Рассказ
Опубликовано в журнале Нева, номер 2, 2009
Павел Васильевич Крусанов родился в 1961 году в Ленинграде. Окончил Ленинградский педагогический институт им. А. И. Герцена. Автор нескольких книг прозы. Лауреат премии года журнала “Октябрь”. Финалист премии “Северная Пальмира”, АБС-премии и премии “Национальный бестселлер”. Живет в Санкт-Петербурге.
Бог театра
1
Жучок был такой маленький, что, упав на раскрытую книгу, потерялся в буквах.
Книгу Катеньке подсунул Рома — размышления композитора Рихарда Вагнера о значении, духовной мощи и красоте греческой трагедии. Чтение шло туго: Катенька была человеком действия, и продавцы слов, если они расфасовывали свой товар в крупную тару, наводили на нее уныние и скуку. То ли дело книжки ее детства, наполненные цветной, прозрачной, хрупкой прозой, напоминающей коллекцию засушенных стрекоз… Впрочем, следовало отдать должное Вагнеру: его размышления, в отличие от размышлений философа Артура Шопенгауэра на тему той же греческой трагедии, также рекомендованных Ромой для ознакомления, занимали не очень много места в пространстве.
Где-то далеко, в лесу, гадала кукушка. Деревья застыли в свободных позах; зато в небе, под самым куполом, яростно гнал редкие белые хлопья облаков ветер родного и страшного мира. Предварительно встряхнув книгу, чтобы не похоронить в ней букашку, Катенька захлопнула томик и со второй попытки выбралась из подвешенного между двумя березами гамака. Яркий солнечный луч, пробившись сквозь июньскую листву, метко ударил ей в глаз, ослепил и заставил зажмуриться. Судя по положению светила относительно вознесшейся у сарая сосны, было еще довольно рано, часов девять — и что ей не спится?
Тугие ершистые шишки с робким хрустом пружинили под ногами. На солнце уже припекало, но осину у калитки бил озноб. Легко поднявшись на крыльцо, Катенька проникла на веранду. Вчера в открытое окно сюда набились бабочки — штук пять павлиньих глаз сидели сейчас на кружевных занавесках, открывая и захлопывая, как рекламный туристический буклет райского сада, свои чудесные странички, в стекло билась скромная боярышница, а парочка крапивниц облюбовала плетеную корзинку-хлебницу.
В доме было тихо. Ступени деревянной лестницы чуть поскрипывали — не зловеще, предательски, глумливо, как в старом замке, полном привидений и кровожадных маньяков, а деликатно, извинительно, по-мышиному, как в домике-прянике, населенном добрыми зверушками. На втором этаже Катенька, прошлепав по коридору, заглянула в спальню, которую покинула минут сорок назад,— окно по-прежнему занавешено, сумрак, лишь букет белой сирени в вазе на столике освещал комнату. Рома, лежа на спине и слегка посапывая, беззаботно спал.
Месяц назад случился разговор.
— А что бы ты сказала о театре… ну, скажем так, не понарошку? О театре, где у актера нет места для внутреннего смеха? Где все взаправду? Назовем это театр-явь. Или еще проще — реальный театр.
— Как это? — не поняла Катенька. — Написано “кашляет” — и кашлять?
— Более того, — пояснил Рома, — написано “душит” — и душить. Входить в образ до конца, по самое некуда. Понимаешь? Сходить с ума и умирать по-настоящему.
— Так ведь через сезон актеров не останется.
— Если изменить правила, появится новая драматургия. Без смертей. Хотя совсем без них — куда же…
— Это нелепица. Ты шутишь?
— Почему нелепица? Это, дружок, новый театр с новой идеей и новой стратегией. Зачем наследовать балаган и потворствовать человеческим слабостям? Комедиант не интересен в жизни, и он перестанет быть интересен на сцене. Лариса Дмитриевна, которая завтра умрет на подмостках от настоящей пули Карандышева в миллион раз одухотвореннее какой-нибудь Комиссаржевской — королевы притворства. Из театра уйдет пресловутый психологизм, его заменит рок, тот самый — рок греческой трагедии, на руинах которой хохотал Аристофан, не понимающий, что юмор — всего лишь отложенная трагедия. Именно так — отложенная трагедия. И поэтому, как точно подметил Козьма Прутков, продолжать смеяться легче, чем остановить смех. — На миг Рома сбился. — О чем мы?
— О роке.
