Опубликовано в журнале Нева, номер 10, 2009
Ирина Чайковская — прозаик, критик, драматург, преподаватель-славист. Родилась в Москве. Кандидат педагогических наук, с 1992 года живет на Западе. Печаталась в журналах “Вестник Европы”, “Нева”, “Звезда”, “Октябрь” (Россия); “Новый журнал”, “Чайка”, “Побережье” (США). Автор повестей “Завтра увижу” (М., 1991), “Карнавал в Италии” (2007). Живет в Бостоне.
В попытке разгадать жизнь1.
Анна Ахматова — 2009
Нет другого человека, жизнь которого была бы
так цельна и потому совершенна — как Ваша.
Николай Пунин
Из логова змиева,
Из города Киева
Я взял не жену, а колдунью.
Николай Гумилев
Об Ахматовой написано много. В последнее время особенно. Причем если в оценке ее поэзии, как правило, все сходятся, то личность характеризуется неоднозначно, с колебаниями то в сторону возвеличивания, то в сторону принижения. Не говорю о рассчитанных на сенсацию изданиях, где надерганные отовсюду цитаты сопровождаются злобными и неквалифицированными комментариями. Но даже серьезные исследователи порой становятся в тупик перед “неординарностью” личности и поведения Анны Всея Руси.
В моем сознании образ Анны Андреевны странно расплывается, не имеет четких очертаний, двоится и временами уходит за горизонт понимания. Может, таким и должен быть образ Поэта? Но как бы то ни было, народ своих поэтов “хочет знать”, и в этом стремлении ничего зазорного нет. Сама Ахматова, как справедливо напоминает Алла Марченко, дотошно исследовала жизнь Пушкина, пытаясь разобраться не только в творческих, но и во внутрисемейных коллизиях своего гениального собрата. Боясь, что потомки будут введены в заблуждение относительно ее собственной биографии, А. А. уже при жизни пыталась навести их на “правильный след”, стараясь уберечь от спуска в ненужные овраги и не давая плутать в закоулках, для чего корректировала и исправляла воспоминания ближайшей подруги Валерии Срезневской и надиктовывала страницы своему первому биографу англичанке — Аманде Хейт. Однако исследователям всегда хотелось уйти дальше, за ту незримую черту, что была начертана прекрасной и царственно властной рукой.
В 2009 году к 120-летию со дня рождения поэта читатели получили сразу две книги, посвященные жизни Ахматовой. Обе написаны женщинами и имеют сходные лапидарные названия. Уже упомянутая Алла Марченко назвала свою книгу “Ахматова: жизнь”, Светлана Коваленко, работавшая для серии ЖЗЛ, в заглавии традиционно поместила имя своего “объекта” — Анна Ахматова.
В предисловии к книге Светланы Коваленко говорится, что ее автор ушла из жизни, не завершив своей работы. Вероятно, именно поэтому объемного и цельного жизнеописания Анны Ахматовой книга Коваленко не дает, многое в ней проговорено скороговоркой или языком научных статей, из коих составлена вся вторая часть (“Поэмы и театр”, “Литературные контексты”, “Автобиографическая проза Анны Ахматовой”). Не думаю, что в ситуации, когда автор не видел конечного результата своей работы, этично предъявлять ему претензии в связи с подобным построением или с неполнотой рассказа… Посему, не отказываясь от первоначального намерения сопоставить “две книги”, главное внимание в своей статье уделю несомненно удачной и во многом нетрадиционной ахматовской биографии, написанной Аллой Марченко.
