Рассказ
Опубликовано в журнале Нева, номер 10, 2009
Лев Александрович Гордон родился в Ленинграде в 1938 году, окончил Ленинградский политехнический институт. Член СП и Международной федерации писателей Израиля. Живет в Санкт-Петербурге.
Когда требуется ангел
Посвящается Л. Б. Гримзе
Три дня назад в десять утра позвонила из Старого Петергофа Аня, медсестра и соседка Льва Гримзе. “Лев Бертольдович умер”, — сказала Аня. Трижды в день она заходила к Леве, кормила, поила, убирала, делала уколы, массаж и все такое. Да, и еще. Анна была интересная женщина. Уходя, она целовала Льва в лоб. И он был счастлив от этого, как маленький мальчик.
Для Захара — Лев, для коллектива, с которым он рыбачил и сплавлялся на катамаранах и байдарках по бурным рекам — Адмирал, для сыновей и внуков почему-то Билл, не вставал с постели уже несколько месяцев.
Назвать Льва своим другом Захар не мог. Лев был на семь лет старше. Познакомились давно, полвека назад (в 1960-м) — начало их жизненного пути со сдвижкой во времени было почти идентичным. Оба окончили гидротехнический факультет Ленинградского политехнического института, оба попали по распределению в одну и ту же проектную организацию “Гидроэнергопроект”. Оба встретили там человека, ставшего их учителем.
Учитель попал в “Гидроэнергопроект” случайно. По призванию и образованию он был далек от инженерного дела, его влекла фундаментальная наука. Но судьба распорядилась иначе. Учитель был евреем и окончил институт в 1952 году, когда безродных космополитов притесняли особенно активно. Места в фундаментальной науке Учителю не нашлось. Почему-то по распределению его отправили в Комсомольск-на-Амуре на Авиационный завод. На заводе он был не нужен, и через год его отпустили на все четыре стороны. Вернувшись в Ленинград, Учитель с трудом благодаря попустительству местного руководства был взят на работу в “Гидроэнергопроект”. Там гуманные (между прочим, русские) начальники позволили ему заниматься фундаментальной наукой и внедрять математику в инженерное дело. Лев стал первым защитившимся аспирантом Учителя, Захар — вторым.
Потом инородцам вышло послабление, Учитель перешел на работу на математико-механический факультет Ленинградского университета. Лев ушел с ним, отошел от инженерного дела к фундаментальной науке. Горин остался при своем прежнем ремесле. Общаться стали “пунктирно”. Лев жил и работал в Старом Петергофе. Это на крайнем юго-западе города. Захар жил и работал на крайнем северо-востоке Петербурга.
Зимой виделись редко, летом встречались чаще. У Захара была тогда летняя резиденция на окраине Выборга, в поселке Выборгский, улица Весенняя тропа, где у Горина была двухкомнатная квартира с удобствами во дворе, находилась рядом со знаменитым парком “Монрепо”. Место было, мягко говоря, живописное — картинная Скандинавия. Скалы, мхи, гранитные стены старинных предмостных укреплений, старинная усадьба баронов Николаи, кругом вода (парк и поселок Выборгский располагались на острове). Академик Д. С. Лихачев в книге “Сады России”, написанной в соавторстве с дочерью, писал, что “Монрепо” — самый красивый, “оссиановский” (под дикую природу) парк в Северной Европе. Не раз по телевидению Д. С. Лихачев выступал в защиту и возрождение этого парка.
У Захара была лодка. Лев приезжал со своими снастями, Захар брал с собой книгу. Акватория бухты “Защитная” была относительно небольшой: километр-полтора в ширину, километра три в длину. Дальше путь в Выборгский залив был перекрыт пограничниками и трассой Сайменского канала. Лев ловил, Захар читал вслух. Читал К. Ясперса, Э. Фромма, “Человеческую агрессию. Так называемое зло” К. Лоренца, что-то К. Г. Юнга. Лев, как большой любитель природы, исполнял также и санитарные функции. Места эти давно облюбовали туристы и спортсмены-скалолазы. И те и другие оставляли после себя кучи мусора и пустые бутылки. Лев на ближайших островах собирал мусор и бутылки.
