Опубликовано в журнале Нева, номер 11, 2009
Елена Михайловна Травина родилась и живет в Санкт-Петербурге. Окончила философский факультет Санкт-Петербургского государственного университета и Восточно-Европейский институт психоанализа. Кандидат философских наук. Автор книги “Этнокультурные и конфессиональные конфликты в современном мире” (Изд-во Санкт-Петербургского университета, 2007), “Сотворение мира” (в соавторстве), “Восстание масс” (в соавторстве) (СПб.: Мидгард, 2005). Автор ряда научных статей.
Ностальгия по настоящему
Миф семидесятников о Западе
Существуют годы, и существуют люди, которые в эти годы живут. Люди могут быть рядом друг с другом, делать какие-то общие дела, но спустя некоторое время оказывается, что они относятся к разным поколениям. Дети “оттепели”, шестидесятники, родились в 1930-е и осознали свою “особость” в 1950–1960-е годы. Семидесятники родились в 1950-е — начале 1960-х и стали осознавать себя “другими” с начала 1970-х. Считается, что “оттепель” закончилась в 1968 году, когда советскими танками была раздавлена “пражская весна” и когда была разгромлена редакция “Нового мира”. Какие-то процессы продолжались чуть дольше, но в конце концов тоже заглохли, что-то передалось следующему поколению и было ими воспринято.
Ушли в прошлое великие идеи переустройства мира: от славных революционных традиций до скорого построения коммунизма. Семидесятники поставили на них “крест” и занялись будничным настоящим: “доставанием” импортной одежды, бытовой техники, мебельных стенок. Этим и отличались семидесятники от предшествующих поколений, что никак не хотели жить во славу прошлых деяний или во имя будущих свершений. Хотелось жить “здесь и сейчас”, не для детей и внуков, а для себя. Но, отказавшись от великих идей, семидесятники очутились, как им представлялось, в сером будничном пространстве без настоящего. В “миге, между прошлым и будущим”, который было никак не ухватить.
Это чувство “выпадения” из времени целого поколения гениально и точно выразил шестидесятник Андрей Вознесенский, написавший в 1976 году стихотворение “Ностальгия по настоящему”. Семидесятник Стас Намин положил стихи на музыку и спел их вместе со своими “Цветами”:
Я не знаю, как остальные,
Но я чувствую жесточайшую
Не по прошлому ностальгию —
Ностальгию по настоящему.
Будто послушник хочет к Господу,
Ну а доступ лишь к настоятелю —
Так и я умоляю доступа
Без посредников к настоящему.
Для конструирования настоящего тем не менее потребовались посредники. Таковыми, как уже было в русской истории, оказались мифы почвенничества и западничества. В результате часть семидесятников двинулась вслед за Солоухиным и Чивилихиным, пытаясь разглядеть настоящее через прошлое, а другие начали искать свое настоящее в современной им западной культуре, предчувствуя в ней свое будущее. И в процессе “взламывания” заколоченного окна в Европу они с удивлением обнаруживали, что там, за “окном”, находится не страшный и угрожающий Запад карикатур и передовиц газеты “Правда”, а уютный и удобный Запад кинофильмов.
Обе дороги в 60—80-е годы шли то параллельно, то переплетаясь. Параллельно, потому, что Москва, как ни крути, считала себя “третьим Римом”. А переплетались они из-за странного ощущения, что Запад тоже когда-то был “свой”, потерянный после Октябрьской революции вместе со старой Россией.
Эти процессы нашли отражение в литературе тех лет, к примеру, в публикациях журнала “Юность”, ставившего целью “отзеркалить” реальную жизнь. Вот как описывал Андрей Вознесенский свой визит к Катаичу — писателю Валентину Катаеву, первому главному редактору “Юности”: “А с порога в ночи к вам бросится черный комок, мини-пудель Джуля, американочка, уроженица штата Нью-Йорк или Аризоны, невозвращенка, избравшая навсегда переделкинские долы и дорожки. Она стрижена, как версальский садовый кустарник, вся в меховых шарах и помпонах”1.
Здесь намешано все: и прозвище Катаич, отсылающее ну хотя бы к пушкинскому Савельичу, и древнерусское “долы”, и “американочка Джуля”, напоминающая королевские сады Версаля, и знак времени — понятие “невозвращенец”. Правда, обычно оно относилось к советским гражданам, уехавшим на постоянное место жительства за границу, и имело резко отрицательный, обличительный характер. Если еще учесть, что в качестве подарка Вознесенский преподнес Катаеву свои стихи, написанные в Америке, то картина оказывалась почти полной.
Чуть позже пафоса поубавилось, но смысл оставался примерно тем же. В модной квартире “много разных соблазнительных вещей: и финская стенка, и арабская тахта, и самовар, и японский магнитофон”2. Самовар с японским магнитофоном, как “французское с нижегородским”, в очередной раз соединились уже в мире семидесятников.
Поколение росло в меру циничным, четко делящим жизнь на то, “как хочется нам” и “как надо им”. Старшие называли его “зажравшимся”, имея в виду жизнь в отсутствие бомбежек и 125 блокадных граммов. Сами они называли себя “лишними”, чувствуя свою чуждость идеалам родителей.
Их собственные представления медленно дрейфовали в сторону “мещан-ских” общечеловеческих ценностей в виде удобства, комфорта, то есть жизни для себя, а не для кого-то другого. Этим снова отрицались идеалы родителей и дедов, которые постоянно твердили, что живут для детей и внуков. Так произошло естественное обращение к мировоззренческим доминантам Запада, который уже пережил бум общества потребления. Фестиваль молодежи и студентов 1957 года в Москве приоткрыл дверь, в которую рванула оттепель. В разгар “холодной войны” дверь снова закрылась, осталась лишь замочная скважина.
Но и в замочную скважину кое-что было видно.
Именно ее (варианты: окно, форточка) имел в виду Джордж Кеннан, рассчитывая на формирование у русских положительного образа Соединенных Штатов Америки1. В конце 1940-х он писал, конечно, о будущих шестидесятниках, но “сработали” его идеи в большей степени на следующем поколении. “Речь скорее идет о том, насколько успешными будут наши усилия по созданию у народов мира представления о Соединенных Штатах как о стране, которая знает, чего хочет, которая успешно справляется со своими внутренними проблемами и обязанностями великой державы и которая обладает достаточной силой духа, чтобы твердо отстаивать свои позиции в современных идеологических течениях.
В той степени, в которой нам удастся создавать и поддерживать такое представление о нашей стране, цели русского коммунизма будут казаться бесплодными и бессмысленными, у сторонников Москвы поубавится энтузиазма и надежд, а во внешней политике у Кремля прибавится проблем. Ведь старческая немощь и обветшалость капиталистического мира составляют краеугольный камень коммунистической философии. Поэтому уже одно то, что не сбудутся предсказания пророков с Красной площади, самоуверенно предрекавших со времен окончания войны, что в Соединенных Штатах неминуемо разразится экономический кризис, имело бы глубокие и важные последствия для всего коммунистического мира”2.
Усилия идеологов США не пропали даром. Уже в конце 1950-х — начале 1960-х годов “родился устойчивый миф, получивший свое окончательное завершение в 1970-е годы — твердое убеждение, что все, связанное с Западом (продукты питания, промышленные товары, образ жизни, досуг, бытовой уклад), несравненно лучше, нежели в родном отечестве”3. Чаще всего так и было, но интересно, что такая уверенность существовала еще до “тестирования” качества. Дело в том, что импортные товары стоили дороже советских. А в сознании советского человека все, что стоило дороже, было выше качеством.
В ходу была поговорка, что “за бугром”, то есть за границей, все лучше. Эта мысль, которая витала в воздухе не одно десятилетие, была обыграна в кинокомедии 1989 года “Две стрелы”, где одно первобытное племя жутко завидовало другому, потому что “там, за бугром, та-а-акие тыквы!”4. Подтекст понимали все.
Запад как “другая планета”
“Другой мир” в мифе должен был выглядеть совсем иначе, чем привычный советский. Если у нас все казалось серым и будничным, то “там” жизнь представлялась сплошным праздником. И иногда советские люди действительно этот праздник получали. Андрон Михалков-Кончаловский вспоминал, как ему надо было ехать в Венецию получать “Золотого льва” за свой курсовой фильм. В гостинице он спросил у портье, не праздник ли какой в городе: много людей на улицах и все освещено огнями? Тот ответил, что так всегда. Кончаловского это потрясло1.
Даже приехав на музыкальный фестиваль в “свой” Таллин, люди “чувствовали, что попали в другую страну”2. Что уж было говорить о Праге, Берлине или Риме. Поездка туда воспринималась как посещение другой планеты. И вещи, привезенные оттуда, тоже были инопланетными или божественными. “В те времена эти гитары выглядели как корабли с Марса”, — вспоминал Макаревич о “правильных” инструментах3. Он же о японском усилителе: “Казалось, что орган из храма пришел в эту комнату и заполнил ее всю густым божественным тоном”4.
Человек, побывавший “там”, воспринимался с особым вниманием. “В 84-м в Калугу приезжал Окуджава. Когда-то, в 1950-е, он тут работал в газете со смешным названием └Молодой ленинец“. Народа набилось — не протолкнуться. Наверное, грела не столько его слава, сколько то, что можно своими глазами посмотреть на свободного человека. Пишет и делает, что хочет, и ему за это ничего, вот жив-здоров, рассказывает про Париж, из которого недавно прилетел! Он был как человек с другой планеты”5.
В отдельных случаях поездке придавался поистине “космический” статус, как это было с визитом Андрея Вознесенского в один из американских университетов. Поэт встречался “с современниками из другого мира”, для того, чтобы стать для них “переводчиком великих слов: Дружба, Мир”. Он рассказывал им “о своей Родине, о том, как зелеными волнами идет по России березовый шум и как тянут к солнцу железные руки краны новостроек”6. “Зеленый шум” Некрасова, который, как было известно даже двоечнику, “идет и гудет”, соседствовал с индустриальным пейзажем. Россия “старая” шла рядом с Россией “новой”, и они обе тянули к солнцу руки, потому что солнце было одно на всех. Вознесенский приглашал Запад присоединиться к России в их общем стремлении к свету.
Но в реальной жизни процесс шел в обратном направлении. Многие граждане России мечтали, чтобы присоединиться к западным товарам и ценностям, лелея несбыточные надежды еще туда и попасть.
Попасть можно было разными способами. Во-первых, выехав в турпоездку.
Турпоездки происходили более или менее массово в “свою” Прибалтику, Польшу, Чехословакию и ГДР и эксклюзивно в западные страны.
Республики Прибалтики, наверное, были первыми “западными” оазисами “шаговой доступности”, по крайней мере, для населения северо-запада СССР. Туда можно было добраться из Ленинграда ночными поездами. В игрушечном средневековом Таллине кинематографисты любили снимать “западные” фильмы. По его улицам ходили Электроник из “Приключений Электроника” и Караколь из “Города мастеров”, Гамлет, принц датский, и Тиль Уленшпигель, Штирлиц и профессор Плейшнер, неуловимые мстители и Сталкер, Шерлок Холмс с доктором Ватсоном. В этих фильмах Таллин был Парижем, Берном, Берлином, Лондоном и Женевой1. Иногда случалось, что герой шел по таллинской улочке, сворачивал за угол и дальше продолжал свой путь уже по улочке рижской.
Это был действительно другой мир: тихие извилистые переулки; маленькие магазинчики с товарами, которых не было в других городах СССР: от тюбиков с мармеладом до традиционного прибалтийского трикотажа; уютные кафе с невероятным количеством сортов мороженого; соборы с обязательными органными концертами; дома с палисадничками. И очень чисто, и очень много цветов.
Поездка в Прибалтику считалась первым шагом по направлению к западным границам. Казалось, что если даже здесь все по-другому, то что же дальше? И только потом, поездив по миру уже из новой России, многие поняли, что Таллин сравнить не с чем. Он уникален. Он уже был вершиной тогда, в 1975-м.
Чтобы поехать в капстрану, надо было предварительно съездить пару-тройку раз в братские страны народной демократии. И только зарекомендовав себя в этих поездках с положительной стороны (можно было беспробудно пить, но нельзя было провозить рубли сверх положенного лимита), разрешалось отправиться куда подальше2. Интересно, что такая многоступенчатая система выезда опять-таки формировала убеждение в первосортности именно западных стран.
Даже для поездки в Болгарию необходимо было пройти специальную идеологическую комиссию в райкоме КПСС, где ветераны партии задавали вопросы о том, кто является Генеральным секретарем болгарской компартии, какова численность коммунистов в стране и каких болгарских писателей знает страждущий отдохнуть на “другом” Черном море. Относительно просто было выехать рабочим. Единственным ограничением была так называемая секретность. Если рабочий работал на военном предприятии или в цехе, связанном с военными заказами, заграничное путешествие ему “не светило” даже в течение нескольких лет после увольнения с такого предприятия. Труднее было служащим — научным сотрудникам и инженерно-техническим работникам (ИТР): помимо все той же секретности, на них был еще и лимит мест.
Во-вторых, присоединение происходило в процессе командировки.
Командировки открывали еще ряд любопытных страниц “заграницы”: служебную, бытовую, а иногда и интимную. Что касается служебной, то советские граждане могли сравнивать в первую очередь условия работы.
После ряда загранкомандировок на конференции и двухмесячной стажировки в Англии мемуарист сравнивал СССР и западные страны не только с точки зрения экономических показателей, но и по чисто внешним проявлениям: “Стиль работы в ЦК КПСС (август 1989 — июль 1990) показался мне странным. Большинство сотрудников смирно сидели в индивидуальных кабинетах-чуланчиках, всегда за закрытыми дверями… На Западе принята максимальная открытость во всем, и дверь закрывают обычно лишь во время совещания”1.
Кто-то впервые оценил возможности персонального компьютера. Для того же Бориса Федорова это было в конце 80-х в Глазго. Перейдя на работу в ЦК КПСС, Федоров “был одним из тех немногих сотрудников, кто сразу начал требовать себе персональный компьютер для работы — другие, как правило, не пользовались им. Мне дали отечественную └Электронику“, которая постоянно отказывалась работать. Иностранные компьютеры были редкостью, так как считалось, что ЦРУ там ставит └жучки“”2.