— Да, психологизму на смену вновь придет рок. Только рок не шутовской, подложный, а чистопородный, первозданный. Трагедии в Греции игрались единожды, у нас будут играющие единожды актеры, актеры-гладиаторы. Сечешь? Мы перечеканим монету и выведем из обращения подделку. Раз зрелище нельзя убрать из жизни, надо сделать его реальностью. Театр должен стать корридой. С какой стати актер решил, что у него сто жизней? Нет уж: пошел в профессию — ответь по полной.
— А это даже интересно…
— Конечно, интересно. Ты этим и займешься. Будешь пионером нового театра. Как Петипа и Немирович-Данченко. Как Жене, Арто и Аррабаль в одной упряжке. Или, прости за выражение, Виктюк. Только твой театр вознесется на десять этажей выше…
— Пионеркой.
— Что?
— Буду пионеркой, — Катенька засмеялась.
— Ну да… А что ты смеешься?
— Представляю, как взаправду тает на сцене Снегурочка.
— Это, дружок, несущественная проблема.
— А почему я буду пионеркой? Ведь придумал ты?
— Тебе в общих чертах известны законы сцены. Ты понимаешь, что и где ломать. Ну, и… В общем, мне порой кажется, что весь мир — порождение вполне человеческого ума, но… придуман, что ли, в безотчетной горячке — возможно, даже мной самим. Я не то говорю… Словом, раз сам придумал, что теперь — самому и шить, и жать, и на дуде играть?
— Я тоже, между прочим, могу что-нибудь придумать. Уже придумала даже.
— Что ты придумала?
— Новую запись той жуткой истории. Помнишь? “У попа была собака…”
— Ну?
— Удобнее теперь писать это вот так… — Катенька взяла ручку и вывела на конверте, в котором оператор рассылал распечатку мобильных трат: “У попа была @”.
— Да… Знаешь что?
— Что?
— Ты лучше не придумывай. Я буду придумывать, а ты — бесподобно исполнять.
2
Родители Катеньки отдыхали на Мальте, так что дача на всю вторую половину июня оказалась в полном ее распоряжении. Грех было этим не воспользоваться. Катенька воспользовалась. Восемь дней не без труда собранная труппа вдохновенно репетировала здесь грядущее представление. Теперь в общих чертах спектакль уже прорисовывался. Вчера комедианты-гладиаторы шумной толпой уехали в СПб, только Катенька и Рома, гостивший в доме как личный друг хозяйки и теоретик реального театра, остались тут, решив устроить себе тихий выходной. Все эти восемь дней Рома, оседлав “самурая”, летел с утра в “Незабудку”, но в начале седьмого уже опять закатывал машину в ворота, благо дача была неподалеку — в Токсове. Сегодня он взял в цветочном тресте отгул.
Актеров в труппу набирали с бору по сосенке. Наличия профессиональных навыков у претендентов Катенька как играющий режиссер не требовала — довольно было желания блистать и готовности пролить кровь на миру или, как минимум, просто пройти по сцене, точно по полю боя, где чувства всегда наружу и нет места жизни понарошку.
Троих — двух пареньков и девицу — нашли в клубе “Point” на поэтическом шабаше. Юноши, попеременно овладевая микрофоном, отважно матерились, кое-как укладывая не слишком виртуозные обсцениумы в поэтические метры. Девица не выступала, но, судя по решительной критике то и дело дребезжащих под сводами зальчика рифм типа солнце–оконце и брат–двоюродный брат, тоже в минуты вдохновения записывала слова в столбик. По крайней мере, было ясно: эти на подмостках не впадут в ступор. И то дело.
Еще двоих Рома рекрутировал на странном вернисаже, куда отвозил заказанную в “Незабудке” корзину с флористическим шедевром, сооруженным из идеальных, так что на вид они казались пластмассовыми, и совершенно не пахнущих (вся жизненная мощь ушла на внешнюю прелесть) калл, лилий и гербер с добавлением пучков какой-то гибкой травки. На вернисаже, через десять минут после произнесения кратких торжественных речей, художники принялись швырять в зрителей парное мясо и пожирать колбасы и разнообразные копчености, из которых, собственно, и были изваяны скоропортящиеся живописные композиции. С Ромой был Егор, который зашел в “Незабудку” поболтать и за компанию поехал отвозить корзину. Один кровоточащий бифштекс сыро шлепнул его по уху. Егор серьезно собрался начистить художникам морду, и Роме с трудом удалось его убедить, что это не злоумышление и не намеренный цинизм, а просто здешние художники на самом деле такие бездарные и есть. “Ненавижу я ваше актуальное искусство”, — сказал Егор. Рома удивился: “Откуда такие сильные чувства?” — “Оттуда, — сказал Егор. — Однажды я на финнов посмотрел, которые художественно убивали кошек — помнишь, их Савчук привозил? — с тех пор и ненавижу”. — “Тем бы я и сам яйца оторвал”,— признался Рома. “А чем твой реальный театр лучше?” Рома не согласился — он имел собственное мнение об актуальном искусстве, и оно было куда более щадящим.
