Опубликовано в журнале Нева, номер 11, 2009
Нина Валериановна Королева родилась в г. Новомосковске Московской области. Окончила филологический факультет ЛГУ в 1955 году. Кандидат филологических наук. Печатается с 1958 года. Автор многих поэтических книг. Член СП. Живет в Москве.
“Такая странная дружба…”
Добавляя все новые и новые главки в мою первую и единственную книгу прозы “Встречи в пути”, я решаюсь рассказать о середине 1950-х годов и о некой “странной дружбе” моей с группой ленинградских прозаиков-моряков, прежде всего — с Виктором Викторовичем Конецким (1929–2002). “Такая странная дружба” — так я назвала эту главу…
6 июня 2009 года Виктору Конецкому исполнилось бы 80 лет. Его вдова Татьяна Валентиновна Акулова-Конецкая в мае устроила вечер его памяти в Москве, в Центральном Доме литераторов. На вечер пришло человек тридцать, одна треть малого зала. Вечер прошел очень тепло. О Викторе вспоминали те, кто дружил с ним или работал над фильмами по его сценариям — “Путь к причалу”, “Полосатый рейс”, над изданием его книг. Телевизионщики снимали выступления для передачи о Викторе по каналу “Культура”. Но — но — но… В зале было человек тридцать. Действительно, кто сегодня в Москве помнит этого прозаика — мариниста, романтика, моряка, писавшего о полярных капитанах, ледовых походах по Северному морскому пути, пробивающегося, как ледокол в полярных льдах, к читателю в тяжелейшей борьбе с цензурой?
Кому сегодня нужна правда о творчестве ленинградских “шестидесятников” с их идеалами добра во имя “социализма с человеческим лицом”?
И все же я рискну рассказать о Викторе Викторовиче Конецком. “Такая странная дружба…” Мы были знакомы с ним с 1956 года. В этом году я поступила в аспирантуру Пушкинского дома и начала писать диссертацию о Тютчеве, а Виктор демобилизовался после окончания Первого Балтийского высшего военно-морского училища и недолгой службы офицером Военно-морских сил в подразделении аварийно-спасательной службы. В позднем интервью, записанном журналистом Николаем Кавиным и недавно опубликованном в журнале “Звезда”, 2009, № 6, Виктор рассказывал об этом так: “…после окончания училища я получил назначение на аварийно-спасательные корабли Северного флота. Назначали туда ребят, которые, как и я, кончили училище с подводным уклоном. Сейчас оно называется Высшее военно-морское училище подводного плавания имени Ленинского комсомола.
В те времена аварийно-спасательная служба — это было очень мрачное место. Опытных офицеров туда ссылали за провинности, а я попал прямо из училища, хотя четыре года меня учили воевать, ставить мины, стрелять торпедами, управлять артиллерийским огнём. Кроме основного курса, я еще себе выбрал узкую профессионализацию: штурманское обеспечение десантных операций. Потому что в Великую Отечественную войну большинство десантных операций кончались трагически. <…>
Я оказался на аварийно–спасательных кораблях за длинный язык, за гуманитарные интересы, которые засекли особисты, за стихи, которые мы там с дружками моими писали (большинство моих друзей погибли, некоторые с собой покончили). <…>
Но о том, что я попал на Северный флот, совершенно не жалею, потому что в течение трех лет я участвовал в двенадцати операциях по спасению рыболовных траулеров. В том числе были и очень тяжелые аварии, такие, как взрыв боезапаса на барже в Росте под Мурманском. Пришлось опускаться под воду в тяжелом водолазном снаряжении (трехболтовых скафандрах), то есть осваивать море из-под воды. Приходилось и тонуть при неудачном спасении. Это было в январе 53 года в бухте Могильный около острова Кильдин <…>
Мрачная романтика этого позднего рассказа, конечно, соответствует действительности. Но — уточню одну делать: на аварийно-спасательные корабли Виктор Конецкий попал, возможно, не только за длинный язык и гуманитарные наклонности, но и как член семьи Штейнбергов, где было немало репрессированных — дядя, тетушка. Виктор носил фамилию мамы, — возможно, и это было в традиции сталинских гулаговских времен. В моей семье есть двоюродная сестра Ирина Ивановна Шапиро, — после расстрела ее отца (моего дяди, Ивана Ивановича Ошкадерова) в 1938 году энкавэдэшники потребовали, чтобы ей, восьмилетнему ребёнку, дали фамилию матери. И ей всю жизнь приходилось отвечать на вопросы: “Ирина Ивановна, у вас фамилия по мужу?” (Сейчас вдова Виктора, Татьяна Валентиновна Акулова-Конецкая, изучившая родословную семьи Конецких-Штейнбергов, опровергает это мое предположение, не отрицая, впрочем, что репрессированных в семье Штейнбергов было много…)
После демобилизации Виктор Конецкий, начиная с 1955 года, плавал на гражданских торговых судах. Какое-то время он был третьим помощником капитана. Я спрашивала: “Почему только третьим?”