“Наглядевшись” всего этого за границей, человек начинал выбиваться из общей массы. Он уже привыкал работать иначе, что могло создавать для него сложности на родной земле. “Однажды один мой пожилой коллега по ЦК КПСС назвал меня в лицо агентом ЦРУ. Объяснялось это просто: я все делал не так, как другие. Ко мне приходили иностранные банкиры и экономисты, я давал интервью (в том числе за границу и по телефону), я генерировал идеи и спорил”3.
У многих вузов СССР были заключены договоры с вузами соцстран, и происходил студенческий обмен. К нам приезжали “оттуда”, наши студенты уезжали на две-три недели туда. Согласно договору, студенты работали, а затем им устраивали культурную программу. Группы формировались небольшие, человек по двадцать с курса.
Бытовая сторона заграницы раскрывалась при посещении магазинов, кафе, походах в гости. Обычно именно эта сторона оказывала самое сильное воздействие на недостаточно стойких в идеологическом плане командировочных. А поскольку к концу 70-х идеология в СССР уже была сама по себе, а граждане сами по себе, то впечатления от походов по магазинам были невероятно сильны.
Вот что писал один из участников “Поезда дружбы”, отправившийся в ГДР в 1983 году (а сколько таких “Поездов дружбы” было?): “Наутро после речей и банкета встала проблема опохмелки. Советский гражданин Свинаренко с опытом зарубежных командировок сказал: └Так в чем проблема, вон через дорогу универсам, берите там, что хотите, и похмеляйтесь“. Воспитанные в советских реалиях делегаты засомневались: └Ну, так не бывает, сейчас же семь утра, еще не дают, надо с грузчиками договариваться“. А после опохмелки └мне мои пролетарии в гэдээровском универсаме говорят: “Что ж мы, дураки, поженились! Мы б могли на немках пожениться и жить тут! Водка дешевая, пива навалом, девки дают, что ж еще?“ Люди родину были готовы продать за кусок салями, вот до чего их партия довела! Они переживали, плакали, блевали — в общем, непросто им было смотреть на жизнь ГДР. Заезжаем в деревню — мой пролетариат не верит, что деревня: как, там ведь дороги, фонари, водопровод и канализация. Тяжело было в социалистической Германии в этом смысле нашему пролетарию…”4
Кого не интересовала опохмелка, замечал и другие особенности заграницы: “В 66-м вместе с отцом и мамой уезжаем в Югославию. Отца назначают туда корреспондентом └Правды“… Страна поражает не виданным по советским масштабам богатством магазинов, открытостью общественных дискуссий, публичным обсуждением проблем, которое совершенно немыслимо у нас”1.
Командировки расширяли пространство жизни для тех, кто в это пространство входил. Из романтической схемы, почерпнутой в литературных произведениях, или из идеологической схемы, вдолбленной в голову при помощи радио, ТВ и газет, заграница становилась для приобщившегося живой действительностью.
В качестве примера такой идеологической схемы, согласно которой и должна была происходить “дружба” между советским и каким-нибудь другим народом, можно привести Всемирный фестиваль молодежи и студентов в Берлине, который состоялся в 1973 году. Установка на этот фестиваль была озвучена Геннадием Янаевым2, тогда председателем Комитета молодежных организаций СССР: “Фестиваль — школа политической работы. Общаясь с молодежью разных стран… вы проверяете умение отстоять идею, обосновать платформу, утвердить наши принципы, вы превращаетесь в пропагандиста активного внешнеполитического курса нашей партии, нашего образа жизни”3.
Эти слова комсомольского босса вызывали только раздражение и диссонировали с впечатлениями “нормальных” людей, которые, “общаясь” с ино-странцами, отнюдь не занимались “отстаиванием платформы”. Они просто слушали, смотрели и делали свои выводы.
Эмиграция как отъезд в “другой мир”. В обществе, где ремонт квартиры приравнивался к двум пожарам, а переезд в другой город (особенно вглубь от центра) считался почти катастрофой, отъезд за границу для постоянного проживания был сродни полету на Марс. Именно так воспринимал отъезды современник: “Человек уезжал на другую планету, и было совершенно ясно, что не увидимся мы уже никогда”4.
Официальное отношение к эмиграции, транслируемое в народ, было резко отрицательным. “Не нужен мне берег турецкий, и Африка мне нужна”, — пели с эстрады про “перелетных птиц”5, а чуть позднее пели про “Журавленка”6, который всегда должен помнить, что “родина милей”. В 1970-е об уехавших за границу говорили вполголоса, как о чем-то неприличном, и знакомство с ними старались не афишировать. Уехать можно было практически только через брак с иностранцем, и поэтому над каждой “выехавшей” барышней висело дамокловым мечом сравнение с проституткой, что часто имело отношение к действительности. Об этом в перестроечном 1989 году был снят фильм “Интердевочка”7.
Естественно, что в первых рядах претенденток и претендентов на руку и сердце иностранца(ки) стояли студенты. Выйти замуж за границу с точки зрения формальной не составляло особого труда, выпускали даже в Республику Чад. Во второй половине 1970-х на философском факультете Ленинградского университета училась целая группа студентов из Чада, которых называли “чаадаевцами”. Среди проживающих в общежитии девиц они слыли потрясающими любовниками, а про СПИД тогда еще не знали. Кто-то женился в Болгарию, кто-то то выходил замуж в Чехословакию. Двое парней, потомков немцев, высланных в Казахстан, женились на немках и получили таким образом возможность вернуться в фатерлянд. Все эти немки, чехи, болгары были замечательные ребята, “свои в доску”. С ними было полное взаимопонимание. А распадались интернациональные семьи не чаще, чем советские. Во всяком случае, про ностальгию никто не поминал.
О ностальгии вспоминали в случае, если человек уезжал на Запад. Считалось, что из Восточной Европы можно совершать поездки к родителям и друзьям на родину и обратно к семье.
С Запада обратной дороги не было.
Честный публичный разговор об отъезде туда был явлением редким. И тем более ценными были публикации, не дававшие заведомо отрицательной оценки факту отъезда, а рассказывавшие о том, что может происходить на душе у человека, по той или иной причине покинувшего страну.
К примеру, художник, у которого “не заладилось” на профессиональном уровне в Москве, женился на француженке и уехал во Францию. Через четыре года автор очерка встретился с ним и на вопрос, чего больше всего не хватает во Франции, получил ответ: “Родины. Родины со всем, что в ней есть. Очередей перед музеями, полных залов в кинотеатрах, споров до ночи, звонков по телефону вечером, возможности занять денег у соседей, толкотни в метро, снега московского. Меня самого, бывшего, не хватает. Меня самого, еще не променявшего иллюзии на └Пежо“ и трехкомнатную квартиру”1.
Рассмотрение вопроса об эмиграции под таким углом зрения в журнале с тиражом в два миллиона шестьсот пятьдесят тысяч вселяло надежду, что многие читатели отойдут от черно-белого мышления и зададут себе более сложные вопросы. Почему художник не вписался в советскую жизнь? Почему он не вписался в новую жизнь, ведь французы тоже и на выставки и в кино ходят, и по вечерам друг другу звонят? Есть ли лекарство от ностальгии, спасает ли от нее любящая семья, интересная работа? Все ли люди подвержены тоске по родине или только советские?
Побеги за границу артистов стояли отдельно. Артисты при всем желании не могли выдать иностранным спецслужбам государственные секреты, но отношение к ним в СССР было как к предателям Родины. В стремящемся к коммунистическому совершенству обществе любая деталь быта становилась секретом. Вынос “из избы” любых разногласий приравнивался к предательству, поскольку пробивал брешь в декларируемом совершенстве. Артисты бежали, и куда? Из страны с широчайшими возможностями и свободой творчества в мир чистогана! Режиссер ролей не давал? За границу не выпускали? “Совсем зажрались”, “денег им мало” было естественным объяснением таких побегов для общества. Имена артистов Наталии Макаровой, Рудольфа Нуреева, Михаила Барышникова предавались анафеме с требованием вычеркнуть из памяти. Их как будто вообще никогда не существовало вместе с их ролями, постановками, телевизионными версиями спектаклей1. Всенародного любимца Савелия Крамарова несколько лет не выпускали из страны, поскольку это означало в том числе запрет на показ лучших комедий 1960–1970-х годов, в которых он играл.
Такая установка на презрение и забвение создавала трудности не только для совести граждан, но и для профессиональной деятельности научных работников. Дело в том, что последние страницы специальных журналов по радиоэлектронике (например, “High Fidelity”) традиционно отдавались под информацию о культурных событиях. Поэтому из номера с фотографиями, к примеру, Макаровой по распоряжению первого отдела изымались крамольные последние страницы. Если же в номере были еще и другие статьи, то номер изымался целиком. Младшие и старшие научные сотрудники оказывались без нужной технической информации, что, конечно, тормозило поступательное движение отечественной науки, но сберегало идеологическую невинность. Ведь счастливое лицо солистки Королевского балета Великобритании могло поколебать устои СССР. Самое смешное, что ксероксы этих вырезанных страниц потом иногда ходили по рукам.
“Другой мир” в вещах
У советских вещей было одно свойство. Они более или менее соответствовали своему назначению. За столом можно было писать, на стуле сидеть, пальто надеть от холода. У заграничных же вещей было целых три свойства. Помимо своего основного, они были еще красивы и удобны. Автор, отметая ложный патриотизм, вспоминает, что в возрасте пяти лет ей было приятнее надевать не жесткие валенки, а невесомые “валашки” красного цвета с кантиком. Это было у меня чуть ли не первым хорошо сохранившимся детским воспоминанием.
Эстетическая привлекательность являлась в значительной мере определяющей даже для государственных чиновников, ведающих импортом. В начале 1970-х ходила байка о партии потрясающей красоты сапог и туфелек, закупленных за границей и проданных то ли через спецраспределители, то ли через государственную торговлю. Это уже не важно. Главное, что эта красота развалилась на ногах через несколько дней носки. Сапоги оказались сапогами для верховой езды, а туфельки — тапочками для покойников.
Через призму красоты на эстетическом уровне шло и неприятие всего советского. Андрей Макаревич, например, спрашивал в то время себя, “почему машины, дома, одежда, фонарные столбы, почтовые конверты, эстрадные певицы, мебель, вывески магазинов, обложки журналов, партийные транспаранты и портреты Ленина — почему все такое уродливое?”2 Демонстрационный эффект работал бесперебойно и приводил к сомнениям в социалистических ценностях. Ведь, как мы уже говорили, тезис “лишь бы не было войны” для семидесятников актуальность утратил.
У каждого ребенка или подростка существовал целый ритуал “знакомства” с вещью “оттуда”. Внимательное и долгое рассматривание, ощупывание, чуть ли не обнюхивание. Отец приезжал из-за границы с чемоданом, украшенным заграничными наклейками. “С каким же трепетом я лез в этот чемодан! Я нюхал вещи, приехавшие из другого мира, — это был совершенно незнакомый и прекрасный запах”1. “Инопланетно и маняще” пахли первые московские иномарки2. Кстати, в 1970-е годы 350-й “Мерседес” имели в Москве только три человека: Генеральный секретарь ЦК КПСС Леонид Брежнев, артист Владимир Высоцкий и шахматист Анатолий Карпов.
Предметы, чудом попавшие из-за границы, производили невероятное впечатление. Советские вещи составляли некую плотную и однородную среду. “И когда вдруг какой-нибудь предмет оттуда пробивал этот серый занавес, как метеор, — со свидетелем этого чуда мог случиться шок”3. Я думаю, что свою первую “импортную” вещь запомнили многие. Во всяком случае, для многих девочек той эпохи высокие финские сапоги на молнии оставили воспоминание в эмоциональном плане не меньшее, чем первая любовь.
Да что дети… Вполне благополучные в идеологическом плане взрослые попадались на ту же “удочку красивой жизни”. Диктор Центрального телевидения (проверенная-перепроверенная органами), которая в 1973 году была приглашена в Японию вести телевизионные уроки русского языка, до сих пор вспоминает количество и качество товаров в японских магазинах и что конкретно было в них куплено из гардероба4.
“Другой мир” в журналах
У многих в доме оказывались какими-то непонятными путями попавшие туда иностранные журналы и буклеты. К примеру, ежемесячный журнал “Америка”, который издавался в США и распространялся ограниченным тиражом в СССР. Его содержание в какой-то степени было мифом об Америке, сочиненным самими американцами. Для советских людей — это был миф в квадрате. Казалось, что всенародная любовь американцев к президенту Кеннеди не так сильна, как почитание Кеннеди населением СССР. Это почитание основывалось не в последнюю очередь на противопоставлении молодого, мобильного, хорошо образованного президента немолодым, неповоротливым, необразованным советским властителям. Все помнили ответ Хрущева на вопрос, каким языком он владеет, — “Своим, красным”.
Достаточно экзотическим был и журнал “Курьер ЮНЕСКО” с тематиче-скими номерами, посвященными какой-либо стране, городу или проблеме, стоящей перед человечеством, например, голоду. Журнал был красочный, с великолепными текстами и иллюстрациями, которые раздвигали рамки скудного советского мира.
Тому же Андрею Макаревичу запомнился каталог, привезенный из Польши, “Польский плакат”: “Плакаты были разные — кино, театральные, социальные и даже политические. Но все они поражали изобретательностью идей, условностью исполнения и — улыбкой. Они были живые. А у нас страна была залеплена чудовищными рабочими и колхозницами с яростными взглядами и слоноподобными руками, из которых торчали транспаранты, хлебные колосья и прочие плоды труда”5.
Описание “другого” мира в советских журналах было связано в первую очередь с журналом “Иностранная литература”. Но “Иностранка” 1960-х и 1970-х — это “две большие разницы”. Вот что вспоминал современник относительно этого журнала на рубеже 1950–1960-х годов: “В моей жизни └Ино-странная литература“ сыграла роль чрезвычайно значительную. Это было действительно окно в Европу, Америку, Азию, Африку и вообще во все полушария. У меня складывается впечатление, что я через это окно и выпал”1. В 1970–1980-е печатались все больше писатели стран Азии, Африки и Латинской Америки. “Выпадать” было некуда.