Дмитрий Быков, сработавший в серии ЖЗЛ свежее, со многими изысками и “приколами”, однако весьма содержательное жизнеописание Бориса Пастернака и получивший за свое изделие премию “Большая книга”, широко распахнул врата перед желающими реконструировать биографический жанр. Пожалуйста — творите, выдумывайте, пробуйте! Не всякий, однако, хочет, да и может, сойти с накатанной тропы унылого казенного стереотипа: родился, учился, женился. Не всякий в состоянии говорить о творце творчески. Алла Марченко из тех, кто хочет и может. Жизнь Ахматовой рассказана исследователем, но и писателем, в текст включены беллетризованные куски, диалоги, внутренние монологи, в нем звучит и авторский голос, спорящий и не соглашающийся с “героиней”. О “романном” замахе говорит сама структура книги: девять “интермедий” в обрамлении пролога и эпилога. На мой вкус, автору чуть-чуть не хватило запала, где-то ближе к концу, а точнее, с главы о Гаршине текст начинает сбиваться на исследовательскую статью. Оно и понятно: к концу повествования о жизни такой протяженности и такой поразительной интенсивности (занявшей 665 страниц!) неминуемо устает и рассказчик, и читатель.
Бесспорная заслуга Аллы Марченко — ее догадки (хотелось сказать “прозрения”), связанные с расшифровкой ахматовских стихотворений, поиском их концов и начал и, конечно же, “адресатов”. Здесь нас, идущих вслед исследователю, ждут открытия: в “любовную” биографию Ахматовой на равных вводятся такие обычно второстепенные ее персонажи, как петербуржец Георгий Чулков и житель Ташкента Алексей Козловский. А блоковское стихотворение “Вербная суббота” (1903) оказывается тем первоузелком, от которого тянется ниточка и к ранней ахматовской поэме “У самого моря” (1914), и к посвященному “заморскому царевичу” Борису Анрепу стихотворению “Ждала его напрасно много лет” (1916), и к “Поэме без героя” (1940–1962) с ее темой “Гостя из будущего”, обращенной к Исайе Берлину. Ахматова, в поздние годы умело шифрующая своих “адресатов”, часто переадресовывавшая лирические признания, в лице Аллы Марченко нашла искусного “дешифровщика”, толкователя и угадчика ее поэтических недомолвок2. Да что Ахматова! Исследовательница истолковывает (и очень правдоподобно!) строчки, спешно и “для себя” записанные в дневнике Владимиром Гаршиным! Вот где высший пилотаж!
Общеизвестно, что Ахматова не любила Чехова, казавшегося ей скучным и заземленным; ей нравился Достоевский с его способными на “нетривиальные” поступки, темпераментными и ярко очерченными героями. Следя сегодня за телевизионными перипетиями новой версии “Братьев Карамазовых”, поймала себя на мысли, что Анна Андреевна вполне вписывается в предложенную матрицу, совмещая в себе черты таких полярных и, однако, в чем-то очень похожих достоевских героинь, как Настасья Филипповна и Аглая Епанчина, Грушенька и Катерина Ивановна (Катенька). Вполне, вполне можно представить любую из этих женщин произносящей нечто вроде:
А ты думал — я тоже такая,
Что можно забыть меня
И что брошусь, моля и рыдая,
Под копыта гнедого коня3.
В разгадывании сердечных тайн великой поэтессы Алле Марченко весьма основательно помог ранний биограф Гумилева, в 20-е годы наведывавшийся к Ахматовой, — Павел Лукницкий. Это у него исследовательница нашла список “спутников” ахматовской жизни и адресатов ее лирики (по аналогии с “донжуанским” можно назвать его “Клеопатриным”)4, а также одно малоизвестное признание: “В течение своей жизни любила только один раз. Только один раз. Но как это было! В Херсонесе три года ждала от него письма. Три года каждый день, по жаре, за несколько верст ходила на почту и письма так и не получила… эта, одна, единственная, как огнем, сожгла все, и опять ничего” (запись от 3 марта 1925 года).
Признание чрезвычайное по искренности и спонтанности высказывания, и все же что-то заставляет меня усомниться в верности этого беспощадно жесткого самоанализа. Во всяком случае, я бы повременила с категоричными выводами типа: “Природа, обделив ее талантом любви (курсив мой. — И. Ч.), даром дружбы, к счастью, не обнесла” (стр. 509). Сердце, сожженное дотла первой любовью? Но ведь и Пушкин, и Баратынский, и Батюшков писали о глубоких ранах “первоначальной” любви, о постигшем их крушении и его последствиях: “вянущих бесперестанно чувствах”5… Делаем ли мы из этого вывод об обделенности этих поэтов талантом любви? Вся лирика Ахматовой свидетельствует: она живет любовью, пристально вглядываясь во встречных: он? не он? Другое дело, что “объекты” этой любви — на мой взгляд — так и не встали вровень с реальной, из плоти и крови женщиной, не сделались ее “героями”. Горькой констатацией этого факта служит для меня то, что поэма, над которой Ахматова трудилась более двадцати лет, осталась “без героя”.