В итоге после содержательной беседы о генеральных путях перфоманса в области художественного самоизъявления, где субъект высказывания пытается собрать себя в акте распыления, двух мастеров мясного дела удалось привлечь к Катенькиному театральному проекту.
В качестве резерва оставались еще несколько человек из числа тех, кто участвовал в некогда организованном Ромой параде голых.
Впрочем, несмотря на все старания, театр все равно получался компромиссным, половинчатым: никто из актеров не был готов умереть в процессе представления по-настоящему. Рома думал: “Лиха беда начало”.
Перед домом, на усыпанной там и сям шишками с плодоносящих сосен поляне, обходясь минимумом реквизита (табуретки, стол, старый чемодан, подгнившие штакетины), под бдительным Катенькиным оком день-деньской резвилась самодеятельность. Катенька вошла во вкус, была азартна и требовательна, спуску никому не давала. Вернувшийся из “Незабудки” Рома смотрел, давал советы, ходил на озеро купаться, прикладывался к рюмочке и произносил небольшие проповеди.
— Реальный театр создан не для того, чтобы показывать жизнь во всей ее фальшивой, обуженной и потому неприглядной трагичности, — вылезая из машины, сообщал артистам Рома. — И не для того, чтобы давать пищу уму, объясняя зрителю путаницу обстоятельств той мнимой действительности, в которой он живет. И, уж конечно, не для того, чтобы побуждать зрителя к самостоятельным действиям и учить его свободе выбора. Все это в лучшем случае удел театра низких истин. Реальный театр создан затем, чтобы забить осиновый кол в коренную грибницу самого этого мнимого существования. Потому что мнимость — главный черт из царства злобы. Она не дает нам воздуха для вдоха, как натянутый на голову полиэтиленовый мешок. Она тешит надежды иллюзиями свершений, предлагая купить победу в модной лавке. Чем дышать? К чему приложить силу жизни? Не ваше дело отвечать на эти вопросы, потому что на них нет годного для всех ответа. Ваше дело — погрузить зрителя в сгущенную, брызжущую красным соком реальность, а не в ее условный сценический образ, и тем вызвать в человеке истинные чувства, которые не способно вызвать зрелище, отчужденное от действительности. Все остальное сладится само — эти истинные чувства найдут в каждом свои пути, опалят изнутри и одарят сознанием неповторимой подлинности бытия. Дети всерьез играют в свои игры и всерьез проживают свои книги, потому что с детства еще не стерто дыхание рая. Взрослые за играми и книгами лишь убивают время. В этом виноваты не только взрослые, но и их игры, их книги. Дайте им новые игры. Предъявите им эталон жизни всерьез. Эталон жизни неумолимой и прекрасной. А что может быть серьезнее и прекраснее готовности с неустрашимым взором идти на смерть? Что? Лощеная мечта хлебать на пляже под зонтом дайкири?
На некоторое время поляна погружалась в глубокомысленную тишину.
— И как же мы, ебена мать, этот неумолимый и прекрасный эталон предъявим? — вопрошал наконец один из поэтов.
Рома отвечал:
— Люди, делающие дело с любовью, становятся чертовски изобретательными.
Потом Рома поднимался по ступеням крыльца в дом и через минуту выходил с висящим на шее полотенцем. Дабы не сбивать ритм репетиций, с собой на озеро он никого не звал.
После купания он возвращался посвежевшим и с новой мыслью в мокрой голове.
— Бог заботится о тараканах, — говорил Рома изнуренным артистам, — посылая им лакомые хлебные крошки и вкуснейшие объедки в мусорном ведре, чтобы было чем кормиться их быстроногому племени. А дьявол поливает окрестности ядовитым спреем и ставит на тараканов ловушки “Раптор” и “Фумитокс”. — Рома вывешивал сырые плавки на натянутую у сарая веревку. — Человек — таракан, поставивший себя в центр мира. Из таких тараканов и состоит население. А знаете ли вы, друзья, чем население отличается от народа? Что есть народ, известно ли кому из вас? Извольте, я скажу. У населения нет никакой внутренней идеи для жизни, кроме получения благ, тех же крошек и объедков из мусорного ведра Бога, — этим оно и отличается от народа. От народа, который состоит из людей, имеющих волю на дюжину жизней. Потому что если у тебя нет воли на дюжину жизней, ты толком не проживешь и одной. А население живет, будто катится на “ватрушке” с ледяной горы в невидную издали, но неизбежную пропасть, живет по инерции — как живется. И мальчиков у населения рождается меньше, чем у народа, потому что мужчиной быть опасно. Куда опаснее, чем быть женщиной. Ведь мужчина не должен захлопывать дверь перед носом явившейся ему судьбы, как бы страшна она ни была. Даже если эта судьба — смерть. Или он не мужчина.