В 1970 году “Новый мир” опубликовал журнальный вариант книги Всеволода Овчинникова “Ветка сакуры”, в которой автор продолжил линию шестидесятников на описание и попытки понимания людей, живущих в других странах. В какой-то степени такие зарисовки людей давал, к примеру, Борис Полевой в книге “Портреты”. Овчинников же дал портрет человека по имени Япония. При этом портрет, лишенный всякой идеологии. Формально такого рода прецеденты были, взять хотя бы заметки Владимира Маяковского об Америке. Но заметки эти были сильно идеологизированы. А книга Овчинникова подкупала не только заинтересованностью и осведомленностью (в Японии он работал несколько лет собственным корреспондентом газеты “Правда”), но и поразительной человечностью. Это был взгляд очень доброжелательный и свободный. Спустя десять лет, точно так же по личным заметкам и после работы корреспондентом в Великобритании, Овчинников написал “Корни дуба”, которые в 1980 году были изданы все тем же “Новым миром”.
Свое кредо автор сформулировал следующим образом: “нельзя мерить чужую жизнь на свой аршин, нельзя опираться лишь на привычную систему ценностей и критериев, ибо они отнюдь не универсальны, как и грамматические нормы нашего родного языка. Проще говоря, прежде чем судить о зарубежной действительности, надо постараться понять, почему люди в других странах порой ведут себя иначе, чем мы”2. Именно этого не хватало в 1970-е людям, “замордованным” идеологическими установками на все случаи жизни. Популярность “Ветки” и “Корней” среди творческой и технической интеллигенции была невероятна. Это было еще одно “окошко” в мир.
Однако, несмотря на явный “вес” толстых журналов, главным в анализе мифа семидесятников о Западе, как нам представляется, должен служить журнал “Юность”. Именно этот журнал формировал представление о жизни у значительного числа детей и подростков, составивших поколение семидесятников.
При тираже 1 535 000 в 1970 году, выросшем за десять лет до 2 650 000, подписка на журнал была все равно лимитирована, к примеру, выделялся один экземпляр на отдел из двадцати пяти человек. Приходилось тащить бумажку из чьей-нибудь шапки. Зато выигравший подписку получал самый качественный журнал 70-х.
Главным редактором был тогда Борис Полевой. Естественно, он соблюдал установившиеся правила советской игры. В журнале печатались романы, повести и стихи рабочей молодежи и про рабочую молодежь, о стройках века и героизме в дни революции и войны. Но все они были вполне читабельны, не было откровенной халтуры и совсем уж идеологических штампов. Что касается “большой литературы”, то именно в “Юности” печатались произведения Бориса Васильева, Виктории Токаревой, Фазиля Искандера, Сергея Довлатова. А также — стихи Андрея Вознесенского, Беллы Ахмадулиной, Юнны Мориц, Александра Кушнера, Вадима Шефнера, Варлама Шаламова, Роберта Рождественского, Игоря Шкляревского.
Все это было “про жизнь”, горизонты которой расширялись и включали в картину мира новые сюжеты и новых персонажей. Многие темы приходили “из-за бугра”. В рубрике “Я + Я = Семья” обсуждались вопросы, казалось бы, немыслимые для “правоверных” комсомольцев: о внебрачных отношениях и внебрачных детях, о физической несовместимости супругов, о независимости от родителей (и материальной, и духовной).
Рассказывалось о новых профессиях и увлечениях, явно пришедших с Запада. Сексолог, доктор медицинских наук и профессор, несмотря на “серьезное” место работы (заведующий отделением сексуальной патологии НИИ психиатрии), вполне вменяемо повествовал о взаимоотношениях полов. И оказывалось, что секс в СССР все-таки существует и он не есть стыдная тема для разговора1.
Бармен из ленинградского молодежного кафе “Сонеты” делился с читателями мыслями о своем выборе редкой для СССР профессии. По его мнению, кафе из места распития спиртных напитков должно превратиться в клуб по интересам или в мини-музей, экспонаты для которого посетители будут приносить с собой (какие-нибудь старинные ненужные вещицы). В таком кафе молодые люди смогут наконец понять, что пили, к примеру, настоящие мужчины и их девушки у Хемингуэя2.
Художник-модельер, еще молодой Вячеслав Зайцев размышлял о том, нужна ли мода при социализме. Своей статьей он отвечал (да, мода нужна) на многочисленные письма читателей, которые считали, что мода — это нечто пошлое, недостойное комсомольца и почти что безнравственное3.
Дизайнер рассказывал об истории дизайна как особого художественного направления, о великих дизайнерах Запада и молодых дизайнерах СССР. Его вывод состоял в том, что дизайн — это своеобразное творение мира4.
Дипломированный йог (и одновременно старший преподаватель кафедры индийской филологии Института стран Азии и Африки при МГУ), соавтор сценария нашумевшего фильма “Индийские йоги. Кто они?” развенчивал обывательские сплетни о йогах. Он повествовал о духовном совершенствовании человека и лечебном эффекте йоги для каждого, кто поставит перед собой такие задачи5.
Альпинистка делилась личными наблюдениями от восхождений в составе интернациональных групп, сравнивая “мужские” и “женские” восхождения6.
Дельтапланерист призывал читателей восхититься вместе с ним красотой свободного парения и вместе с австралийцем Биллом Беннетом пролететь над мостом Золотые Ворота в Сан-Франциско и Долиной Смерти в Калифорнии. Попутно оказывалось, что мастерство Беннета позволило ему получить приглашение на съемки одного из фильмов о Джеймсе Бонде7. Вполне возможно, что для кого-то из читателей именно так произошло заочное знакомство с “агентом 007”.
Поистине культовой повестью 70-х годов стал “Милый Эп” Г. П. Михасенко1. Шестидесятник создал миф для подростков о том, какими они должны быть. В какой-то степени это был “Тимур и его команда” 70-х. И в этом мифе Запад уже присутствовал в каждодневной жизни советского школьника из маленького сибирского городка. Присутствие это не было связано с идеологической борьбой или просто с фоном, на котором разворачиваются события. Западные веяния в произведении постоянны и активны, они присутствуют в обычной жизни. Школьники учат английский, чтобы быть образованными людьми. А для восьмиклассника Аскольда Эпова английский оказывается еще и языком первой любви. Сказать “я люблю” четырнадцатилетней девчонке и перелететь из мира обыденности в мир прекрасных грез можно только на чужом языке, иначе не наступит сказка. “I love you, Bullfinch” до сих пор вспоминают на форумах многие ровесники тогдашнего Эпа, теперь пятидесятилетние.
Подростки ходят на дискотеки, слушают Тома Джонса и модный в начале 1970-х японский англоязычный квартет “Ройял найтс” (не “ночи”, а “рыцари”). А еще они проводят среди одноклассников только появившееся тогда в практике СССР (и широко распространенное на Западе) социологическое исследование, чтобы выяснить, какие они есть (а не какими должны быть в глазах взрослых!).
“Другой мир” в книгах
“Другой мир” в книгах 1970-х годов раскрывался в первую очередь через фантастику и детективы. При этом какие-нибудь “Стальные пещеры” Айзека Азимова читались как рассказы о настоящем. В глубине души советского читателя была твердая уверенность, что все чудеса будущего, описанные Азимовым, на самом деле в Америке уже есть. “А как тогда шла фантастика! Лем, Азимов, Брэдбери, братья Стругацкие, Уэллс, наконец. Можно было читать и вчитываться”, — писал один из представителей тогдашнего молодого поколения2.
Жоржа Сименона “привел” в советское общество писатель Юлиан Семенов. Он подружился с Сименоном на каком-то литературном конгрессе и вы-ступил “лоббистом” его произведений. Современница вспоминает, что в 1970-е годы в интервью и статьях о Сименоне активно использовалось созвучие его фамилии с “Семенов”, и это делало француза совсем своим. Тем более что писал он социальные детективы, в которых мир четко делится на богатых и бедных. Комиссар Мегрэ по своему происхождению был на стороне “бедных”, но он был обязан спасать всех: и промышленников, и графинь, пусть даже лично ему они совершенно не нравились. Это был, кстати говоря, пример профессионализма и отсутствия идеологизации в обществе. В СССР еще живы были свидетели того, как ставили к стенке классово чуждые элементы.
Помимо закрученного сюжета и просто симпатии к славному комиссару, читатель обращал внимание на детали жизни французского общества, рассыпанные по романам.
Сейчас смешно вспоминать, но первое, что бросалось в глаза, это наличие загадочных консьержек в домах. Второе — несчетное количество бистро на улицах Парижа, в которые постоянно заходили “пропустить” рюмку-другую. В кафе “Старый кальвадос” Мегрэ выпил немалое количество рюмок этого самого кальвадоса, а в кафе в предместье Парижа ему подали петуха в загадочном для читателя божоле.
Запомнилось чувство собственного достоинства комиссара, который не “прогибался” перед начальством и на которого было нельзя наорать и отнять партбилет по причине отсутствия оного. Его можно было выгнать на пенсию, но не унизить и стереть в порошок.
Читатель окунался в жизнь провинциального городка, где в старинном доме на стенах висят портреты предков (не аристократов, но “из хороших семей”), кухарка утром мелет кофе, а из лавки булочника выбегает мальчишка в деревянных башмаках и с батоном под мышкой.
Далее читатель заглядывал в ресторан и наблюдал, как “зал быстро наполнялся, официанты и метрдотели в черных фраках бесшумно двигались взад и вперед. Ален был прямо очарован маленькими тележками. К их столу подкатили тележку, заставленную закусками, но в зале были и другие, с пирожными и десертом. Среди всех этих тележек выделялась одна огромная серебряная, сделанная в виде купола с крышкой, как у коробки”1.
Затем читатель направлялся в гостиницу и видел, что “теперь уже холл не был пуст, как ночью. Три американца обсуждали вопрос о том, на каком самолете лететь. Какая-то вновь прибывшая пара заполняла карточку для приезжих. Цветочница, газетчица и агент по продаже театральных билетов были уже на своих местах. Несколько человек сидели в креслах, и среди них рассыльная от портнихи с картонкой для платьев”2.
Читатель вместе с Мегрэ удивлялся тому, что американки при разводе требуют от своих мужей обеспечить им такое содержание, чтобы они могли вести образ жизни, к которому привыкли в браке.
Все эти мелочи “цепляли”, заставляли сравнивать с тем, что вокруг. Но вместе с тем приходило странное поначалу ощущение, что несчастья везде одинаковы. Одиночество и ненужность человек переживает одинаково и в хрущовке, и в особняке. Если, конечно, у него есть орган, отвечающий за переживания.
Помимо образа Запада как “другого мира” для массовой аудитории, существовал и образ Запада для специалистов. Нельзя сказать, что менялось что-то качественно, просто к фильмам и книгам “для всех” добавлялась литература для профессионалов.
“Другой мир” для профессионального роста видели немногие избранные, кто имел возможность и желание пользоваться профессиональной литературой и анализировать прочитанное. Они пришли к идее несостоятельности социалистического пути не столько через демонстрационный эффект, сколько путем сравнения увиденного — через цифры, факты и сделанные на этой основе умозаключения. Вернее, так: демонстрационный эффект для них содержался в научных книгах и журналах. “В Югославии круг разрешенного чтения был существенно шире, чем в Советском Союзе. Роясь в книгах Бернштейна, Гароди, Шика, постепенно проделываю путь, естественный для горячего энтузиаста марксистской методологии, пытающегося применить его к социалистическим реалиям… Прочитанный └Новый класс“ Милована Джиласа очень хорошо ложится на это формирующееся мировоззрение, подводит к осознанию необходимости покончить с монополией бюрократии на собственность… Достаю изданный в 1963 году небольшим тиражом базовый университетский учебник экономики, очень популярный в эти годы в Америке, да, пожалуй, и по всему миру — └Экономику“ П. Самуэльсона. Убеждает прагматичный анализ и изложение закономерностей действия рыночных механизмов”1.
В СССР не издавались учебники и книги, упомянутые Гайдаром. Но существовала обширная учебная, учебно-методическая и публицистическая литература тиражами от 20 до 100 тысяч экземпляров, которой надо было уметь пользоваться. На одном полюсе находились агитационные брошюры типа “Сионизм — враг человечества” из какой-нибудь “Библиотечки лектора-пропагандиста”, где не было подтекста, смысл полностью соответствовал содержанию, и пользу в денежном эквиваленте получал только сам лектор.
На другом полюсе находились книги, с текстом которых все было сложнее и которые, в свою очередь, делились на две группы. К первой относились научные монографии, например, по философии, излагавшие материал с марксист-ско-ленинских позиций. Но подача материала была столь детальна, что явственно вырисовывалась фигура критикуемого философа, и не факт, что он что-то терял от критики. Сюда же можно отнести и книги, в которых автор явно симпатизировал своему герою, несмотря на его “буржуазное” происхождение. Например, это книга преподавателя Ленинградского университета А. С. Колесникова “Свободомыслие Бертрана Рассела”, изданная в серии “Из истории свободомыслия и атеизма”2.
Автор анализировал взгляды Рассела как представителя “буржуазного свободомыслия и атеизма эпохи империализма”, который “унаследовал богатые традиции европейского рационализма и просвещения” и аргументы которого “оказали огромное влияние на многих представителей буржуазной интеллигенции”3. Достаточно смелое утверждение, поскольку во времена, не столь отдаленные от написания этой монографии, влияние на умы могли иметь только взгляды Маркса — Энгельса — Ленина. Впрочем, Ленин, естественно, присутствует в монографии, но, что удивительно, в меньшей степени, чем сами работы Рассела.
К этой же группе относились и монографии из серии “Мыслители прошлого”, небольшие, карманного формата, в которых так же достаточно качественно рассматривались взгляды того или иного философа от Демокрита до Фейербаха. Таким образом, с “предтечами” марксизма можно было разобраться самостоятельно.
Однако больший интерес представляли книги другой группы, в которых присутствовал подтекст, явно различаемый внимательным читателем. Чаще всего это были книги, критикующие что-нибудь “буржуазное”. И чем больше было критики, которая требовала прямого цитирования, тем явственнее проступал подтекст, тем детальнее прорисовывались взгляды того или иного философа4. Мастером подтекста был профессор Ленинградского университета, переехавший в конце 1970-х годов в Москву, Михаил Антонович Киссель. Его лекции по “Современной буржуазной философии” были блестящи. Не менее блестящи были и его книги.
