Опубликовано в журнале Нева, номер 11, 2009
* * *
Слыша построенье во дворе,
Вечность вряд ли сможет прикоснуться
К раненной осколками коре,
Танк никак не впишется в кривую,
Коль, слиняв от смерти на кровать,
Ты да я Вторую мировую
Ухитрились с треском проиграть.
Плюнь, любовь, на кличку — Рупь с Полтиной,
Орденами сарафан укрась:
Хит-парад — восторженной картиной —
Вздумал нашу молодость украсть,
Ведь пока мы распивали фляги,
Растоптав штандарт на мостовой,
Храбрый маршал с хмурого коняги
Угрожал расстрелом нам с тобой.
“Пей до дна!”, да “Ой, цветет калина…”,
Да посмертный перечень наград…
Что нам половина Сахалина,
Иль чужой анклав Калининград,
Иль команда: “Стройсь!” — сигнал к разлуке?..
…Всё теряет смысл и облик свой,
Если наши правнуки и внуки
Не рискуют становиться в строй.
СЛУЧАЙ В РЕСТОРАНЕ “ОХОТНИЧИЙ ДОМИК”
барабанщик до чертиков пьян,
и — под клавиш фальшивое стадо —
старомодно вздыхает баян.
И певица, в душе белошвейка,
предпоследний предчувствуя взлет,
что-то в ритме забытого шейка
удивленно с эстрады поет.
И того, кто прислушался к песне,
я, сглотнув от волненья комок,
попросил:
— Разрешите присесть мне,
Александр Александрович Блок?
— ???
— Я, как вы, в невозможное верю,
я узнал вас, поверьте мне, но
обрести очарованный берег
мне, в отличье от вас, не дано:
оглянитесь вокруг, что ни столик,
то, без мысли о завтрашнем дне,
люди всех социальных прослоек
топят истину в красном вине.
Призывая на помощь удачу,
как во время кабацкой Руси,
снова пьют здесь, дерутся, и плачут,
и увозят подруг на такси…
Собеседник припо2днял стаканчик,
безнадежно меня оглядел:
— Вы еще очень молоды, мальчик, —
и, откланявшись, вышел в метель.
И откуда-то, сбив меня с толку,
так, что я удивленно притих,
подлетела девица в наколке,
и швырнула мне счет за двоих,
и, поправив служебное платье,
на поднос взгромоздила вино:
— На кого он похож, — наплевать мне —
дядю Сашу мы знаем давно.
* * *
как дочь, что ходит по2д стол,
подрастет былинкой на тропе,
я, как Блок,
наш спившийся апостол,
ворожу, припав к твоей стопе.
Я, как Блок возлюбленной Фаине,
пятистопным ямбом пропою:
— Будь со мной в сонете ли, в секстине,
как в постели, сотканной в раю,
недоступна, молода, желанна,
ветрена, красива и горда,
блеском глаз, как светом талисмана,
ослепив ночные города.
Ты не веришь.
Страстью неземною
над планетой полыхнет рассвет.
Уходи, вернись и стань со мною
в том краю, где нас с тобою нет,
припади печально к изголовью,
возврати мне молодость и честь
в том краю, где, вопреки злословью,
есть любовь
и даже счастье есть.
* * *
ты скользишь из грядущего дня,
чтобы вновь возлюбить, и взлелеять,
и на миг образумить меня.
Но вода от мазута ослепла,
от песка задохнулся простор,
и, когда ты воскресла из пепла,
мы шагнули в Никольский собор.
Колокольной апрельскою Пасхой,
в торжество Воскресенья Христа,
ты — к губам моим —
с прежней опаской,
не спросясь, приближаешь уста.
Этот завтрашний миг приближенья
ежечасно предвидеть пора,
чтоб черней, чем твое отраженье,
не казалось нам наше вчера.
Пусть мы венчаны в вербном салюте,
а Спаситель и вправду воскрес,
мы не птицы, мы все еще люди, —
нам положено падать с небес.
* * *
И, смертью погибель поправ,
взошла ты на мост на Калинов,
средь топей,
туманов
и трав.
Наш полк разгромил иноверца, —
родная, кольчугу сними
и всё, что осталось от сердца,
на Вечную Славу смени.
Мы сгинем во прахе и тлене
и, церковь закрыв на засов,
воскреснем в четвертом колене
под бой барабанных часов,
на Стрелке построим дружину,
чтоб стали пред Богом чисты
и те,
кто сжимали пружину,
и те,
кто сжигали мосты.
СВЕТ СОТВОРЕНИЯ МИРА
долгим твоим,
победив небытье,
не успев насладиться победой…
Разбежались трамваи,
как будто Персей с Андромедой, —
опустела жилплощадь,
чтоб места хватило двоим.
Равнодушный рассвет
прикоснулся к твоим волосам,
в ожиданье морозов
надел он походные унты…
Чтоб тебя отыскать —
мне отпущены были секунды, —
если на слово верить
космическим звездным часам.
Опускается снег,
заглушая шатанья людей.
Атом выбросил кванты,
как белые флаги — квартира
осажденного города…
Свет сотворения мира
только-только достиг
петербургских ночных площадей.
И трамваи привстали на цыпочки,
слушая снег,
тот, который родился
на фирновом лбу Эвереста.
И Дворцовая площадь,
как будто чужая невеста,
мне напомнит тебя
ту, которой давно уже нет.
Наша юность ушла,
простудившись на встречном ветру,
образумилась Лиговка.
Мойка не знает сомнений.
И над Невской губой,
в предстоящем бреду наводнений
ты мне шепчешь сквозь вьюгу,
что я никогда не умру.