Вели беседы. Скорее не беседы, а диспуты. Каждый невольно отстаивал взгляды, оправдывавшие их собственную биографию. Возвращение Захара к приземленному инженерному ремеслу Лев считал проявлением малодушия, боязнью не сделать ничего путного в науке. Горин же считал свое возвращение уходом от схоластики, говорил, что в инженерном деле есть элементы естествознания, а в той псевдонауке, к которой он имел отношение, никакой концепции, одни тождественные преобразования.
По-разному смотрели Захар и Лев на отношения между мужчинами и женщинами. Лев был сторонником свободной любви, у Захара представления были средневековые, “домостроевские”.
Сын первого секретаря райкома КПСС, Лев вырос ярым антисоветчиком, либералом и рыночником. “Лева, побойся Бога, ты же плюешь на могилу собственной матери”, — говорил ему Горин. Неведомо за что Лев очень уважал Чубайса. Сам же Горин был “розовым”, считал, что экономика должна быть смешанной и с каждым новым рыночным преобразованием “краснел” больше и больше. Чубайса, как все красные, считал неучем, разрушившим единую энергосистему страны, ловким мистификатором, обзывал Геббельсом рыночной экономики.
— Лева, — говорил Захар, — я промолчу про приватизацию, скажу лишь за электроэнергетику. Этот гражданин возглавил электроэнергетику большой страны в 1998 году, защитив кандидатскую на тему “Исследование и разработка методов планирования совершенствования управления в отраслевых научно-технических организациях”. С таким профессиональным багажом все равно, что возглавлять — электроэнергетику или балет Большого театра. Он лишь в 2002 году прошел краткосрочный ликбез по этой самой электроэнергетике при МЭИ (Московском энергетическом институте). Знаешь такой анекдот про киевских милиционеров: сначала шьется форма 58-го размера, потом человек откармливается до нужной комплекции и обряжается в заранее сшитую форму. Его железобетонный взор, любимое слово “абсолютно” безотказно действуют только на домохозяек, журналистов и на тебя, Лев. Правильно мне мама говорила, что рыжие евреи самые хитрые.
— Чтобы руководить отраслью, не надо быть технарем, надо быть менеджером, — возражал Лев.
А Захар, как “красный”, считал, что нет такой профессии: “менеджер”.
Поскольку диспуты Льва и Захара носили чисто умозрительный характер и не оказывали никакого влияния на окружающую действительность, разница в мировоззрениях не отражалась на взаимоотношениях.
В середине девяностых жизнь разъединила Льва и Захара. Так сложилось, что Захар на несколько лет покинул Питер. В 2000 году вернулся, и общение возобновилось. Года три-четыре назад у Льва перестала слушаться левая рука. Стали обследовать. Обнаружили опухоль в мозгу. Оперировали в Военно-Медицинской академии. Потом облучали и травили химией в Институте радиологии в Песочном. Там же, в институте, лечилась жена Захара Ира. Ира лежала на втором этаже, а Лев — на третьем. Захар, навещая Иру, непременно заходил и на третий этаж. Потом Иры не стало, и Льва выписали.
Лев пережил Иру почти на два года. Жил у себя в Старом Петергофе. Поначалу передвигался самостоятельно, потом слег. Голову сохранил ясную вплоть до смерти. Захар каждый день звонил в Старый Петергоф, пару раз в месяц приезжал навестить. Беседы вели обо всем, кроме болезни. Про политику и экономику, про детей и внуков, про прочитанные книги. Иногда, правда, Лев как-то спокойно, даже буднично говорил: “Надоело. Устал. Скорее бы”. Коллеги по сплаву время от времени грузили беспомощного Адмирала в автомобиль, везли в Кавголово, где коллективно арендовали помещение. Там ночь напролет пели туристские песни, пили напитки, и Лев был очень доволен. Но главная нагрузка, основные заботы о Билле легли на плечи сыновей и внуков.
Сегодня Льва похоронили на Северном кладбище. Все почти независимые сообщества, в которые он входил, и потомки (их Лев насчитывал тринадцать), и туристы, и рыболовы, и коллеги по работе, возможно, впервые собрались вместе и увидели друг друга. Лев был на семь лет старше Захара (78 лет), но для Захара он был олицетворением молодости. Сегодня Захар расставался с последним кусочком своей молодости. Атеисту и скептику Горину в этот день требовался ангел. Хотелось чуда.
* * *
Есть люди, которые, если случаются неприятности, чтобы снять напряжение, напиваются. Есть такие, что молятся. Горин обычно читает что-нибудь подходящее. Вернее, не читает, а перечитывает. На первом месте здесь “Смерть Ивана Ильича”. Бернард Меламуд тоже подходит.