Возьмем, например, “Философскую эволюцию Жан-Поля Сартра”1. В ней соблюдены все “правила игры” того времени. В предисловии сплошные ссылки на Ленина и Маркса с Энгельсом. Затем дается захватывающая картина философии самого Сартра, в которой взгляды французского философа встраиваются в контекст ХХ века, и он предстает как живая фигура, безо всяких марксистских нравоучений типа “это он недопонял, это он не смог преодолеть”. В последней главе Маркс появляется снова, но уже как оппонент Сартра, как мыслитель, взгляды которого Сартр анализирует и с которым (о, ужас) спорит.
Для студента 1970-х это был максимум, который можно было извлечь из печатной продукции того времени. На русском Сартр (кроме пьес) издан не был, но представление о нем и его времени из монографии Кисселя получить было можно. Правда, зачет по буржуазной философии другому лектору на всякий случай было лучше сдавать по утвержденному учебнику.
Еще один пример совершенного владения подтекстом и соблюдения правил игры — это книга А. В. Кукаркина о современном для него западном обществе и его культуре2. В аннотации к книге были сказаны главные слова для цензоров, имея в виду, что, кроме этой аннотации и сходных по смыслу постскриптумов в конце каждой из глав, они читать ничего не будут. Итак, материал книги позволял:
— “развернуть широкую панораму духовной жизни буржуазного общества, протекающей под сенью монополий;
— показать контраст между реальностью капиталистической действительности и извращенными представлениями о ней, которые культивируются буржуазной пропагандой;
— раскрыть антинаучную и реакционную сущность буржуазного мировоззрения, антихудожественность буржуазного искусства в его массовых и декадентских проявлениях”3.
После этого шли 558 страниц с иллюстрациями, посвященных анализу тенденций культуры современного западного общества. Очень много цитат (иногда на несколько листов): из “Манифеста” Филиппо Маринетти; из “Футурошока” Элвина Тоффлера, естественно, еще не изданного на русском; газетные и журнальные статьи о противоречивых последствиях НТР; почти дословный пересказ статьи Зигмунда Фрейда “Психология масс и анализ человеческого “Я”4; два листа цитирования Ницше; пять листов цитирования Райта Миллса “Властвующая элита”; пять листов из “Заката Европы” Освальда Шпенглера и даже две страницы комиксов.
Перед глазами читателя была развернута пестрая панорама культурной жизни пресловутого “буржуазного” общества. Чего стоило одно лишь перечисление направлений в современной живописи по сравнению с единственным и неповторимым социалистическим реализмом: и технологическое искусство, и новый натурализм, и неогеометрическая абстракция, и искусство нулевого градуса, и фигуративный авангардизм! Это действительно была жизнь, а не спячка. Создавалось ощущение, что, несмотря на ошибки, несуразности или прямую выгоду, активный творческий процесс идет именно там, а не в СССР, сделавшем искусство насквозь идеологическим.
И как призыв к читателям звучал отрывок из статьи “Наш век тревоги” Маршалла Мак-Люэна: “Информация, обработанная вашей средой, есть пропаганда. Пропаганда кончается там, где начинается диалог. Вы должны обращаться к средству информации, а не к программисту. Говорить с программистом все равно что жаловаться продавцу булочек с сосисками у входа на стадион на плохую игру вашей любимой команды”1. Имевший уши да слышал!
Формально придраться было не к чему. Постскриптумы и послесловие бичевали “упадочное” буржуазное искусство, погрязшее в “разлагающем влиянии чистогана и организованного бизнеса”. Но благодаря этому было можно воспринять то главное, ради чего была написана эта книга, изданная, кстати, под общей редакцией Александра Николаевича Яковлева2.
Специальной литературой надо было “хотеть” пользоваться. Иногда возможности были, но ученый уже не мог работать по-новому, без идеологических штампов. Семидесятники стали первыми, кто был готов сбросить с себя идеологические путы и воспользоваться открывавшимися информационными возможностями.
“Другой” язык. Проблема изучения иностранного языка стояла перед многими поколениями школьников, и не только в СССР. Об этом писал еще английский писатель XIX века Джером К. Джером: “По-немецки я не понимаю ни слова. Меня учили этому языку в школе, но, окончив ее, я уже через два года начисто все забыл…”3 Из этого следует, что проблема была интернациональной и выучить чужой язык без “погружения” в иноязычную среду довольно трудно, а чтобы словарный запас не иссякал, необходима постоянная разговорная и переводческая практика. Ни первого, ни второго не было в СССР.
“Железный занавес” и “холодная война” почти полностью убирали проблему “погружения” в иноязычную среду. Практики тоже не наблюдалось: иностранцы считались по меньшей мере подозрительными а по большей — поголовно агентами ЦРУ.
Существовала даже несколько паранойяльная идея, что “при советской власти иностранные языки специально преподавали так, чтобы люди не могли разговаривать, слушать радио на иностранных языках и смотреть вражье ТВ там, где оно ловилось. А самое главное — чтобы человеку страшно было думать про эмиграцию. Ну, сбежит он туда, где он и так не очень нужен, да еще и без языка… Миллионы граждан годами учили языки в школах и вузах, успешно сдавали экзамены, а умели разве только со словарем перевести текст про классовую борьбу”4. Что-то в этой идее было, если суммировать пять лет обучения языку в школе, пять лет в вузе и иногда к ним еще три года на Государственных курсах изучения иностранных языков.
С другой стороны, при желании изучить язык было можно. “К этому времени (началу перестройки) я практически в совершенстве владел английским, и председатель банка В. Алхимов, а позже и В. Деменцев приглашали меня в качестве переводчика. Это позволило вращаться в кругах достаточно высоких и услышать множество весьма полезных вещей”1.
Человек, владеющий иностранными языками, владел эксклюзивной информацией.
“Другая” информация для многих означала возможность профессионально работать. Борис Федоров вспоминал, как в 1980 году поступил на работу в ГВЭУ (Главное валютно-экономическое управление правления Госбанка СССР). “Сколь ни странно, но ГВЭУ было тогда одним из самых либеральных └оазисов“ в СССР — здесь мне открылся доступ к западной рыночной информации и экономической литературе. В отделе развитых капиталистических стран мне поручили Великобританию, скандинавские страны и Нидерланды. Любой вопрос по этим странам — от положения валюты до хобби руководителя Центрального банка — ложился на мой стол. Я почти без задержки и практически без цензуры получал свой личный экземпляр └Файнэншл таймс“ (ее я аккуратно резал для досье), постоянно читал └Интернэшнл Геральд Трибьюн“, └Ле Монд“, журналы типа └Бэнкер“ и └Евромни“ и десятки других профессиональных банковских публикаций и изданий. Я не шучу, когда говорю, что мои экономические взгляды в значительной мере были сформированы под влиянием квартального бюллетеня Банка Англии — одного из самых профессиональных банков мира”2. При этом Федоров, будучи экономистом-международником, “отвечающим” в Госбанке за Англию и Финляндию, ни разу в этих странах не был.
Он же вспоминал об ИМЭМО: “Свободные дискуссии, либерализм, международные контакты, сравнение всего и вся с зарубежным опытом, сведение партийных церемоний до абсолютных формальностей, масса интеллигентных и симпатичных интеллектуалов — все это мне очень импонировало”3.
Нормальной работе препятствовала все та же идеология. Командировка Федорова в Лондон на летнюю молодежную банковскую школу была отменена в связи с бойкотом СССР Олимпиады в Лос-Анджелесе в 1984 году. Причиной было объявлено то, что на школе возможны провокации и “стране важно, чтобы я не поехал”4. Идеология в 1980-е брала реванш за более “мягкое” предшествующее десятилетие.
“Другой мир” на экране ТВ
В 1975 году на экранах телевизоров появилась новая передача — Клуб знатоков “Что? Где? Когда?”.
С чисто внешней стороны сразу обращал на себя внимание стол, за которым сидели знатоки. Он смахивал на стол для игры в рулетку, знакомый по описаниям Джека Лондона. Владимир Ворошилов оказывался крупье, чей голос предлагал делать ставки, то есть зачитывал вопросы. Призами были “дефицитные” книги, отсутствовавшие в свободной продаже. Но от игры к игре все более явственным становилось внутреннее послание этой ТВ-передачи. Исподволь оно способствовало формированию мировоззрения тех зрителей, которые через десять лет будут приветствовать перестройку и участвовать в выборах народных депутатов, кто будет ходить на митинги и постоянно носить с собой транзисторный приемник, дабы не упустить новости. Эти зрители составят аудиторию “Пятого колеса”, “Взгляда” и “Музыкального ринга”.
Первая игра состоялась 4 сентября 1975 года. Советский Союз замер у телевизоров. На всесоюзном экране появились новые герои. Это были не “веселые и находчивые”, которые “юморили” в рамках дозволенного. Появилось то, “что несло действительно правду, то, что показывало, что есть люди, которые думают самостоятельно, что можно думать самостоятельно и до чего-то додуматься”1. Появилась личность, которая попала на передачу не по разнарядке райкома КПСС и принципиально не могла отвечать на вопросы в русле послед-них решений партии и правительства.
Благодаря музыкальной заставке из оперы “Пиковая дама” в умах советских телезрителей появилось понятие игры как аналога жизни, что в корне противоречило декларируемой социалистической действительности. Не говоря уже о серьезности (почти святости) самого процесса построения социализма, игра (то есть несерьезное времяпрепровождение) привносила в этот процесс внутренне скрытый в ней конфликт (между знатоками и зрителями, между самими знатоками, между участниками и ведущим, между целью игры и процессом и т. д.). Ведь согласно теории марксизма-ленинизма конфликты существовали только в антагонистическом обществе.
В 1982 году в Библиотечке “В помощь художественной самодеятельности” была издана брошюра Владимира Ворошилова “Феномен игры”. В ней он формулировал основные законы игры. Те, кто не читал книгу, видел эти законы работающими въявь на экране своего телевизора. Но при этом возникали вопросы. Если жизнь — это в какой-то степени игра, то в этой же степени она должна приносить удовольствие, наслаждение и чувство удовлетворения, что декларировалось как обязательное условие игры Ворошиловым. Если пропала радость, то игра умерла. А много ли радости приносит жизнь за окном? И не означает ли это, что с жизнью в социалистическом отечестве что-то не так?
Успех игры, согласно Ворошилову, содержался в отходе от стереотипов мышления. Но за окном “висели” сплошные стереотипы, подкрепляемые цитатами из классиков марксизма-ленинизма. Клуб знатоков был предназначен для расшатывания этого шаблонного, стереотипного мышления. “В игре побеждает не столько знающий… сколько самый сообразительный, самый смелый, самый находчивый, если хотите — самый расчетливый…”2 В игре полезен не столько тот, кто готов дать “ученый” ответ, а кто “неистощим на варианты, кто подвижен умом, сообразителен, не стереотипен”3. Люди, говорящие по указке, на это не способны, стремящиеся к свободе — да. Таким образом, в массовом порядке предлагалось воспроизведение совсем другого типа личности, чем был описан в Моральном кодексе строителя коммунизма (благо общества, коллективизм и братская солидарность, общественный долг и забота об общественном достоянии)4. Это был индивидуалист, вырабатывающий и принимающий решение сам и сам же за них отвечающий.
“Другой мир” в кинофильмах. В иерархическом обществе до 1970-х не было представления о богатстве. Все были примерно одинаково бедны (или одинаково богаты), за исключением партноменклатуры, которая не считалась “людьми”, а, скорее, “небожителями”, “марсианами” и отношение к которой, говоря современным языком, было “параллельным”. Именно кинофильмы в первую очередь сформировали представление о богатстве, которое оказалось неразрывно связано с западным обществом. Люди такие же, но носят красивую одежду, ездят на такси (не считая это роскошью), обедают в ресторанах (не только по случаю свадьбы).
Советские фильмы про “западную жизнь” снимались, естественно, не на Западе. Как мы уже говорили, роль заграничных городов “исполняли” Таллин и Рига. Для придания большей достоверности в фильмы вставляли кадры хроники действительно Лондона или Парижа, смотря что требовалось по сюжету. Получалось забавно: сначала показывают дома, магазины, поток машин и пешеходов на улице из какой-нибудь западной хроники, потом нашего героя крупным планом, который якобы идет по этой же улице, потом снова хронику. Использовались кадры из западных телевизионных передач, которые придавали достоверности действиям героев. К примеру, Роберт из “Чисто английского убийства” включает телевизор, а там поют Битлы или идет реклама1.
Еще западную жизнь сопровождала музыка, которая не значилась в титрах. Например, в кинофильме “Ошибка Тони Вендиса”2 были использованы длиннейшие вставки из “Пинк флойд” и “Крафтверк”, о чем упомянуто на одном из форумов3.
На столах или в буфетах стояли бутылки с красивыми этикетками, изящные сервизы: “Времен королевы Анны? Вильяма и Марии, миледи”4.
Музыка и выпивка подавались советскому зрителю как отличительная черта западного образа жизни. В квартире каждого уважающего себя шпиона или его “прихвостня” обязательно присутствовали бар с бутылками и проигрыватель, на котором он слушал “разлагающую” музыку. В “Возвращении святого Луки”5, кроме бара и проигрывателя-автомата, присутствовала также бутылка чинзано у кровати. Кроме того, в качестве еще одной реалии времени наличествовал комиссионный магазин как место, где обделывали свои грязные делишки жулики. В фильме есть настоящие перлы, ярко характеризующие эпоху, в которой росли семидесятники. Экскурсоводша в музее отвечает на вопрос, кем был святой Лука, изображенный на знаменитой картине: “Лука по профессии врач, по образованию историк”. Следователь, которому сообщили, что в квартире подозреваемого инженера обнаружены иконы, недоумевает: “Зачем инженеру иконы?”
Со временем фильмы “под Запад” становились все красивее и красивее.