Он терпеливо объяснял мне, что первый отвечает за то-то (сейчас уже не помню, за что именно), второй — политработник, а третий отвечает за груз. Эти наши разговоры были так давно, что я могу что-то перепутать в этой морской иерархии: три помощника капитана или четыре и кто за что отвечает… Но помню, что коммунист Виктор Конецкий очень не хотел бы оказаться политработником в команде судна!
Что его заинтересовало во мне? Конечно, хочется думать, что стихи: “Инта”, “Филологи — тихие люди…”, стихи о войне и об отце, военно-морском хирурге, погибшем на Балтийском море в 1941 году. Стихи о несложившейся семье: “Как же так — любовь осталась, / А семьи — не получилось…” А может быть, просто мое уменье слушать, так важное для одинокого мужчины. Замечательные романтические герои — полярные капитаны — уже начали появляться в ранних рассказах Конецкого, появлялись — пока еще в устных беседах — и его веселые матросские байки, которые он проверял в том числе и на мне. Например, Виктор весело рассказывал, как при разгрузке в Ленинград-ском порту его корабля, пришедшего из Англии с грузом коробок с моделями туфель (не “модельными”, а туфлями-образцами, по которым, как по лекалу, будут делать туфли в СССР, и поэтому они сверхдорогие!), несколько коробок грузчики нарочно разбили и туфли-лекала украли, и теперь Виктору придется выплачивать огромный начет… Таких баек, не всегда приличных, я выслушивала великое множество. Мне было с Виктором весело, но отношения наши были какие-то странные: вроде дружеские, вроде насмешливо-покровительственные. Мое литературоведение его напрочь не интересовало, моя личная жизнь — тоже. Он мог заявить неожиданно: “Я никогда на тебе не женюсь!” Поскольку я в некотором роде уже была замужем (цитирую классика!) и не помышляла о браке с Конецким, я могла спросить: “Почему?” Он объяснял: “Не могу представить, как королева по утрам варит мне овсяную кашу!” (После морских походов у него был гастрит или даже язва желудка, а в одном из моих ранних стихотворений есть такая строчка: “Зовите ж меня королевой / Скорее, мальчишки мои!”)
Виктор часто приглашал меня к себе в гости, я была знакома с его мамой. Они жили в то время — мама, Любовь Дмитриевна Конецкая, и два сына — Виктор и Олег (Олег на два года старше Виктора, ставший прозаиком под фамилией Базунов)— на канале Круштейна. Виктор говорил мне, называя свой адрес: “Не путай с Крузенштерном! Большая разница!” (Канал был в 1922 году назван по фамилии эстонского революционера К. Я. Круштейна, комиссара Главного управления мореплавания, убитого на набережной этого канала. Сейчас канал называется Адмиралтейский.) Квартира была коммунальная, две комнатки в три окна маленькие, и мама внимательно, хотя и доброжелательно, следила за нашими разговорами, почти в них не вмешиваясь. Кстати, когда Виктору дали от Союза писателей квартиру, он с гордостью говорил о том, как ему удалось прежние две комнаты оставить старшему брату, — в советские времена это было очень непросто!
