Страницы воспоминаний
Опубликовано в журнале Нева, номер 10, 2009
Вера Васильевна Зилитинкевич (урожд. Квасникова) родилась в 1910 году в Серпухове. В 1929 году покинула его и с тех пор уже восемьдесят лет живет в Петербурге. Активная участница его обороны. Ветеран Великой Отечественной войны. Воспоминания охватывают едва ли не самый темный период нашей новейшей истории, включая революцию, разруху, Большой террор, блокаду.
Между двух войн
Страницы воспоминаний
Глава 1
Мой дед со стороны отца, Алексей Михайлович Квасников, происходил из старинной русской семьи. Впервые фамилия Квасников упоминается в летописи XVI столетия, хранящейся в Серпуховском городском музее. Дедушка был прасолом. Держал работников, пастухов, доверенных лиц. Перегонял скот стадами и перевозил его по железной дороге из разных районов России, в основном с Украины и Кавказа. Продавал на городскую бойню и в ближайшие к Серпухову городки: Подольск, Шарапову Охоту, Лопасню. Слыл человеком богатым. Имел каменный дом и подворье в центре города и стойла для скота в пригороде.
Семья состояла из шести человек — самого дедушки, его жены и четырех детей: старшего сына, Василия (моего отца), второго сына, Николая, и дочерей, Веры и Прасковьи. Прабабушка была грузинка или черкешенка. Кавказская кровь особенно ярко проявилась во внешности дедушки и моих брата и сестры, Василия и Зои — у них были орлиные носы и темные глаза. Старшая моя сестра, Мария, тоже имела восточную наружность. Высокая, стройная, с правильными чертами лица, она дважды получала на балах призы за красоту.
В 1852 года дедушка овдовел. К тому времени все его дети жили самостоятельно, имели свои семьи, собственные дома и земли. Спустя год после смерти бабушки он снова женился на девушке из небогатой чиновничьей семьи. Звали ее Анастасия Петровна, было ей двадцать два года (по тем временам считалась старой девой). При довольно привлекательной внешности она была нелюдима и с нашей семьей не общалась. Дедушка же, высокий красивый человек с бородкой клинышком и небольшими усами, всегда нарядно одетый и с тростью, посещал нас часто. Внуков он любил. Каждый раз приносил всем нам подарки.
Папа, Василий Алексеевич, тоже был женат дважды. В двадцать три года, прожив с женой всего один год, он овдовел. На серпуховском кладбище, где хоронили Квасниковых, лежит плита черного мрамора с надписью: “Здесь похоронены умершая в родах Квасникова Юлия Георгиевна, девятнадцати лет от роду, и ее дочь Надежда, 7 дней от роду”. Я это прочла, когда стала школьницей и научилась читать. В семье о Юлии Георгиевне никогда не упоминали.
Спустя год отец женился на моей маме, Александре Петровне, коренной москвичке из старинной семьи Калинчевых. Было ей восемнадцать лет. Калинчевы из поколения в поколение занимались извозом. Обслуживали Охотный ряд и другую московскую торговлю. Во Втором Николо-Щиповском переулке близ Смоленской площади у них была усадьба: двухэтажный каменный дом с огромными подвалами и разные постройки — сараи, баня, конюшня для ломовых лошадей и, позднее, конюшня для рысаков. При дворе в сторожке жил сторож — китаец с женой и дочерью. В 1916 году он уехал в Китай хоронить мать, вернулся больным, заразил жену и дочь, и все они умерли. Сторожку сожгли, опасаясь заразы.
Отец и брат моей мамы умерли рано. Осталась семья из моей бабушки Дуси, ее невестки, тети Ани, и четверых детей маминого брата: трех взрослых сыновей и дочери гимназистки Марины. Двое сыновей продолжали дело деда и отца, а младший, Алексей, женился на дворянке с хорошим приданым и отделился от братьев. Он пристроил к дому отдельную квартиру, поставил телефон, накупил породистых рысаков, открыл контору. Стал поставлять лошадей московской знати и, разбогатев, прославился на всю Москву. Праздничные дни проводил с женой в Кунцеве, где у ее родителей было имение. В начале революции Алексей, его жена и ее родители уехали за границу.
Овдовев, бабушка стала часто приезжать к нам в Серпухов. Гостила подолгу. Была она прекрасной рассказчицей и затейницей в наших детских играх. Мы ее очень любили. В 1919 году она окончательно переехала к нам, а в 1921 году скончалась в возрасте семидесяти пяти лет.
Тетя Аня тоже часто приезжала в Серпухов. Она была сыроедка: ее рацион состоял в основном из овощей, фруктов и круп — на ночь крупа замачивалась, а утром съедалась в сыром виде. Ничего жареного и вареного она не ела. Умерла в девяносто три года, никогда ничем не болела.
Теперь о папиной семье. Папа и его брат Николай держали небольшой заводик, производивший снаряжение для лошадей: сбруи, хомуты, седла и т. п. Главным увлечением дяди Коли были скаковые лошади. Жил он в небольшом деревянном доме из четырех комнат и кухни, во дворе был небольшой сад, а в основном земля была занята под конюшни. Кроме конюхов, дядя Коля держал жокеев. И сам нередко участвовал в бегах как жокей. От лошади он и погиб всего тридцати шести лет от роду. Случилось это так. Он объезжал молодую лошадь, и она ударила его копытом в бедро. Образовалась опухоль, вскоре перешедшая в саркому. Остались вдова, тетя Дуся, и трое детей. Лошадей продали, рабочих рассчитали, завод закрыли — без дяди Коли он стал для папы обузой. Все пришло в упадок. Тетя Дуся не умела и не хотела вести хозяйство. Полеживала на диване, читала, ходила в гости. О детях больше заботились мои родители, чем она. Впоследствии обе дочери, Лида и Тамара, удачно вышли замуж. Сын Алеша стал скрипачом.
Старшая папина сестра тетя Вера была замужем за Василием Васильевичем Гололобовым. Он был купец, держал в Серпухове и Подольске мясные магазины, где, кроме мяса, продавались окорока, птица, дичь. Гололобовы жили в двухэтажном каменном доме на центральной улице Серпухова. Из троих детей сын Миша стал военным и служил впоследствии в Красной армии. В 30-е годы он навещал нас, будучи уже командиром высокого ранга. О судьбе дочерей мне ничего не известно.
Рядом с Гололобовыми в небольшом деревянном домике жила семья чиновника Ревякина. Жила бедно. У Ревякина, а затем и у его жены развилась чахотка, и они умерли. Четверо их детей — два сына и две дочери — остались сиротами. Тетя Вера взяла их под свою опеку. Кормила, одевала, воспитывала наравне со своими детьми. Впоследствии девушки вышли замуж. Мальчики получили высшее образование. Один из них окончил в Москве Инженерный институт и женился на дочери тети Веры. Жили они в Пущине под Москвой.
Брат Василия Гололобова, мой крестный Борис Васильевич Гололобов, получил в свое время юридическое образование в Америке. В 1920 году он покинул Россию и открыл в Нью-Йорке адвокатскую контору. Связь с ним оборвалась.
Василий Васильевич, муж тети Веры, скончался в Серпухове в возрасте восьмидесяти лет, а тетя Вера умерла в 1938 году, когда ей исполнилось девяносто три года. Я с ней переписывалась вплоть до ее кончины.
Вторая папина сестра, Прасковья, была замужем за небогатым помещиком Александром Любомудровым. Поместье у дяди Саши было на станции Столбовая, неподалеку от Серпухова, но семьей они там почти никогда не жили. Дела вел управляющий. Небольшой доход был от сдачи в аренду земли и заливных лугов. Дядя Саша иногда ездил в “Столбовую” охотиться. Привозил глухарей, уток, куропаток; зимой — зайцев. Зимняя охота считалась опасной из-за волков. В Серпухове у Любомудровых был просторный одноэтажный деревянный дом с прекрасным фруктовым садом.
При венчании Прасковьи и Александра произошел такой случай. Молодые выходят из церкви на паперть. К ним сквозь толпу протискивается старуха гадалка. Поздравляет и тут же говорит, что тетю Пашу ждут три одинаковых горя. Восемнадцать лет Любомудровы живут счастливо. Дочь Таля (Наталья) оканчивает гимназию. Идет с подругами, как обычно, купаться на речку Нару, попадает в водоворот и тонет. Ей было семнадцать лет. Прошло двенадцать лет и в этой же речке и тоже в водовороте тонет дядя Саша — пятидесяти двух лет от роду. Остались дочь Таня и сын Саша. Сын окончил институт по радиотехнике и переехал жить в Калугу. Таня тоже окончила институт (Педагогический), вышла замуж, родила сына. Мальчик, Борис, в пятнадцать лет окончил школу отличником. Педсовет писал в Московский университет ходатайство, просил принять Бориса в студенты, несмотря на юный возраст. И вот летом 1936 года, как раз после окончания школы, Борис тонет в Наре. Тете Паше было уже семьдесят лет. Последнего удара она не пережила.
Глава 2
Когда папа женился, у него уже были фабрика и три дома. Центральный (дом 34/36) стоял на главной улице города, Вокзальной, которая шла по прямой линии от Железнодорожного вокзала до главной торговой площади. Тут жили в основном люди обеспеченные. Почти все дома на этой удице были каменные, с большими участками земли и фруктовыми садами. Улица освещалась газовыми фонарями. Фонарщики каждый вечер их зажигали и рано утром гасили. Ночью сторож обходил улицу, постукивая деревянной колотушкой.
Через дом от нас второй этаж большого дома, где в нижнем этаже находился приют для девочек, занимал городской исправник — немец Розенкранц. Он довольно хорошо говорил по-русски, но его жена и две дочери русский совсем не знали. С нами они не общались, гуляли с гувернанткой, тоже немкой.
На этой же улице размещалась городская управа. Папа был ее выбранным членом, представителем горожан. Управа устраивала для приютских детей праздники с подарками, в которых участвовали и мы, дети попечителей. Особенно нам нравилось там бывать на Рождество и на Пасху. По праздникам и по воскресеньям наша кухарка Ольга относила приютским детям корзину с лакомствами.