В фильме “Тайна черных дроздов”6 очень качественные интерьеры и костюмы. Старинный замок с особой должностью “домоправительницы”, все ходят в костюмах и на каблуках. Все очень ухоженные, “чистые”. По традиции советских кинофильмов про “их” жизнь сделаны документальные вставки с видами Лондона. Кроме того, Лондон “воссоздан” где-то, видимо, в Риге: поставлены английские телефонные будки, на тротуаре стоят столики кафе под тентами. По улице идет массовка с дредами на голове. Все это сопровождает лиричная песня на английском языке. Влюбленная парочка спускается на стеклянном лифте, медленно ползущем по внешней стене небоскреба.
В то же время сценаристы идеологизировали роман, сделав вставки в духе советских реалий первой половины 80-х годов. Преступника нельзя уличить не потому, что он не оставил следов, а потому, что он стал “важной шишкой” в мире бизнеса. Более того, пока еще не пойманный убийца собирается стать и политиком; в заявлении для прессы он демонстрирует верность агрессивной политике Великобритании. Эти вставки выглядят явным диссонансом со старым добрым детективом Агаты Кристи.
Кроме фильмов о Западе (или с элементами западной жизни), снятых в жанре классического детектива, были также политические детективы и политические триллеры. Они были интересны тем, что показывали политический процесс, политическую борьбу, различного уровня выборы. В итоге получался разительный контраст между кипящими страстями западной действительности и застойным болотом советской. Там была жизнь в полном смысле этого слова, как две стороны одной медали. Подставы, коррупция, предательство, но и одновременно преданность, любовь и самопожертвование. В декларируемой советской действительности “растренированное” добро стояло на хилых ножках, потому что не имело достойного соперника в виде зла. В такое добро было трудно поверить.
В 1970-е годы появились первые телефильмы “Вся королевская рать”1, “Вашингтонский корреспондент”2, “Рафферти”3, героями которых были политики, профсоюзные функционеры, политическая богема.
Очень популярны были также фильмы “про шпионов”, в которых наши разведчики пресекали очередную попытку западных спецслужб сделать СССР какую-нибудь гадость: от вербовки до диверсионной деятельности. В кинофильме “Рокировка в длинную сторону”, например, матерый шпион вербовал молодого наивного ученого-биолога4. Это был фильм еще и с говорящими типажами: Масюлис был неотразим и зловещ в роли шпиона, “Шурик” Демьяненко не очень убедителен в роли ученого.
В большой степени была популярна и запомнилась серия из четырех фильмов о “Резиденте”, а среди них фильм второй “Судьба резидента”. Причем тетралогия о “Резиденте” снималась в течение восемнадцати лет5, и в первых двух сериях, снятых соответственно в 1968 и 1970 годах, действуют еще “живые” люди. Здесь много характеров, много быта, много реальных деталей из жизни советского человека. Скажем, командировка за границу рассматривается как возможность “привезти” оттуда вещи. Подружка научного сотрудника, выезжающего на конгресс в Бельгию, в качестве вариантов предлагает тому купить краску для ресниц, духи, замшевое пальто или галстуки. Единственная трудность при этом — достать валюту, то есть найти человека, который ее продаст. Несмотря на то, что дело это было подсудное (еще сравнительно недавно валютная спекуляция и контрреволюция имели одну статью), подружка легкомысленно замечает, что “все так делают”.
Заграничная действительность в фильме при этом превосходила все ожидания. Создатели фильма, сами того не желая, просто “добивали” зрителя. Научный сотрудник с двумястами долларами в кармане заходит в универмаг, смахивающий больше на супермодный бутик, где ему упаковывают купленные замшевые костюмы, пока он сидит в мягком кресле и пьет кофе за счет заведения. Профессор живет в роскошной двухуровневой квартире и устраивает прием в честь своих коллег. Вышеупомянутому научному сотруднику предлагают за побег за границу кафедру, виллу и яхту.
Эдита Пьеха в роли коварной шпионки, обольщающей наивного научного сотрудника, также не вызывала праведного гнева. Зрительницы скорее пожирали глазами ее “простенькие, но со вкусом” наряды. И завидовали “красивой любви”, которая сопровождалась декламацией стихотворения “Barbara” на французском языке и проводами “до подъезда” по узенькой улочке с фонарями.
Кстати, эта “Barbara” оказалась чуть ли не лейтмотивом всего фильма. Люди помнили эпизод с “Барбарой”, даже забыв, из какого он фильма. Стало ясно, что романтическая Пьеха “переиграла” всех положительных героев, вместе взятых, поэтому в следующих сериях таких “проколов” уже не допускали. Никакой любви, а только гонка вооружений. “Возвращение резидента” и тем более “Конец операции └Резидент“”, снятые уже в начале 1980-х, — это “голые” агитки времен позднего Брежнева. Проклятые империалисты и их наймиты сидят под каждым кустом и мечтают, чем бы еще подгадить стране победившего социализма.
А в сериале “ТАСС уполномочен заявить…” 1984 года не было сделано даже попытки хоть как-то “оживить” действующих лиц. Собственно, актерское мастерство здесь не требовалось. Это был чисто пропагандистский фильм, “разоблачавший” коварство ЦРУ, которое плетет шпионскую сеть вокруг СССР и одновременно поддерживает военные режимы, занимается торговлей оружием и контрабандой наркотиков. Популярные артисты лишь придавали достоверность представленным фактам, ну как не поверить Штирлицу?1
Фильмы наподобие “Резидента” и “ТАССа” смотрели скорее с интеллектуальной точки зрения, как обычный детектив, хотя пропагандистские “стрелы” тоже, наверное, кого-то настигали. Первая половина 80-х была временем, о котором говорили: “Пугают, но уже не страшно”. Со страшилками на тему цэрэушных козней был явный перебор, что делало их смешными и выводило многих зрителей из пространства мифа о мировом заговоре против СССР.
Отдельно существовал жанр экранизации классических романов западных писателей. В самом начале 80-х были сняты “Американская трагедия” и “Богач, бедняк”. В последнем были использованы песни в исполнении Элвиса Пресли, в том числе знаменитый “альтернативный” гимн США “Америка, Америка…”1
Особняком стоит фантастика — к примеру “Отель └У погибшего альпиниста“” по роману братьев Стругацких и “Бегство мистера Мак-Кинли” по роману Леонида Леонова2.
Интересно, что у советских киностудий прослеживалась некоторая “специализация”. Чем дальше от центра, то есть “Мосфильма”, тем больше воли в выборе тем. Прибалты снимали экранизации и фантастику, белорусы — качественные политические триллеры. Цензура несколько ослабевала на периферии кинопроцесса. В этом смысле централизм власти приносил свои плоды: что не было положено Юпитеру, было разрешено быку. Но была и еще причина: другие лица западных славян и прибалтов предполагали роли европейцев или инопланетян.
В 1979 году был снят “Экипаж”, первый советский фильм-катастрофа, жанр столь популярный на Западе, но не представленный в советском кинематографе. Там было еще много “первого”: первая “обнаженка” в советском фильме, причем вполне оправданная сюжетом: в навороченной прозападной квартире летчика международных рейсов не может быть ночных рубашек, или первая молитва, произнесенная с экрана пассажиром терпящего бедствие авиалайнера (“Отче наш”). В который раз использовались штампы западной жизни: громкая поп-музыка, цветомузыкальная установка, кадры западных городов и сверкающих огнями витрин, потрясающий западный аэропорт со стеклянными переходами и эскалаторами. С другой стороны, “грели душу” приметы времени: герой Леонида Филатова практически из каждого полета привозил по просьбе друзей и родственников импортные лекарства.
Познакомиться с западными фильмами можно было двумя способами. Первый был традиционен для большинства зрителей: сходить в кинотеатр и посмотреть. При этом просмотр в СССР ограничивался деятельностью комиссии, которая, действуя в свете постановлений партии и правительства, закупала одни фильмы и не закупала другие.
Другой способ был также традиционен, но только для советского зрителя: можно было прочитать о фильме в книге или журнале. На форумах до сих пор вспоминают “Советский экран” 1970-х годов, благодаря которому удавалось получить хоть какую-то информацию о западном кино. Пусть даже это была идеологическая статья (хотелось бы назвать ее критической, но аналитической критики в ней не наблюдалось совсем), которая, в зависимости от степени лояльности автора советской власти, либо ругала фильм в свете все тех же постановлений партии, либо снисходительно указывала на недостатки. Однако и в том, и в другом случае предполагалось хотя бы краткое изложение сюжета и перечисление актеров. С последним, правда, было совсем сложно. Ну, что делать советскому зрителю с информацией, что одну роль исполняет актер, “известный западному зрителю” по фильму “Крестный отец”, а другую — актер, “известный западному зрителю” по фильмам о Джеймсе Бонде. Только позавидовать критику, который, вероятно, смотрел эти фильмы и может сравнивать.
Примером “идеологического” обзора могут служить “Заметки о современном западном кинематографе и обществе будущего”, напечатанные в журнале “Юность”. Начинается статья со взгляда счастливца (вернее, счастливицы), которая оказалась в Америке в момент выхода на экраны “Кинг-Конга”. Но статья идеологическая, поэтому отмечается, что “Голливуд заманивает зрителя в кино ирреальной историей любви гориллы и женщины”1. Хорошо хоть “ирреальной”, а не “противоестественной”.
Затем описываются несколько фильмов-утопий о перспективах человечества в XXI веке. Перспективы, с точки зрения автора, не утешительны.
Глобальное потепление, истощение природных ресурсов и перенаселение приводят землян на грань катастрофы в фильме “Зеленый сойлент” (“Green Soylent”, “Soylent Грин”) режиссера Рихарда Фляйшера. Участники интерактивной игры в фильме “Миллионная игра” — это “сытые и откормленные буржуа, щекочущие свои нервы возможностью увидеть убийство”. Города будущего захватывают банды подростков в “Механическом апельсине” (“Заводном апельсине”) режиссера Стэнли Кубрика. В рукотворный рай врываются насильники и убийцы — фильм “Цардоц” (“Зардоз”) Джона Бурмэна.
К списку “была подстегнута” даже совершенно аполитичная комедия “Сон” (“Спящий”) с Вуди Алленом, действие которой происходило в 2174 году, и царила в том мире полная неразбериха.
Вывод, к которому пришел автор статьи, напечатанной в год 60-летия Великой Октябрьской социалистической революции, был не двусмыслен: “У мира есть альтернатива мрачному будущему капиталистического общества. Есть пример другой жизни, которой нынче исполняется шестьдесят лет”2.
В то же время были и качественные профессиональные тексты, как, например, статья кинорежиссера Сергея Юткевича о современном искусстве. В параграфе, посвященном западному кинематографу, он обстоятельно рассказывал о его основных тенденциях и высказывал свою точку зрения на рассматриваемые вопросы. В статье присутствовали опыты кинематографистов от Энди Уорхола до Занусси, от Вайды до Куросавы. При том, что свое предпочтение автор отдавал мастерам итальянского неореализма3.
Правда, итальянский неореализм к этому времени уже устарел, и “Новая волна” французского кино почти прошла мимо. Но в тех фильмах, которые все же показывали советскому зрителю, а в основном это были детективы, комедии и социально-политические ленты, зримо присутствовало главное — “их” жизнь “из первых рук”.
Детективы начали победное шествие по советским экранам польской лентой “Где третий король?”4. Действие фильма происходило в старинном замке, из которого воры собирались украсть картину. Но какой был замок!
Многомиллионную аудиторию советских зрителей также собрали все три фильма о Фантомасе конца 60-х годов. Из них выяснилось, что где-то на Западе есть журналистика, репортеры выискивают новости, даже рискуя собственной жизнью. (У нас-то настоящих мобильных репортеров не было, поскольку не было событий.) Хотя если честно, то при просмотре “Фантомаса” не создавалось впечатления, что такая жизнь могла быть где-то рядом. Она существовала как будто на другой планете. Возникало ощущение, что мы — единственные на планете. Кстати, заметим, что в это же время партруководство СССР поддерживало взгляды Виктора Шкловского, что Земля — единственная обитаемая планета во всей Вселенной, поэтому ее надо беречь и не допускать гонки вооружений, развязываемой западными государствами и блоком НАТО.
А вообще, на первом месте стояли французские комедии, которые активно закупались для показа советскому зрителю.
“Старая дева” (1972) с Анни Жирардо и Филиппом Нуаре, “Доктор Франсуаза Гайан” (1976), “Знакомство по брачному объявлению” (1976), “Пощечина” (1974) с Лино Вентура и молоденькой Изабель Аджани.
Вне комедийной конкуренции был Пьер Ришар: “Высокий блондин в черном ботинке” (1972), “Возвращение высокого блондина” (1974), “Не упускай из виду” (1975), “Игрушка” (1976), “Укол зонтиком” (1980), “Невезучие” (1981). В “Блондинах” снималась и “роковая” Мирей Дарк.
Жерар Депардье запомнился по тандему с Пьером Ришаром в фильмах “Невезучие”, “Папаши” (1983) и “Беглецы” (1986). Жан Поль Бельмондо был неотразим в “Великолепном” (1973) и “Чудовище” (1977).
Кроме комедий, на экранах шли фильмы с бунтарем-одиночкой Патриком Деваэром: “Прощай, полицейский” (1975), где он сыграл в дуэте с Лино Вентурой, “Никаких проблем” (1975), “черная комедия” с Миу-Миу, “Следователь по прозвищу Шериф” (1977) и “Он хотел жить” с той же Миу-Миу.
Но королем экрана все же был Ален Делон. Сыграв в костюмном фильме “Черный тюльпан”, он завоевал сердца советских зрительниц и занял в них место, некогда принадлежавшее Жерару Филипу. Со временем он стал “специализироваться” на ролях благородных героев, которые погибают в неравной схватке с действительностью.
В 1973 году вышел фильм “Двое в городе”, где он сыграл в дуэте с Жаном Габеном. В 1977 году была показана социальная драма “Смерть негодяя”. Покупая этот фильм, вероятно, думали, что зрители проникнутся ненавистью к французским политическим коррупционерам. Но советский зритель больше обращал внимание на другое: просторные квартиры со стеклянными стенами и видом на Эйфелеву башню, многоярусные паркинги, офисы с зелеными полами, мобильными перегородками и красивой светлой мебелью. На витрины магазинов и множество уютных кафе с мини-АТС, через которую можно было вызвать посетителя кафе в телефонную кабинку в цокольном этаже. На одежду Орнеллы Мути и Мирей Дарк. Да и сама коррупция была очень живой, яркой, она сопровождала “настоящую” политическую борьбу в отличие от “подковерной” возни в Политбюро ЦК.