Юноши внимали. Девицы не соглашались. Но Рома, шлепнув на загорелой руке комара, спокойно заканчивал речь:
— Потому что и смерть в итоге служит добру — живи человек вечно, его смертные грехи стали бы бессмертными.
Проходило время, репетиция шла своим чередом. Рома читал книгу, выпивал рюмочку, потом снова шел купаться и возвращался, осененный следующей мыслью:
— Эфирная реальность сделалась настолько эталонной, что теперь иные люди, желая крепко выругаться, говорят: “Пи-и-и”. Не уподобляйтесь этой бесхребетной дряни. Идите сквозь жизнь, расталкивая лужи и не оглядываясь на раздавленных выползков. И не впадайте в публицистику, берегите слова для дела, ведь публицистика — обратный полюс наркомании. Одни галлюцинируют внутри себя, другие — снаружи. Переступив определенную черту, и те и другие перестают адекватно воспринимать окружающий мир. Вам это не к лицу. Не забывайте: вы — гладиаторы. А гладиатор — это не участь, это высокое призвание. В Древнем Риме нередко в гладиаторы шли свободные граждане, желавшие снискать блистательную славу перед лицом самой смерти. Этих людей не останавливало даже то, что при таком решении им приходилось отказываться от своих законных прав и признавать себя юридически мертвыми. Эти люди не говорили “пи-и-и”, они знали: где кровь — там правда, где кровь — там истинное испытание духа, без которого жизнь пуста, как выеденный червем желудь, из которого уже никогда не вырасти дубу. Но не всем, увы, есть место на поле битвы. Да и самой битве, увы, не всегда находится место в мире — не каждый день нам Бог пошлет войну. Жажда блистательной славы была в Вечном городе столь велика, что Нерону пришлось издать указ, допускающий к участию в гладиаторских боях свободных женщин. Вот где истинная слава Рима! Вот где его подлинное величие! Так испытайте же свой дух и превзойдите всех, кто жил в иные времена. Ваш реальный театр пойдет дальше Колизея — ведь гладиаторы на арене должны были хранить молчание, так что им приходилось объясняться лишь жестами, за вами же останется и слово.
— Женщины-гладиаторы? — напрягал воображение один из мясных художников. — Прикольно.
— У свиней свой взгляд на бисер, — невозмутимо отвечал Тарарам.
3
Когда Катенька и Рома остались на даче одни, Катенька не выдержала:
— Ну, как тебе?
— Что?
— Как наш театр?
Они стояли возле железной калитки, прутья которой цвели ржавчиной.
— Плохо.
— Почему? — искренне удивилась Катенька.
— Дружок, пока что сделано полдела. Даже меньше.
Катенька, ожидавшая похвалы, надула губы.
— Но почему? Мы же выкладываемся, точно черти. Так себя изводим, что в глазах темнеет. Рвем жилы, как ты хотел.
— Самим прожить историю по-настоящему — этого мало. Надо, чтобы и все, кто это видит, кто, пусть невзначай, оказался рядом, прожили так же. Надо, чтобы именно то, что вы делаете, стало для них на это время жизнью, именно ваша история, а не ждущая дома размороженная курица, жмущие ботинки или хрустящая фольга от шоколадки. Зрителя необходимо вовлечь, он должен не сопереживать, а испытывать чистые чувства, как в лесу перед вставшим на дыбы медведем, испытывать чувства первичного, подлинного мира, главные из которых — любовь, восторг и ужас. А я смотрю на вас, и в голову мне лезет всякий вздор, вроде рецепта сливового компота на водке.
— Так это просто голова у тебя нечеловеческая, — облегченно вздохнула Катенька. — Если бы у меня такая была, я бы ее, ей-богу, усекла. С такой головой ни “ОМ” не полистаешь, ни фигурное катание не посмотришь. Жуть!
Рома Катеньку не слушал.
— Вы — плохие актеры. Но в этом и суть. Реальному театру нужно не профессиональное мастерство с его вживанием в характер, отточенными движениями и поставленной речью, а искренность и одержимость. Нужен азарт преображения и готовность идти в этом азарте до конца. Репетиции, где вы, как вам видится, выкладываетесь, точно черти, могут прочертить лишь карту этого пути и помочь набрать градус пьянящего неистовства, а сам путь вам предстоит пройти на сцене, на премьере, и пройти лишь единожды, как единожды люди рождаются и умирают.