И, однако, череда мужчин, примеривающихся к роли ахматовского “героя”, велика. Собственно, все “интермедии” в книге Аллы Марченко связаны с именами того или иного “претендента” на это звание. И первый из них бесспорно Гумилев.
Любопытно, что и Марченко, и Коваленко именно Гумилева называют “главным” мужчиной в жизни Ахматовой… Но если Коваленко предшественником Гумилева считает молодого востоковеда Голенищева-Кутузова, о влюбленности в которого гимназистки Ахматовой нам известно из ее писем к мужу сестры, то Марченко востоковеда царственно пропускает, не найдя для него места в своей книге, а возможно, посчитав “ширмой”, прикрывающей нечто подлинное. Подлинное же — та самая “единственная” любовь наивной девочки, еще не ставшей поэтом, случившаяся где-то на задворках империи, в пыльном Херсонесе… По-моему, получилась отличная новелла о некоем безымянном господине, случайно показавшемся юной Ане Горенко “тем самым”, но так об этом и не догадавшемся.
Гумилев же появляется у Марченко не только в начале книги, но и в ее конце. Его странный брак с “колдуньей” Ахматовой, больше похожий на роковой поединок, с побегами — его в Африку, ее — в Париж, с изменами, с обращенными друг к другу страстными и горькими стихами, с ревностью, с общим ребенком, росшим без отца и матери, этот странный брак действительно оказался на поверку самым “закономерным” и самым “длящимся” после формального развода в 1918 году. Если задать себе кощунственный вопрос, с кем Ахматова могла бы быть в том мире, откуда не возвращаются, то, кроме Гумилева, пары ей не найдешь…
В книге Аллы Марченко вновь поднимается вроде бы уже закрытый вопрос о причастности Гумилева к заговору Таганцева. Исследовательница считает, что Ахматова все сделала, чтобы “обелить” Гумилева перед властью, с тем, чтобы открыть дорогу его книгам. Все же, что бы там ни говорили о “заговорщике” Гумилеве Ирина Одоевцева, Борис Сильверсван и Василий Немирович-Данченко, последнее слово в этом запутанном деле должны сказать ученые-архивисты, “конквистадоры”, сумевшие пробиться в архивы компетентных органов.
Одна деликатная тема, затронутая в обеих книгах. Фатальная неудача брака Ахматовой и Гумилева связывается исследовательницами, по “наводке” самой Ахматовой, с тем, что был он у нее не первым. Такое объяснение кажется мне явно недостаточным. В этом браке оба хотели подчинить себе “партнера”, но ни женщина, ни мужчина к роли подчиненного были абсолютно неспособны…6 На фотографии с мужем и сыном Левой (1915 год) Анну Андреевну невозможно узнать: эта не идущая ей, старящая ее “дамская” шляпка, сжатые губы, унылый взгляд… По всему видно, как хотелось ей вжиться в “образ” жены и матери, да роль оказалась ей не по мерке, не под силу и не в сласть. Нет, сдается мне, не создана была А. А. для традиционного семейного гнезда, для варки борща для мужа и кашки для ребенка.
Одним из тех, кто вызывал ревность Гумилева, был итальянский еврей, художник Амедео Модильяни, встреченный этой парой в Париже во время свадебного путешествия в 1910 году. Знала бы Ахматова, после 1911 года ни разу не видевшая “Моди”, как эта встреча прорастет в будущее, какой даст цвет и плод. И романы издадут, где они с Модильяни герои-любовники, и покажут европейцам выставку рисунков “ню”, написанных с Ахматовой. Странно, но, прожив семь лет в Италии, ни в одной итальянской книге о жизни Модильяни я не нашла даже упоминания о русской Анне…
У Светланы Коваленко нет ни тени сомнения: было, страсть к красавцу художнику погнала Ахматову в Париж, уже после возвращения мужа из Африки, спустя год после их свадьбы, в 1911 году7.