“Во французских фильмах нравились зрелищность, романтическое начало, дух авантюрного приключения, непринужденный юмор, отсутствие надоевшей назидательности, легкий флер изящной эротической фривольности, обволакивающей действие, да и попросту “виды” Парижа. Из этих фильмов зритель получал хоть какую-то информацию о современных интерьерах, дизайне, модах, об обыкновенных “их” магазинах. Французский фильм для советского народа оставался прежде всего фильмом о красивой жизни”1.
После французских фильмов советские люди научились целоваться на улицах, не считая это чем-то стыдным и даже аморальным.
“Другой мир” в музыке
“Другая музыка” начиналась с “Битлз”.
В своем интервью “Рок-дилетанту” Георгий Ордановский, лидер группы “Россияне”, вспоминает, что гитару в руки он взял “в тринадцать лет. Толчком к этому послужила музыка └Битлз“. Представь себе шестьдесят шестой год. Я помню передачу, которую услышал по Центральному радио. Я помню себя, одиноко сидящего в комнате, помню стены, какой был день — вплоть до запахов помню. Это была музыкальная передача. Было зачитано письмо недовольного слушателя: └Почему вы ничего не говорите о “Битлз”?“ Потом началась страшная ругань. Говорили, что они кричат, и так далее. Потом передали одну вещь. Мне кажется, это была └The Hard Day’s Night“. Я не скажу, что сразу схватился за гитару, тем более что у меня ее не было. Но так получилось, что песня запала мне в душу, возможно, потому, что запретный плод сладок… Я попросил купить мне гитару. Я уже не мог без этого. Мы начали петь └Битлз“. Учились друг у друга. Пели все рок-н-роллы подряд…”2
Сходные воспоминания у Андрея Макаревича: “Если поэт в России — больше чем поэт, то уж Битлы были точно больше чем Битлы… Крохотные осколки всего битловского, чудом перелетавшие через ржавый уже железный занавес на нашу сторону, обретали ценность даров иного, высшего мира”3.
“В классе по рукам ходила фотка Битлов, несколько раз переснятая, затертая и потрескавшаяся, как старая икона, и уже невозможно было понять, кто на ней кто, но магия от нее исходила”4.
О мультфильме “Yellow submarine”: “…это была волшебная дверца, приоткрывшаяся на час в иной мир. Мы вышли на улицу, шел дождь. Я не мог отделаться от ощущения, что после настоящей жизни мы попали в черно-белый телевизор”5.
Но все же Битлы, несмотря на все свое величие, понемногу превращались в классиков. Самым “крутым” в эту эпоху становился рок.
Лидер группы “Алиса” Константин Кинчев рассказывал в одном из интервью о том, как услышал его впервые: “У нас был хороший пионерский лагерь, было всего два корпуса, стоящих в лесу, в Калужской области, четыре отряда, причем последний отряд — детский сад. Поэтому была в общем такая вольница… Ну что сказать — у нас вместо горна по трансляции Блэк Саббатов-ский звучал, который только вышел в то время6. Это благодаря радиорубщику. И в принципе это не пресекалось особо ни начальником, ни старшим пионервожатым. Я в принципе все и услышал году в 73-м, меня все это захватило. Хард-рок, во всяком случае. Ну и рядом стоял палаточный лагерь хиппи.
Короче, по возвращении в Москву голова у ребенка гудела от тягучих риффов Тони Айомми и грубого голоса Оззи Осборна. Мрачные рокеры в черном с крестами на шеях открывали дверь в новый волшебный мир, и стоило погрузиться в него глубже. Тем более что для этого достаточно было просто выйти из дома. Я любил больше всего Black Sabbath, Led Zeppelin, в меньшей степени Deep Purple. Надо было иметь одну-две пластинки, и тогда информационное поле было безграничным. Что имеется в виду — постоянный обмен и наличие вертушки у меня дома. Это была 106-я Vega, потом └Маяк“ — магнитофон, потом со временем, после школы, денег поднакопив, новый себе купил. Просто были люди знакомые, которые тоже увлекались музыкой, мы встречались, менялись и все. Да, Блэк Саббата у меня было много. Я рисовал сам плакаты и доставал постеры. Какие-то срисовывал, какие-то импровизировал”1.
Наряду со стихийным музыкальным просвещением в пионерских лагерях и дружеских компаниях существовало и контролируемое просвещение в журналах, в первую очередь в той же “Юности”.
Журнал “Юность” в № 2 за 1974 год в рубрике “Письмо февраля” публикует письмо читателя с вопросом, что такое биг-бит. Журналист (и поэт) Алексей Дидуров отвечает очень обстоятельно. При этом он не только выполняет установку редколлегии на просвещение юношества, но выступает защитником и опального рока, и молодежи, слушающей его: “Я только хотел показать несколько основных течений, струящихся в этом океане. Хотел доказать простое: немало дает └великий ритм“ и сердцу, и уму, и памяти, и воображению молодого человека”. В статье повествуется об истории развития музыки от рок-н-ролла до рока Боба Дилана. Читатель узнает о различных стилях американского рока. Детройтский стиль “соединил вокальные приемы спиричуэлс с новым шейковым ритмом ударника”. Нэшвиллский отсылает к ковбойскому и сельскому фольклору. Нью-йоркский и чикагский стили впитали в себя “искусство джазовой инструментовки”. Стиль западного побережья отражает “мир звуков и ритмику динамичных увеселений отдыхающей на летних каникулах молодежи”.
Несмотря на запреты и издевки официальных структур по поводу “буржуазности” рока и его чуждости советской культуре, “Юность” при Борисе Полевом продолжала свой курс на просвещение. Создатель “Арсенала” Алексей Козлов, сравнивая джаз и рок, говорил о роке как о “необходимом этапе, витке спирали в развитии джаза”. “В музыке рок позволяет испытывать любые средства выражения, называйте это, если хотите, эклектикой или всеядностью. Я называю это открытостью и универсализмом”2.
Интересно, что журнал опубликовал интервью с Козловым и тем самым оказал поддержку “Арсеналу” в самом начале его концертной деятельности. Более двух с половиной миллионов подписчиков и читателей в библиотеках прочитали слова о роке, в которых не было идеологической составляющей. Оказывается, это была просто музыка, пришедшая с Запада, воспринятая в СССР, и в этом не было ничего крамольного.
“Просвещали” и по поводу других стилей западной музыки, к примеру о стиле “кантри”. В этой же статье рассказывалось о западных принципах раскрутки хитов (“вбивать публике в глотку”), что воспринимается весьма свежо спустя тридцать лет в России1.
В 1981 году в журнале “Аврора” появилась рубрика “Записки рок-дилетанта”, которую вел писатель Александр Житинский.
В 1964 году был основан журнал “Кругозор” как ежемесячный звуковой журнал. К 1975 году это уже ежемесячный общественно-политический, литературно-музыкальный иллюстрированный звуковой журнал.
Можно сравнить по годам, как менялось собственно музыкальное содержание журнала (при том, что в каждом номере были воспоминания старых большевиков о Ленине, полярников об Арктике или космонавтов о своих полетах).
В апрельском номере 1965 года читателей и слушателей познакомили с новой мелодией, под которую танцует вся Финляндия, — леткис, или летка-енка. Корреспондент Татьяна Нойонен пишет: “Леткис танцуют все и везде, даже туфли и кофейные чашки в рекламах телевидения. В День независимости Финляндии на балу во Дворце президента две тысячи гостей, в том числе министры и дипломаты, прыгали по залам. Финны считают леткис своим веселым экспортом: его уже полюбили во многих странах”. Воображение дошкольницы рисовало этот самый Дворец президента с прыгающими гостями (а у нас наши руководители только стоят на трибуне Мавзолея. Интересно посмотреть, как бы они прыгали!). Еще есть проблема с кофе, который, оказывается, надо наливать в особые кофейные чашки. Наверное, это не напиток “Летний”. И что такое реклама, почему в ней прыгают туфли и кофейные чашки?
Последняя звуковая дорожка была посвящена эстраде планеты в лице польской певицы Эвы Демарчик. (Зарубежная музыка всегда была в конце. При этом интересно, что в наших концертах лучшие певцы тоже обычно выходили последними. Согласно законам логики получалось, что зарубежная эстрада более ценна, несмотря на то, что ее “задвигали” в конец журнала или радиопередачи.)
В апрельском номере 1970 года к зарубежным записям можно было отнести лишь “мелодии свободы и пролетарского единства”: “Интернационал”, “Бандьера росса” и “Варшавянку”.
В ноябрьском номере 1973 года в качестве “эстрады планеты” появился ирландский певец Джо Доллан. Отмечалось, что своей внешностью он “разительно отличается от лощеных сладкоголосых красавчиков, столь любимых на англо-американской коммерческой эстраде”.
“Звездой” январского номера 1975 года стал кумир девчонок начала 70-х Рафаэль. Он дал небольшое интервью какому-то счастливчику, который видел его “живьем” уже во второй раз после концерта в парижской “Олимпии”. В 1970 году на экраны СССР (снят в 1968 году) вышел фильм “Пусть говорят”, в котором Рафаэль пел свои песни, а в 1971 году он приехал в Советский Союз на гастроли.
Именно с именем Рафаэля было связано появление первых советских фанатов. Битломаны не могли путешествовать вслед за своими кумирами по вполне понятным причинам: в СССР Битлов никто не звал, а за границу желающих не выпускали. Рафаэля же можно было увидеть, до него можно было дотронуться рукой, за ним можно было поехать “на край света”, то есть в гастрольное турне по стране.
Забегая на почти два десятилетия вперед, можно сказать, что и тогда имя Рафаэля по-прежнему было на слуху. Певец Филипп Киркоров назвал свой альбом 1994 года “Я не Рафаэль”, а Рождественские встречи Аллы Пугачевой, видимо, были навеяны ежегодным “Рождественским вечером с Рафаэлем”.
В ноябрьском номере “Кругозора” за 1975 год происходит “прорыв”. Одна из гибких пластинок посвящена победителям международных фестивалей: Росток, Зелена Гура, “Золотой Орфей” (Алла Пугачева с “Арлекино”) и Сан-Ремо. Другая — сладкоголосому Глену Вестону, знакомому по вокалу из фильма Дзефирелли “Ромео и Джульетта”. Как все девочки первой половины 70-х рыдали под “What is the youth”!
В августовском номере 1976 года “гвоздем” является “Доули фэмили”. Их записи должны были показать, что “поп-музыка — это совсем не обязательно грохот и дикий вой полуобразованных в музыкальном смысле молодцов”. Показали. Получилось очень миленько.
В майском номере 1980 года появляется Джо Дассен с хитами “Если б не было тебя” и “Елисейские поля”. Но это уже не было открытием, потому что существовала передача “Ваш магнитофон” по пятницам в 23.15, где два раза в месяц запускали что-нибудь зарубежное. День, когда это был, к примеру, Элтон Джон, запоминался надолго.
Кроме того, понемногу “раскочегаривалась” фирма грамзаписи “Мелодия”.
Поначалу, правда, Битлы были безымянным вокально-инструментальным ансамблем с надписью мелким шрифтом “музыка Д. Леннона, слова П. Маккартни”. Именно так было на гибкой пластинке середины 1970-х с песнями “Любовь нельзя купить” и “Серебряный молоток”. “Даже в 1968 году, когда — о чудо! — на аналогичном сборнике появилась песня Битлз “Girl” (записанная английскими артистами всего за три года до этого) — против нее значилось: Англ. нар. песня. Ну не было другого способа обмануть бдительность идиотов, стоявших на страже советской идеологии. Поэтому я снимаю шляпу перед этими обманщиками — это благодаря им мы в детстве узнали, что есть в мире еще что-то, кроме классики, отечественной эстрады и, пожалуй, еще более уродливой из-за беспомощных дерганий в сторону Запада эстрады наших братьев-социалистов”1.
Еще было такое интересное нововведение: зарубежные песни исполняли наши ансамбли. Так, вокальный квартет “Аккорд” спел на английском языке “Песню о беспризорном мальчишке” из фильма “Генералы песчаных карьеров”, а ансамбль “Орэра” — “Историю любви”. Появились пластинки, где на одной стороне была записана “АББА”, а на другой, к примеру, — “Ялла”. Мелодия, сопровождающая прогноз погоды на ТВ, в девичестве была шлягером “Манчестер — Ливерпуль”. Затем на нее были положены слова “Я хочу тебя простить, как будто птицу в небо отпустить, я хочу тебя простить сегодня раз и навсегда”. И припев: “О память, священна, как искра высокого огня. Прощенья, прощенья проси теперь не у меня”.
В серии “На всех широтах” были выпущены “Роллинг стоунз” и “Криденс”.
Безо всякой серии выскочили “Середина дороги” и “Ройял найтс”. Еще на подоконниках открытых окон надрывались французский Джонни Холлидей и немецкий Дин Рид.
Много новых впечатлений приносила информация о зарубежных фестивалях и конкурсах популярной песни.
Едва ли не первое упоминание о фестивале в Сан-Ремо относилось к 1975 году1. В рубрике “Эстрада планеты” рассказывалось о песенных конкурсах года: фестивале эстрадной музыки в Ростоке, проводимом в рамках традиционной “Недели прибалтийских стран”; фестивале в Зеленой Гуре (Польша) и болгарском “Золотом Орфее”, где тогда победила Алла Пугачева с “Арлекино”.
И, наконец, конкурс песен и певцов в Сан-Ремо, который проводился уже в двадцать пятый раз. Написали, что “мелодии представленных песен были выдержаны в хорошо знакомых каждому итальянцу традициях народных неаполитанских песен”. То есть такой своеобразный конкурс фольклорных коллективов. Первый приз получила певица Джильда, о которой было сказано, что она учится в медицинском институте, но не хочет его бросать, а собирается совместить работу в клинике с выступлениями на эстраде. Отмечено, что “победа на таком ответственном конкурсе дает массу преимуществ в смысле сценической карьеры, записей на радио и пластинки, выступлений по телевидению”. Слова-то какие — карьера, преимущества. Советские люди слышали только о преимуществах социализма и преимущественном праве пройти куда-нибудь без очереди для Героев Советского Союза и Социалистического Труда. С другой стороны, “наша” девушка, работящая, будет петь без отрыва от производства. Поэтому можно было подробно о ней рассказать.
