Несколько тезисов о романе «Герой нашего времени»
Опубликовано в журнале Нева, номер 10, 2009
Елена Николаевна Иваницкая — критик, литературовед — автор многих статей о классической и современной литературе. Живет в Москве.
“Ни в ком зло не бывает
так привлекательно…”
Несколько тезисов о романе “Герой нашего времени”
Сначала не тезис, а повторение очевидного: роман “Герой нашего времени” — сочинение эпохальное. Одно из тех, на которых строится национальная идентичность многих поколений русских читателей. А вот почему? — это как раз совершенно не очевидно. На какие вопросы поколений отвечал роман Лермонтова и продолжает отвечать?
Художественное произведение “не пребывает во веки веков в том образе, в котором создано; оно меняется, развивается, обновляется, наконец, умирает; словом — живет”. “Произведение художника необходимо нам потому, что оно есть ответ на наши вопросы: наши, ибо художник не ставил их себе и не мог их предвидеть”. “Понимать — значит вкладывать свой смысл — и история каждого художественного создания есть постоянная смена этих новых смыслов, новых пониманий. Художественное произведение умирает не тогда, когда оно в постоянном применении истратило свою силу: применяясь, оно обновляется. Оно умирает тогда, когда перестает заражать, когда попадает в среду… нечувствительную к его возбудительной деятельности”. Это было сказано Александром Горнфельдом без семи сто лет назад (О толковании художественного произведения. “Вопросы теории и психологии творчества”. Том VII. Харьков, 1916), но очень приятно повторить. По-моему, исключительно точно и убедительно.
А теперь тезисы.
Поразительная вещь. Действие в романе движется чем? Подслушиванием и подглядыванием. Именно только так и никак иначе. Берем карандаш и считаем: восемь раз подслушивал и подглядывал Печорин, три раза — Максим Максимыч. Получается одиннадцать. Нет, не может быть. Если уж автор так настойчиво повторяет все тот же сюжетный ход, то должно быть двенадцать. Где двенадцатый раз? Мне кажется, есть и двенадцатый, хотя немного видоизмененный. В повести “Максим Максимыч” за Героем, рисуя его портрет, подглядывал Рассказчик, “я-повествователь”. Правда, он не прятался. Или все-таки прятался? Где находился Рассказчик, когда Печорин, “закурив сигару, зевнул два раза и сел на скамью по другую сторону ворот”? Можно предположить, что Рассказчик прятался за воротами, но можно и так, что стоял открыто, а наблюдаемый не обращал на него внимания. В любом случае соглядатай на этот раз сам вышел из ситуации подглядывания: “Я подошел к нему. └Если вы захотите еще немного подождать, — сказал я, — то будете иметь удовольствие увидаться со старым приятелем“”…
И что все это значит? Моя версия: это сугубо негативная характеристика тех, кто подслушивает и подглядывает. Они подслушивают и подглядывают за жизнью, не имея ни желания, ни внутренних сил, ни самосознания, ни достоинства, чтобы в жизни что-нибудь сделать. Тот, кто хотел что-то сделать — в данном случае написать текст о том, что он узнал, пока “ехал на перекладных из Тифлиса”, — тот встал с жизнью в прямые отношения, прекратив подглядывать.
Но тем самым выходит, что негативное отношение распространяется и на Максима Максимыча (“чудесная душа”, “золотое сердце” — В. Г. Белинский). На мой взгляд, безусловно. И совершенно ясно — за что. За страшное преступление, в котором он виноват не меньше Печорина. За гибель похищенного ребенка.
Максим Максимыч — военная власть. Комендант крепости, начальник гарнизона. Проводник российской политики на Кавказе. Вместе со своим младшим офицером, прапорщиком Печориным он провел такую политику, что просто удивительно, как не взбунтовалась вся та область, для замирения которой и была выстроена крепость.