У Аллы Марченко сценарий другой. Ахматова действительно бежит в Париж, но не к Модильяни, а с Георгием Чулковым. Имя, уже известное читателю по семейной истории Блоков. По мнению исследовательницы, именно он, Георгий Чулков, в прошлом революционный бунтарь, отбывавший срок в Сибири, хороший приятель Блока и герой нашумевшего романа с Любовью Дмитриевной Менделеевой-Блок, в 1911 году стареющий лев, известный критик и литературный арбитр, зашифрован в ахматовской строчке “в биографии славной твоей разве можно оставить пробелы”.
Думаю, что не одна я глубоко и благодарно вздохнула после этой подсказки — уж очень трудна загаданная в стихах загадка, а лежащая на поверхности отгадка (Блок) неверна, хоть и притягательна. Верю исследовательскому чутью Аллы Марченко: у Ахматовой не было настоящего романа ни с Блоком, ни с Модильяни. С прекрасным, как греческий юноша Антиной, художником был у нее лишь “воздушно-платонический” роман, написанные с нее “ню” ничего не значат, так как отношения художник-модель могут быть чисто рабочими; впрочем, сама Ахматова настаивала, что рисунки делались не с натуры, а по воображению. То же и с Блоком. Роман меж ним и Ахматовой был чисто литературный. Они обменивались стихами, вместе выступали в концертах, пристально следили друг за другом, и… было еще что-то, что могло бы перерасти в увлечение… Но тут, как кажется, все упиралось в Блока. Все же жена коллеги-поэта Гумилева, подруга приятеля Чулкова… Мне представляется, что Блока все это могло остановить. Алла Марченко приводит и иные резоны: для Блока начинающая Ахматова была слишком самоуверенна и простовато-вульгарна, чем-то неуловимо раздражала… Оба словно побаивались друг друга… Любопытна попытка реконструировать беседу между Блоком и Ахматовой в декабре 1913 года, когда двадцатичетырехлетняя, слегка робеющая, но уже знающая себе цену поэтесса “пришла к поэту в гости”. Марченко находит удивительный и вполне достоверный нерв этой беседы — “море”: оба были “людьми моря”. Да и встреча, как мы помним, произошла в доме “у морских ворот Невы”…
В главе, посвященной Блоку, есть пассаж, связанный с Лидией Корнеевной Чуковской. Возникла непонятная мне мода бросать в нее камнем; уже звучало обвинение, что в своих “Записках об Анне Ахматовой” Чуковская слишком субъективна, особенно на фоне донесений “осведомительницы”. В книге Марченко говорится о “перепаде высот” между Чуковской и Ахматовой, о том, что Ахматова, возможно, “адаптировала” себя в разговорах со своей собеседницей и что при работе с “Записками” Лидии Корнеевны нужна “психологическая экспертиза” (с. 297–298)8.
Наверняка Анна Андреевна не раскрывалась полностью перед своей “строгой” младшей подругой. И, однако, этот источник представляется мне более достоверным и соразмерным масштабу Ахматовой, чем, скажем, ее веселое ташкентское окружение. Ахматова у Чуковской нелестно отзывается о Блоке (“Презирал, ненавидел людей”) в противовес высказыванию, записанному Лукницким (один из людей, “самых близких ей духовно”). Ну и что? Ведь и время было уже другое, и собеседница была более зрелая и умудренная, да и отношение к Блоку у А. А. всегда “двоилось”, что, кстати, констатирует сама Алла Марченко… Здесь нет предмета для полемики: сказав “по инерции” что-то не очень дружелюбное по поводу Лидии Корнеевны, автор книги тут же, словно спохватившись, подхватывает и развивает подсказанные ею догадки.
