Опубликовано в журнале Нева, номер 10, 2009
Наталья Анатольевна Гранцева родилась в Ленинграде, окончила Литературный институт им. Горького. Автор пяти книг поэзии и исторической эссеистики. Живет в Санкт-Петербурге.
Принц Лир
и три свинцовые ночи
Ночь I
Лета Лермонтова лилась с небес июльским ливнем, луна запретной любви скрывалась за грозовыми тучами. Локоть правой руки, прижатой к грудной клетке, дрожал от напряжения. Ствол дуэльного пистолета направлен был в никуда. За раскатами грома слышались приглушенные шутки юных зрителей, таящихся за уступами скал. Один из двух, стоящих на горной тропе, готов был умереть. Другой готов был помочь первому. Знакомая мизансцена. Шекспир, трагедия “Король Лир”. Ливень, гроза, буря, пустынная скалистая местность… Инсценированная гибель ослепшего героя… Шутка. Британская тема мистическим эхом отдается в кавказском пейзаже: история любит погружать в смысловой туман неуместного шутовства главные свои загадки. Юный творец “Демона”, подобно персонажу “Короля Лира”, менявшему имена и обличья, тоже славился шутками не самыми безобидными и милосердными. Удивительно ли, что мотив “шекспировской тайны” сопровождает, как подводное течение, биографию Лермонтова?
Если рассмотреть внимательно известные нам свойства личности поэта, можно заметить некоторые константы, не смягчаемые ни взрослением, ни образованием, ни благородным влиянием дружества и сердечного трепета. Первая: эмоциональная “неоткалиброванность”. Еще в теплом домашнем кругу — вспышки мрачной меланхолии и ощущение необъяснимых “бездн страдания”. Депрессивный душевный настрой подростка, окруженного, казалось бы, заботой и вниманием, источает гнетущее сопротивление чему-то как будто насильственному, непоправимому, непреодолимому. Откуда? Эта подавленность исчезает, когда поэт покидает любвеобильные объятия самоотверженной бабушки. И далее, в пансионе и в юнкерской школе, а затем и на всех местах службы эта неискоренимая мрачность начинает чередоваться с неадекватными вспышками веселья. Настолько “бесчувственного”, что юноша шалит, дерзит, насмехается, паясничает, грубит, не разбирая времени, места и не принимая во внимание возможных последствий. Вторая константа — предельная замкнутость, закрытость. Дружество и откровенность — лишь в очень узком, родственном кругу. Соответственно все сведения из этого круга не могут быть признаны надежными и верными, поскольку члены этого сообщества неустанно призывали Мишеля ни с кем не сходиться, никому ничего не говорить откровенно. Неумеренные розыгрыши, грубые насмешки, двусмысленные карикатуры, казарменная “дедовщина” и издевательства на грани фола — таковы проявления лермонтовского бытового юмора, понимаемого и прощаемого ближним кругом. Юмора вполне “варварского”, “мясницкого”, “навозного” — почти шекспировского, как понимал его Вольтер. И разве можно назвать изящной карикатуру на младшего друга и родственника, будущего убийцу, — на которой отставной офицер, имеющий более высокое звание, усажен на горшок? Трудно представить, что человек с тонкой душевной организацией мог извлекать наслаждение из этого “сортирного” веселья.
Роль “отверженного”, непонятого, недооцененного, казалось бы, противоречит туманному, но вполне приземленному, обыденному и веселому образу гения британской земли, но есть — в скрытой форме — и нечто объединяющее эти имена: Лермонтов и Шекспир. Если б от Лермонтова не осталось ни одной рукописи, если б все его современники дали обет молчания о поэте (как это было с Шекспиром), то исследователи нашего времени восстановили бы его жизнь по его публикациям. Так ведь случилось и с Великим Бардом! Уже через шесть лет после смерти Шекспира были собраны в шекспировский канон все его произведения, а еще через год — изданы отдельным томом. Если б современники так же высоко ценили Лермонтова, в 1848 году было бы издано его собрание сочинений. Но… На момент гибели поэта львиная доля его трудов была неопубликована. Еще полвека в печати появлялись стихи, доселе не публиковавшиеся. Если б исследователи ориентировались на дату публикации, они бы пришли к выводу, что М. Ю. Лермонтов ушел из жизни (скончался) около 1892 года! Именно тогда появилось в печати последнее из неизвестных стихотворений поэта.