К себе я его не приглашала, но иногда, после многочасовых занятий в библиотеках, звала его погулять. Он неизменно отказывался, с изумлением отвечая, что “гулять”, то есть ходить по городу без всякого дела, — что за глупости?
Но — частенько сам приглашал меня на встречи с замечательными людьми, с которыми был дружен. Несколько лет он считал необходимыми для меня посещения заседаний ЛИТО прозаиков при издательстве “Советский писатель”, где познакомил с Алексеем Кирносовым, Сергеем Тхоржевским и другими корифеями тогдашней молодой прозы. (Почему-то они в то время были убеждены, что я тоже вскоре начну писать прозу! Я действительно стала ее писать — литературоведческие воспоминания, — но спустя полвека!)
Он приводил меня в свои компании, чтобы познакомить со своими выдающимися друзьями, но — тут же, как бы стесняясь, что пришел со мной, начинал демонстративно ухаживать за какой-нибудь присутствующей дамой, наблюдая при этом, как я реагирую. Однажды Виктор привел меня в гостиницу “Европейская”, чтобы познакомить с приехавшими из Москвы Юрием Нагибиным и Беллой Ахмадулиной, роман которых тогда ещё только начинался. Когда все уже довольно много выпили, он стал объясняться Белле в любви и укорять её за то, что в Москве, на каком-то собрании, она его игнорировала. На что Белла с удивлением отвечала ему в своей торжественной манере: “Виктор, но я была влюблена в Юру, вдруг увидела его, и мои глаза стали лиловые (или, может быть, она сказала: фиолетовые) от счастья! Я не могла замечать никого другого!”
Однажды в его доме (уже на улице Ленина, ныне Широкой) я познакомилась с другом его и Нагибина, инженером Анатолием Миндлиным, воевавшим, раненным на фронте, с которым подружилась. В Москве с Миндлиным я стала бывать в доме Павла Григорьевича Антоколького (Миндлин ещё до войны был дружен с сыном Павла Григорьевича Владимиром, и тот погиб буквально на его глазах). Когда Виктор узнал об этой моей дружбе, он возмущенно выговаривал мне: “Ты что, превратила мой дом в дом знакомств и свиданий!”
Ничего похожего не было, но это была такая игра, плюс — наверное — было и нагромождение комплексов некрасивого, неудачливого в любви юноши. Моряка, надолго уходящего в плавание, которого предают.
Это была именно игра, — в реальности Виктор был достаточно симпатичным внешне, стройным, слегка картавящим, но необыкновенно интересным собеседником. Но — игра была постоянной формой общения. Морская великая мужская дружба — и ненадёжные, предающие женщины. Треугольники, многоугольники. Не случайно позже для своего фильма “Путь к причалу” он выбрал для песни стихи Григория Поженяна: “А если случится, что друг влюблён,/ А я не его пути, — / Уйду с дороги, таков закон,/ Третий должен уйти”.
Я рассказываю об этих незначительных подробностях, чтобы стал понятен смысл моего давнего стихотворения, единственного, посвященного Виктору Конецкому. На фоне всех матросских баек и смешных выговоров мне, непонятливой, — между нами были и очень серьезные разговоры — о смысле жизни, о судьбе родителей (мой отец — военный врач третьего ранга на острове Осмуссаар — погиб в декабре 1941 года, когда корабль ВТ-508 “Иосиф Сталин”, на котором эвакуировали раненых с Осмуссаара и Ханко, попал в плен к немцам. А до войны мой отец служил врачом на линкоре “Октябрьская революция”, но был списан с линкора после расстрела в 1938 году его старшего брата Ивана в Иркутске). Мы говорили о смерти наших близких, о самоубийствах молодых друзей, нравственно загнанных в угол. О терроре и арестах. О добровольной или вынужденной перемене фамилий детям репрессированных. У меня сохранилось несколько трагических писем Виктора, написанных почти в безумии, о том, как он вошёл в телефонную будку позвонить мне, и тут к нему направились двое, они скоро появятся снова, схватят его, потащат и будут заламывать руки… Это были письма, написанные почти в белой горячке, бред человека, который много думал об арестах и репрессиях, но и много пил… А Виктор в годы “оттепели” пил много. Лечился. Друзья помогли ему купить машину, уверенные, что за рулём он пить не будет. На этой машине Виктор ездил не только по России, но и за границу, — уж не помню, в какую именно страну.