По воспоминаниям, плачущую на похоронах Блока Ахматову люди воспринимали как его вдову. В позднейшем исповедальном стихотворении, написанном в эвакуации, А. А. скажет о себе: “Чужих мужей вернейшая подруга и многих безутешная вдова”.
Главы-интермедии книги Марченко ведут нас от одного женатого мужчины, ставшего пленником и возлюбленным Анны Ахматовой, к другому: Георгий Чулков, Николай Недоброво, Борис Анреп, Николай Пунин, Владимир Гаршин… А на втором плане остаются не удостоенные отдельной главки Артур Лурье, граф Зубов, Борис Пильняк, Михаил Зенкевич (последний вернется в повествование в обличье “авантюрного героя” в самом конце книги). “Все красавцы молодые”, и если не великаны, то люди породистые, неординарные…
При этом жены избранников Ахматовой или как-то смирялись с соперницей и старались соблюсти политес, или ненавидели, осыпали обвинениями, как в случае с супругой Недоброво, богатой, красивой, близкой ко двору дамой, винившей Ахматову в смерти мужа от туберкулеза. Она-де его заразила. Сама Ахматова тоже обвиняла себя в смерти Недоброво, но по другой причине. Была уверена, что в могилу его свела весть об ее измене с лучшим другом Николая Владимировича — Борисом Анрепом. Об этом у Марченко хорошо. Нить раскаяния дотянулась аж до Парижа 1965 года, куда А. А. заедет, чтобы свидеться со своим бывшим возлюбленным после получения почетной докторской степени Honoris Causa в Оксфорде. Во время беседы со “старичком” Анрепом Ахматова назовет себя и его “братоубийцами”, что благополучный и лишенный комплексов вины художник-мозаичист сочтет проявлением “старческого маразма”.
У Ахматовой же “комплекс вины” был неистребим. Может, потому так царапает и задевает ее поэзия, несмотря на отточенную прекрасную форму.
Этой гордой и слегка надменной, но и слабой, и совершенно беспомощной в быту женщине все приходилось брать на себя, ни один из ее мужчин не был ей “законной” и надежной опорой в несчастье, в болезни, в тяжелых обстоятельствах, в неподьемном российском быту предреволюционного, послереволюционного, предвоенного, военного, послевоенного и всего последующего времени9. “Обойдется”, — сказал Артур Лурье — и оставил одну решать ее “женские проблемы”, Шилейко хотел отлучить от поэзии и сделать перписчицей древних манускриптов, Пунин привел в дом, где уже жили его официальная жена и дочь, Гаршин отказался от нее в самый важный момент возвращения из эвакуации, когда не было у нее своего угла…
И удар “позорного” постановления (как прилип к нему, постановлению, этот выразительный эпитет “позорное”!) приняла она одна, без помощников и защитников. Словно вышла одна во чисто поле на единоборство с судьбой.
Алла Марченко не боится быть самой собой, высказывая свои порой “крамольные” мысли об Ахматовой. Вот протестует против “Мы ни единого удара / Не отклонили от себя”, говорит: отклонили. Рассказывает, как Ахматова испугалась фашистского воздушного налета в Ленинграде, как не хотела покидать убежища, как, узнав об этом, Ольга Берггольц позаботилась об ее эвакуации…
Не знаю, не знаю… женщин, стариков и детей обычно эвакуируют во время войны. Чем могла помочь фронту и тылу пятидесятидвухлетняя, не умеющая ни “вкалывать”, ни добывать пропитание Ахматова? Оставшись в Ленинграде, она была бы целиком на иждивении семьи Пуниных… А вот вину свою перед “неэвакуированными” ленинградцами постоянно чувстовала, что видно по ее стихам.