Подчиненный творит уголовщину, а комендант сначала покрывает, а потом соучаствует. “Как только я проведал, что черкешенка у Печорина, то надел эполеты, шпагу и пошел к нему. Он лежал в первой комнате на постели, подложив одну руку под затылок, а другой держа погасшую трубку; дверь во вторую комнату была заперта на замок, и ключа в замке не было. Я все это тотчас заметил…”
Итак, имеем одно из самых страшных преступлений против личности. Под замком у преступника похищенная девочка. Военной власти это заведомо известно. Военная власть присаживается на кровать к похитителю и робко ему пеняет: “Послушай, Григорий Александрович, признайся, что нехорошо. — Что нехорошо? — Да то, что ты увез Бэлу… Уж эта мне бестия Азамат!.. Ну, признайся, — сказал я ему. — Да когда она мне нравится?.. — Ну, что прикажете отвечать на это? ‹…› Я стал в тупик. Однако ж после некоторого молчания я ему сказал, что если отец станет ее требовать, то надо будет отдать.— Вовсе не надо! — Да как он узнает, что она здесь? — А как он узнает?” Военная власть опять “стала в тупик”, а потом от попустительства преступлению перешла к прямому соучастию: “Да покажите мне ее, — сказал я”.
…Ворваться с солдатами. Сдернуть с постели. Прикладом в спину гнать за решетку. Ребенка немедленно освободить. Известить родных. Срочно послать курьера во Владикавказ (или где там сидело ближайшее крупное начальство) с сообщением об ужасном преступлении. А вот что дальше делать, это вопрос сложный. То есть не совсем так. В отношении похитителя ничего сложного нет. Этого, разумеется, судить. У него там внушительный corpus delicti. Похищение несовершеннолетней Бэлы с вовлечением в преступление несовершеннолетнего Азамата. Воровство по предварительному сговору, опять же с вовлечением в преступление несовершеннолетнего Азамата. Что жертва ему “нравится”, это он суду расскажет, когда суд начнет выяснять мотивы преступления. По условиям военного времени за похищение дочери мирного, пророссийски настроенного горского князя приговорить к расстрелу. Расстрелять в присутствии оскорбленных горцев. Но, может быть, суд и нашел бы какие-нибудь смягчающие обстоятельства. Или вдруг бы, например, семья похищенной потребовала не расстреливать его, а заставить жениться? Это было возможно или совсем невозможно?
Что нужно сделать, чтобы жертва преступления не пострадала еще больше, — вот тяжелая проблема.
В перелопаченной горе исследований мне не встретилось обсуждение юридических аспектов того, что совершилось в повести “Бэла”. С точки зрения тогдашнего российского законодательства — чего заслуживал бы русский офицер, похитивший и принудивший к сожительству горскую девочку? А подобные преступления в реальности бывали? Если бывали, то какое наказание понесли преступники?
Существуют две книги комментариев к роману — С. Н. Дурылина и В. А. Мануйлова. Оба автора — блестящие ученые и глубокие знатоки, но, увы, оба всего лишь обмолвились, что Максим Максимыч беспокоился, “как бы похищение Бэлы и ее сокрытие у Печорина не осложнило отношений с мирными горцами” (В. А. Мануйлов. Роман М. Ю. Лермонтова “Герой нашего времени”. Комментарий. Л.: Просвещение, 1975. С. 107). А почему не осложнило, в самом-то деле? Пусть убит отец Бэлы, но почему молчат ее дядья, братья и где они? Когда Бэла говорит: “У меня нет родных”, это относится к реальности ее одиночества, а не к реальности фактов. В любом случае у нее есть сестра, на свадьбе которой читатели познакомились с Бэлой. Вопрос интересный и непонятный.
Дальше. В той ситуации, которую сочувственно принимает военная власть, похищенную девочку подвергают психологическому насилию и моральному истязанию. Истязателями выступают двое: сам Печорин и “духанщица”. Похититель и не скрывает: “Я нанял нашу духанщицу, она знает по-татарски, будет ходить за нею и приучит ее к мысли, что она моя, потому что она никому не будет принадлежать, кроме меня, — прибавил он, ударив кулаком по столу”. Отвергнутые пленницей подарки доставались духанщице и возбуждали ее красноречие. А когда замолкала духанщица, вступал сам похититель: “Послушай, моя пери, — говорил он, — ведь ты знаешь, что рано или поздно ты должна быть моею, — отчего же только мучишь меня?” Сколько именно это продолжалось, в повести не уточняется. “Долго бился с ней Григорий Александрович…” Так долго, что пленница начала говорить по-русски. А что делал в это время тот единственный человек, от которого девочка могла ожидать помощи? Что делал комендант крепости, в которой насильно удерживали несовершеннолетнюю горянку? То самое, с чего я и начала. Он подслушивал и подглядывал: “Шел я мимо и заглянул в окно; Бэла сидела на лежанке, повесив голову, а Григорий Александрович стоял перед нею. └Послушай, моя пери…“” и т. д. В крепости творится беззаконие, а начальник гарнизона — идет себе мимо и в окошко заглядывает…
А потом “столь милый, столь добрый, столь человечный” (В. Г. Белинский) Максим Максимыч принимает пари, что похититель все-таки сломит сопротивление похищенной: “└Хотите пари?“ — сказал он. — └Через неделю!“ — └Извольте!“ — Мы ударили по рукам и разошлись”. И вновь подслушивает и подглядывает, как его подчиненный выигрывает пари инсценировкой и ложью: “└Я еду — куда? почему я знаю! Авось недолго буду гоняться за пулей или ударом шашки: тогда вспомни обо мне и прости меня“. — Он отвернулся и протянул ей руку на прощанье. Она не взяла руки, молчала. Только стоя за дверью, я мог в щель рассмотреть ее лицо: и мне стало жаль — такая смертельная бледность покрыла это милое личико!”