Над поселком висел настоянный на сосновой хвое зной. Вдали, словно несусветная птица, свистела электричка.
— Мы пройдем, — заверила успокоившаяся Катенька. — Мы уже завелись, как часики на бомбе. Но где она, эта сцена?
Рома снисходительно осклабился.
— Играть будем в музее Достоевского, в черном зале. Я обо всем договорился. У нас есть еще две недели, чтобы освоиться на площадке, придумать декорации и поставить свет.
У Катеньки был разгрузочный день, поэтому завтракал Рома в одиночестве и скромно — стакан чая и бутерброд с кабачковой икрой. Чтобы не искушать. Да, собственно, примерно так он обычно и завтракал. Потом пошли гулять в сторону зубробизоньей фермы.
Над полем плыл сладостно прогретый и пахнущий травами воздух, в клевере гудели мохнатые шмели, ласточки влетали в дырявый берег затопленного карьера.
— Знаешь ли ты, — поинтересовалась Катенька, — что первый президент Америки Джордж Вашингтон владел рабами и выращивал на своих полях коноплю?
— Ну, что же… Мир был бы вполне путевым, если бы каждый здесь занимался своим делом и позволял тем же самым заниматься другим. — Рома сорвал пушистый одуванчик и дунул так, что у того разом облысело темя. — Но, к сожалению, в мире слишком много мудозвонов. Так много, что это уже почти невыносимо.
— Кого много?
— Мудозвоны, дружок, это такие люди, отличительными признаками которых являются доподлинное знание, как все сделать правильно, и полная уверенность в своей непогрешимости. Поэтому мудозвон не может заниматься собственным делом — он специалист по влезанию в чужие дела. То, что творится в политике, только верхушка айсберга. Вся наша жизнь проедена мудозвонами, как старый гриб червями.
— Так не надо позволять мудозвонам лезть в свои дела, — решила задачу Катенька.
— Верно. Но это возможно лишь в том случае, если ты гол как сокол и не стяжаешь соблазнов мира со всеми его расписными погремушками. — Рома бросил обдутый одуванчик под ноги. — Хотя и тогда тебя будут обольщать стяжанием, повсюду предлагая купить, надеть, воспользоваться… И тут, если ты осознаешь свое нестяжание всего лишь как отсутствие возможности в данную минуту купить, надеть, воспользоваться, ты все равно пропал — рано или поздно мудозвоны тебя достанут. Ну а всем прочим не стоит даже помышлять о том, чтобы что-то мудозвонам не позволить, даже если их уже достали дальше некуда, даже если они хотят, очень хотят не позволять… Представь только, что бы вышло, если бы я в свои лета, будучи обременен семьей, карьерой, ипотечным кредитом, полезной дружбой с добропорядочным начальством, вдруг встретил бы тебя и полюбил.
— Здорово вышло бы.
— Чистое самоубийство. Полное обнуление. Жизнь с чистого листа.
— Зато будет что вспомнить.
— Единственный плюс. Беда в том, что люди не в силах противостоять мудозвонам, поскольку они — простые обладатели вещей, порабощенные собственным обладанием. — Дорожка под ногами пылила тонкой пылью. Вдалеке уже показалась ограда зубробизоньего питомника. — Назойливые советы доброхотов, рекомендации, нетерпимость в отношении того, как ты делаешь свое дело и проживаешь свою жизнь, лишь самые очевидные из всех возможных вторжений в твою суверенность. Владея чем-то, ты делаешься зависимым от своего владения. И всякое прикосновение к твоему владению, будь то гвоздь на дороге, пропоровший шину твоей “маздочки”, или повышение цены на цемент, который нужен тебе, чтобы доделать фундамент дачного домика, тоже, по существу, влезание в твои дела, от которого ты не в силах оградиться. А поскольку большая часть вещей, которыми владеют люди, совершенно им не нужна, но при этом они от них добровольно нипочем не откажутся, то наша уязвимость перед мудозвонами воистину ужасающа.
— Опять ты все запутал, — огорчилась Катенька. — Я думала, вот разливаю я солянку, а мне кто-нибудь под руку говорит: “Лимону! Лимону больше клади!” Вот это и есть мудозвон — он влезает в мои дела. А ты: обладатели, порабощенные обладанием… Я этой казуистики не понимаю. И потом, при чем здесь “маздочка”? Твоего “самурая” что, гвоздь не берет?