Мистическим образом поэт как бы продолжал существовать среди людей, невидимый, как его демон, и будто продолжал отдавать в печать новые стихи по мере их написания. Число почти ежегодных публикаций (посмертных) было невелико, как и при жизни. Например, с 1830 года по 1842-й Лермонтовым было опубликовано всего пятьдесят два произведения, — в среднем по четыре в год. Столь же редкими были его появления в печати и в “посмертные” полвека. За исключением двух лет. К сорокапятилетию поэта, в 1859 году, в печати появилось сразу семьдесят три поэтических произведения, в том числе пять поэм! А к семидесятипятилетию поэта, в 1889 году, еще один “бенефис” — сто два произведения. Но здесь нет никакой мистики: та, которую поэт любил всю жизнь, посвятила себя возведению “нерукотворного памятника” Лермонтову, а к 1892 году и она ушла в мир иной…
Отдельного разговора заслуживает и тема датировок лермонтовских стихотворений и поэм. Существующие данные опираются на традицию, но никогда не подвергались строгой научной экспертизе. Где, в чьих руках оказались рукописи Лермонтова после его гибели? Кем и когда они переписывались? Кто принимал решения, что и когда публиковать? Из воспоминаний современников Лермонтова, его сослуживцев и приятелей, написанных через тридцать лет после трагической дуэли, следует, что друзья-товарищи не слишком интересовались творчеством Лермонтова и о его “догусарской” жизни не были хоть сколько-то осведомлены. А те, кто были осведомлены, молчали. Молчали и о Лермонтове, и о его стихах. Почти как современники Шекспира, которые не оставили никаких свидетельств о британском гении. Но в русском варианте мистика выглядит всегда чудовищней своей европейской сестрицы. Русский демон, который насмехается над Всевышним, обретает запрашиваемое возмездие: насмешка Бога испепеляет нечестивца.
“Ночь I”. Так называется лермонтовское стихотворение, впервые опубликованное в 1889 году. Считается, что написано оно в 1830 году по мотивам Байрона. Как видим, склонность к британским музам юный Мишель питал еще в пенатах, но это стихотворение, если смотреть на него пристально, по духу не столько байроническое, сколько шекспировское. Оно выбивается из общего потока юношеских стихотворных опытов, оно выглядит более “взрослым”, что ли. Оно похоже на тяжкое воспоминание старца и написано твердой уверенной рукой. Заметим, что еще в пятнадцатилетнем возрасте Лермонтов прикоснулся к шекспировскому творчеству (в переводе Ф. Шиллера); сочинение о трех ведьмах из “Макбета” выглядит вполне по-школярски. Но “Ночь I” — совсем другое дело.
Триллер. Настоящий триллер XIX века. “Я зрел во сне, что будто умер я”. И далее — описание клинической смерти. Душа, отделившись от тела, мчится куда-то ввысь по тусклому бездушному пространству (как будто в свинцовом тоннеле). Душа летит без цели и желания, но охвачена страхом мысли. Это страх “припомнить жизни гнусные деянья”. Но путь душе преграждает светозарный ангел и велит ей спуститься туда, где зарыт труп души. Душа спускается в могилу и наблюдает в гробу за гниением трупа, за грязным обжорством насекомых и червей, за уничтожением смрадной кожи и костей… К оставшемуся праху душа припадает, чтобы его согреть дыханьем, почувствовать в бренных останках теплоту… Но все напрасно. “Тогда я бросил дикие проклятья на моего отца и мать”. Мысль о том, что можно не дождаться прощения, вызывает желание “изречь хулы на небо”. Но здесь герой теряет власть над голосом и просыпается…
О каких гнусных деяниях мог так живо переживать шестнадцатилетний поэт? За что он осыпал “дикими проклятьями” отца и мать? Особенно мать, невинную болезненную женщину, умершую от “сухотки спинного мозга”? Неужели за то, что она передала сыну физиологический дефект? — Известно, что свое юнкерское прозвище Майошка (Горбун) Лермонтов получил отнюдь не за бравую выправку. Замогильной стужей веет от этого байронического опуса, загробным отчаянием…Таково мироощущение цветущей юности? Романтический байронизм английской выделки.