Разумеется, Максима Максимыча надо тоже отдать под суд. Абсолютно заслужил. Но у него есть смягчающее обстоятельство. Он дурак. В самом прямом смысле скудного ума. Дурака всегда жалко (умного не жалко никогда). А тем более жалко “род дураков честных, добрых, милых, задушевных” (по блестящему слову Николая Помяловского). Но что делает милый и добрый дурак, обладая властью, Лермонтов нам показал: соучаствует в преступлении. Один-единственный раз задушевному дураку удалось сообразить, что он офицер и кое за что отвечает: “Извините! Я не Максим Максимыч; я штабс-капитан. ‹…› Господин прапорщик, вы сделали проступок, за который и я могу отвечать…” Но тем и кончилось, на какие-либо разумные шаги, соответствующие серьезности положения, его не хватило. Но крайне любопытно, что даже за эту малую попытку действовать его осудил советский литературовед Б. Т. Удодов: “С одной стороны, этот образ — воплощение лучших национальных качеств русского народа, а с другой — его исторической ограниченности, силы вековых традиций, служивших опорой деспотической власти. В этом плане символично превращение Максима Максимыча, который инстинктом человека, близкого к народу, “понимает все человеческое” (Белинский), в представителя иерархического порядка: “Извините! Я не Максим Максимыч, я штабс-капитан!”
Цитирую “Лермонтовскую энциклопедию”. Это своего рода итог советского лермонтоведения. Статья о “Герое нашего времени” — настоящий гимн Печорину. Почему советская наука так любила Печорина — отдельный интересный вопрос. Я к нему еще вернусь. Но Б. Т. Удодов даже среди горячих советских защитников “героя” — нечто выдающееся. Он порадовал читателя идеей, что Печорин преследует великую цель — постижение природы и возможностей человека: “Проницательно предвидя и создавая нужные ему ситуации и обстоятельства, Печорин испытывает, насколько человек свободен или несвободен в своих поступках; он не только сам предельно активен, он хочет вызвать активность и в других, подтолкнуть их к внутренне свободному действию”. И еще: “При этом Печорин не дает себе ни малейших преимуществ в организуемых им жизненных сюжетах”. И еще: “Создавая по своей воле пограничные ситуации, Печорин не вмешивается в принятие человеком решения, предоставляя возможность абсолютно свободного нравственного выбора”. И даже так: “Стремление Печорина открыть, разбудить в человеке человеческое…” Это опять “Лермонтовская энциклопедия”, но то же самое Б. Т. Удодов провозглашает и в своих книгах. Цитировать не буду, не диссертацию пишу, поверьте на слово.
Итак, Печорин, “не дав себе ни малейших преимуществ”, предательски обокрал Казбича, который доверял русским. “Стремясь разбудить в человеке человеческое”, вовлек пятнадцатилетнего мальчика в воровство у соплеменника и в похищение родной сестры. “Вызывая в людях активность”, держал девочку в заточении, нравственно развращая дорогими подарками и нравственно истязая требованиями отдаться ему.
Чтобы возвышенные экспериментаторы не проводили над живыми людьми такие эксперименты, существует охрана общественного порядка, закон и суд.
Охрана порядка в крепости была подвластна Максиму Максимычу. Но добрый дурак сначала допустил беззаконие, а потом порадовался, что жертва беззакония погибла. А вместе с ним порадовался и наш неистовый Виссарион: “Диссонанс разрешился в гармонический аккорд, и вы с умилением повторяете простые и трогательные слова доброго Максима Максимыча: └Нет, она хорошо сделала, что умерла! Ну, что бы с ней сталось, если б Григорий Александрович ее покинул? А это бы случилось рано или поздно!..“” (В. Г. Белинский. Собрание сочинений в 9 томах. Том 3. М.: Художественная литература, 1978. С. 103).