Наша семья занимала второй этаж центрального дома большой усадьбы. Этот этаж был деревянный, а нижний каменный. По главному фасаду у нас было пять больших окон, а по переулку шесть. От улицы дом отделялся садом из двух частей — одна с редкими цветами и деревьями, выписанными из питомников, и вторая — тенистая, с кустарниками и многолетними цветами. Мощеная дорога вела от ворот через сад к парадной лестнице из розового мрамора. В парадном помещении (прихожей) стояли три сундука с маминым приданым, обитые металлической лентой и обшитые атласом. В одном хранились вышедшие из моды белье и скатерти. Во втором — меха, горжетки, две ротонды на лисьем меху с воротниками из куницы (для прогулок в санях зимой). В третьем — серебряная посуда, столовая и чайная. Когда крышки сундуков открывали, звучала довольно громко музыкальная мелодия. Один сундук был с горбатой крышкой, два другие — с плоскими крышками. Летом, в жару, на плоских сундуках спали мои братья. Зимой это помещение служило как погреб.
Из прихожей шел ход в обширную переднюю комнату. Здесь стояли шкаф с одеждой и шляпными коробками, станочек для тростей, комод для детского белья с отдельными ящиками для каждого ребенка, висели вешалка и зеркало. Здесь же была кафельная печь для обогрева примыкающих комнат — родительской спальни и зала. Двери из зала вели к родителям, в гостиную, столовую и спальни для девочек и для мальчиков. Затем были двери на кухню и в комнату для прислуги и черный ход со двора. К нему вела деревянная лестница, на площадке которой располагались туалет и два чулана. В одном хранились напитки, варенья, сушеные фрукты и старые детские игрушки. В другом — продукты на каждый день. Отсюда же шла лестница на чердак. Там были устроены две комнаты, обставленные старой мебелью: большая — с несколькими кроватями, платяным шкафом, полками для посуды, простым столом и стульями, и поменьше — со стеллажами для книг. Здесь были русская классика, французские романы, детские книги, журналы “Вокруг света”, “Нива”, журналы мод, газеты “Русское слово”, “Вести”… Под лестницей была кладовая, где хранились варенье, маринады и грибы.
На чердаке частенько скрывались от полиции эсеры, народовольцы, коммунисты и прочие революционеры. Они незаметно появлялись и так же незаметно исчезали. Одно время у нас на чердаке скрывался Алилуев. Бывали и обыски.
Папа ни к каким-либо партиям не примыкал, однако считал революционеров несчастными людьми и испытывал к ним сочувствие. Когда готовился обыск, квартальный заранее нас извещал. Чердачные постояльцы на время (или навсегда) исчезали. Каждому уходящему папа давал деньги.
Позади дома был еще один сад. Посередине — клумба с цветами, а в центре клумбы зеркальный шар (кривое зеркало). В этом саду росло всего одно дерево — огромная груша. Были здесь площадка для крокета, качели, клетка с павлином и решетчатая беседка, в которой в жаркое время пили чай, а в дождливое играли дети. Рядом с садом в небольшом сарайчике некоторое время жил ослик. Папа привез его с Кавказа нам в подарок. Но ослик очень рано просыпался и громкими криками “И-а! И-а!” будил и нас, и соседей. Пришлось его кому-то передарить. Заменил его пони. Увидев его впервые, наша кухарка Ольга воскликнула: “Разве это лошадка, это просто Шишок!”. Так мы его и назвали. Шишок прожил у нас всего два года. Мы, дети, перекормили его сладким. Похоронили его на кладбище для животных на окраине города. Множество детей его провожало.
В нижнем полуподвальном этаже центрального дома иногда ночевал кто-то из рабочих. Основную часть этого этажа занимало колбасное производство. В первом цеху разделывали туши и отделяли мясо от костей. Во втором мясо сортировали и раскладывали по бочкам, а кости переправляли на мыловаренный завод. Третий цех — рубильный. Здесь мясо измельчали автоматическим рубильником. Мастера лопатками перемешивали фарш. Четвертый цех — смесительный. Здесь добавляли специи, селитру, фисташки, шпиг, пищевые красители, соль и т. д. Затем были цеха набивной и перевязочный. Фарш набивался в кишки разных размеров, которые перевязывали бечевками. Готовая продукция на тележках перевозилась либо в котельную с двумя огромными котлами для варки, либо в коптильню, посреди которой тлели дубовые и осиновые чурки. Там колбасы и окорока коптились и надлежащее время выдерживались.
К котельной примыкала небольшая комната для отдыха старшего мастера, Николая Ивановича Калинина. Рядом был склад готовой продукции. Далее — коптильня и погреб. В нем наверху хранились сухие продукты: крупы, мука, консервы, а в подполе — молочные, и другие, скоропортящиеся.
В машинном отделении оборудование было английское или немецкое. Труба, выведенная довольно высоко, издавала при работе глухой звук: “Пах-пах”. Мы к нему настолько привыкли, что не замечали. Здесь же столовая для рабочих. Все они были приходящие, постоянно жил у нас только дворник Иван. Он следил за порядком во дворах, открывал и закрывал ворота и калитку, кормил лошадей, коров и собак, привозил в бочке воду из источника для питья и приготовления пищи. Вода из колодца (в переулке) служила только для мойки и стирки.
Боком наш дом выходил в переулок. Из сада к нему вели калитка и ворота. Никакие другие дома на него не выходили. Потому, кроме нас, переулком никто не пользовался. Иногда здесь меняли подковы лошадям, чинили сбрую, работал точильщик. А в основном играли дети — в лапту, горелки, чижика, серсо, бабки. Каждый месяц ночью в переулок приезжала “золотая рота” чистить туалеты.
В большие церковные праздники рабочие отдыхали: на Пасху целую неделю, на Рождество — три дня. По субботам работа оканчивалась в 12 часов. Только коптильный цех работал бесперебойно.
Наименьшая ежемесячная плата рабочим составляла 5 рублей. Все они получали подарки к праздникам. Старший мастер Николай Иванович, один из всех получал в месяц 35 рублей. Он носил хороший костюм и часы с цепочкой, был всегда выбрит и не курил. И никто из рабочих не пил и не курил — таково было условие при найме.
Большую роль в делах фабрики играл наш поверенный, Абрам Исаевич Зайчик. Не знаю, имел ли он какое-либо специальное образование, но, живой и очень сообразительный, он успешно исполнял множество обязанностей. Ездил в Германию, в Москву, в ближайшие к Серпухову городки, выдавал рабочим зарплату. Случалось, правда, что папа ловил его на обмане и выгонял. Тогда Абрам Исаевич вставал на колени под нашими окнами, клялся, что это его последний обман, и так стоял, пока его не прощали. В 1918 году, после папиной кончины, Зайчик уехал к своим родителям в Минск.
Приказчики в наших магазинах работали самостоятельно. Мы их совсем не видели.
Вдобавок ко всем этим работавшим у нас людям по большим праздникам нанимались мальчики: разносить поздравления.
Внутренний садик я уже описала. Рядом с ним была большая каменная кладовая, где хранились говяжьи и свиные туши. В советское время, примерно в 1930 году, кладовую перестроили под жилье и разместили там четыре семьи. Вблизи кладовой стояла собачья будка. В ней жили дворняжки — Цыганка и Шарик.
В доме жил огромный серый дог Рекс. В зале под роялем у него была подстилка, но он имел независимый нрав и лежал, где хотел. Еще в доме в полной дружбе с Рексом жил кот Антоша сибирской породы — белый и пушистый.
А в каретном сарае стояли карета, на которой родители после венчания вернулись из церкви домой (ею никогда не пользовались, она сохранялась как реликвия), пролетка, линейка, тарантас и вместительный легковой автомобиль — кабриолет английской марки. На нем мы всей семьей ездили в монастыри, на пикники и на другие загородные прогулки. Управлял сам папа.
Рядом с каретным сараем под навесом стояли сани: большие, на всю семью, и маленькие на два сиденья с меховым пологом. Родители ездили на них зимой в гости к родным или друзьям, в баню, в театр, в магазины. Далее стойла для лошадей и дровяной сарай с лестницей на сеновал, где была оборудована комнатка для Ольгиных сыновей (об их судьбе скажу позже). Здесь же на заднем дворе находились птичники для кур, гусей и индеек, коровник на два стойла и туалет для рабочих.
Усадьба включала еще два дома: один маленький, а другой довольно большой. Маленький, деревянный, в три окошка, имел выход на ярмоарочную площадь. Ярмарки были грандиозные — мерами продавались на повозках фрукты, овощи, куры, гуси, отдельно в стороне живой скот — лошади, коровы. Открывался Театр Петрушки, карусели, бродили музыканты, певцы, нищие. В маленьком доме жила вдова чиновника Мария Егоровна с сыном, студентом юридического факультета Московского университета. Пенсия у нее была скромная, а стипендия у сына и того меньше. Приезжал он только по воскресеньям и на большие праздники.
Домик Марии Егоровны состоял из двух комнат, кухни и парадной с выходом на площадь. В нем было чисто и уютно, во дворе — цветочная клумба и ягодные кусты. Папа брал с Марии Егоровны очень маленькую плату, только чтобы та не чувствовала себя униженной. По существу же, она была как бы членом нашей семьи. Была она высока ростом, красива, начитанна; единственный недостаток — курила, что считалось тогда большим пороком. Сын Марии Егоровны уже после революции окончил университет, стал зарабатывать хорошие деньги, но попал в дурную компанию и в начале 20-х годов совсем спился и умер. Мария Егоровна перенесла это горе только благодаря нашей семье. Прожила она до девяноста трех лет, оставаясь до последних дней в здравом уме и ясной памяти.
Третий дом — одноэтажный, но довольно большой, из нескольких комнат, — выходил окнами в переулок и на площадь. Он сдавался внаем. Съемщики менялись. Долгое время в нем была чайная. В начале 20-х годов его отдали под молельный дом баптистам. Те приходили, слушали своего проповедника, пили чай.