Или такое: говоря о том, что Анна Андреевна в Ташкенте верила письмам Гаршина, в которых он просил ее выйти за него замуж, писательница объясняет сию “временную потерю ориентации” не чем иным, как “осложнением после тифа”. Позволю себе усомниться в правильности диагноза. С другой стороны, верю, что к Гаршину действительно явилась во сне покойная жена, чтобы помешать жениться на Ахматовой. “Нелепый слух”? Но очень похожий на правду; такое случается, и не только с человеком, пережившим тяжелый голод и потерявшим жену во время блокады…
Алла Марченко настолько вжилась в образ своей героини, что ей ничего не стоит ее осадить: дура, дескать, зачем рассказываешь Гаршину о себе юной, о своих “любовях”… Это может нравиться и не нравиться: автор, исходя из своего женского опыта, пытается оградить такую “наивную” Анну Андреевну от чего-то, увы, неотвратимого.
Безусловной находкой книги для меня стала ее “есенинская” часть. Никогда до этого не предполагала, что Ахматова могла быть прототипом есенинской Анны Снегиной! Марченко (недаром занимавшаяся Есениным) своим великолепным анализом убедила меня в возможности этого неожиданного сближения.
Повторюсь: и Алла Марченко, и Светлана Коваленко с воодушевлением пишут о Гумилеве. Воодушевление у обеих исчезает, когда речь заходит об Исайе Берлине.
Светлану Коваленко можно понять: когда-то по приглашению сэра Исайи она приехала в Англию с докладом, в котором отстаивала тезис, что “Гость из будущего” — это Маяковский. Думаю, что смешноватый этот казус произошел после 1974 года, когда на родине автора (через 14 лет после издания на Западе!) была напечатана “Поэма без героя”.
Неужели даже слухи до ахматоведа не долетели про “ноябрьско-январские встречи” 1945–1946 годов?
Удивляешься косности и чугунной непроницаемости нашей информационной машины, недоступности книг и нужных специалисту-филологу материалов. Недавно обнаружила, что в воспоминаниях о Цветаевой и Сергее Эфроне, написанных там, уже в 50-х годах открыто говорилось, что был Сергей Яковлевич советским резидентом. Мы же здесь узнали об этом только с перестройкой, и помню свое недоверие к “просочившейся” информации…
Но вернемся к Берлину.
Если у Коваленко Берлин — человек с не очень удачливой внешностью (“небольшого росточка, с маловыразительной внешностью среднего западного интеллигента”)10, то у Марченко о нем сказано погуще: под сомнение ставятся его вкус и профессиональные качества ученого-филолога: “Он ничего не понимал в стихах, ни в русских, ни в английских, как, впрочем, и в художественной прозе… для внутреннего пользования предпочитал чего попроще: в романистике — Тургенева, в музыке — Верди…”
Читаешь и ежишься, уж больно стыдно становится за свою убогость, совпадающую с берлинской; каюсь, как и он, грешна любовью к Тургеневу (да ведь не Чарская же!), да и оперу — и ту, что дают в “Метрополитен”, и ту, что под грифом “Билет в Большой” показывают по российскому каналу “Культура”, слушаю не без удовольствия…
Читаю дальше — и опять не получается единомыслия с автором, не могу разделить праведного гнева по поводу “легкомыслия” Ахматовой: “Пустой вечер в обществе залетного краснобая в обмен на труд и смысл всей жизни?”
Как-то, году в 2000-м, когда я только приехала в Америку, попалась мне книжка английского журналиста Майкла Игнатьева11, посвященная Берлину, на русский язык не переведенная. И в ней я прочла, как уже не очень юный английский филолог, детство проведший в Питере, посланник двух в ту пору союзнических держав, в ноябре 1945 года пришел к пятидесятишестилетней Ахматовой, до того не прочитав ни одной ее строчки и считая, что она жила в давнопрошедшую эпоху. И как во время их второго свидания они проговорили ночь напролет, до утра. Она жадно расспрашивала об уехавших — Борисе Анрепе, Саломее Андрониковой-Гальперн — оказалось, что он их знает,— читала ему стихи, прочла даже заветную, еще не до конца вызревшую “Поэму без героя”, они рассказывали друг другу о своей жизни, своих “любовях”, любимых книгах…
С ее стороны это был безумный риск — несанкционированная встреча с иностранцем под боком у “недремлющих органов”. Да, она “зарабатывала Постановление”, а может, и лагерь, и смерть. Но с безумством отчаяния она шла на это — как шел Мандельштам, читавший знакомым свои “самоубийственные” стихи о Сталине, — и шла не “по легкомыслию”, просто неудержимо хотелось хоть на какое-то время почувствовать себя над тюремной несвободой и мучительным одиночеством.