В Интернете обнаружилась интересная, хотя во многом забавная статья — “Герой нашего времени. Тайна романа (Геннадий Воловой)” (www.proza.ru/2005/09/10-94). Автор с горячностью доказывает, что Максим Максимыч — это русский Яго, главная пружина злодейств, коварнейший предатель и мастер многоходовых интриг, которыми он погубил и своих кунаков — Казбича с князем, и зависящую от него молодежь — Печорина с Бэлой. Там, где у Геннадия Волового концы с концами не сходятся, там, настаивает он, Лермонтов недодумал, недосмотрел, ошибся. Ну смешно. Однако автора можно понять. Не все ж твердить в противоречии с текстом романа, какое “теплое, благородное, даже нежное сердце бьется в железной груди” и “дай вам Бог поболее встретить на пути вашей жизни Максимов Максимычей!..” (В. Г. Белинский).
Идем дальше. Но — общий глас — Бэла любила Печорина! М-да. О любви Бэлы к Печорину приходилось читать такие странные суждения, что прямо фарсовые. В книге очень уважаемого автора замечено: ход событий романа опровергает песню Казбича, что, мол, золото купит четыре жены, конь же лихой не имеет цены: “Карагеза похитили, он был вынужден изменить своему хозяину Казбичу, а Бэла осталась верна любимому Печорину” (В. А. Мануйлов. Ук. соч. С. 105). Ну, во-первых, мы не знаем, что случилось с украденным Карагезом, а во-вторых и в-главных, верность Бэлы Печорину в ее короткой земной жизни никаким соблазнам не подвергалась, а в “жизни загробной” она не захотела остаться с ним: “Этакая мысль придет ведь в голову только умирающему!.. Начала печалиться о том, что она не христианка, и на том свете душа ее никогда не встретится с душою Григория Александровича, и что иная женщина будет в раю его подругой. Мне пришло на мысль окрестить ее перед смертию; я ей это предложил; она посмотрела на меня в нерешимости и долго не могла слова вымолвить; наконец отвечала, что она умрет в той вере, в какой родилась”.
Как Бэла относилась к своему похитителю, в романе показано совершенно ясно. Но у меня есть сильное подозрение, что исследователи бессознательно идентифицируют себя с Печориным, поэтому не различают вполне очевидного. Читаем: “Она нам призналась, что с того дня, как увидела Печорина, он часто ей грезился во сне и что ни один мужчина не производил на нее такого впечатления”. Насквозь понятно. А теперь так. Человек, которого девушка полюбила с первого взгляда, который грезился ей во сне, увозит ее, связанную по рукам и ногам, сажает под замок, напускает на нее “духанщицу”, подкупает гнусными подарками и твердит: “Ты видишь, как я тебя люблю”. Неужели непонятно, как она к нему относится? С ужасом, как же еще. А вместе с тем то первое впечатление любви с первого взгляда в ней сохраняется. Но похититель надругался над этим чувством. Такого любить, такому уступить — это над собой надругаться. И ведь он не предлагает ей честный брак ради исправления преступления. Он без всяких прикрас требует от нее стать его игрушкой. Девочка очень долго сопротивляется. Совершенно одна, без всякой помощи, в заточении. Под сильнейшим психологическим давлением и под несомненной угрозой физического насилия: “Он взял ее за руку и стал ее уговаривать, чтобы она его поцеловала; она слабо защищалась и только повторяла: “Поджалуста, поджалуста, не нада, не нада”. Он стал настаивать; она задрожала, заплакала”. А комендант крепости, “этот добрый простак, который и не подозревает, как богата и глубока его натура” (В. Г. Белинский), подглядывает в окошко. И не подозревает, что на его глазах творится насилие, которое он обязан пресечь.