Итак, мое стихотворение 1958 года было написано обо всем этом. А сюжет был прост. Наш общий приятель, моряк и отличный прозаик Алексей Кирносов пригласил меня в ресторан на встречу со своими друзьями, северными капитанами. У меня было тогда единственное вечернее платье — из голубой с золотом парчи, декольте, с затянутой талией и широкой юбкой. Я шла в ресторан с красавцем моряком и, естественно, надела это платье. И в изумлении остановилась на пороге ресторанного зала, когда увидела, что во главе стола сидит Виктор Конецкий, и поняла, что встречу с полярными капитанами устраивает именно он. Виктор встретил Алексея Кирносова фразой: “Так это с этой бабой ты собирался прийти?”
Вот стихотворение 1958 года, посвященное Виктору Конецкому:
* * *
Пил водку, как из банки,
В тайге среди малины.
Бросал официантке
Цветные мандарины.
А я все говорила…
И что я говорила?
Не на тебя глядящая —
Пойми, забудь, —
Я вся не настоящая,
Вся — с кем-нибудь!
К моим погодкам снова, как в барак,
Приходит смерть за полудетским телом.
Диагноз — рак. Петля. И снова — рак.
Не смерть-старуха, а в постельно-белом
Девчонка, белозуба и худа,
С морщинами, живущими на коже.
— Куда уходишь?
— Больше никуда.
— Зачем же был? И до чего не дожил?
Тает рюмочка отвесная
Над моим ртом.
Прячу плечи неуместные
В голубом и золотом.
Под саксофоны до ночи, —
Кого печалить? —
Качаюсь, будто лодочка,
Которой не причалить…
Цветные мандарины Виктор действительно бросал хорошенькой официантке. А я танцевала — с Кирносовым и с полярными капитанами… Какие мы были тогда молодые! Виктор — всего на пять лет старше меня…
Одно время после аспирантуры я работала временно в музее Пушкинского дома: в 1959 году меня не взяли в штат из-за одной “несанкционированной” беседы с иностранцем. Виктор приходил ко мне в музей — обязательно с кем-нибудь, например, с Юрием Казаковым, чтобы я провела для них “обзорную экскурсию” — показала личные вещи писателей: столы, письменные приборы, ручки, лампы, страницы рукописей, иллюстрации. Я показывала. Не знаю уж, кого и кому он при этом демонстрировал в качестве своего “замечательного” знакомого… А хвастать необыкновенными знакомыми он очень любил, — например, после фильма “Полосатый рейс” любил рассказывать о прогулках (романе?) с некой укротительницей, которая брала на свидание своего ручного тигра…
Думаю, хватит мне приводить в рассказе о моем давнем приятеле подобные байки. Если говорить всерьез, то, наверное, важно, что наш с Виктором “творческий путь” начался одновременно. В 1956 году в Ленинграде вышел второй выпуск альманаха, ныне забытого, — “Молодой Ленинград”. Его составителями и редакторами были замечательные ленинградские писатели, к тому же очень доброжелательные к начинающим прозаикам и поэтам. Это Сергей Владимиров, Геннадий Гор, Маргарита Довлатова, Михаил Жестев, Леонид Рахманов, Николай Ходза и Вадим Шефнер. Открывался этот номер альманаха повестью Александра Володина “С чего началось”. Ещё там были напечатаны Феликс Нафтульев, Юрий Рытхэу, Лев Мочалов, Эдуард Шим, Владимир Торопыгин, Людмила Барбас, Ричи Достян, Виктор Курочкин, Лев Гаврилов, Игорь Кузьмичёв, Евгений Калмановский, Наталья Долинина, Андрей Иезуитов и еще многие другие. То есть это был основной костяк будущей ленинградской литературы. Имена были известны составителям по студии Дворца