Во время нэпа, пока наши дома еще не были конфискованы, в этом доме селятся цыгане — красавец Николая Иванович с совсем юной женой Настей и двухлетней дочкой Машенькой. Семья живет на широкую ногу. Николай Иванович носит лакированные сапоги, атласные рубашки разных цветов навыпуск, пояс с кистями, франтовской картуз. В семье согласие, в доме чистота и порядок, вечерами поют цыганские песни…
И вдруг в городе появляются фальшивые червонцы. Квартальный говорит маме, что подозревают Николая Ивановича. Мама ему это тотчас передает. На другой день Николай Иванович приносит какой-то пакет, говорит, что на несколько дней по делам уедет и просит сохранить до его приезда. Мама кладет пакет за зеркало в столовой. Через месяц Николай Иванович возвращается и признается, что фальшивые деньги печатал он, в пакете — станок для их изготовления. Мама его выгнала, но в милицию не сообщала.
Глава 3
Все кухонное хозяйство лежало на Ольге. Мама только руководила. Обеды готовились отдельно — для семьи и для рабочих.
Ольгин муж погиб в русско-японскую войну. Двое сыновей-погодков остались сиротами. Воспитывались они у Ольгиных родителей в Заборье, деревне вблизи Серпухова, где и учились в приходской школе. Ольга изредка их навещала. Заборье славилось пьянством, драками, воровством. Мальчики учились неплохо, но, когда подросли, занялись конокрадством. Воровали лошадей по деревням, из табунов, у зазевавшихся хозяев. Продавали цыганам в таборы. Частенько полиция догоняла табор и возвращала лошадей хозяевам. Цыгане воров не выдавали, а наказывали их сами — нещадно били и оставляли избитых валяться в придорожных канавах. Ольга бросалась за помощью к моим родителям. У нас на сеновале была специальная каморка для Ольгиных сыновей. Их укладывали на топчаны, и наш домашний врач Афонский лечил их ушибы и ссадины примочками и мазями. После смерти Афонского эту же роль выполнял наш новый врач, Фоминский. Едва оправившись, братья снова принимались за свое. Оба они не пили спиртного и не курили, а деньги копили на свои будущие свадьбы. В революцию они воспрянули духом. Один стал красным комиссаром, другой — заместителем председателя Городского совета.
Дореволюционные времена запомнились мне множеством праздников. Перед Пасхой (главным праздником) до блеска чистили дверные и оконные бронзовые ручки; все мыли, скребли, шла уборка по всей усадьбе; с потолков сдирали старую бумагу и заменяли новой, которую выписывали из Германии — всегда одного и того же кремового цвета. Обои тоже меняли. Расклеивали зимние рамы. В доме становилось светлее. Врывался и будоражил уличный шум, означавший для нас приход весны и ожидание чего-то нового в жизни. Задолго до Пасхи, перед Великим постом, праздновали Масленицу. Сокращалась работа фабрики. Многие рабочие разъезжались. Оставались лишь те, кто был занят в коптильном производстве — этот процесс нельзя было прерывать.
Вся Масленичная неделя — сплошной праздник. Каждый день во всей округе пекут блины. Мы катаемся по городу на санях: днем — дети, вечером — взрослые. В четверг принимаем гостей. На столах разные яства. Ольга сбивается с ног, не успевает подавать горячие блины. Помогает горничная. Вечером мы, младшие дети, остаемся в своих комнатах. До нас доносятся лишь веселые голоса.
Кончается масленица, наступает Прощеное воскресенье. В этот день посторонних в доме нет. Рабочие, которые не разъехались, приходят просить прощения у папы и у мамы. Встают на колени со словами: “Простите, если в чем согрешил перед вами”. В ответ: “Бог простит, прости меня и ты”. Ольга и горничная тоже просят прощения и тоже стоя на коленях. Просим прощения и мы, дети, но на колени не встаем. Прислуга наша и рабочие называли родителей только по имени и отчеству, никогда: “хозяин”, “хозяйка”, “барыня”.
После масленицы — семь недель Великого поста. Не разрешается шуметь, петь, громко говорить. Первую неделю — строгий пост: супы грибной, гороховый, щи; каши с постным маслом; кисели, компоты. Со второй недели поста появляются пироги из постного теста с подливками из грибов, изюмом, маком, младшим детям — молочные каши. На Страстной неделе — строжайший пост. Все говеют, исповедуются, причащаются. После причащения появляется чувство какой-то легкости, просветление, хочется стать лучше, добрее. В четверг пекут журавлики — предвестники весны и великого праздника. Они из постного теста, но сладкие, с вкрапленными в тесто изюминками.
В Великую пятницу идем к вечерне. В этот день вся служба в церкви —при зажженных свечах. Возвращаемся домой, неся в руках святой огонь. Свечка, чтобы не погасла, помещается в специальный фонарик. Если она все еще гаснет, зажигаем от идущего рядом. Наша церковь — Воскресения Христова — совсем недалеко от дома. Почти всегда удается донести огонь в целости. Дома переносим его в лампадку или на большую свечу.
Ну, а накануне Пасхи дружно красим яйца. Каждому из детей дают одно-два яйца. Красим кисточками или используем специальную бумагу — обернешь ею яйцо, и получается мраморный узор.
Наутро просыпаемся от колокольного звона. К пасхальной заутрене идут только взрослые. После заутрени все христосуются и садятся за праздничный стол, накрытый белой крахмальной скатертью. На столе — пасха, куличи, разноцветные яйца, всевозможные закуски. Все сидящие за столом в новых платьях и костюмах — от знаменитой на весь город мастерицы Марии Дмитриевны, все сшито в ее мастерской.
Три дня звонят колокола всех серпуховских церквей. Днем приходят родственники с детьми, нашими двоюродными и троюродными братьями и сестрами. Христосуемся. Обмениваемся крашеными яйцами, дарим друг другу подарки. Детей катают со специальной горки — в виде крашеного яйца. Показываем гостям домашние спектакли. В зале устанавливается самодельная сцена. Пьесы — по разным сказкам или рассказам — сочиняют мама и мои старшие сестры. Актрисы и актеры — это мы, младшие дети. Всю Пасхальную неделю принимаем гостей или ходим в гости.
Рождество праздновали не столь пышно, как Пасху. И Рождественский пост был не столь строгим — мясо исключалось полностью, но рыба подавалась в течение всего поста. Младшим детям разрешались молочные продукты. Фабрика не работала всего три дня. Дома включали граммофон и слушали классическую и церковную музыку. Приходили колядующие — пели молитвы и песни, славящие Рождество Христово. Им давали подарки и немного денег.
После Рождества перед Крещением — всю неделю Святки. На улицах гулянье, катанье на санках с гор. Мы, младшие дети, катаемся с длинной Никольской горы от улицы на замерзшую Нару. К сестрам приходят подруги, гадают “о суженом”. По краям зеркала зажигают свечи и смотрят, появится ли суженый. Льют в холодную воду расплавленный воск, а затем изучают тень на стене от застывшей фигуры. Жгут бумагу и тоже смотрят — теперь на тень от огня. Опускают в стакан с водой обручальные кольца родителей. Выбегают на улицу и спрашивают имя у первого попавшегося мужчины: считается, что это будет имя суженого. Мама не любила, но и не возбраняла эти святочные гаданья.
Старшие сестры посещали костюмированные балы — в гимназии, в клубе, в зале управы. Мария наряжалась испанкой, итальянкой или цыганкой: длинная, широкая, шелковая юбка, яркая блузка, на шее монисто, в ушах огромные серьги, все пальцы в кольцах. Зоя предпочитала мужской костюм (гусара или казачка) и на лице черную маску. Костюмы брались напрокат из костюмерной городского театра и дополнялись дома всевозможными украшениями.
Глава 4
Переднюю нашего дома я описала. Спальня родителей была довольно большая: с тремя окнами на улицу и одним — во двор. Здесь были белая двуспальная кровать, комод с трельяжем, шкаф для одежды, два кресла, письменный стол, угольник с иконами в золоченых ризах, ковер на полу и розовый фарфоровый фонарь, в который вставлялись керосиновая лампа или свечи. Одна из стен была выложена кафелем. Зал имел пять окон: три по фасаду и два в переулок. В переднем углу висела небольшая икона покровителя семьи Николая Чудотворца в золотой оправе. Обстановка: рояль, небольшие кресла, кушетка, швейцарские напольные часы красного дерева, зеркала от пола до потолка, два ломберных стола для игры в карты, две пальмы, люстра с газовыми горелками, ковер, пейзажи работ русских художников, большая копия “Сикстинской мадонны” (позднее, в советское время, ее конфисковали, приняв за икону). Рояль тоже конфисковали — для клуба, но спустя некоторое время вернули. Вышел указ: у кого в семье более пяти детей, музыкальные инструменты не отбирать. Здесь, в зале, старшие сестры, Зоя и Мария, занимались музыкой. Зоя к тому же еще и пела. Им посчастливилось окончить гимназию в 1917 году, до переворота. Учитель музыки Бейлис, красивый и очень остроумный пожилой еврей с длинными седыми волосами, которые локонами спускались на плечи, приходил заниматься с ними два раза в неделю.
Гостиная выходила двумя окнами в переулок. Здесь стояла мягкая шведская мебель, обитая голубым шелком, почти вся в чехлах. Их снимали только по большим праздникам. Прочая обстановка — овальное зеркало, книжный шкаф, телефон на стене, круглый стол, ковер, голубой фонарь и настольная тоже голубая китайская лампа.
Столовая имела три окна в переулок и одно во двор. Тут были буфет, большой стол, стулья из грушевого дерева с сиденьями и спинками из шведской соломки, чайный столик, изразцовая лежанка, большие часы, угольник с иконами. В углу стояла тахта. На ней спала бабушка, когда приезжала погостить из Москвы. На стенах висели семейные портреты и портреты членов царской семьи.
В комнатах для девочек и мальчиков мебель была самая скромная.