Великая, закрытая, безгласная тайна дышит со страниц лермонтовской поэзии. То, что признано подлинным, зиждется на умолчаниях, домыслах и искажениях. Какой детали жизнеописания и творчества ни коснись, отовсюду проступает зыбкость и неверность. Авторитетные исследователи столь нетребовательны и нелюбопытны, что кажутся участниками какого-то непроявленного сговора. За свинцовой чернотой типографского набора ощущается присутствие незримых симпатических чернил… Как будто все знают о чем-то важном, не подлежащем разглашению… Это касается даже такого невинного (байронического) стихотворения, как “Ночь I”. Нет никаких свидетельств и доказательств того, что шестнадцатилетний поэт задумывал цикл нумерованных стихотворений под названием “Ночь”. Еще более непонятно поведение публикаторов лермонтовского наследия, которые, разобрав бумаги поэта, отдали в печать стихотворение “Ночь I” через тридцать лет после того, как было опубликовано стихотворение “Ночь II”.
Ночь II
Жертвой, обреченной на заклание, ощущал себя поэт уже в самом нежном возрасте. “Я зрел во сне, что будто умер я”, — байронические мотивы пубертатной поры можно списать на литературные опыты, не имеющие отношения к реальной жизни. Но какой Байрон диктовал Лермонтову спустя десять лет строки стихотворения “Сон”, где, по существу, говорилось о том же — о сновидении мертвеца, распростертого на камнях долины Дагестана? Он лежал недвижно “с свинцом в груди” и не призывал ни к презрению, ни к ненависти, ни к мщению. Об этом изысканном многоуровневом сне, закольцованном автором и, по существу, кротко отрицающем сам факт гибели от свинца,— написаны великолепные исследования. Стихотворение достойно высших похвал. Хотя в нем просматривается нечто “пророческое”, одновременно “Сон” самоотрицается еще и с самого начала одним-единственным мастерским эпитетом: “полдневный”. Полдень — время бодрствования, а не сна. Полдень — время жизни, а не смерти. Полдень — царство солнца, а не ночи. Полдень даже не время дуэлей и набегов — и те и другие вершатся либо на рассвете, либо в ночи, чтобы сработал фактор скрытности и неожиданности для окружающих. “С свинцом в груди” отсылает читателя еще к одной дуэли — Пушкина и Дантеса. В стихотворении “На смерть поэта” жертва тоже лежит “с свинцом в груди”, но четыре года назад сердце павшего поэта было преисполнено и “жаждой мести”. Мистическое воплощение сказанного и написанного, продиктованного обличительной яростью, ненавистью, беспредельной злобой… Как будто слово, которое есть Бог, явило свое всемогущество, не задержалось с возмездием. Поэт — уста Бога, но не в том случае, когда он превращается в демона. Не только стихотворение “Сон”, но и сама трагическая гибель поэта от “свинца” отставного двадцатипятилетнего майора Николая Соломоновича Мартынова мистическим образом ощущается как некий “высший” ответ на стихотворение, посвященное гибели Пушкина1. Ответ в жанре “черного юмора”, беспощадный и не соизмеримый творческому акту человека. То ли запредельный по своей жестокости хохот Создателя, то ли глухие грозовые раскаты, звучащие у подножья горы Машук?
Если же ступить на твердую почву презренной прозы, то во всех трех случаях свинец, конечно, был. Но не в груди. В случае с Пушкиным, он был не в груди, а застрял в правом боку. В случае с героем стихотворения “Сон” несуществующий свинец был несуществующей причиной несуществующей (приснившейся) смерти2. А в случае с Лермонтовым свинец тоже вел себя очень необычно. Он оказался почти “бронебойным” — двигаясь снизу вверх, вошел в правый бок, прошил легкие, сердце и исчез, выйдя из левого плеча. Никто преступную пулю не искал. И это странно, если учесть, что пятигорские поклонники поэта даже камни с его могилы растащили, чтобы заказать ювелирам “памятные” сувениры в хорошей оправе.
Разве нет в этом свидетельстве едва ощущаемого, но все-таки вполне иронического оттенка? Разве не чувствуется какая-то непонятная “издевательская” нотка даже в старческих признаниях лермонтовских друзей, разобравших “на память” по листочку черновую рукопись “Героя нашего времени”? Разве не слышится тайный хохот пятигорских остроумцев в заявлениях о том, что Мартынов не умел стрелять вовсе и однажды, целясь в забор, попал в корову? Да к тому же сама дуэльная площадка была выбрана секундантами (родственниками поэта!) так, чтобы Мартынову труднее было целиться, ибо Лермонтов стоял выше и сливался с местностью. А это значит, что в вечернем грозовом воздухе убийца вынужден был, направляя пистолет в сторону поэта, поднимать лицо вверх, и непрекращающийся ливень должен был просто заливать ему глаза, делая его практически слепым.