Коллизия, когда любящий человек сходным образом наругался над любовью женщины, встречается в знаменитой новелле Генриха фон Клейста “Маркиза д’О”. Знал ли ее Лермонтов? В новелле преступником тоже выступает “русский офицер”, но он от всего сердца раскаивается в случившемся и стремится спасти себя и маркизу законным браком. Маркиза отказывается с ужасом. Она считала его избавителем и “ангелом”, а он… ну, поступил не лучше Печорина. Ради ожидаемого ребенка родные все-таки уговорили ее. Вот на каких условиях. Ее отец “предложил графу брачный контракт, по которому тот отказывается от всех супружеских прав, но принимает на себя все обязанности супруга, исполнения которых от него потребуют. Граф вернул этот документ, весь залитый слезами, скрепив его подписью”.
У несчастной маркизы все-таки была поддержка родных, а несчастную княжескую дочь два русских офицера затравили на пари. Понятно же, что произошло. Ребенка сломали. Пленница согласилась стать игрушкой. Уступила своей поруганной любви и так называемой любви похитителя.
А теперь послушаем Белинского: “Они были счастливы, но не завидуйте им, читатель: кто смеет надеяться на прочное счастие в этой жизни?.. Минута ваша, ловите же ее, не надеясь на будущее…” (Ук. соч. С. 97). Совершенно верно. Абсолютно точно. Ребенка приневолили “ловить минуту”. Девочка сопротивлялась, сколько могла. Оба преступника, которые принудили ее к “минуте”, о ее будущем не думают.
Слушаем Белинского дальше, он нам расскажет: “Одно наслаждение далеко еще не составляет всех потребностей любви, и что могла дать Печорину любовь, кроме наслаждения? О чем он мог говорить с Бэлой? Что оставалось для него в ней неразгаданного? ‹…› Печорина такая жизнь могла увлечь не больше как на четыре месяца, и еще надо удивляться силе его любви к Бэле, если она была так продолжительна. ‹…› Любовь Бэлы была для Печорина полным бокалом сладкого напитка, который он и выпил зараз, ни оставив в нем ни капли; а душа его требовала не бокала, а океана, из которого можно ежеминутно черпать, не уменьшая его …” (с. 99–100).
Это ж надо суметь так отчеканить! Через полтора века ахнешь. Ведь Белинский что сказал? Что в любви Печорин был паразитом. Но при этом великий критик обвинил героиню в духовном паразитизме героя: в ней, видите ли, не нашлось “океана”, “бесконечного содержания”. Повторю банальность: “бесконечное содержание” и прочий “океан” создаются в любовных отношениях взаимными усилиями двоих. Со стороны Печорина каких-либо “усилий” не было. Игрушка похитителю скоро надоела. Белинский простодушно проговаривается, что ему самому надоела бы еще скорее. Великие романы — это дело такое. Наверное, я тоже о чем-то простодушно проговариваюсь и не замечаю.
Вечная драма любви: “вчера еще в глаза глядел, а нынче все косится в сторону…”. Но ведь в ситуации, изображенной в повести, суть не в “любви” и ее драмах, а в том, что жертва находится в безвыходном положении. Похититель нисколько не задумывается о том, как ей помочь. Задумывается он о другом: “Я также очень достоин сожаления, может быть, больше, нежели она: во мне душа испорчена светом, воображение беспокойное, сердце ненасытное; ‹…› мне осталось одно средство: путешествовать” и т. д. Фактически он ждет, чтобы она избавила его от своего присутствия, и подталкивает к этому: “Кроме того, что он половину дня проводил на охоте, его обращение стало холодно, ласкал он ее редко, и она заметно начала сохнуть”. С точки зрения Б. Т. Удодова, это называется так: предоставляет ей абсолютно свободный нравственный выбор. Попробуем разобраться, а какой у нее выбор? Сама жертва об этом думает и даже пытается просить помощи у Максима Максимыча: “Она заплакала, потом с гордостью подняла голову, отерла слезы и продолжала:
— Если он меня не любит, то кто ему мешает отослать меня домой? Я его не принуждаю. А если так будет продолжаться, то я сама уйду: я не раба его — я княжеская дочь!” Максим Максимыч вторично попытался хоть что-то предпринять и “стал ему говорить об этом”. Из разговора вынес удивление: “Неужто нынешняя молодежь вся такова?”, а о жертве позабыл напрочь.
Образы горцев в романе исследованы многократно, но мне не приходилось встречать обсуждения принципиального вопроса: была ли возможность у жертвы вернуться домой? По адату и шариату что было бы с девушкой в случае возвращения? Впрочем, одну книгу, изданную в Орджоникидзе в начале шестидесятых, я не нашла. Может быть, там эта проблема обсуждалась? Ведь она имеет прямое отношение к вине героя. Так как, похоже, вернуться домой девочке все-таки нельзя, и герой это понимает, то его обращение с пленницей “тянет на статью” — доведение до самоубийства.