И наконец — кухня, большая, с русской печкой, длинным и широким деревянным столом, полкой, табуретками, скамейками для ведер с водой и шкафом для кастрюль. В кухне два окна: одно — во двор, второе — в комнату для прислуги. Там кровать, стол, два стула, зеркало на стене, сундучки для личных вещей, иконка.
Жили у нас в доме кухарка и няня. Остальные работники — горничные (они часто менялись), кучер, садовник, прачка и истопник — приходящие. Простая портниха шила домашнее белье: детские сорочки, лифчики, панталоны и т. п. Нарядную одежду заказывали “у Марии Дмитриевны”. Мужские сорочки и нарядное белье отдавали стирать в китайскую прачечную. Остальное белье прачка стирала дома. Полоскать белье возили на реку. Регулярно приходил часовщик, заводил часы и проверял точность их хода.
Так мы и жили.
Не знаю почему, но в нашей семье почти никто никогда не болел. Только однажды младшие дети все сразу переболели корью. Лежали мы все в одной красной комнате: окна завешены красными занавесками, лампа под красным абажуром, одеяла, наволочки — все тоже красного цвета. Так полагалось тогда при кори, чтобы не повредить зрение.
В пять лет я заболела краснухой. Лекарства не помогали. Сыпь то исчезала, то снова появлялась. Тетка повезла меня в Троицко-Сергиев посад. Там недалеко от храма, обложенный крупными камнями, бил из земли источник. Несколько дней мы прожили в маленькой келье. Дважды в день приходили к источнику, тетя омывала мне шею и спину. Через несколько дней сыпь исчезла и никогда больше не появлялась. Говорят, теперь над источником стоит часовня и паломничество к нему не иссякает.
Жизнь семьи проходила размеренно и спокойно. В семь утра, с последним утренним гудком рабочие принимались за работу. Часам к восьми поднимались старшие члены семьи. Младшие дети, дошкольники, вставали позднее. На завтрак обычно подавались каши и калачи. Детям — непременное молоко. Обедали всей семьей в два часа. Перед тем, как сесть за стол, крестились на икону. По окончании обеда благодарили и снова крестились. Под прибором полагалась цветная вышитая салфетка. Рядом с прибором в кольце — белая. Дети должны были сидеть прямо, не прислоняясь к спинке стула и упаси Бог стучать вилками и ножами.
Ужин подавался в восемь вечера. После ужина часто кто-нибудь читал вслух. Младшие играли в лото, домино, прятки, рисовали или читали.
Папа очень любил цыганское пение. Время от времени, наскучив делами, он с дядей Сашей Любомудровым уезжал в Москву к маминым родным на Второй Николо-Щиповский переулок. Два-три дня подряд они кутили всегда в одном и том же очень дорогом ресторане, славившемся на всю Москву цыганским пением и танцами. Возвращались домой нагруженные подарками. Маме — букет цветов, внутри которого пряталась коробочка с очередной драгоценностью.
На большие праздники — Пасху, Рождество, дни ангела родителей — приглашали повара из ресторана. Ему помогал поваренок, мальчик лет двенадцати. Он же сервировал стол. На Пасху — индейка, на Рождество — гусь. Запеченные окорока и молочных поросят повар готовил в своей медной луженой посуде. Тут уж он сам сервировал стол. Голяшка от окорока украшалась кисточкой из тонких цветных бумажных ленточек. Вина и крепкие напитки подавались в надлежащих графинах. В бутылках подавалось только шампанское. Мама раскладывала у приборов карточки с именами. Женщины пили только шампанское и десертные вина. Дети на таких ужинах не присутствовали. Нам сервировали стол отдельно.
На Троицу и в Духов день украшали весь дом и парадный вход. Большие пучки березовых веток и букеты цветов освящались в церкви и расставлялись на столах. Березовый запах разносился по дому, по двору, по всему городу. К этим праздникам шили нарядные летние платья и костюмы.
В день Ивана Купала на берегу Оки устраивали пикник. Скатерть расстилалась прямо ни траве. Вили венки из полевых цветов, надевали их на голову, бросали в реку. Купались.
Еще одним праздником был сенокос. Арендовались всегда одни и те же заливные луга. Рядом лес и большое озеро. В соседней деревне нанимались мужики — косить, и женщины — ворошить сено. А мы купались и собирали грибы и ягоды. В небольшой речке, впадавшей в озеро, у берегов в тине водилось множество раков. Мы загоняли их ветками в ведро и несли нашему работнику Ивану. Тот бросал их живыми в котел с кипящей водой. Раки из буро-серых становились красными. Мы ели их с наслаждением. Праздник длился несколько дней; свежее, душистое сено укладывали на большую телегу, привозили во двор и сбрасывали перед сеновалом. Пока оно там лежало, мы забирались по лестнице к оконцу и прыгали в него с большой высоты.
Глава 5
Я родилась 17 сентября (по ст. ст.) 1910 года ночью, семимесячной. Мама говорила, что никто не мог знать наверняка, выживу ли я. Медлить с крещением было нельзя, уже в семь утра привели священника, принесли из церкви купель. Крестным стал мой дядя Борис Васильевич Гололобов. Ему было 27 лет. Крестной из-за спешки пригласили вдову-чиновницу, которая жила у нас в маленьком доме. Ей тогда было 73 года. Маме моей было 27 лет. С тех пор особые случаи моей жизни, все ее радости и несчастья, связаны с цифрой “7”.
С первых же дней у моей кровати круглые сутки дежурили, сменяя друг друга, сестра милосердия и няня. Ежедневно приходил врач. Приехала из Москвы мамина двоюродная сестра Мария Николаевна, крестная моей сестры Серафимы, которой в то время было одиннадцать месяцев.
Своих детей у Марии Николаевны не было. Она обожала крестницу да и всех нас. Мы звали ее “крестненькая”. Муж Марии Николаевны был крупный чиновник: он приезжал к нам как-то в мундире с золотым шитьем, при орденах. Жили они в Москве на Мясницкой, имели большой штат прислуги. Мария Николаевна упросила родителей отпустить Серафиму к ней в Москву, пока я не окрепну, не подрасту. Сима прожила у крестной почти семь лет. В Москве она была окружена любовью и заботой. Для нее наняли сначала няню, а в пять лет гувернантку. В отличие от всех нас у Симы были в характере надменность и высокомерие. Ни близких подруг, ни друзей у нее не образовалось. В 1931 году она вышла замуж. Муж ее Федор Иванович, красный командир, был из крестьянской семьи. Сима постоянно делала ему презрительные замечания, поправляла его речь. С рождением дочери Верочки Федор Иванович сосредоточил на ней всю свою любовь. В семье начался разлад, но разводиться коммунистам не полагалось. В 1941 году Федор Иванович, как и все ушел на фронт. Спустя два года Сима получила повестку: “…погиб смертью храбрых”. Стала получать за погибшего мужа большую пенсию. В 50-е годы Верочка, уже студентка, поехала с подругой в Сочи, где в Ворошиловском санатории отдыхал отец подруги. Пошли его проведать. И тут в санаторной аллее Верочка нос к носу сталкивается со своим отцом. Бросается ему на шею. Выясняется: чтобы избавиться от Серафимы, он изготовил подложный документ о своей смерти. Служил он теперь где-то на Украине. Был женат. Некоторое время спустя он встретился с Симой. Через три года после этой встречи он умер — теперь уже окончательно.
В разгар революции мужа Марии Николаевны арестовали, и он исчез навсегда, а когда конфисковали квартиру и все имущество, крестненькая переехала к нам в Серпухов. Несколько лет прожила она в нашей семье и умерла всего пятидесяти лет от роду.
Печально сложилась и жизнь моей сестры Валентины. Единственная ее дочь Ирина окончила техникум (высших учебных заведений в Серпухове не было). Очень красивая и живая, Ирина была избалована всеобщим вниманием. Вышла замуж внезапно: в гостях у подруги познакомилась с приезжим капитаном дальнего плавания — любовь с первого взгляда. Женятся и уезжают на место службы капитана Дальний Восток. Проходит два года, и вдруг Валентина получает известие о смерти дочери. Летит во Владивосток с братом Василием и узнает: муж застрелил Ирину из ревности. Насколько я помню, он как-то избежал суда. Тело Ирины перевезли в Серпухов и похоронили на том же кладбище, где лежат многие Квасниковы.
В шесть лет меня отправили в частную школу. Помню, как мама меня провожала. Школа располагалась в небольшом двухэтажном деревянном доме неподалеку от нашей усадьбы. Директриса, немка Клара Карловна, провела меня по школьным помещениям, а мама ушла. Я осталась одна с полными слез глазами, но тут появились другие ученики, и — о, радость! — среди них мои друзья: Саня и Алеша.
Классы были во втором этаже: один для девочек, другой для мальчиков. Классы по четыре человека. Уроки вели разные преподаватели. Программы у девочек и мальчиков несколько отличалась, но некоторые уроки были у нас общими. Тут же, на втором этаже, кабинет и спальня Клары Карловны (мы звали ее фрау Клара; надо сказать, она хорошо говорила по-русски). Кухня и комната кухарки были в нижнем этаже. При доме был дворик.
За год обучения я научилась читать, писать, считать, пересказывать тексты, прочитанные учительницей, запоминать стихи, даже писать письма. Кроме того, девочек учили шитью, учили пришивать пуговицы. А мальчиков учили пилить, строгать, делать простые деревянные предметы, выжигать увеличительным стеклом рисунки на дереве.