пионеров, по выступлениям, по немногим уже состоявшимся публикациям. Виктор Конецкий был представлен двумя рассказами — “В море” и “Сквозняк”. Я — двумя стихотворениями “Корабельная роща” и “Дочке” и статьей о поэзии Вадима Шефнера, моего самого любимого тогда ленинградского поэта. О своих стихах ничего хорошего сказать не могу: они были “лобовые”, прямолинейные, но, видно, своей темой (мать – дочь) перекликались с проблемой, занимавшей в эту пору и Виктора Конецкого, — проблемой взаимоотношений в семье, взаимоотношений родителей и детей. Об этом его ранний рассказ “Сквозняк”, по названию которого он вскоре назовет свою первую книгу.
В следующем выпуске альманаха “Молодой Ленинград” 1957 года был напечатан литературный сценарий Виктора Конецкого, написанный им в соавторстве с Эдуардом Шимом “Своими руками” и рассказ “Наш кок Вася”, у меня — два стихотворения и отрывки из поэмы “Моя семья”, так и незаконченной. Забавно, что я в то время старалась ясно формулировать мысль в стихе, превращая его почти в басню-мораль, — качество, от которого я напрочь отказалась потом. О моих стихах стали писать критики: “Полустёршиеся иероглифы стихотворений Н. Королевой”.
У Виктора же в его рассказах уже тогда ясно проявились лучшие качества его будущей прозы, особенно в рассказах о море и моряках. Это прежде всего — обилие точных деталей морской жизни, разнообразие характеров людей, тесно связанных в единый коллектив на корабле — связанных не по своей воле и не по выбору врачей-психологов, как сейчас подбирают космонавтов для длительных полётов в условиях смертельных опасностей. Виктор уже тогда умел показать героизм поступков этих людей, умение ставить долг превыше всего, естественное их самопожертвование в минуту опасности — и скромное умолчание в рассказах об этих героических своих поступках.
И еще — я уже тогда высоко ценила включения им в романтический сюжет почти незаметных, особенно для цензуры, деталей реальной правды о реальной жизни мор-ского флота в условиях политсистемы советской власти.
Вот, например, начало его рассказа “Наш кок Вася”:
“Вскоре после войны я демобилизовался и начал работать в одной экспедиции по перегону рыболовных судов на Дальний Восток. Гоняли эти суда и севером, и югом. Югом — визированные гоняли, а севером — те, которым └мешок завязали“, то есть лишили заграничной визы. Моряки, у которых виза, жарились в тропиках. А у кого нет — осваивали Великий Северный морской путь.
Вот принимали мы однажды новые сейнеры на судостроительном заводике в Петрозаводске и готовили их к арктическому рейсу.
В те времена на Северном перегоне неразбериха была страшная. Дизельное топливо, которое переправляло для нас министерство, захватила себе Карело-Финская республика и отдала своему сельскому хозяйству: их тракторам пахать было не на чем; тёплое обмундирование доставали чуть ли не в Одессе. Словом, то одно, то другое, то еще что-нибудь.
Голова кругом идет, и очень хочется ругаться. А тут ещё кока у нас нет, и приходится водить команду три раза в день на берег в столовую. А в столовой эту водку достать можно во всякое время...” (с. 255)
Поверьте, детали о заграничной визе и последствиях из-за ее отсутствия, рассуждение о том, где команда может достать “эту водку” во всякое время не встречались в повествованиях о море других советских авторов!