— Берет, — признался Рома. — Но я вынужден смиряться, потому что для меня “самурай” как конь для батыра. — Он на миг задумался. — Да, как конь для батыра и одновременно как его юрта. Он необходим мне, чтобы доехать туда, куда не ходят трамваи: с ним я доберусь в любую глушь моей огромной родины. А для тебя “маздочка” — мулька, статусная штучка, что-то вроде стильной сумочки или понтового зонтика. То есть вещь, имеющая больше отношения к демонстрации собственной элегантности, чем к необходимости. Ездила бы ты, такая красивая, в метро, тобой бы все любовались, бедные студенты бы с тобой знакомились. А так ты за рулем на светофоре красишь губы, из-за чего пропускаешь зеленый свет, и поворачиваешь на перекрестке налево из правого ряда, забыв включить поворотник. В итоге все тебя ненавидят.
— Да ты сексист! Мужлан! Варвар! Что я слышу? Какой-то рык из пещеры!
— Я всего лишь говорю, что ты владеешь ненужной вещью, которая делает тебя уязвимой перед мудозвонами, но от которой ты ни за что не откажешься.
— Еще чего! Скажешь тоже! Может, и от губной помады отказаться?
— Впрочем… — Рома задумался. — В метро ты тоже будешь полностью во власти мудозвонов.
Они подошли к ограде, за которой топтался косматый, бурый, широколобый, с проплешиной в клочковатой шерсти на крупе зубробизон не очень выразительного размера. Поодаль, метя луг бородами, паслись два его горбатых сородича, на вид чуть крупнее. Катенька достала из пакета половинку ржаного хлеба.
— Нестяжание — это не отказ от радостей мира и вещей вообще. Это стремление довольствоваться лишь необходимым и умение находить в таком стремлении сладость. — Казалось, Рома обращался не к Катеньке, а к облизывающему морду лиловым языком зверю. — Нестяжающий человек — свободный человек. В его дела куда сложнее влезть. Во всяком случае, он гораздо лучше защищен, а следовательно, вполне способен не позволить мудозвону туда влезать.
Некоторое время Рома наблюдал, как поручневший отпрыск двух вольных предков загребает губищами с Катенькиной ладони куски хлеба, и вдруг резко, оглушительно, по-разбойничьи свистнул. Катенька с писком отдернула руку, зубробизон ошалело шарахнулся в сторону, крепко, до мощного содрогания целой связки секций, лягнув ограду, и лишь метрах в семи, преодоленных в два прыжка, настороженно замер, кося на людей диким глазом.
— Вот, — удовлетворенно сказал Рома. — По напряжению именно такое чувство должен будить реальный театр в зрителе, который пришел на спектакль всего лишь вкусить безобидного зрелища. Именно такое — до дрожи пробирающий восторг или дикий ужас, от которого кровь в жилах начинает бежать винтом, как бензин в воронке, как пуля в нарезном стволе.
4
Рома действительно обо всем договорился. Он прожил в СПб целую жизнь, ну, или, по крайней мере, такой срок, в который небольшая, но пестрая жизнь вполне способна уложиться, — там было полно встреч и расставаний, приключений и страстей, это была жизнь подвижная, текучая, порой успешно, а порой тщетно стремящаяся ускользнуть от покрова иллюзорности, — немудрено, что со временем в руках у Ромы сам собой сложился пучок всевозможных (по большей части, впрочем, совершенно бесполезных) связей. Одна ниточка из этого пучка как раз и тянулась в музей Достоевского.
Две недели труппа с утра до позднего вечера, пока не начинал скандалить ни черта не секущий в высоком искусстве охранник, репетировала свой спектакль в пустующем по случаю лета черном зале музея самого петербургского классика. Две недели на раскинувшем по соседству с музеем свои ряды Кузнечном рынке скисала в бидонах сладкая сметана, небывалыми тучами плодились мухи, покрывались плесенью и пролежнями фрукты, били хвостами копченые угри. Две недели крутились в небесах над перекрестком Кузнечного переулка и улицы Достоевского яростные незримые вихри, присутствие которых выдавал лишь угодивший в их бешеную круговерть последний тополиный пух.
Возможно, благодаря четко и верно поставленной задаче или тому, что Рома лично подключился к руководству процессом, актеры преобразились. В них словно пробудились и забили источники спавших доселе энергий. А может, они лишь безупречно настроились на то, чтобы, как рог, в который дует Нимврод, одетый в сшитые Богом для изгнанного Адама одежды, как жилистая, кожистая, мясная труба, стать послушным проводником иных, нечеловеческих сил, заставляющих зверей падать перед великим охотником ниц. Но так ли важно, в чем была причина их преображения?
