. Вспыхивание разрывов слепило нас; шрапнельные пули сыпались, как град, на церковную крышу, щелка-ли о памятники, шлепали о землю. Стоны раненых, которых некому было подбирать, слышались все чаще и чаще. Я потерял счет моим людям и утратил способ-ность управлять ими. Не шевелясь, я лежал за правильным бугорком могилы и мучительно желал только одного — тишины и дневного света.
Я почти обрадовался, когда мне пришлось красться вперед по ручью, чтоб поставить там ночные дозоры. Возвратясь на кладбище, я без особого удивления застал там Вальтера фон Эренроде, пришедшего усилить нас со своей ротой. Как сейчас, вижу его высокую худую фигуру, завернутую в широкую шинель, за углом церкви, слабо освещенной догоравшим пожаром. Он молчал и курил трубку. Кругом лежали на земле и спали истомленные боем люди. Я сел у стены и мгно-венно задремал.
Когда я очнулся, было заметно, что огонь францу-зов слабеет, что на востоке начи-нает сереть небо. Вальтер склонился надо мной и говорил мне что-то. Я понял не сразу, что он передает мне пакет и про-сит вручить по назначению, если останусь жив. Вскочив на ноги, я старался вглядеться в его лицо; было темно, пожар угас, шел мелкий -дождь. «Отто,— сказал Вальтер фон Эренроде, крепко сжав мне руку, — я видел Валь-кирию, я видел ее в огне и в славе. Мой час близок, и тайна героев мне скоро будет -открыта».
Мне показалось, что он бредит; я пожал плечами и выбранился. Прибежавший -унтер-офицер сообщил мне, что наши дозоры стреляют. Я бросился в траншею. -Начиналась новая атака. В этот тяжелый предутренний час паника овладела частью моей роты. Слышалась беспорядочная стрельба, отдельные люди бежали назад с бессмыс-ленными криками. За ними все хлынуло с кладбища, куда ворвались французские -стрелки.
Рота Вальтера фон Эренроде спасла положение стремительной контратакой. -Рассказывали, что он бежал впереди, размахивая обнаженной саблей, как подлинный герой традиционных баталий. Я увидел его только тогда, когда мы хоронили его наутро, в могиле, свежевыкопанной среди старых могил кладбища. Сражение пронеслось, как гроза, и было так тихо, что я боялся, как бы солдаты не услышали моих тихих слез. Я долго стоял на коленях подле его могилы, и когда поднял глаза, то увидел на каменном ребре нованской церкви суровый профиль, волну волос, крыло и меч готического ангела, который возник в огне битвы перед глазами моего друга ликом -Валькирии.
Публикация подготовлена Мар-гаритой Райциной