И ведь как загипнотизировала: целых десять лет “хранил верность” и перед своей женитьбой “поставил в известность” по телефону. Ответила ледяным молчанием.
А ей “вкатили” Постановление12.
У Коваленко прочла любопытное: доклад Жданова слушали в шоковом молчании, писательнице Немеровской стало дурно, но из зала ее не выпустили. Во время обсуждения попросили выступить старинного знакомого Ахматовой, блестящего литературоведа, профессора Бориса Эйхенбаума. Осуждать ее он отказался, сказав, что ему все равно никто не поверит… Выступление стоило ему работы и потери жены, не выдержавшей потрясений.
Еще: Анну Андреевну огорчало, что дети на уроках литературы в течение десятилетий изучали этот “документ” (и действительно, “изучали” долго, вплоть до его отмены в 1988 году!)13. Было, однако, и комичное. Евгений Рейн, один из “ахматовских сирот”, много лет спустя рассказывал ей потешную историю о бродяге, претендовавшем на внимание и деньги по той причине, что сидел по делу “Зайченко и Ахмедова”.
Так трагедия с течением времени становилась фарсом.
Трудно поверить в гипотезу Марченко, что нацеленность августовского Постановления 1946 года “О журналах └Звезда“ и └Лениград“” на Зощенко и Ахматову инициировалась писательской организацией Ленинграда, эдакая “самодеятельность земляков”. Сомнительно: все же дело такого масштаба и с такими значимыми фигурантами должно было направляться с самого верха, самим Хозяином. Ахматова, как известно (и, кажется, небезосновательно), возводила к своей встрече с Берлиным и последовавшим за ним Постановлением такое эпохальное событие, как начало “холодной войны”.
Наверное, это примета времени, что в сегодняшних книгах об Ахматовой так мало политики и политических фигур. Читатели устали от советизмов, зубодробительных аббревиатур, указаний на партийные съезды; мои современники утомились от плача и стенания по поводу сталинского террора и искореженных им судеб. Наверное, пришла пора рассказать именно о “личной жизни” писателя во всей ее неординарности и противоречивости. И все же в обеих книгах мне не хватило трагической ноты, пусть звучащей под сурдинку, не хватило хотя бы чуть слышного хорального подголоска… Ведь жизнь “петербургской веселой грешницы” с некоего момента перестала быть таковой, уклоняясь в сторону “жития”. Именно она — первая — пропела “реквием” миллионам жертв людоедского времени и гимн — несчетному числу женщин, застывших в безмолвных и бесконечных очередях к тюремным окошкам. И Сталин, исказивший жизнь страны, ее народа и этой конкретной женщины, что бы мне ни говорили о ее несогласии с его “заниженным” образом “уголовника” и “пахана” у Мандельштама, в ее стихах был назван однозначно — “палачом”.
В самом конце книга Аллы Марченко делает крутой разворот. В эпилоге, озаглавленном “Другая жизнь”, повествование возвращается к Гумилеву, как вернулась к мыслям о нем Ахматова в последние свои годы. И тут — в который раз — писательница посягает на “святое”, склоняясь к тому, что Ахматова вовсе не так была чужда эмиграции, как обычно считалось.
Пою хвалу смелости автора, не потрафившего ни “самоцензуре”, ни нашим “патриотам”, и опять-таки остаюсь при своем. Что бы ни думала А. А. на склоне лет об эмиграции, сама она прожила жизнь “по другую сторону” и осталась в учебниках, книгах и в сознании людей как одна из тех, “кто не бросил землю”.
В страстной книге актрисы Аллы Демидовой14, посвященной разбору “Поэмы без героя”, говорится о странном феномене этого произведения: чем больше его копаешь, тем больше смыслов открываешь. Шкатулка оказывается не просто с “тройным дном”, а вообще без дна. Так и с жизнью Ахматовой. Можно ли ее исчерпать даже в такой объемной многостраничной книге, какую написала Алла Марченко?!