По большим праздникам мы всей семьей на машине или в пролетке ездили в женский Владычный монастырь на правом берегу реки Нары, у ее устья, где она впадает в Оку. В монастыре нас встречала и благословляла крестом игуменья. Мы отправлялись на утреннюю литургию. По окончании службы послушницы вели нас в трапезную. Здесь на деревянных столах ждали монастырские яства: разная рыба, заварной монастырский черный хлеб, мед, варенья, кулебяки. Особенно нам нравились ржаные лепешки на сметане. Я и теперь помню их вкус. Прямо напротив Владычного монастыря на левом берегу Нары располагался мужской Высоцкий монастырь. Обычно папа ездил туда с сыновьями. Папа регулярно делал пожертвования в оба эти монастыря. Они были построены в XVI столетии и служили для защиты города от татарских набегов. Первоначально оба были мужскими, монахи одновременно служили воинами. Впоследствии Владычный монастырь стал женским — “девичьим”, как мы его называли. У него было свое прекрасное хозяйство — фруктовые сады, пасеки, огороды, даже свое стадо коров. Монахини стегали ватные одеяла, вязали, вышивали. Особенно славились белошвейки. Наша семья заказывала им белье из морозовского полотна, лучшего в России. Оно прялось из лучшего льна и выделывалось особенным образом, было тонкое, очень белое и шелковистое.
В дни каникул устраивали домашние праздики для старших детей. Им предоставляли две комнаты: зал и восточную комнату. Сервировали сладкое, фрукты и напитки: “ситро” и воды с фруктовыми соками. Гостями были гимназисты, студенты и подруги сестер. Танцевали под игру на рояле, читали стихи, играли в жмурки, почту Амура, почту цветов. Гости — Пьер Попов, Гурий Сидоров, Сигизмунд — записывали сестрам в альбомы стихи известных поэтов или собственные стихи и добрые пожелания. Увлекались спиритизмом. На столе расстилали большой лист белой чертежной бумаги с алфавитом по кругу. В центре круга помещали опрокинутое блюдце, на краю которого ставили черную точку. Четыре участника спирита касались пальцами блюдца и ожидали его движения. Один из спиритов вызывал дух и задавал ему вопрос. Все замирали. Блюдце начинало медленно двигаться, указывая точкой на буквы, из которых таким образом составлялся ответ. Иногда он бывал насмешливый, а иногда грозный, внушающий трепет.
В 1913 году при праздновании 300-летия царствования на Руси Дома Романовых папа был награжден золотой медалью. Ее увеличенную позолоченную копию установили на воротах при въезде во двор. Медаль представляла собой в центре барельефное изображение двуглавого орла, слева Михаила, первого государя из Романовых, справа — царствующего государя Николая Второго.
Мы гордились и восхищались своими родителями. Когда папа приходил с улицы я, Лева и Люба наперегонки бежали в переднюю — подать ему домашние туфли с загнутыми кверху носами. Мама же всегда и везде, в том числе и дома, носила туфли на каблуках. Мы, младшие, обращались к ней только на “вы”. Старшие сестры считали, что это архаизм, но правило не нарушалось.
Первая мировая война нашей семьи, да и всего хода жизни в Серпухове, почти не коснулась.
Глава 6
В начале 1918 года в Серпухове укрепляется новая власть. Начинаются повальные аресты фабрикантов, купцов, торговцев, царских чиновников — всех так называемых “бывших”. В середине 1918 года арестовывают папу как заложника. Тут же выходит указ Ленина: многодетные родители, независимо от их социального положения, аресту не подлежат. Папа возвращается. Но в тюрьме он заразился “испанкой”, бушевавшей тогда в России и по всей Европе. Болезнь переходит в крупозное воспаление легких. Вызывают лучших врачей из Москвы. Владыка Высоцкого монастыря служит дома молебен. Когда никакой надежды уже не остается, папа соборуется.
Умер он 18 сентября 1918 года. Ему шел сорок третий год.
Помню в центре зала гроб, обтянутый белым муаром с кистями. Тело наполовину покрыто церковным покровом золотого шитья. По углам свечи в больших подсвечниках. Монахини, сменяя одна другую, двое суток читают у гроба заупокойные молитвы. Перед иконой горит лампада. Приходят прощаться родственники, друзья, бывшие наши рабочие (фабрика уже закрыта). Входят с парадного входа, уходят через черный. На третьи сутки похороны. Водружают гроб с телом на катафалк под белым балдахином, запряженный двумя лошадьми. Позади на катафалке гора еловых веток. Церковный служка посыпает ими всю дорогу от дома до церкви. За гробом в пролетке — мама с папиными сестрами. За ними несут несметное множество венков. Мама несколько раз теряет сознание. Тетя Аня, вдова маминого брата, не отходит от нее, дает нюхать флакон с нашатырным спиртом. После отпевания в церкви и еще одного на кладбище, гроб опускают в могилу. Сразу после похорон щедрые многолюдные поминки (на Россию уже надвигается голод, но у нас еще есть запасы продуктов). Папу любили не только родные и близкие — он был добрый и умелый человек: давал городу деньги на постройку мостов через Нару и Оку, на детские приюты и богадельни, делал щедрые вклады в монастыри и церкви.
Мама осталась вдовой в тридцать пять лет с девятью детьми: шестью дочерьми и тремя сыновьями. старшей дочери восемнадцать лет; младшей, Любе, четыре года.
Глава 7
1918 год. По всей России свирепствуют голод и болезни: желтуха, чесотка, брюшной и возвратный тифы, страшная “испанка”, унесшая папу и миллионы других жизней, говорят о случаях черной оспы. Полчища вшей и блох разносят болезни. По карточкам выдают четвертинку хлеба и ржавую селедку. Дров нет в продаже совсем. На “керенки” ничего купить нельзя. Ольгин сын тайно ночами с большим риском привозит дрова, зеленое дегтярное мыло, сухари, овес. Ольга варит из овса кисель. Добыть продукты можно только в обмен на бытовые вещи и только в деревнях, а для этого необходим пропуск от городского начальства. “Бывшим” пропуска не положены. Ольгин сын выправляет для матери пропуск. Она ездит в свою родную деревню, в другие деревни. Возит на обмен ситец, сахар, соль, мыло: на соль и мыло — особый спрос. В обмен получает муку, овощи, сало, мед. Торгующих множество. Патрули на дорогах и в поездах всех обыскивают. У кого нет пропуска, всё отбирают.
А гимназии ликвидированы еще в 1917-м. Теперь всех детей, независимо от социального положения родителей, принимают в новые школы первой ступени — с первого по пятый классы. В 1918 году я и Сима поступаем в первый класс. Мы вполне подготовлены идти сразу во второй, но нам не разрешают. Школа не отапливалается. в морозную погоду сидим в классах, не снимая пальто. По очереди приносим дрова — по одному или два полена в зависимости от погоды. Бывают дни, когда устные уроки проводятся у натопленной печки, вокруг которой мы сидим на скамейках или прямо на полу, постелив газеты.
Как и большинство наших учителей, моя первая учительница Антонина Васильевна Стрепетова преподавала раньше в гимназии. Был у нас и урок Закона Божия. В середине года эти занятия отменили, но желающие могли продолжить их в церкви Пресвятой Троицы неподалеку от нас на Торговой площади. Из нашего класса ходили туда всего шестеро, в том числе и я. В следующем году преподавание Закона Божия было окончательно запрещено.
Во втором классе все должны были вступить в пионеры. Моя сестра Сима (она училась в параллельном классе) отказалась. Ее едва не исключили из школы, но как-то обошлось. Классы были разбиты на звенья — по пять человек в звене. Звеньевой — из числа успевающих учеников — отвечал за всех пятерых и должен был помогать отстающим. Я была звеньевой и имела в своем звене еще одну девочку, Олю Егорову, и трех мальчиков. С одним из них, Пантюшей, сыном священника, мы дружили. Он много читал, хорошо учился, был тихий и застенчивый. Другие мальчики его невзлюбили: дразнили, толкали, прижимали партами к стене. Я и Оля Егорова как самые успевающие имели авторитет и защищали Пантюшу. Во вторую ступень школы Пантюшу не приняли, а всю его семью выслали из города.
Это было начало жестоких гонений на религию и церковь. Помню разгром той самой церкви Пресвятой Троицы, в которой я короткое время посещала уроки Закона Божьего. Сначала конфисковали всю ценную утварь: серебряные и золоченые кресты, чаши, купели, подсвечники, оправы икон. Сами иконы увезли и сожгли. Затем объявили, что церковь взрывают. Огромную толпу собравшихся солдаты разгоняли прикладами. Главный организатор коммунист Афанасий (Афонька, как все его называли) руководил взрывом у всех на виду, в ярости и исступлении. И вот, на другое утро его разбивает паралич. Видимо, и на коммунистов это подействовало: в течение несколько лет церквей в Серпухове не взрывали. Однако гонения шли своим чередом. В Высоцком и Владычном монастырях разместили военные школы. В церквах устраивали склады — дровяные, товарные, овощные. Церковь Воскресенья (нашего прихода) была взорвана еще ранее. В близлежащих городках — Подольске, Шараповой Охоте — церкви тоже уничтожались. Повсюду срывали уличные иконы, стоявшие в рамах под стеклом. Сбрасывали их на подводы и увозили сжигать на окраину города. Люди стояли на коленях и молились, но не смели ни помешать, ни взять икону. страх перед коммунистами нарастал.
Новый режим пришел к нам в Серпухов чуть позднее, чем это случилост в Петрограде. Помню, я в гостях, празднуем день ангела моего сверстника Сани Шустова. Неожиданно приходит наш дворник Иван. Говорит: на улицах неспокойно, мне надо идти домой. Выходим. В самом деле на улицах огромные толпы. Мы с трудом продвигаемся. Люди кричат, пляшут. В руках плакаты: “Долой буржуев!”, “Смерть царю!”. Во многих домах разбиты стекла, сломаны заборы, распахнуты ворота. Рядом с пивной открытые бочки. Мужики картузами черпают и пьют дармовое пиво. Все пьяны. Приступают к Ивану, требуют, чтобы искупал меня в бочке. Иван говорит: “Это моя дочь, я — рабочий”. Отстают. Подходим к дому. Медали на воротах нет — кто-то спрятал ее, спасительно загнув внутрь. Утром указ новой власти: всем вывесить красные флаги. У кого нет красной ткани, вывешивают красные юбки, блузки, платки — что придется…
Смутно помню нашествие крыс. Несметные их полчища входят в город. Проникают в жилища, сараи, погреба, съедают все, что доступно, в поисках съестного грызут одежду, обувь. Мы, спасаясь от них, спим в саду на ковре, окруженном металлической сеткой. Двери в дом заложены камнями. Через неделю крысы внезапно уходят.