Так каким же образом при этих невозможных для осуществления убийства условиях бездарный дуэлянт превратился в непревзойденного снайпера? На склоне своих дней, начиная писать исповедь, Николай Мартынов доверил бумаге лишь рассказ о юнкерских шалостях подростков, обливающих друг друга водой в казарменных дортуарах… Как будто ничего более важного для исповеди не было… Впрочем, в юные годы сам Лермонтов если и писал о губительном свинце3, то это был вовсе не металл, а “свинец тоски” (“Прости мой друг!.. как призрак я лечу”). Поэтому, возможно, и “в долине Дагестана” он лежал с “свинцом тоски” в груди, что сразу же объясняет и скрыто-открытое содержание стихотворения “Сон”, а может быть, и бросает неожиданное освещение на другие случаи, связанные с символикой этого металла, чтимого алхимиками. Тусклый и тяжелый, как тоска, свинец ассоциировался с Хроносом (богом времени). Он обладает защитными функциями. Но в этом ракурсе (хотя свидетельства о применении Лермонтовым символики существуют) поэзию байронического принца лир еще никто не рассматривал.
Воображаемый “свинцовый” свет, связанный с переходом от жизни к смерти, присутствует и в стихотворении “Ночь II”, написанном, как уверяет традиция, в том же 1830 году шестнадцатилетним поэтом. В ночном “полусвете” герой умножает печаль “воспоминаньем об убитой жизни”. Но вот с запада является Скелет (Смерть). Этот всесильный гигант держит в костяных руках по человеку. Скелет предлагает герою избрать для гибели одного из двух. Но герой желает гибели обоим и просит гибели себе. Причем он плачет еще и о том, что эти двое, корчащиеся в костяных руках гиганта, не умерли еще в детстве. Просьбу об уничтожении двух близких автору людей Скелет выполняет, раздавив несчастных, а вот герой остается жив. При этом вместо того, чтобы возблагодарить Бога, страшится молиться и ропщет на Творца… А Скелет идет на север.
Агрессивный байронизм, встающий со страниц этого произведения, кажется вполне кощунственным и даже атеистическим. Англомания, надо сказать, была одной из сильнейших страстей как Лермонтова, так и Мартынова, этих типичных представителей офицерско-масонской среды. Российское лермонтоведение не слишком углублялось в деятельность Братства каменщиков, и англоманство поэта связывается более всего с именами Байрона и Вальтера Скотта. Но ограничивается ли ими? Байрон похож на Юрия Лермонтова (Георгия), не только именем, но и возрастом, поэтому в какой-то мере может восприниматься его вторым (духовным) отцом. А вот на кого похож Скелет? Не брезжат ли здесь ассоциации шекспировские? Не проступают ли здесь черты датского Призрака? На мысль о нем наводит и направление движения Скелета — поскольку его движение определено западом и севером, то по существу он движется на северо-запад. “Я безумен только в норд-норд-вест” (“Гамлет”). Но шекпировские аллюзии в стихах Лермонтова более всего “скрыты” — и умыслом, и отсутствием документов о поэте. “У нас нет ни его дневников, ни большинства его писем, ни писем к нему его друзей, ни даже достаточно полных и содержательных воспоминаний”4, — утверждал Б. М. Эйхенбаум.
Ночь III
Интересно, что мистическое и демоническое, масонское и атеистическое легкими штрихами присутствуют и в скудных биографических данных Лермонтова. Явления таинственных призраков в поэзии наследника Пушкина довольно часты. Мемуаристы лермонтовского круга указывают на масонскую моду пятигорских поклонников поэта. Сами похороны убитого гения совершались без отправления обряда греко-христианской церкви. И никаких вразумительных объяснений этим фактам ни от современников, ни от потомков мы не дождались до сих пор5.