Декорации своими силами изваяли самые простецкие — тканевые драпировки по стенам плюс раскладные ширмы, расписанные с двух сторон таким образом, что при их перестановке вид сцены менялся в соответствии с ходом действия. Свет тоже был примитивным: в скромном зальчике на сорок мест было не разгуляться как по условиям пространства, так и по обстоятельствам полного отсутствия бюджета. И тем не менее… И тем не менее реальный театр произвел форменный фурор, доведя явившихся на представление зрителей до неистовства.
Известный театральный критик, Бог весть как очутившаяся на этом внесезонном спектакле (впрочем, она поясняет как), спустя четыре дня следующим образом в своей театральной колонке описала случившееся:
Признаюсь честно, я до сих пор не понимаю, что произошло. Дешевые афиши неведомого “реального театра”, размноженные на копировальном аппарате и расклеенные по городу на водосточных трубах, никогда бы не привлекли моего внимания, не поставь в свое время Дитятковский в галерее “Борей”, по существу, в совершенно несценических условиях, приснопамятный “Мрамор”. Вероятно, в надежде на повторение чуда я и оказалась 10 июля сего года в музее Достоевского, где вышеупомянутый театр свил себе гнездо.
Не сомневаюсь, этот день я запомню надолго. Уже в фойе, возле стойки ненужного по случаю ясной погоды гардероба, начались неожиданности. Два молодых человека неопрятной наружности устроили небольшое бесчинство. “Что за дрянь! Здесь не будет фуршета! — возмущались они.— Дикость! Мы пришли сюда пожрать — нам даром не нужно искусство! Вернисажи и премьеры тем только и хороши, что на них можно набить пузо и напиться на халяву! Колбаса важнее всех ваших гребаных произведений! Делайте на здоровье свое искусство, чтобы у нас и впредь был повод подкрепиться! И не смейте шельмовать! Зажилить фуршет — да где это видано!” Пришедшие на спектакль зрители сперва робко расступались перед скандалистами и негромко возмущались по поводу возмущавшихся громко. Потом их начали стыдить, и в конце концов несколько мужчин, осмелившихся блеснуть мужеством перед своими дамами, посредством грубой силы вывели дебоширов за двери. После того, как инцидент рассосался, все прошли в зал. И только спустя четверть часа, увидев одного из давешних бузотеров на сцене, я поняла, что представление началось еще в фойе.
Реальный театр давал пушкинские “Маленькие трагедии”. Однако то, что происходило на сцене (по существу, это была не сцена, а арена, поскольку немногочисленные зрители располагались выше актеров, как в амфитеатре), не поддается не только описанию, но и осмыслению. Вернее, впоследствии, восстанавливая в памяти ход действия, я видела простенькую сценографию, откровенно любительскую с точки зрения актерского мастерства игру и строгое следование авторскому тексту. И все. Ничего больше. Но там, в затемненном зале с черными стенами, было полное ощущение погружения в мистерию, в плотное пространство истинной страсти и подавляющей воли. Не режиссерской и вообще не человеческой — воли рока. А между тем ощущения подавляющей воли нет даже в самом пушкинском тексте. Есть страсть, есть глубина переживания, есть остроумие и дыхание тонких чувств, но воли рока, извините, нет. А там, в зале, была! И подлинность этого мощного ощущения я со всей ответственностью свидетельствую. Актеры словно бы изливали в зал какие-то незримые энергетические токи. Меня не покидало тревожное ощущение сгущенной, сверх меры заряженной среды, которая вот-вот исторгнет из себя испепеляющую молнию. Не знаю, производили ли актеры, подобно живым генераторам, эти токи в себе или, подобно шаманам и медиумам, просто пропускали сквозь себя потусторонние, кромешные импульсы и вибрации, однако результат был налицо — облако чистого вещества страсти, неуправляемой тревоги и немотивированного ликования заполняло зал. Мне неприятна мысль о применении каких-то гипнотических техник, но иного объяснения происходившему у меня нет. И все зрители, затаив дыхание, ощущали то же самое — подобную полноту проживания сценического действия, в котором словно бы раскрылся космос со всей его ледяной неизбежностью, мне видеть еще не доводилось, а уж чего, казалось бы, мы только в театре не насмотрелись. От неприкрытых дряблых телес народных артистов до гуляющих по сцене домашних животных.