С 1919 года у “бывших” начались повальные обыски. чекисты приходили, как правило, ночью. Простукивали стены, искали тайники. Отбирали золотые и серебряные вещи, иконы в окладах. Мы заранее спрятали часть ценностей у Марии Егоровны и у других соседей. Отобрали у нас столовое серебро, часть икон в золоченых окладах и, посчитав за икону, копию “Сикстинской мадонны”. На наше счастье, не заметили икону Николая Чудотворца, покровителя нашей семьи — она висела в темном углу. Конфисковали рояль. вскоре вернули, но без ножек. Кто-то их пустил на дрова. Мы заменили их простыми, прямыми ножками. Рояль выглядел безобразно, но на звучании это не отразилось. Вернули же рояль по указу, предписывавшему не изымать музыкальные инструменты у многодетных семей.
Часть золотых вещей исчезла без помощи чекистов. Скорее всего, их взял наш дворник Иван. Он дольше всех оставался у нас и знал, где что хранится. Покинув нас, он хорошо обосновался в деревне: купил дом, корову, обзавелся большим хозяйством. Мама простила ему этот грех. Он много лет жил у нас, служа нам верой и правдой. Однажды в начале советского времени Иван чистил курятник и, снимая верхний слой земли, наткнулся на металлический сундук. Принес его маме. В сундуке оказался клад: старинные золотые монеты и украшения. Мама отнесла сундук городским властям, но получила одни неприятности. Два-три месяца ее регулярно вызывали в ЧК, угрожали, выпытывали, не утаила ли что-нибудь из найденного.
Глава 8
В 1919–1920 годах владельцев больших квартир или домов стали “уплотнять” — подселять людей и целые семьи сначала временно, на короткий срок, а затем и постоянно. К концу 20-х годов частные дома перешли в собственность государства.
В начале 1919 года власти затеяли принудительное переселение по национальному признаку. В нашу столовую поселили группу из двенадцати татар. Вели они себя тихо и отчужденно, нашими вещами не пользовались. По их просьбе мебель из столовой вынесли. Они расстелили на полу свои ковры, и на них сидели, ели, спали. Нашим туалетом они тоже не пользовались. Мы их почти не видели. До нас доносилось только их пение и чтение молитв. Прожили они у нас месяц и, не простившись, уехали.
На смену татарам поселили двух красных командиров (у обоих по две шпалы на воротничке), Николая Николаевича, фамилию которого я не запомнила, и Михаила Моисеевича Левина. Красавец Левин и моя старшая сестра Мария полюбили друг друга. Мама дала согласие на их брак при условии, что Михаил Моисеевич примет православие и обвенчается с Марией в церкви. Сразу после венчания молодожены уехали в Борисоглебск — новое место назначения М. М. Через год у них родилась дочь Тамара. За несколько лет Мария, следуя за мужем, объехала множество городов. М. М. часто присылал нам с адъютантом продукты. Спустя пять лет брак их распался. Мария вышла замуж за Владимира Михайловича Мухина, командира дивизии и ближайшего помощника Фрунзе. Несколько лет они прожили на Дальнем Востоке. Затем В. М. перевели в Москву. В 30-е годы его арестовали в числе многих других высших военных чинов, а через год реабилитировали. Вернули воинское звание, ордена, но не здоровье, разрушенное страшными пытками во время следствия. В. М. скончался шестидесяти двух лет от роду и был похоронен с большим почетом на Новодевичьем кладбище.
Как я уже писала, дети лишенцев, то есть всех, не принадлежащих к рабочим, крестьянам или служащим, могли учиться только в школе первой ступени. В шестой класс их уже не брали. Списки лишенцев были опубликованы в городской газете, была в их числе и мама, поэтому мои братья, сестры и я не имели права завершить среднее образование в школе второй ступени — с шестого по девятый классы. Чтобы все же продолжать учиться, нужно было представить справку о работе. Валентина окончила курсы машинописи и устроилась работать машинисткой. Серафима (всего пятнадцати лет от роду) устроилась ученицей-ткачихой. Я с четырнадцати лет стала работать ученицей-конторщицей.
Устроил меня на эту работу муж моей сестры Зои, Борис Николаевич Дроганов, главный инженер строительной организации “Текстильстрой”. Рабочий день у меня как несовершеннолетней длился четыре часа, соответственно и зарплата была небольшая. Главное, мы все получили справки о работе и были приняты в школу. К счастью для нас, она находилась через дорогу от дома. Старшие классы учились во вторую смену: с 13 до 19 часов. Учиться было легко. Оценок было всего две: удовлетворительно (уд.) и неудовлетворительно (неуд.). Почти все педагоги прежде преподавали в гимназиях. Кроме обычных уроков, было много кружков. Я участвовала в кружках пения, швейном, легкой атлетики и “Живой газете”. Как ни странно, работая и учась, на все это хватало времени.
Французский язык нам преподавала настоящая француженка. Она приехала в Серпухов со своим мужем, грузином Бахтадзе. Тот ее однако бросил и вернулся в свою Грузию. Француженка осталась одна как перст. Долго бедствовала. Уехать во Францию нечего было и думать — ни связей, ни средств на дорогу не было. Поселилась неподалеку от нас на Вокзальной улице, поэтому мы часто ее видели. Много лет она носила одну и ту же шляпу, меняя на ней — в зависимости от сезона — цветы, бантики, бархотки, страусовые перья. Мама прозвала ее Сорок одна шляпа. Так и прожила она одинокой в Серпухове всю свою жизнь.
Мне тринацать лет. В Серпухове строят электростанцию. Проводят свет в учреждения, школы. Освещают центральные городские улицы, в том числе нашу Вокзальную и прилегающие к ним дома. Освещение нашего дома откладывается. Проводка уже сделана; остается только соединить провода. Вся улица освещена, и только в нашем доме темно. Монтер запил. Снаряжение и “кошки” брошены у столба. Я решаю включить свет сама. Беру из аптечки резиновые перчатки, надеваю резиновые сапоги, взбираюсь на “кошках” на столб и наобум соединяю два торчащие в разные стороны провода. В доме загорается электрический свет. Я спускаюсь на землю, чувствуя себя героиней. Ко мне бегут люди. Впереди наша кухарка Ольга — кто-то увидел меня на столбе и сообщил ей. Крик, гвалт — всего месяц назад приятель моих старших сестер, студент Женя Попов, погиб от удара электрическим током.
Глава 9
В 1922 году объявили Новую экономическую политику — нэп. Быстро пошло возвращение к прежнему укладу жизни. Заработали фабрики. Открылись хорошие магазины. Почти исчезла безработица. Сократились массовые аресты и обыски. Хлынули в Россию товары из-за границы — продукты, одежда, обувь. Заработали рестораны. Возобновились постановки в драматическом и кукольном театрах. Открылся кинотеатр “Миньон”. Первый фильм, который я смотрела, “Ночь перед Рождество”, произвел огромное впечатление. Второй фильм, с участием знаменитой Веры Холодно,й был тоже хорош, но уже не поразил так сильно. Фильмы были немые. Их показ сопровождал тапер игрой на рояле. Пояснения и прямая речь давались титрами.
Заработала и наша колбасная фабрика, хотя и в меньшем объеме, чем при царе. Вернулись главный мастер Николай Иванович и многие прежние рабочие. Руководила работой мама. Помогал Николай, старший сын. На Центральной площади снова открылся наш большой магазин. Специальный агент развозил заказы в ближайшие к Серпухову городки: Лопасню, Подольск, Шарапову Охоту. Вечером, перед закрытием магазина, открывали палатку, где продавались остатки и обрезки ветчины, колбас, других копченостей. У палатки, как в старое время, толпился народ победнее — раскупали все по дешевой цене. Стали ходить по дворам шарманщики. Им бросали из окон медные монеты. По улице ходил китаец, выкрикивая: “Старьем берем”. Ольга выносила ему не нужную одежду и обувь: вырученные деньги она отдавала в церковь.
Как я уже писала, муж моей сестры Зои устроил меня в “Текстильстрой” ученицей-конторщицей, то есть служащей с четырехчасовым рабочим днем и небольшой зарплатой. Моим начальником был главный бухгалтер — добрый и умный человек, бывший чиновник царского времени. Рабочий график то и дело менялся: пятидневка, восьмидневка, какое-то время десятидневка с одним выходным.
Моя сестра Серафима поступила в школу второй ступени, как “рабочая”. Она оформилась ученицей-ткачихой, но в действительности не работала. За это мама и крестная (Мария Николаевна) платили директору фабрики какие-то деньги.
В 1927 году я окончила последний девятый класс школы и начала работать по-настоящему. Меня перевели в главное управление “Текстильстроя” секретарем канцелярии с неплохой по тем временам зарплатой — 90 рублей. У меня был свой небольшой кабинет. Не прекращая работы, я стала учиться стенографии и машинописи. Борис Николаевич, в свое время и устроивший меня в “Текстильстрой”, посодействовал, чтобы мне дали дополнительную работу в секретном отделе с увеличением зарплаты еще аж на 40 рублей. Раз в месяц я вела протоколы закрытых заседаний: разбирались кражи инструментов, прогулы, опоздания на работу, невыполнение норм, пьянство, драки… Протоколы хранились в ящике моего письменного стола под замком. Уходя с работы, я сдавала ключ в политотдел, тогдашний партком.
Глава 10
В штате “Текстильстроя” было несколько немцев. Они имели хорошие квартиры и зарплата у них была выше, чем у русских инженеров. В 1928 году, когда возобновились массовые аресты, едва ли не все они, за исключением тех, кто успел уехать на родину, были арестованы. Начались гонения и на коммерсантов, на всех владеющих частной собственностью. В ненастную осеннюю ночь, потом ее назвали Варфоломеевской, власти провели массовое выселение владельцев из собственных домов. Выселяемых, включая больных, стариков и детей, выставляли на улицу. Брать им что-либо из своих вещей запрещалось. Люди перебивались кто как мог — у родных, знакомых, бывало в сараях, которые стояли пустыми. Освободившие дома чаще всего заселяли семьями военных.