Не буду пересказывать содержание всего рассказа про кока-неумеху, мальчишку с поддельными документами, которому надо было во что бы то ни стало выбраться из Петрозаводска, где он побывал в тюрьме, после чего его перестали брать к себе в партии как неблагонадёжного геологи, ищущие алмазы. Готовить он не умел, а команде предстояли трудные переходы по северным льдам, моряков надо было кормить. На Диксоне взяли нового опытного кока и высадили на берег непутевого Ваську. Жестоко? Да, но, наверное, на севере иначе не поступают. Мальчишка стоял на берегу на холодном ветру, плакал, корабль уходил без него. И финал:
“Вся моя команда топталась возле борта. Механик выглядывал из машинного люка, морщился.
— Отдавайте скорее швартовые, старпом, — приказал я. — Отдавайте их скорее, чёрт вас всех подери”.
Таков стиль прозы Виктора Конецкого уже с первых его шагов — скупая деталь, немногословие, точность интонации.
После этих первых публикаций литературная карьера Виктора Конецкого была стремительной. С 1957 года у него выходили книга за книгой, иногда по две-три книги в год. Первая книга называлась по названию раннего рассказа “Сквозняк”. О писателе Конецком и его полярных капитанах написаны — и пишутся сейчас — статьи и книги. Чаще всего о том, что его персонажи — люди героические, превыше всего ставящие долг, готовые на любой риск ради спасения товарищей, — в шторм, на ледяном море. В 2005 году его именем был назван танкер — “Виктор Конецкий”. А я, как уже сказала выше, больше всего в его книгах ценила малую деталь, почти незаметную, но точную, полунасмешливую, полутрагическую. Цензура пропускала такие детали, не заметив их, партийная общественность морского флота их замечала и пыталась выступать против Конецкого: докладные записки шли в Союз писателей и обком партии и содержали обвинения в клевете. Например, ярость вызвала почти незаметная в общем контексте морской повести байка про то, как во времена всеобщего дефицита матросы провозили из-за границы через таможню дорогую шерсть для вязания — мохер. Провозить мотки шерсти было нельзя, поэтому по ночам между вахтами из новой шерсти моряки вязали некие свитера или пуловеры, надевали на себя перед таможенным досмотром десяток таких вязаных вещей, становясь вдруг весьма толстыми дяденьками. А дома жены распускали эти изделия, отпаривали шерсть над кастрюлей с кипящей водой, снова сматывали шерсть в мотки и продавали по умеренным ценам знакомым дамам… Все рассказанное Конецким было абсолютно точно, но оскорбляло партийную совесть морского начальства…
В заключение — еще одна байка. Виктор очень радовался, когда его начали переводить на европейские языки и издавать в Европе. Французская переводчица попросила его сводить ее в хорошее кафе, где был бы настоящий кофе и было бы мало людей, чтобы можно было поговорить…
— Ты знаешь такое место в Ленинграде?— говорил мне Виктор. — Нет? А я нашел такое место! Это кафе в “Европейской”, не ресторан или бар, а именно кафе! Отличный кофе и — тихо!
Виктор жил тогда уже на улице Ленина, в последнем этаже пристройки, — он выбрал эту не самую лучшую из предложенных ему Союзом писателей квартир потому, что в этом доме была литфондовская поликлиника, а его мама уже много и тяжело болела. Телефона не было, что было и удобно: никто не отвлекал от работы. Но и неудобно: желающие видеть Конецкого являлись без звонка. Так однажды случилось со мной. Мы явились к нему с Игорем Кузьмичёвым, редактором “Советского писателя”, издававшим многие книги Виктора и две мои. Пришли мы явно не вовремя: Виктор работал со своей французской переводчицей, а мы были веселы, перед этим только что выпили и отнюдь не были настроены на деловой лад… Виктор представил нас француженке по всем правилам этикета: сначала назвал её по имени, потом произнес: “А это — мои пьяные друзья”.
Больше без звонка к Виктору Конецкому я не заходила…