Но посмотрим и на еще одну ночь, помеченную латинской цифрой “три”. Это стихотворение также создано в 1830 году. Итак, ночь, тишина, все спит. Но вот всходит на небе луна — и возле окна возникает он. Он стоит “как мрамор, у окна”. Тень от него чернеет на стене. “Кто ж он? Кто ж он, сей нарушитель сна?” Автор не отвечает на риторический вопрос, ибо, видимо, ему известно, кто он, а также и то, что хочет скрыть этот призрак, недуг души которого никто не может смягчить. Как и тень отца Гамлета, призраки Елизаветинской Англии являлись вполне регламентировано — чтобы укорить убийцу, чтобы воззвать к мщению, чтобы сообщить живым о том, что тело погребено не по правилам или указать на спрятанный клад… Но каковы регламентации появления призраков в Николаевской России? Этих исследований мы не имеем.
Цитирование Михаилом Джоржевичем шекспировской темы Призрака, пусть и в завуалированной форме, обращает нашу мысль к образу отца поэта — но это направление обманчиво. В 1830 году, когда было написано стихотворение “Ночь III”, Ю. Лермонтов был еще жив и лишь через год смог бы являться к сыну в виде призрака. Требовать правильного погребения мог тогда духовный отец поэта — Байрон, умерший в 1824 году.
Есть датированное 1830 годом еще одно стихотворение “Ночь”, но не нумерованное. В нем мы тоже встречаем скелеты, призраки и свинец… “Он плод сердечной пустоты”. И это, разумеется, именно “свинец тоски”. Но здесь, в этом стихотворении, призрак имеет “женское лицо” и если и вызывает какие-то чувства, то это не чувства злобы и мщения, а чувства безграничной (в смысле загробной) любви.
“Светское его значение, — писал В. А. Соллогуб — я изобразил под именем Леонина в моей повести └Большой свет“6, написанной по заказу великой княгини Марии Николаевны”7. “Светское значение” — слова, подразумевающие широкую трактовку, особенно в устах чиновника тогдашнего МВД (в его Духовном департаменте). Ясно одно — автор повести не дерзал анализировать творческий образ поэта и в повести собственно о стихотворчестве и духовных исканиях ничего не говорится. Зато остается загадкой, которая никого не интересует, мотивация великой княгини, заказывающей повесть о Лермонтове. Если он был такой незначительной и неблагонадежной персоной в глазах высшего света, стоило ли его увековечивать в повести? Почему царственная заказчица не поручила тому же Соллогубу написать повесть о “светском значении” Пушкина или Гоголя, с которыми была гораздо лучше знакома? Повесть “Большой свет” охватывает, видимо, 1833–1835 годы, ибо рассказывает о появлении девятнадцатилетнего героя и двухлетних его любовных терзаниях. Леонин (Лермонтов), явившись в высший свет, волочится за графиней Воротынской. Затем приезжает бабушка и сообщает, что внуку (заметим, уже совершеннолетнему!) прочит в невесты младшую сестру графини. И только тут до Леонина доходит, что Наденька и была его счастьем. Но поздно. Графиня Воротынская отдает сестренку замуж за блистательного сослуживца Леонина. Ночью по московской дороге бедная кибитка уносит несчастного героя в неизвестную даль…
Традиционное лермонтоведение не углубляется в “биографическую” составляющую образа Леонина. С одной стороны, видя в ней чисто художественный соллогубовский вымысел, а с другой стороны, не располагая достаточной базой достоверных документов по этой части. В то же время эта составляющая очень любопытна. Например, из повести следует, что у героя (Лермонтова) был старший брат — взрослый, когда Леонину было пять лет. И уже вышедший в отставку, когда Леонину было девятнадцать лет. Ничего подобного в лермонтовской биографии мы не читали! Более того, оказывается, судя по повести, Ю. П. Лермонтов, отец поэта, умер… в 1819 году. При этом на руках у бабушки осталась и двухнедельная сестра героя (Лермонтова)… Кто же был матерью этой малышки, и кто эта малышка в лермонтовской биографии? Возникает и другой вопрос: кого же герой (Леонин–Лермонтов) считал своим отцом до 1831 года (официальной даты смерти Ю. П. Лермонтова)? Как видим, здесь вопросов больше, чем ответов. Отметим отдельно, что повесть вышла при жизни М. Лермонтова, поэт был хорошо знаком с В. А. Соллогубом, и не осталось