Текст повести дает основания полагать, что гибель жертвы все-таки открыла преступнику глаза. Он понял, что натворил: долго был болен, пять лет спустя бледнеет и отворачивается, слыша имя Бэлы. До Максима же Максимыча решительно ничего не дошло. Он-то через пять лет со всей дурью воображает, что виновник гибели девочки будет очень рад повидать соучастника преступления, кинется к нему на шею и они “славно пообедают”. “Ведь сейчас прибежит!.. — сказал мне Максим Максимыч с торжествующим видом”.
Но ведь Рассказчик говорит: “Сознайтесь, однако ж, что Максим Максимыч — человек, достойный уважения?” В том-то и дело. Зачем он это говорит? Что значит: сознайтесь?
Впрочем, не Максим Максимыч — “герой”. Что касается Героя, то у меня такая версия: Лермонтов начинает роман с кульминации-катастрофы, показывая полный личностный крах Печорина. Куда дальше и чего хуже, если он вор, насильник и убийца. Но кроме этого, он еще и внутренне слепой человек, не знающий самого себя.
Предел позора — монолог Героя перед Максимом Максимычем. У Героя за спиной — уголовные преступления, у Героя на руках — загубленный им ребенок. А он плачется, что несчастлив, что ему “скучно”, что свет перед ним виноват (“у меня душа испорчена светом”), что жизнь его “становится пустее день ото дня”. А вот, по-моему, злейший сарказм Лермонтова над Героем: “Я стал читать, учиться — науки также надоели”. Учиться не хочет, науки надоели… В современных терминах все это называется подростковыми комплексами. Характернейшая черта Героя — невзрослость, незрелость. Современный исследователь А. А. Аникин, переиздавший в 2006 году “Комментарии” С. Н. Дурылина 1940 года, эту черту отмечает, “комментируя комментатора”: “Печорин лишен прежде всего двух качеств — цельности и зрелости. ‹…› Даже половое его чувство остается незрелым, без стремления к отцовству, к браку” (В кн.: С. Н. Дурылин. “Герой нашего времени” М. Ю. Лермонтова. Комментарии. М.: Мультикультура, 2006. C. 88, 89).
Преступления “взрослые”, а самосознание детское, подростковое.
Поэтому, на мой взгляд, следовало бы пересмотреть еще одну закосневшую традицию. Исследователи слишком доверчивы к Герою и соглашаются с ним в принципиальном, но крайне сомнительном пункте. В том, что он — рефлектирующая личность, скептический аналитик, душа которого, “страдая и наслаждаясь, дает во всем себе строгий отчет”.
Да, на глазах читателя он один раз дал себе отчет в том, что завидует Грушницкому. Потом, затравливая приятеля, он уже не помнит, что действует из зависти. Расстроив его отношения с княжной, разобидев и наиздевавшись, он узнает (подслушиванием и подглядыванием), что над ним самим хотят неприятно подшутить в отместку. И что же? “Я вернулся домой, волнуемый двумя различными чувствами. Первое было грусть. “└За что они все так меня ненавидят? — думал я. — За что? Обидел ли я кого-нибудь? Нет. Неужели я принадлежу к числу людей, которых один вид возбуждает недоброжелательство?“ И я чувствовал, что ядовитая злость мало-помалу наполняла мою душу. └Берегитесь, господин Грушницкий! — говорил я, прохаживаясь взад и вперед по комнате.— Со мной этак не шутят“”.
То есть Герой не способен дать себе отчет в том, что жестоко обидел товарища. Обидел из зависти. Казалось бы, Лермонтов досконально объяснил это читателям. Но такому читателю, как советское лермонтоведение, это почему-то было неясно. К злосчастному юнкеру оно относилось так же, как его убийца. Б. Т. Удодов даже ставит в заслугу своему любимому Герою то, что “он последовательно и неумолимо лишает Грушницкого его павлиньего наряда, снимает с него взятую напрокат трагическую мантию, а в конце ставит его в истинно трагическую ситуацию, чтобы докопаться до его душевного ядра” (это опять “Лермонтовская энциклопедия”).