“Другой мир” в журналах мод
Кинофильмы и западная музыка тянули за собой “третий элемент” — новую одежду. Советский Союз к началу 70-х начал входить в стадию “общества потребления”, покупая в массовом порядке не только предметы первой необходимости, но и предметы длительного пользования (телевизоры, холодильники, пылесосы, стиральные машины). Молодые стали предъявлять собственные требования к одежде. Старшее поколение “строило” один-единственный костюм чуть ли не на всю жизнь, и поэтому он должен был быть дорогим, из добротной ткани. Молодежь, как отмечали социологические исследования конца 1960-х, смотрела на фасон, размер и в последнюю очередь на цену. Костюм перестал быть праздничным и единственным. Можно было покупать и подешевле, но зато почаще2. Костюм превратился в инструмент самоутверждения. Дальше — больше. К середине 1970-х на первый план вышла мода. А настоящая мода была на Западе.
В той одежде, что висела в магазинах, ни один уважающий себя молодой человек на улицу, а тем более на дискотеку, пойти не мог. Одежда проводила границу не между социальными группами, а между теми, кто имел модные шмотки, и теми, кто оных не имел.
Современник тех событий до сих пор не устает “удивляться, как же быстро человек привыкает к хорошему — ведь ничего нельзя было купить, кроме товаров, необходимых для кое-какого поддержания жизни на биологическом уровне. Все остальное можно было только — достать. Или — нельзя до-стать. Чаще второе”3. Тем не менее народ прикладывал неимоверные усилия для того, чтобы все-таки достать.
Достать можно было разными способами. Самым экзотическим было родство с представителем партноменклатуры. Более жизненным — собственный карьерный рост. Игорь Свинаренко вспоминал об одном своем знакомом, который “как раз в 84-м вступил в партию и немедленно пошел на заметное повышение. Его тут же стал возить шофер на казенной └Волге“, в том числе и на обкомовскую промтоварную базу, за дешевыми импортными шмотками”1.
Многие жили по принципу обмена: ты — мне, я — тебе. Именно так решал проблему с одеждой товаровед из книжного магазина. “В театр и на концерт Бурлею было не очень ловко ходить в еще доармейском костюме. Один знакомый паренек (└Занимательный аквариум“ пришлось выпросить у Софьи Борисовны из ее └заначки“), работающий в └Руслане“, достал Бурлею недорогой, но хорошо сшитый финский костюм фирмы └Туро“; девочка из обувной секции ГУМа, любительница Евтушенко (└Поющая дамба“, └Вьетнамская тетрадь“), оставила английские ботинки фирмы └Лотос“; молодая кандидатша — историк (монография Молчанова о де Голле) преподнесла ему заграничный итальян-ский галстук с платочком”2. К схожему заключению приходил и персонаж из письма в редакцию “Юности”: “Самое главное — это знакомые. Без них даже при деньгах ты ничего не можешь”3.
Голубая мечта. Из предметов гардероба перво-наперво надо было достать джинсы. Мир делился на тех, у кого они уже были, и тех, кто о них только мечтал. Это была не просто одежда, а знак приобщения к свободе. Джинсы стали неким тайным знаком, по которому можно было узнать “своих”, как особое рукопожатие масонов или рыба, нарисованная на песке первыми христианами.
Джинсы можно было достать разными способами: привезти из-за границы, купить у фарцовщиков, “выстоять” в очереди. Вот как описывается этот процесс в одной юмореске. “Стою в очереди, читаю журнал. На моей руке чернильный номер — 1358. Эх, думаю, журнала мне будет маловато. Надо было Большую Советскую энциклопедию с собой взять, томов восемнадцать. └Девушка, чё дают?“ — подлетает ко мне всклокоченный парень. └Джинсы“,— сквозь зубы цежу я. └Луи?“ — └Милтонс“. — └Отрезные?“ — └Прямые“.— └Халтура-а-а“,— разочарованно тянет парень, но тем не менее тоже встает в очередь”4.
Если джинсы не подходили по размеру, их не продавали, а пытались переделать или носили так. С вещью, к которой стремился всю жизнь, нельзя было расстаться в два счета. Кроме того, никто не гарантировал, что в обозримом будущем ты их достанешь во второй раз.
При этом можно отследить тенденцию отношения к джинсам на протяжении лет пяти, по мере того, как миф о джинсах становился все менее и менее убедительным. Если в начале 1970-х годов преобладает настроение восторга от приобретения синих штанов, то к концу 1970-х восторга поубавляется. Джинсы становятся просто одеждой, теряя свою функцию волшебной палочки, открывающей дверь в волшебный мир. На место юмористических рассказов о том, как были “добыты” джинсы, пришла печаль от того, что их приобретение не помогло осуществить мечту. То есть джинсы оказывались не самой мечтой, а лишь средством ее достижения, волшебным помощником наподобие Серого Волка для Ивана-царевича. Но в отличие от Волка джинсы не помогали жениться на любимой девушке5.
На официальном идеологическом уровне модные заграничные вещи по-прежнему связывались с потребительством и бездуховностью. В одном из рассказов девушка, получившая в подарок белую болгарскую дубленку, почувствовала, что становится “наглой, самоуверенной, бессовестной дрянью”. Но как только она нашла в себе силы “скинуть этого врага, который притворялся другом”, сразу же “исчезло то надменное, пошлое, высокомерное, что, оказывается, сидело и ждало своего часа”1. Вывод оказывался прост: не надо “будить спящую собаку”, не надо искушать комсомольскую душу. Если одет, как все, то “враг” не проявит себя. При этом почти неизменно это “как все” рассматривалось с точки зрения “как все непритязательно”, а не “как все красиво”. Правда, уже раздавались робкие голоса в пользу того, что почему бы нашей промышленности не начать выпуск пресловутых джинсов и не снять проблему, которая так портит советскую молодежь2.
Итак, проблема одежды решалась двумя способами: кто мог — “доставал” (разными способами), кто не мог — заказывал в ателье или шил дома (хотя это был уже второй сорт, не “фирма”). Запросы первых обслуживала “фарца”, запросы вторых — журналы мод.
Фарцовщики торговали вещами, которые покупали у иностранцев или у тех, кто сам привез их из-за границы. Но встреча с фарцовщиком не всегда означала покупку, часто сделка заканчивалась обманом. Придя домой, покупатель мог обнаружить в фирменном пакете лишь половину джинсов, иногда финансовые потери были более весомы. Схема могла быть такова: фарцовщик нанимал такси и вез своего клиента по “точкам”, где тот покупал приглянувшиеся шмотки, переплачивая вдвое и впятеро. Заканчивалась поездка в ресторане, куда приезжали “обмывать” покупки. В процессе “обмывки” фарцовщик тихо исчезал вместе с покупками и такси. В результате такой аферы он имел порядка тысячи рублей. Вообще, плохим считался тот день, когда фарцовщик имел менее двухсот рублей3.
В 1970-е и 1980-е были широко распространены комиссионные магазины, куда сдавали шмотки, привезенные из-за границы. Иногда можно было купить новые или чуть поношенные очень приличные вещи. Французская шубка из искусственного каракуля, купленная моей мамой в комиссионке на Большом проспекте Петроградской стороны, неизменно производила на зрителей неизгладимое впечатление. Знатоки закатывали глаза и полушепотом перечисляли достоинства “настоящего” каракуля, который виден с первого взгляда.
Тем, кто был “отрезан” по финансовым обстоятельствам от фарцовщиков и “Березок”, оставался один путь — научиться шить и вязать. И тут не было предела для совершенства. Некоторые умельцы очень неплохо зарабатывали на пошиве якобы импортной одежды, на которую пришивались лейблы известных фирм. Но большинство творило для себя, любимых. И тут неоценимую помощь оказывали журналы мод. В первую очередь это был “Siluett” Таллин-ского Дома моделей. Журналы Московского и Ленинградского домов предлагали добротную одежду, пригодную для женщин “бальзаковского” возраста. “Siluett” одевал девчонок или тех, кто хотел выглядеть молодо всегда. Он ориентировался на европейские модные тенденции, и не случайно, что, например, в болгарском Златограде ни у кого не возникало сомнения в истинной “западности” “Siluett’a”. Фраза о том, что это был советский журнал, вызвала у моей болгарской подруги решительный протест.
Таким образом, складывалась парадоксальная ситуация, которую обыгрывали в различных юмористических концертных номерах того времени: в магазинах ничего нет, но все одеты (и понятно откуда). Особенно комично это вы-глядело в фильмах и романах про милиционеров. Обычный лейтенант милиции (женского пола) открывает шкаф, снимает с вешалок одежду и отправляется “на дело” в мир валютчиков. “На Лене блестящие расклешенные брюки, по-моему, чуть ли не кожаные, яркая красная куртка с откинутым назад капюшоном расстегнута, под ней виден красивый узорчатый свитер, рыжеватые волосы рассыпались по плечам, на шее повязан легкий нейлоновый шарфик, а в руках Лены большая красивая, в каких-то пестрых наклейках, кожаная сумка на └молнии“”1. “Свой в доску” лейтенант: тоже сбегает с работы в последний день месяца, или переплачивает спекулянтам, или… (не хочется даже думать).
В понятие “прикид”, кроме одежды, входил и макияж. С ним не было таких проблем, потому что действовал принцип: чем ярче, тем лучше. А что могло быть ярче советской махровой туши за 80 копеек и польских теней для глаз?
Импортную косметику в парфюмерных магазинах “выбрасывали” в конце месяца. Если везло оказаться в нужное время в нужном месте, то вы становились счастливой обладательницей компактной пудры, теней для век или туши. Взамен картонной коробочки с черным брусочком внутри, в которую надо было плюнуть, а затем, повозив там щеточкой, перенести краску на ресницы, вы получали трубочку с жидкой тушью. Она не склеивала ресницы и не осыпала щеки черными комьями. А компактная прессованная пудра не высыпалась из пудреницы, как это делала советская рассыпчатая, превращая сумочку в филиал мукомольного завода. Западная косметика была не просто качественной, красиво упакованной и удобной, но и не слишком дорогой. Это были, конечно, не 40 или 80 копеек, которые стоила советская тушь, но в пределах пяти рублей даже студентка могла сделать себе подарок. Иногда “выкидывали” французские духи, которые стоили от сорока рублей и выше. Это были “Клима”, “Мажи нуар”, “Же о зе”, “Мисс Диор” и “Диориссимо”.
Вообще, удивительная это была история с “выкидыванием” товаров в конце месяца. Каждый магазин имел план помесячной, квартальной и годовой выручки, который он должен был, “кровь из носу”, выполнить. Но на обуви “Скороход” или духах “Белая сирень” сделать это было невозможно. Поэтому в конце месяца для выполнения плана директора всеми правдами и неправдами получали импортный “дифцит”, который расходился за час и позволял отрапортовать о выполнении плана. В течение месяца ходить по магазинам было бессмысленно. Достаточно было слинять с работы в последние два дня и, оказавшись в нужном месте, купить желаемое. Правда, многие снобы презирали стояние в очереди и покупку серийных моделей. Они предпочитали добывание “по знакомству”, что экономило время, манило эксклюзивом, но влетало в копеечку.
В 1970-е годы в Ленинграде на Старо-Невском проспекте появился фирменный магазин польской косметической фирмы “Поллена”. Косметика во главе с духами “Пани Валевска” была так себе, но это был другой мир. Он сиял огнями, который отражался в глазах счастливых женщин, да и очереди были приемлемыми. В этом мире нельзя было представить тушь за 40 копеек.
То, что не “выкидывалось” в последние дни месяца, распределялось на производстве. Лучшее снабжение было в маленьких рабочих, шахтерских и военных городках. На нашем курсе самые модные шмотки и косметика были у девицы, мама которой работала продавцом магазина где-то в Донбассе.
Отдельной проблемой были прически, которые ставили последнюю точку в создании образа советского человека. На головах существ женского пола (особенно тех, кто занимался руководящей работой) присутствовал либо пучок на затылке, либо перманент, отягощенный начесом. Вариант со стрижкой “под мальчика” или распущенными волосами могли демонстрировать лишь нон-конформисты или легкомысленные особы, не претендующие на карьеру.
Моя начальница к каждому отчетно-выборному партийному собранию делала себе прическу, которой могла бы позавидовать любая египетская царица (при том, что у цариц были парики). В этом устрашающем начесе она вещала о задачах, которые ставит партия и правительство перед управлением “Ленинградодежда”.
Я никогда не забуду, как мою маму должны были фотографировать на доску почета, и она отправилась в парикмахерскую, дабы не испортить этой самой доски своей стрижкой “а-ля Гаврош”. Я до сих пор удивляюсь, как парикмахерша умудрилась начесать короткие мамины волосы так, что получился требуемый “египетский парик”. Остаток вечера мама провела в ванне, пытаясь смыть толстый слой лака “Прелесть” и расчесать волосы.
Поэтому, когда с Запада в 70-е пришла стрижка “сэссун”, это было как глоток свежего воздуха. Ее достоинством декларировалось то, что она легко сохраняла свою форму и не требовала укладки. Именно в стрижке “сэссун” полюбили советские люди Мирей Матье. Они видели: как бы певица ни трясла головой в творческом экстазе, волосы всегда красиво обрамляют ее лицо и волной возвращаются на место после окончания песни.
Кстати, почему стрижка так называется, кажется, не знал никто. О западных модельерах еще, худо-бедно слышали, но о дизайнерах причесок нет. Это уже потом, через полтора десятка лет, мы узнали из рекламы, что есть такой “Видал сассун”, который “wash & go”.
В добытой правдами и неправдами одежде и модной стрижке можно было делать вид, что настоящее наконец найдено.
Но в действительности все произошло проще.
Настоящее возникло само, когда началась перестройка, когда забурлила жизнь, когда заполыхали события, которые касались каждого.
Миф о Западе начал понемногу рассеиваться.
Ньюсмейкером нового времени стала Россия.
1 “Есть только миг между прошлым и будущим. Именно он называется “жизнь””. Строки из песни к кинофильму “Земля Санникова” (1973). Киностудия “Мосфильм”, режиссеры Альберт Мкртчан и Леонид Попов, композитор Александр Зацепин, стихи песен Леонида Дербенева.