никаких свидетельств того, что его задел или возмутил портрет Леонина. Отображена в повести и англомания героя, который через своих знатных сослуживцев стремится попасть то на “английские горы”, то на бал у “английского посланника” (эти “маркеры” выделены как фрагменты постоянных бесед). Лермонтовская англомания, традиционно связанная в нашем представлении с именем Байрона, в соллогубовской повести оказывается, как ни странно, вполне шекспировской. Случайно ли в беседе с высокородным женихом Наденьки графиня Воротынская называет бледного и сердитого Леонина (Лермонтова) “тенью Гамлета”? Не тенью Байрона, не тенью Чайльд Гарольда, не тенью Дон Жуана… Тенью Гамлета8. Что, если иметь в виду “светское значение” Леонина (Лермонтова), тоже могло бы что-то нам сказать о параллелях биографического плана… У Гамлета тоже отношения с родителями были весьма непростыми. Да и вообще его трагедия началась в полночный час. В первую ночь, которая по сути оказалась третьей. Ибо призрак отца Гамлета являлся три ночи подряд… Да мало ли загадок в шекспировском “Гамлете”? Современное шекспироведение9 приходит к выводу о том, что у Гамлета тоже был старший (взрослый) брат. А если хорошенько присмотреться к тексту, то, может быть, и младшая сестричка датского принца найдется? И что если природа лермонтовского ночного мучительного молчания о Призраке как-то соотносится с мучительным Гамлетовским молчанием о ночном явлении Призрака отца? И не на это ли и намекал собеседник графини, называя героя-неудачника Рыцарем печального образа?10
А. А. Столыпин, друг и родственник Лермонтова, прозванный поэтом Монго, в 1843 году впервые перевел на французский язык “Героя нашего времени”. Столыпин, живший в то время в Париже, свой перевод поместил в фурьеристской газете “La De2mocratic pacifique”. Заметка, анонсировавшая начало печатания, заканчивалась весьма значительной фразой: “Г. Лермонтов недавно погиб на дуэли, причины которой остались неясными”. Самый близкий друг, родственник, соученик, сослуживец, секундант, свидетель гибели поэта, красавец Монго до конца жизни молчал о том, что же произошло 15 июля 1841 года у подножья горы Машук во время грозового поединка. Умел молчать. Ни одному мемуаристу не дал сослаться на себя — и та последняя, “свинцовая” — воистину свинцовая, — ночь Лермонтова осталась навсегда неразгаданной тайной. И рядом с этой тайной тусклой кремнистой дорогой блестит шекспировский след. Ведь в одном из своих последний кавказских писем к бабушке, Е. А. Арсеньевой, поэт просил прислать ему трагедии Шекспира в подлиннике, на английском. Лукавство истории — материя особого рода.
1 “..но не от черкеской пули умер гениальный юноша, и на русское имя кровавым пятном легла его смерть” (В. А. Соллогуб).
2 В толковании сновидений: “Если во сне вы видите свинец, то в реальной жизни вам обеспечен успех”.
3 В алхимии свинец олицетворяет тяжелое, нездоровое состояние металла, человека или души. Он означает неблагородный металл, плотность, плотское сознание, невозрожденного человека, которого еще требуется трансформировать и трансмутировать. Это металл Сатурна.
4 Лермонтов М. Ю. Псс. Т. 1. М.: Гослит, 1941.
5 “Во время допроса никто из нас не показывал всей истины” (Н. П. Раевский).
6 Повесть В. А. Соллогуба “Большой свет” (1840) посвящена императрице Александре Федоровне, великой княгине Марии Николаевне и великой княгине Ольге Николаевне.
7 Великая княгиня Мария Николаевна в 1839 году вышла замуж за герцога Максимилиана Лейхтенбергского. “Она более всех детей походила лицом на своего царственного родителя Николая Павловича. Одаренная умом замечательным и необыкновенно тонким пониманием в живописи и скульптуре, она много содействовала процветанию родного искусства” (В. А. Соллогуб). Впоследствии — президент Академии художеств.
8 Исторический Гамлет (Амлет) был сыном женщины, отца которой звали Рюрик.
9 Например, в исследованиях А. Баркова.
10 Может быть, это “тайный” ответный укол шпагой А. Васильчикова, кавказского сослуживца, которого Лермонтов называл “Дон Кихотом иезуитизма”? Не забудем, что В. А. Соллогуб, автор этих “заказных” строк повести, служил по Духовному департаменту МВД.