Наивный позер и романтический фразер Грушницкий от обиды совершает подлость, рассказывая вслух, как “кто-то прокрался в дом к Лиговским”: “Надо вам заметить, что княгиня была здесь, а княжна дома. Вот мы и отправились под окна, чтоб подстеречь счастливца”. Но из всех истолкователей романа один только А. А. Аникин видит то, что написано черным по белому: Печорин подтвердил слова Грушницкого. Печорин оклеветал девушку. Он сказал драгунскому капитану: “А! так это вас ударил я так неловко по голове?” Да, пойманный под окнами княжны, он ударил его по голове и “бросился в кусты”. Но с этими словами он согласился: сказанное Грушницким соответствует действительности. И ровно никакого отчета в своих чувствах, побуждениях и намерениях клеветник себе не дал. Обратим внимание: Грушницкий не имеет субъективного намерения оклеветать княжну, он говорит то, что считает правдой. Он “добросовестно заблуждается”. Печорин же знает правду и сознательно клевещет.
Разумеется, Герой — тоже позер и фразер. В монологе перед княжной Мери — само собой: “Я был готов любить весь мир, — меня никто не понял: и я выучился ненавидеть”, “И тогда в груди моей родилось отчаяние — не то отчаяние, которое лечат дулом пистолета” и т. д. Но такой же фразер он и в “журнале”, перед самим собой. “Верно, было мне предназначение высокое, потому что я чувствую в душе моей силы необъятные”. “И с той поры сколько раз уже я играл роль топора в руках судьбы!” “Я как матрос, рожденный и выросший на палубе разбойничьего брига: его душа сжилась с бурями и битвами…” и т. д.
И вот такого Героя “портрет, составленный из пороков всего нашего поколения”, советская наука не просто оправдывала, а любила и воспевала. Почему?
Слышу ответ: как почему? Потому что Герой бунтовал против дворянского общества и самодержавного строя. Это правда — и очень смешно, что литературоведы и педагоги-методисты все время об этом талдычили. “Печатью мужественности отмечено ни перед чем не останавливающееся отрицание героем романа неприемлемой для него действительности” (это наш Б. Т. Удодов в “Лермонтовской энциклопедии”). “Он ненавидит бездушное дворянское общество, враждует с ним и жаждет большой, содержательной жизни” (В. Глухов. “Герой нашего времени” и “Евгений Онегин” (в кн.: Творчество М. Ю. Лермонтова. 150 лет со дня рождения. М: Наука, 1964. С. 309). Этот серьезный, академический, “оттепельный” труд. “Непринятие автором и его героем уродливой, извращенной жизни дворянского общества… отрицание его антигероического, ничтожного века…” (М. Уманская. Лермонтов и романтизм его времени. Ярославль, 1971. C. 226). Это книга для учителей.
Уродливая, значит, извращенная, ничтожная жизнь… Вот честное слово, мне еще в мои школьные годы было непонятно, на какой отклик учеников рассчитывали советские педагоги, неустанно проклиная и разоблачая “уродливое” дворянское общество, “извращенный” высший свет? Неужели они надеялись, что дети скажут: да, дворянское общество низменно и уродливо, то ли дело наш восьмой “бэ”! Да, высший свет ничтожен, то ли дело мамина жилконтора и папина автобаза!
Отдельно и особенно разоблачали в романе “водяное общество”. Хотя люди как люди, на курорт приехали… Наверное, тут надо было сказать: то ли дело у нас в пионерлагере!
Но шутки в сторону. Моя версия: советское литературоведение любило и оправдывало Печорина по двум причинам, попавшим в резонанс. “Сверху” было разрешено, а от себя — хотелось. Почему хотелось? Да потому, что роман написан и о советском времени тоже. Оправдать Печорина — себя оправдать.
Роман поднимает “вечную” российскую проблему — самоопределение человека в условиях несвободы. Извечные, издревле идущие “русские ответы” на вызов несвободы, насилия, подавления всем известны. Не буду углубляться. Это и “русский бунт, бессмысленный и беспощадный”. И нерассуждающее смирение, при котором, по словам Лермонтова, “большинство страдает, не сознавая этого”. И рассуждающее смирение, самоидентификация с подавляющей силой: “нам нужна палка”, “с нами нельзя иначе”. И карьерные попытки реально присоединиться к подавляющей силе, стать ее частью. И внутренняя эмиграция. И попытки выделить “площадки свободы” в мире несвободы. И попытки пробить стену лбом. И, конечно, великий самоубийственный русский ответ, честный и омерзительный: водка!