За бортом повествования, кстати говоря, остался весьма интересный пласт — общение с молодыми ленинградскими поэтами: Иосифом Бродским, Анатолием Найманом, Евгением Рейном и Дмитрием Бобышевым. Исследовательница лишь констатирует: в конце жизни Анна Андреевна, избалованная вниманием почитателей, “всерьез (курсив мой. — И. Ч.) приняла и молодых людей, ленинградских гениев”. Опять хочется возразить: каким же еще образом, если не всерьез, можно было принять этих в будущем вполне состоявшихся поэтов, среди коих оказался даже один нобелевский лауреат?!
Но воздержусь от полемики, которую прямо-таки провоцирует бесстрашная исследовательница. Она написала живую, интересную книгу, не оглядываясь на общепринятое и не пряча в карман добытое ею. Чтение было увлекательным и пробуждающим мысль, о чем свидетельствуют мои многочисленные заметки на книжкиных полях. В ее авторе нет “умеренности и аккуратности”, но есть желание найти и сказать свое, что всегда импонирует читателю.
1 Алла Марченко. Ахматова: жизнь. М.: Аст Астрель, 2009; Светлана Коваленко. Анна Ахматова. М.: Молодая гвардия, 2009. Серия ЖЗЛ.
2 Ахматова, по мысли Аллы Марченко, убеждена в “непрозрачности” стихов: “Стихи не проза, выдающая автора с потрохами” (с. 399). Признаюсь, всю жизнь считала наоборот.
3 В предисловии к книге Светланы Коваленко в общеизвестной этой строфе допущена ошибка: под колеса вместо “копыта”. Нечто похожее есть и у Аллы Марченко: в знаменитых стихах Мандельштама о Сталине процитировано: “тараканьи смеются глазища” (вместо “усища”).
4 У Марченко: “перечень мужчин, с которыми она (Ахматова. — И. Ч.) была близка” (с. 142).
5 “Увянувшие чувства” — постоянный мотив романтиков, читай пушкинского “Кавказского пленника”.
6 Недоброво об Ахматовой: открываем лирическую душу… “уж явно господствующую, а не угнетенную”.
7 В книге Светланы Коваленко рассказана почти детективная история о том единственном рисунке Анны Ахматовой работы Модильяни, который висел у нее в комнате. Подаренный Зое Томашевской и пронесенный ею через эвакуацию, а затем востребованный Ахматовой, прослышавшей о разгорающейся славе Модильяни, после ее смерти он исчез… и ныне хранится в частном собрании.
8 В недавнем фильме “Луна в зените”, показанном по каналу “Культура”, тот же самый подход. Чуковская смотрится на фоне “великой” Ахматовой как лилипут в прямом и переносном смысле слова. Она “прилежная ученица”, “стенографист” — и только. Между тем, как мне кажется, и она, и, скажем, Надежда Мандельштам — фигуры одного калибра, соизмеримого с ахматовским.
9 Другое дело, что всегда находились “помощники”, готовые разделить с Анной Андреевной невыносимую тяжесть быта…
10 Трудно согласиться, глядя на фотографии Исайи Берлина, с такой оценкой его внешности. Был он, по другим отзывам, человеком красивым и импозантным, в духе всех ахматовских избранников.
11 См. мою статью “Влюбленный в Ахматову” в кн.: Ирина Чайковская. Карнавал в Италии. Seagull Press, 2007.
12 Постановление и последовавшее за ним исключение из Союза писателей обрекали А. А. на изгойство и голод: ее сразу же лишили пенсии и продовольственных карточек.
13 Мою знакомую итальянистку в годы действия “позорного постановления” выгнали с работы “за утерю бдительности”: она со своими студентами читала текст об Анне Ахматовой из газеты итальянских коммунистов “Unita”.
14 Алла Демидова. Ахматовские зеркала. Издатель Александр Вайнштейн, 2005. См. также: Ирина Чайковская. В зазеркалье Анны Ахматовой. Нева. 2006. № 3.