В числе прочих арестовали и запытали насмерть моего свекра, главу богатейшей в царское время серпуховской семьи Василия Мамонова. Незадолго до этого я вышла замуж за его сына Серафима. Он был помощником отца, и его ждала та же судьба. Однако он спасся — успел уехать в Ленинград, куда его и раньше звали. Многие из “бывших” тогда уезжали из родных мест, где их хорошо знали, заметали следы…
В то время действовало постановление: трудоспособный мужчина по прибытии на новое местожительства должен был предъявить документ из военкомата, удостоверяющий в каком военном статусе он числится. Отсутствие такого документа означало: “Лишенный всех прав”. Мой муж Серафим Васильевич по чистой случайности сумел получить такую справку: “Гражданин Мамонов освобожден от воинской повинности по зрению”. Это его спасло. Через четыре месяца после его бегства я переехала к нему в Ленинград. Он снял квартиру в поселке Ольгино, на городской окраине, и устроился работать на военный завод имени Свердлова. При приеме на работу в графе о социальном происхождении написал: “Отец — рабочий, мать — домохозяйка”. Косвенным подтверждением было удостоверение военкомата. Имея хороший опыт, Серафим Васильевич проявил себя на заводе весьма успешно. Директор предложил, а вернее, предписал ему вступить в партию и поступить в технический институт по путевке “парттысячника” для ускоренного обучения без отрыва от производства. Через три с половиной года Серафим получил диплом инженера и остался на своей должности начальника цеха.
В Ленинграде, через Биржу труда, я получила направление на должность секретаря в один из райздравов. Главврачом была Римма Исааковна Каценеленбоген. Через год она была арестована как враг народа — руководитель какой-то тайной антипартийной организации. Райздрав был расформирован, сотрудники уволены или переведены в другие учреждения. Меня, снова через Биржу труда, направили в ЛОСНХ (Ленинградское отделение совета народного хозяйства). Возглавлял эту организацию Небольсин — беспартийный, по виду из “бывших”. С ним я тоже работала недолго: как и Каценеленбоген, он был разоблачен как враг народа и арестован. На его место прислали заслуженную коммунистку Яблочкову. Та очень любила выступать на собраниях, говорила всегда с большой энергией, путая ударения, но, несмотря на ее заслуги, моя работа в ЛОСНХе тоже была недолгой. ЛОСНХ ликвидировали и меня перевели в методический кабинет по среднему образованию (дом 56 на Невском проспекте), возглавлявшийся профессором И. М. Коганом. Методкабинет проводил собрания администраций школ, распределял учебники, рассылал методические инструкции по преподаванию отдельных дисциплин. Через некоторое время кабинет включили в состав Ленинградского отдела народного образования, а меня перевели на работу секретарем факультета аэро-фотосъемки Института гражданского воздушного флота.
Факультет занимал весь второй этаж здания Академии художеств на Васильевском острове. Деканом его был профессор Лев Германович Бирман, брат знаменитой артистки МХАТа, заведующим лабораторией стратосферы — доцент Виталий Иванович Семенов. Эта лаборатория была секретной. Среди сотрудников и преподавателей было немало чиновников царского времени. Заведовали кафедрами Шульц, служивший в свое время по Министерству просвещения, Пересвет, служивший по Министерству финансов. Из “бывших” были фон Бринкен, Крашенинников, Соколов. Некоторые успели эмигрировать до выхода в 1929 году Указа о запрете выезда за границу по собственной надобности. В 1932 году пятеро сотрудников факультета попытались совершить полет в стратосферу, но безуспешно — самолет разбился, и все погибли. На Серафимовском кладбище им поставлен памятник. Один из стратонавтов, В. И. Семенов, имел привычку к месту и не к месту повторять, что он незаконнорожденный сын крестьянки. На похоронах мы увидели эту “крестьянку”: то была статная красивая женщина, несомненно знатного происхождения.
В 1931 году в высшей школе (институтах и университетах) ввели новый метод обучения: лабораторно-бригадный. Мне дали путевку на вечерний факультет журналистики. Из поступивших были сформированы две бригады по пять человек в каждой. Почему-то требовалось, чтобы членами бригады были представителями разных национальностей. В моей группе были украинка Таня Максимова, русская — я, кореец Ким, татарин Ахмадулин и еврейка Маня Пескина. Три раза в неделю по вечерам мы слушали лекции, получали задания на дом, сдавали зачеты. На экзаменах должен был отвечать один из членов бригады, а оценки, “зачет” или “незачет”, ставились всем пятерым. Нашу бригаду курировал писатель Журба, приезжавший для этого каждый месяц на два-три дня из Москвы.
Глава 10
В начале тридцатых годов факультет аэросъемки был закрыт, и меня (в какой уже раз?) перевели секретарем факультета специальных технических служб (СТС), находившегося в главном здании Института гражданского флота на улице Плеханова. Это был самый крупный факультет института (позднее институт переехал в новые специально для него построенные корпуса в Авиагородке возле Пулкова, на краю города). Начальником факультета СТС и заведующим кафедрой радиотехники был профессор Сергей Иларионович Зилитинкевич. Другими кафедрами заведовали профессоры Саткевич (первый муж знаменитой революционерки Коллонтай), Корф, Фохт, Шахтанский, Устюгов, Хащинский, Молчанов. Павел Васильевич Молчанов изобрел метеорологический зонд, который так и называли: “Зонд Молчанова”, — уехал в Германию читать лекции в Берлинском университете, привез в Ленинград легковой автомобиль, затем был арестован и осужден как немецкий шпион. Профессора Фохт, Корф, Шахтанский и многие другие также были арестованы и исчезли в лагерях. Был арестован и начальник института, Мицкевич. Состав преступления: скрыл, что его жена — дочь царского генерала.
Тут я должна сделать небольшое отступление. В 1930 году переехала к нам из Серпухова мать моего мужа, Серафима Васильевича Анна Васильевна Мамонова. До этого после смерти мужа и выселения из дома она жила у родственников в Серпухове. Спустя некоторое время переехали к нам и две ее дочери — Екатерина девятнадцати лет и Александра семнадцати лет. Получить работу они не могли из-за социального происхождения и из опасения повредить брату, делавшему карьеру как сын рабочего. Наши расходы увеличились. Пришлось мне взяться за дополнительную работу: снимать копии с учебных чертежей. Это неплохо оплачивалось. Моя дружба с Екатериной и Александрой длилась долгие годы. Екатерина вышла замуж за Копиенко — выпускника Ленинградской военной академии. Он получил назначение военным атташе в Венгрию, куда они и уехали. У них было трое детей: две дочери и сын. При Хрущеве в Москве Копиенко уже генералом был уволен в запас и вскоре скончался. Александра тоже вышла замуж за офицера и вместе с матерью переселилась в квартиру мужа. Во время блокады и мать, и муж (Смирнов) погибли от голода.
Вскоре по окончании института Серафим Васильевич поступил на секретную работу в распоряжение обкома партии и стал готовиться к выезду в Монголию для работы при Советском посольстве. Чем именно занимается и чем будет заниматься там, он мне не говорил, домой приходил поздно, иногда отсутствовал сутками. В конце концов наш брак был расторгнут.
Глава 11
На факультете у меня сложились дружеские отношения с профессорами Сашкевичем, Дроздом, Устюговым и его женой, вдовой художника Самохвалова. По выходным мы обычно ездили в Царское Село, Павловск, Петергоф. Часто к нам присоединялся молодой профессор Сергей Иларионович Зилитинкевич. 7 июля 1934 года я вышла за него замуж.
Сразу после регистрации брака мы едем в Гатчину — положить букет белых роз к подножию памятника Павлу Первому. Был такой обычай в Петербурге. Считалось, что это — к счастливому браку. Идем к вокзалу. Навстречу старая цыганка: “Поздравляю молодоженов, будете жить долго, дружно и счастливо. Может быть, доживете до золотой свадьбы. У вас будут сыновья”. Мы благодарим. С. И. протягивает сторублевую купюру. Цыганка отказывается: “С вас не возьму. Будьте счастливы”, — поворачивается и уходит. После Гатчины приезжаем в Вырицу. Здесь живут на даче с младшей дочерью Екатериной родители С. И. — Иларион Петрович и Екатерина Романовна. Иларион Петрович венчает нас по православному обряду. В свое время он получил духовное образование, потом служил по Министерству народного просвещения в Ставрополе Кавказском, был действительным статским советником; а после революции уехал с женой но север, принял сан и служил священником в деревне но Белом озере. После венчания мы прикладываемся к иконе Казанской Божией Матери, семейной иконе Зилитинкевичей. Вечером того же дня возвращаемся в город.
В канун Пасхи, 13 апреля 1936 года, у нас родился сын Сергей. Когда ему исполнилось семь недель, мы сняли дачу на приморских дюнах, вблизи Сестрорецка, и переехали туда вместе с родителями С. И. Лето стояло солнечное и сухое. Сын был целыми днями у моря, среди песка и сосен. То и дело приезжали с поздравлениями друзья С. И. Гимназические его друзья, профессор Феликс Станиславович Околов и академик Ермольева, жили в Москве, поэтому с ними мы встречались не часто. Студенческие же друзья, В. П. Иванов, В. К. Попов, М. П. Пиотровский, М. П. Костенко, А. М. Залесский, А. А. Солодовников, В. В. Базилевич, В. Н. Чуриловский, П. В. Шрамков, В. П. Хащинский, бывали у нас часто: по праздникам, в дни рождения и без особого повода. После ужина обычно накрывались карточные столы; мужчины играли в винт.