Лермонтов увидел, показал, проанализировал и “заклеймил” еще один ответ на режим несвободы — “печоринство”. Советское литературоведение повторяло: “деспотическая власть”, “страна рабов”. Никакой деспотической власти над Печориным, как над дворянством вообще, разумеется, не было. Николаевский режим — это, понятно, не сахар, а тупой, солдафонский авторитаризм, но не более того. Советские литературоведы, в отличие от Героя, на собственном опыте знали, что такое деспотическая власть и что такое страна рабов. Поэтому они еще и завидовали Печорину, у которого свободы было несравненно больше, чем у них. Мне кажется, именно в этом разгадка одной странной загадки: Герой не делает, по сути, ничего, а исследователи поют гимн его активности, “кипучей” деятельности, “самопостроению себя как личности” — и даже так: “Перед читателем Печорин-аналитик, может быть, скептик, но во всяком случае — боец” (Е. Соллертинский. Пейзаж в прозе Лермонтова. В кн.: Творчество М. Ю. Лермонтова. 150 лет со дня рождения. С. 271). Ну какой боец, помилуйте… “Бился” он разве что с Бэлой: “Долго бился с ней Григорий Александрович”. И победил, “боец”.
“Печоринство” — это вид приспособления к авторитаризму, а не противостояния ему. Всякий режим несвободы хочет лишить людей ответственности, потому что ответственность — следствие свободы. Всякий режим несвободы считает людей не взрослыми гражданами, а детьми. От “неграждан-детей” всякий режим несвободы хочет добиться послушания. Деспотический режим добивается — беспощадным террором и оголтелой пропагандой. Авторитарный — далеко не всегда. Печорину не грозил террор, он мог бы найти немало достойных ответов на вызовы несвободы, но он играет по правилам режима. Он принимает две ключевые установки несвободы: отказывается от взрослости и ответственности. А так называемая рефлексия успешно служит для самооправдания: все перед ним виноваты. “Если б все меня любили, я в себе нашел бы бесконечные источники любви”. По-моему, это тоже злейшая насмешка Лермонтова над Героем.
Но слышу, что Герой страдает, скучает, что он несчастлив, что он — трагическая личность. Про печоринскую скуку даже неловко говорить всерьез. Если ничего не делать, то, понятно, заскучаешь. Науки ему надоели… Необъятные силы приложить некуда…
Кто хотел, тот приложил.
Пушкин, Лермонтов, Грибоедов.
Монферран, Бетанкур, Росси, Герстнер, Берд, Кларк.
Имена, которые вспоминаются сразу. Вот эти люди — трагические личности. Они объективно противостояли режиму несвободы тем, что сделали в своей жизни. А такие, как Герой, никаких оснований претендовать на трагизм не имеют. Шел бы инженером на стройку к Монферрану, если жаждал огромного дела, уходящего в века.
Но “печоринский” ответ несвободе нам все еще привлекателен. Несколько лет назад вышла книга “Лермонтовское наследие и самосознание ХХI века” (Пенза, 2004). Открываем, читаем: “Поступки Печорина не ничтожны, они выстраданы всем трагическим складом его сознания. Вопросы, которые он пытается разрешить, — серьезнейшие вопросы бытия. <…> Познание самого себя связано с глубокой искренностью и смирением. Именно к этой мысли приходит и лермонтовский герой, завершая свою жизнь, как и сам автор, в двадцать шесть лет. Печорин отправляется умирать в Персию. И это тоже тайна, которую еще не раскрыл ни один исследователь лермонтовского творчества” (с. 160). Поступки Печорина действительно “не ничтожны”. Его поступки — уголовные преступления. А почему он отправляется умирать в Персию — по-моему, совершенно понятно. Во всяком случае, гипотеза напрашивается. После трагедии 30 января 1829 года — гибели русской миссии в Тегеране и самого министра-резидента Александра Грибоедова — Персия стала для русского культурного общества “долиной смерти”. Печорин хочет умереть там же, где погиб один из настоящих героев времени.
Лермонтов сказал своим великим романом и прямо, резко подтвердил в авторском предисловии, что “печоринство” — порок и “болезнь”. Но мы до сих пор не с Лермонтовым, а с Героем, оправдывая и эстетизируя его “детскость” и безответственность. До такой степени, что даже его уголовных преступлений не хотим замечать. Впрочем, Герой думает, что смерть все искупает. Наверное, и мы так думаем.