2
А. Вознесенский. К 75-летию Валентина Катаева // Юность. 1972. № 1. С. 70.3
Как устоять от такого соблазна? Письмо июля // Юность. 1976. № 7. С. 65.4
Джордж Фрост Кеннан (1904–2005) — американский дипломат и политолог. В конце 40-х сформулировал ключевые идеи “концепции сдерживания”, которая легла в основу советско-американских отношений второй половины ХХ века, рассматривавших ядерное оружие как основной фактор сдерживания. В феврале 1946 года послал в Вашингтон из Москвы так называемую “длинную телеграмму”, в которой анализировал мотивы, в том числе культуральные и психологические, внешней политики советского руководства. В переработанном виде этот документ был опубликован в 1947 году в журнале “Foreign Affairs” под названием “Истоки советского поведения”.5
Дж. Ф. Кеннан. Истоки советского поведения.6
Л. Брусиловская. Московский Бродвей, “джаз на костях” и “пожар в джунглях” // Родина. 1998. № 8. С. 83.7
“Две стрелы. Детектив каменного века” (1989). Режиссер Алла Сурикова. В ролях: Армен Джигарханян, Николай Караченцов, Леонид Ярмольник, Наталья Гундарева, Сергей Шакуров.8
ТВ передача “Главный герой” на канале НТВ от 21 декабря 2008 года.9
Андрей Макаревич. Сам овца. Издательство “Захаров”, 2007. С. 167.10
Там же. С. 114.11
Там же. С. 119.12
А. Кох, И. Свинаренко. Ящик водки. М.: Эксмо. Т. 1. С. 95.13
Заметки и корреспонденции // Юность. 1972. № 10. С. 107.14
Актер по имени Таллин // Молодежь Эстонии. 15.01.2002. http://www.moles.ee/02/Jan/05/18-1.php.15
В соцстрану можно было брать с собой 30 рублей. Их меняла в централизованном порядке руководитель группы. Народ, конечно, мог провезти и больше, на нашей границы досматривали не всех, а только тех, чье лицо не понравится, но обменивали рубли не везде, можно было и нарваться.16
Борис Федоров. Десять безумных лет. М., 1999. С. 30.17
Там же С. 30.18
Там же. С. 33.19
А. Кох, И. Свинаренко. Ящик водки. Т. 1. С. 75.20
Егор Гайдар. Дни поражений и побед. М.: Вагриус, 1996. С. 18.21
Геннадий Иванович Янаев (р. в 1937 г.) — профессиональный комсомольский и профсоюзный функционер, вице-президент СССР при Горбачеве, что позволило ГКЧП назначить его исполняющим обязанности Президента СССР во время путча в августе 1991 года. Запомнился современникам по дрожащим рукам во время пресс-конференции членов ГКЧП. Именно с этого момента телезрителям стало совершенно не страшно.22
Юность. 1973. № 7. С. 66.23
Андрей Макаревич. Сам овца. С. 213.24
“Летят перелетные птицы”, песня М. Блантера на стихи М. Исаковского, написана в 1949 году.25
“Журавленок”, песня Эд. Колмановского, написана в 1964 году.26
“Интердевочка” (1989), фильм Петра Тодоровского по повести Владимира Кунина. В ролях: Елена Яковлева, Любовь Полищук, Ирина Розанова.27
Елена Брускова. Белые иконы // Юность. 1976. № 4. С. 99.28
Солист балета Ленинградского театра оперы и балета им. Кирова Рудольф Нуреев отказался в 1961 году возвращаться в СССР, находясь на гастролях театра в Париже. Прима-балерине того же театра Наталье Макаровой в 1970 году было предоставлено политическое убежище в Великобритании. Солист того же театра Михаил Барышников в 1971 году стал “невозвращенцем”, находясь на гастролях в Канаде.29
Андрей Макаревич. Сам овца. С. 64.30
Андрей Макаревич. Сам овца. С. 63.31
Там же. С. 55.32
Там же. С. 55.33
Передача об Анне Шатиловой из цикла “Звезды эфира”. ТВ-100, 7 января 2009 года.34
Андрей Макаревич. Сам овца. С. 61.35
Иосиф Бродский. Цит. по: Советское окно в мир. 50-летие журнала “Иностранная литература”. http://www.svoboda.org/programs/tw/2005/tw.101405.asp36
Всеволод Овчинников. Сакура и дуб. М.: Дрофа, 2004. С. 5.37
Интервью с П. Б. Полянским // Юность. 1973. № 7. С. 73.38
Интервью с Александром Кудрявцевым // Юность. 1973. № 9. С. 101.39
В. Зайцев. Учитель вкуса // Юность. 1976. № 10. С. 88.40
В. Паперный. Профессия — дизайнер // Юность. 1978. № 1. С. 105.41
Интервью с А. Зубковым // Юность. 1973. № 7. С. 104.42
М. Горф. Горы: мужские и женские // Юность. 1978. № 4. С. 110.43
Н. Поздняков. В тот день при южном ветре… // Юность. 1978. № 9. С. 104.44
Георгий Михасенко. Милый Эп // Юность. 1974. № 7–8.45
Альфред Кох, Игорь Свинаренко. Ящик водки. Т. I. С. 97.46
Жорж Сименон. Револьвер Мегрэ. М.: Художественная литература, 1974. С. 237.47
Жорж Сименон. Мегрэ путешествует. М.: Художественная литература, 1974. С. 268.48
Егор Гайдар. Дни поражений и побед. С. 24–25.49
А. С. Колесников. Свободомыслие Бертрана Рассела. М.: Мысль, 1978.50
Там же. С. 5.51
См., например, Ангел Ст. Тодоров. Качество жизни. Критический анализ буржуазных концепций. Серия “Критика буржуазной идеологии и ревизионизма”. М.: Прогресс, 1980. Буржуазная философия ХХ века. Под ред. Л. Н. Митрохина, Т. И. Ойзермана, Л. И. Шершенко. М.: Политиздат, 1974.52
М. А. Кисель. Философская эволюция Жан-Поля Сартра. Л., 1976.53
А. В. Кукаркин. По ту сторону расцвета. Буржуазное общество, культура и идеология. М.: Политиздат, 1974.54
Там же. С. 4.55
Фрейда Кукаркин цитирует по русскому изданию 1925 года, после Фрейд на русском не переиздавался вплоть до конца 80-х.56
А. В. Кукаркин. С. 337.57
Александр Николаевич Яковлев (1923–2005) — историк и философ, идеолог перестройки. С 1973-го по 1983 год Чрезвычайный и Полномочный Посол СССР в Канаде. Именно там состоялась его многочасовая беседа с М С. Горбачевым, в которой они выяснили позиции друг друга относительно будущего развития СССР. Затем в течение трех лет директор Института мировой экономики и международных отношений и, наконец, секретарь ЦК КПСС, обеспечивавший формирование идеологии и философии перестройки. 16 августа 1991 года вышел из КПСС.58
Джером К. Джером. Трое в лодке (не считая собаки). Л.: Лениздат, 1958. С. 86.59
Альфред Кох, Игорь Свинаренко. Ящик водки. Т. I. С. 96.60
Борис Федоров. Десять безумных лет. М., 1999. С. 7.61
Там же. С. 6.62
Там же. С. 17.63
Там же. С. 12.64
Эфир “Эха Москвы” с В. Сидневым и А. Бялко. http://echomsk.ru/programs/persontv/26856.65
Владимир Ворошилов. Феномен игры. ╖ Правила игры.66
Владимир Ворошилов. ╖ Отборочный тур.67
Моральный кодекс строителя коммунизма входил в текст Третьей Программы КПСС, принятой в 1961 году.68
“Чисто английское убийство” (1974), киностудия “Мосфильм”, двухсерийный фильм (телевизионная версия) по роману Сирила Хэйра. Режиссер Самсон Самсонов. В ролях: Алексей Баталов, Георгий Тараторкин, Леонид Оболенский, Иван Переверзев, Ирина Муравьева, Файме Юрно, Эугения Плешките, Борис Иванов.69
“Ошибка Тони Вендиса” (1981), киностудия “Молдовафильм”. В главных ролях Игорь Костолевский и Милена Тонтегоде.70
www.kinoexpert.ru/index.asp&comm=4&num=8013.71
“Чисто английское убийство”.72
“Возвращение святого Луки” (1970), “Мосфильм”. Режиссер Анатолий Бобровский. В ролях: Владислав Дворжецкий, Всеволод Санаев, Олег Басилашвили.73
“Тайна черных дроздов” (1983), по мотивам романа Агаты Кристи, “Мосфильм”. Режиссер Вадим Дербенев. В ролях: Павел Санаев, Елена Санаева, Любовь Полищук, Андрей Харитонов, Эльза Радзиня, Ита Эвер.74
“Вся королевская рать” (1971), трехсерийный телефильм по роману Роберта П. Уоррена. Белорусская киностудия. Режиссеры Наум Ардашников и Александр Гуткович. В ролях: Георгий Жженов, Сергей Цейц, Валерий Хлевинский, Георгий Шевцов, Галис Колчицкий, Инга Будкевич, Михаил Козаков, Татьяна Лаврова, Борис Иванов, Лев Дуров, Александра Климова, Витаутас Канцлерис, Олег Ефремов.75
“Вашингтонский корреспондент” (1972), трехсерийный телевизионный фильм, снятый на киностудии “Беларусьфильм”. Режиссер Ю. Дубровский. В ролях: Всеволод Сафонов, Эльза Леждей, Зинаида Славина, Валентина Титова, Гирт Яковлев, Борис Зайденберг.76
“Рафферти” (1980). Трехсерийный телевизионный фильм киностудии “Ленфильм”. Режиссер Семен Аранович. В ролях: Олег Борисов, Армен Джигарханян, Евгения Симонова, Александр Кайдановский, Лариса Малеванная.77
“Рокировка в длинную сторону” (1969). Режиссер Владимир Григорьев. В ролях Альгимантас Масюлис и Александр Демьяненко.78
“Ошибка резидента” (1968), киностудия им. Горького; режиссер Вениамин Дорман, в главной роли Георгий Жженов; “Судьба резидента” (1970); “Возвращение резидента” (1982); “Конец операции └Резидент“” (1986).79
Телесериал “ТАСС уполномочен заявить…” (10 серий) был показан в 1984 году. Он был снят на киностудии им. Горького по одноименному роману Юлиана Семенова. Режиссер — Владимир Фокин. В ролях: Вячеслав Тихонов, Юрий Соломин, Ивар Калниньш, Ирина Алферова, Леонид Куравлев. В основу романа и фильма были положены факты реальной операции КГБ по разоблачению американских шпионов. В 2004 году в “Независимой газете” (5 марта) была опубликована статья “О чем не был уполномочен заявить ТАСС”, в которой со слов ветеранов КГБ рассказывалось, что не все так однозначно и просто было с проведением этой операции.80
“Американская трагедия” (1981). Экранизация одноименного романа Теодора Драйзера. Четырехсерийный фильм был снят на Литовской киностудии режиссером М. Гедрисом. “Богач, бедняк” — по роману Ирвина Шоу. Четырехсерийный фильм снят на Литовской киностудии в 1983 году режиссером А. Жебрюнасом.81
“Отель └У погибшего альпиниста“” (1979). Режиссер Григорий Кроманов. В ролях: Улдис Пуцитис, Юри Ярвет, Лембит Петерсон, Ниоле Ожелите. “Бегство мистера Мак-Кинли” (1975). Киностудия “Мосфильм”. Режиссер Михаил Швейцер. В ролях: Донатас Банионис, Жанна Болотова, Ангелина Степанова, Алла Демидова, Борис Бабочкин, Владимир Высоцкий.82
Елена Брускова. А что же дальше? // Юность. 1977. № 9. С. 92.83
Там же. С. 101.84
Сергей Юткевич. О движении искусства // Юность. 1972. № 9. С. 104–110.85
“Где третий король?” (1966). Режиссер Рышард Бер. В ролях: Анджей Лапицкий, Алиция Вышинска, Венчислав Глинский, Калина Ендрусик.86
Александр Брагинский, Олег Ковалов. Новейшая история отечественного кино. 1986–2000. Кино и контекст. Т. IV. СПб.: Сеанс, 2002.87
http://www.bob.protres.ru/voroh/zhitinskiy_prd/glava104.htm.88
Андрей Макаревич. Сам овца. С. 90.89
Там же. С. 108.90
Там же. С. 117.91
Любимые Кинчевым “Black Sabbath” к 1974 году были на пике. На их счету было уже пять альбомов, лучшим из которых стал как раз пятый — “Sabbath Bloody Sabbath”. “На этом альбоме у бирмингемской четверки впервые появились синтезаторы — за них встал, пожалуй, самый виртуозный клавишник мировой рок-музыки Рик Уэйкман из группы “Yes” (http://www.alisa.net/pressa. php&action=2005&disk=press207).92
http://www.alisa.net/pressa.php&action=2005&disk=press207.93
Л. Переверзев. “Арсенал” Алексея Козлова // Юность. 1976. № 6. С. 103.94
Ю. Малов. “Кантри”: люди, легенды и бизнес // Юность. 1979. № 10. С. 90.95
Андрей Макаревич. Сам овца. С. 5496
Кругозор. 1975. № 11.97
А. Фролов. Человек и вещи // Юность. 1971. № 1. С. 84.98
Андрей Макаревич. Сам овца. С. 51.99
Альфред Кох, Игорь Свинаренко. Ящик водки. Т. I. С. 100.100
Сергей Есин. При свете маленького прожектора // Юность. 1976. № 1. С. 49.101
Письмо июля // Юность. 1976. № 7. С. 65.102
И. Преображенская. Недорогие джинсы // Юность. 1975. № 1. С. 111.103
Н. Щапова. Джинсовая история // Юность. 1979. № 7. С. 110.104
Анна Масс. Белое чудо // Юность. 1979. № 4. С. 52.105
Юность. 1978. № 12. С. 77; Юность. 1978. № 4. С. 97.106
Ю. Щекочихин. Лавина // Юность. 1978. № 12. С. 73.107
А. Адамов. Квадрат сложности // Юность. 1973. № 11. С. 61.