Увы, остается лишь предполагать, что реальный театр готовил нам вслед за столь поразившим зал “Скупым рыцарем”, поскольку спектакль был остановлен: актер, игравший старого барона, умер прямо на глазах публики. Безо всякой фигуральности — умер, как того и требовал авторский текст. Он побледнел, схватился за ворот, прохрипел: “Душно!.. душно!.. Где ключи? Ключи, ключи мои!..” — и рухнул, содрогаясь в конвульсиях. Сидевшая рядом со мной зрительница оплыла на стуле в натуральном обмороке. Я не склонна переоценивать актерское искусство, но в тот миг подумала: “Гениально!” Герцог сказал: “Ужасный век, ужасные сердца!” — и скрылся за ширмой. А барон все лежал, уже неподвижно и чуть разомкнув побелевшие губы. Потом из-за ширмы выскочили актеры и стали тормошить барона — тщетно. Он был мертв. В зале началось смятение.
Почему-то в тот миг у меня даже мысли не возникло о какой-то уловке, каком-то подвохе. Тем не менее я дождалась приезда неотложки. Врач зафиксировал смерть. Предварительная причина — обширный инфаркт миокарда. Актеру на вид было едва за двадцать.
Два дня я пребывала в трансе — и от самого спектакля, и от его в полном смысле трагического финала. На третий день мне пришла в голову мысль, что раз дебош в фойе был инсценировкой, то и врач неотложки тоже мог оказаться лицедеем. Однако, прислушавшись к своим ощущениям, я отвергла эту мысль как кощунственную. Нет, т а к притвориться мертвым нельзя. Без сомнения, все было подлинным — сценическая жизнь оказалась прожита насмерть. Эти отважные ребята, вооружившись рискованными спиритическими практиками, просто вызвали в тот скромный зал бога театра. Вызвали, и он пришел. Не их вина, что этот бог оказался кровожаден и потребовал жертву. Что же, дела с богами и духами (пусть это всего-навсего духи сцены) редко сводятся к невинным шуткам — голодный дух всегда стремится овладеть подвернувшимся телом, таково его заветное стремление, и будьте уверены, он непременно разрушит захваченное обиталище, прежде чем будет вынужден его покинуть. Никогда не следует упускать этого из вида.
В обстоятельствах того вечера мне показалось неуместным знакомиться с режиссером постановки (в афише не было указано ни одной фамилии, так что и режиссер, и актерский состав “реального театра” анонимны). А жаль! Не побоюсь предположить, что на нашей театральной сцене обозначилось явление, которое способно по-настоящему, без суетливого новаторства в области формы и самозваного перекраивания классической драматургии, смутить умы и чувства, явление, достойное не только пристального внимания, но и дающее новую, высокую цену самому обесцененному слову “театр”.
5
Над городом давно сомкнула крылья летняя ночь. Рома стоял с сигаретой у открытого окна и смотрел на спящую Катеньку. Та, разметавшись, будто Шива в танце, на смятых простынях, трогательно хмурила брови и что-то жалобно бормотала во сне. “Почему? Почему? Почему?..” — разобрал слетавшее с Катенькиных губ трепетание Рома. Тревожный ее сон не нуждался в оправдании — он и сам был изрядно сбит с толку. Внезапная смерть одного из поэтов, столь удивительно принявшего предписанную театральной ролью участь, не то чтобы стала для Ромы неожиданностью — напротив, чего-то похожего ему как раз добиться и хотелось, — но остальную труппу эта история полностью деморализовала. Видимо, сама природа театра противоречила реальности, по крайней мере, в части добровольного, а тем более невольного следования за персонажем в могилу, возможность, если не неизбежность какового следования явилась на первом же представлении во всей своей неодолимой красе. А ведь на очереди там, в музее Достоевского, еще, само собой, были “Моцарт и Сальери”, “Каменный гость”, “Пир во время…”… Умирать, то есть играть, теперь никто не хотел. Умирать не хотели и тогда, но играли, а теперь… Так немудрено было и охладеть к идее.
Здесь, на уровне четвертого этажа во дворе-колодце дома на Стремянной улице, серая июльская ночь пахла балтийским ветерком, остывающей жестью крыши и совсем немного — вареной курицей из чьего-то распахнутого кухонного окна. “И тем не менее… — думал Рома. — И тем не менее что мы имеем? Немало. Мы выяснили, что реальность, случись надавить на нее с упорством, вдохновением, всерьез, сдается, щелкает, как мячик для пинг-понга, и тут же из-под целлулоида, из трещинки в тугом боку, стреляет молния. То есть бьет струйка той чародейской метафизики, которая живет внутри реальности, как пламя в спичке. Ну, или как зрение в глазу”. Рома помял ладонями лицо, несколько огорченный неопределенностью вывода. “Но ведь было же, было что-то еще, что-то невероятное… Что-то ведь я почувствовал…