Еще через год, 10 июня 1937 года, родился сын Игорь. В 1938 году мы купили дачу к северу от Ленинграда в холмистой местности, которую тогда называли Русской Швейцарией. Вокруг простирались хвойные леса, полные грибов и ягод, перемежаемые озерами. В лесах было множество птиц, белок и другого мелкого зверья. Дачный поселок, только что построенный на лесистых холмах вблизи железнодорожной станции Токсово, назывался по-советски: “Отдых трудящихся”. Это был один из первых после революции поселков с личными дачами. За дачу мы заплатили девять тысяч рублей, по тем временам сумму умеренную. Каждое лето, все свои школьные и частично студенческие годы наши дети проводили лето в Токсове. Иногда мы ездили отдыхать в Прибалтику и на Кавказ.
Мою учебу на факультете журналистики Сергей Иларионович категорически не одобрил: “В наше время журналист вынужден неукоснительно выполнять распоряжения начальника-партийца, лгать, если прикажут. Эта работа развращает и уничтожает”, — говорил он. Пришлось мне на третьем курсе расстаться с институтом. Да и лабораторно-бригадный метод обучения просуществовал недолго. Бывшая моя бригада распалась. Таня Максимова ушла в медицину — ее отец был профессор-медик. Кима арестовали как шпиона. Маня Пескина уехала в Белоруссию. Куда-то исчез и Ахмадулин.
Тем временем наши дети росли здоровыми и нормально развивались, но, как тогда было принято, находились под постоянным наблюдением очень внимательного и доброго врача из поликлиники. Дети звали его дядя Меня (Эммануил). Он к нам приходил и без вызова. В особых случаях приглашали или посещали известных педиатров — профессора Воячека, профессора Келлер (она следила за интеллектуальным развитием детей и давала ценные советы). Я же посещала Курсы матери и ребенка при Педиатрическом институте.
В 1937 году, из-за дальности поездок в Авиагород, С. И. перешел на работу в Ленинградский институт точной механики и оптики (ЛИТМО), где затем проработал долгие годы: основал кафедру радиотехники и электроники, возглавлял редакцию журнала “Известия вузов — Приборостроение”, некоторое время занимал должность заместителя директора. Директором ЛИТМО тогда был, как положено, коммунист Шиканов, не имевший ни докторского, ни профессорского званий, впрочем, человек умный и обаятельный.
Глава 12
Воскресенье, 22 июня 1941 года. Война! Мы всей семьей находились на даче. Вскоре объявили, что дачи должны быть освобождены под военный госпиталь. Нам как-то удалось этого избежать. Мы закопали в сарае две большие банки варенья, несколько банок мясных и рыбных консервов, чай, сахар, крупы и всякие мелочи. В дальнейшем это помогло выжить.
Июль. Через Токсово непрерывным потоком шли со своим скарбом беженцы из Выборга, Кексгольма, других близлежащих мест. В телеги запрягали коров: лошадей в те времена у людей практически не было. Продавали скот задешево: корову за 500 рублей, барана за 40 рублей, кур по 5–10 рублей. Погода стояла холодная и дождливая. Грудных детей пеленали прямо на траве.
В самом конце июля (позже многих других) мы переехали с дачи на городскую квартиру (Лесной проспект 61, кв. 224). Продукты из магазинов почти все исчезли. Ожидалась выдача продовольственных карточек. Мы с нашей домработницей Марусей (Марией Евдокимовной Титоренко) успели купить деликатесы: 50 килограммов очищенного миндаля, 40 плиток шоколада. Позднее, с наступлением жестокого голода каждому выдавалось в день 10 зерен миндаля (С. И. — 15 зерен), по кусочку шоколада и одной конфете.
С 1 июля в городе появились карточки по рангам: рабочие, служащие и иждивенческие. Хлеба вначале выдавали достаточно: С. И. — 600 граммов, нам всем — по 400. В первых числах сентября нормы снизились: нам — по 300, С. И. — 400. Затем снижения норм выдачи хлеба и всего прочего проходили каждые восемь-десять дней. Стояли в очередях за хлебом по десять-двенадцать часов. С 12 ноября нормы хлеба составили по рабочим карточкам — 200, по всем остальным — 125 граммов. Остальные продукты выдавались с перебоями, и по-прежнему приходилось стоять в очередях на морозе по восемь-десять часов. В октябре за деньги уже ничего нельзя было купить. Маруся втайне от нас все лучшее отдавала детям, чем довела себя до полного истощения. Когда это обнаружилось, она уже стояла на пороге могилы. Сергей Иларионович добился в Горздравотделе, чтобы ее приняли на лечение. Она уже не могла ходить. Мы на детских саночках отвезли ее в пансионат вблизи нашего дома в помещение бывшего ремесленного училища. Там она провела двадцать дней и была спасена.
С сентября начались налеты немецкой авиации. Сбрасывали на город бомбы фугасные и зажигательные. Неделю, если не дольше, горели разбомбленные продовольственные склады, наполняя воздух дымом и чадом. Почти каждый день воздушные тревоги. Наш район Лесного проспекта бомбили не так часто и сильно, как другие. Был случай, когда несколько бомб попало в соседний студенческий городок. Взрывной волной выбило стекла. Дети, Маруся и я стали ночевать в бомбоубежище, в подвале нашего подъезда и с 15 сентября по 12 декабря спали там на ковре на каменном полу под ватными одеялами, тогда как С. И. оставался в квартире, как обычно работая за письменным столом в своем кабинете.
В декабре перестали ходить трамваи. В домах отключили электричество и воду. Мы всей семьей переместились на кухню размером одиннадцать квадратных метров. В нише устроили постели: вверху для родителей, внизу для детей. Маруся спала на большой кирпичной плите, которую не топили из-за отсутствия дров. Рядом с плитой пристроили металлическую печурку, так называемую “буржуйку”, с выводом трубы в дымоход. Печь топили старыми газетами, журналами, книгами. Иногда удавалось купить дрова — за деньги, или в обмен на продукты.
Продовольственные карточки часто отоваривались не полностью, а продукты заменяли иными — всегда худшими. Для ученых был открыт продовольственный магазин на улице Плеханова — далеко от нас в центре города. Там продукты были заметно лучше, но добираться туда приходилось с трудом, иногда под обстрелом. Время от времени ученым выдавали сталинский паек: килограмм сахара, столько же крупы, полкилограмма сливочного масла и батон копченой колбасы…
Как-то был случай; я добралась от улицы Плеханова до Финляндского вокзала. Дальше трамвай не пошел, что-то в нем испортилось. Я пошла пешком по Лесному проспекту. Не доходя двух остановок до дому, у Литовской улицы вижу медленно догоняющий меня трамвай. Я ускоряю шаг, тороплюсь к остановке. Бегущий к трамваю мужчина, обгоняя, толкает меня. Я падаю, сильно ушибаю ногу, еле встаю. Наконец, поднимаюсь и вижу, как в трамвай, который уже тронулся, попадает снаряд.
С. И. два раза в неделю ходил пешком в ЛИТМО (километров двенадцать от Лесного проспекта до улицы Плеханова). На кафедре оставалась группа студентов-дипломников, с которыми он работал (институт как таковой был эвакуирован). Морозы стояли небывалые. С. И. одевался как можно теплее, и по возвращении домой отогревался у буржуйки. основным же местом его работы во время блокады была Главная географическая обсерватория имени А. И. Воейкова (ГГО), ставшая тогда военным подразделением Ленфронта. Для обслуживания авиации при ГГО были организованы вспомогательные метеостанции в ленинградских пригородах. По предложению С. И. одну из таких станций устроили на нашей даче в Токсове. Ранней весной 1942 года мы переехали туда, и я начала работать метеонаблюдателем под руководством старшего научного сотрудника Е. А. Поляковой. Это давало мне рабочую карточку. Среди прочего я описывала и зарисовывала утренние и вечерние зори, а метеорологические данные посылала в ГГО по телеграфу с железнодорожной станции (примерно в двух с половиной километрах от дачи). Телеграммы относила Маруся. Ее удалось оформить на работу в пожарную службу при станции. В обсерваторию я ездила время от времени — отчитываться, а С. И. приходилось бывать в городе почти ежедневно. Поездки происходили в товарных вагонах, где были устроены скамейки. К счастью, обсерватория находилась рядом с железнодорожной станцией Кушелевка, как раз на въезде в город со стороны Токсова.
Поселившись на даче, мы завели огород, кур, козу, которая, правда, давала очень мало молока, и сразу стали готовиться к зиме. Дачу утеплили, обложили дерном ее нижнюю часть, поставили кирпичную печь. Соседнюю дачу, вплотную примыкавшую к нашей, занимал, как и все другие дачи поселка, военный госпиталь. Вначале там была перевязочная, а позднее ее использовал как временную квартиру генерал — кажется, Сазонов. Ходили слухи, что он впоследствии был расстрелян.
Обстрелов и воздушных налетов на наш поселок не было ни разу за всю войну, так что можно сказать, нам повезло. К тому же вечерами Маруся мыла посуду на госпитальной кухне и получала за это котелок еды — на ужин для всей нашей семьи.
Зимой 1941–1942 года был арестован и исчез навсегда наш сосед и друг Сергея Иларионовича, профессор Александр Александрович Солодовников. Его квартира находилась под нашей ниже этажом. Арестовали его за связь с другим профессором, разоблаченным как бывший царский генерал, а при обыске обнаружили самодельный радиоприемник. Этого было достаточно.
В конце января 1942 года С. И. получил известие из эвакуации от брата, Петра Иларионовича: 3 января скончался от сердечного приступа отец, Иларион Петрович.
Живя зиму и лето на даче, мы готовили детей к школе. каждый день С. И. оставлял им задания по чтению и письму и задачи для решения. Вернувшись из города, проверял уроки…
По окончании войны в 1945 году мы переехали из Токсова в город, и дети поступили учиться в 123-ю мужскую школу. Тогда в школу зачисляли с восьми лет. Сергея (девяти лет) приняли в третий класс, Игоря (восьми лет) — во второй класс. Валерий, вернувшись из эвакуации, поступил в седьмой класс.
Жизнь вернулась на свои круги.