Бернард Меламуд — сочинитель печальных рассказов. Горин читал их давно. Вернее, не сами рассказы, а их переводы с английского на русский “местечковый”. Многие рассказы ему тогда показались непонятными. К примеру, рассказ “Ангел Левин”. Придя с поминок, Захар Ильич решил перечитать “Ангела”. Перечитал, задумался. На этот раз ему показалось, что понял. Почти до конца. Для себя, конечно. Созрел для почти полного понимания. Вошел в соответствующий возраст. Но самый конец, последние полстраницы, так и остались загадкой. Видимо, еще не дозрел. По мнению Горина, у портного Манишевица последняя надежда умерла досрочно.
Портной Манишевиц на пятьдесят первом году жизни потерял почти все: в одночасье разорился, сын — “такой способный мальчик” — погиб на войне, дочь вышла замуж за какого-то проходимца и пропала, “Фани, жена и мать, каких мало” была вынуждена подрабатывать на дому стиркой и шитьем. Сам Манишевиц гладил чужое белье, тоже на дому. Дальше — хуже. Тяжело заболела и слегла Фани, Манишевица стали мучить боли в спине. Больше двух часов подряд он гладить не мог. Но Манишевиц не роптал, он только молился и плакал. А когда не молился и не гладил, сидел с еврейской газетой в руках возле постели жены. Читал, но в тексты статей не вникал, просто на время забывал о своих невзгодах.
Вскоре Манишевиц с удивлением заметил, что стал в газетах искать что-нибудь про себя. Раньше Горину это было непонятно. Глупый Манишевиц. С какой стати в газете будут писать про какого-то разорившегося больного портного? Сегодняшний Горин, кажется, понял. Когда ты одинок и болен, а рядом умирает единственный близкий тебе человек, очень хочется, чтобы кто-нибудь о тебе вспомнил и посочувствовал.
* * *
Однажды Манишевиц сидел, как обычно, в спальне возле постели жены. Вдруг ему показалось, что в квартиру кто-то вошел, “хотя дверь вроде бы не стукнула”. Левин вышел из спальни в гостиную. В гостиной за столом сидел пожилой негр и читал газету.
— Кто вы такой? — собравшись с духом, спросил наконец Манишевиц.
— Если мне позволено, насколько это нам вообще дано, назвать себя, я ношу имя Александр Левин.
Манишевиц, как ни был расстроен, не удержался от улыбки”.
Негр сообщил, что в земной жизни он был евреем, но не так давно его перевоплотили в ангела и сделали негром. Он еще не дипломированный ангел. Он пока на стажировке. “Мне дали понять, что вашей жене и вам самому требуется помощь для поправления здоровья”, — сказал негр. Чтобы испытать негра, Манишевиц попросил его прочесть еврейское благословение на хлеб. Негр справился с тестом. И почему без крыльев, объяснил.
“— Ну, пускай себе Господь решил послать ко мне ангела, так почему Он послал черного? Почему не белого, у Него что, мало белых?
— Подошла моя очередь — объяснил Левин.
Но Манишевиц не отступался:
— Что вы мне говорите, вы самозванец”.
Негр ушел. Уходя, сказал, что если Манишевиц передумает, то пусть ищет Левина в Гарлеме.
Реакция Манишевица была абсолютно понятна молодому Горину. Было только непонятно, откуда взялся негр, когда дверь в квартиру была заперта.
* **
Негр ушел. У Манишевица все так же мучительно болела спина, все так же задыхалась жена Фани. Когда боль на время отступала, Манишевиц стал задумываться, не дал ли он маху, отказавшись от помощи мистера Левина.
“Фани была на пороге смерти. Запавшим ртом она шамкала про детство, тяготы супружества, смерть детей, а все равно не хотела умирать — плакала.
Манишевиц пошел в синагогу, говорил там с Богом, но Бог куда-то отлучился. Портной поискал в сердце своем, но не нашел там надежды. Умрет Фани, и кто он будет? — живой мертвец. Прикинул, не покончить ли с собой, хоть и знал, что не покончит. А все равно, прикинуть не мешало. Прикидываю — значит, существую. Он бранил Бога: кто Ты такой — камень, метла, пустота? Ну разве можно такого любить?
Днем он задремал в кресле, ему приснился Левин. Левин стоял перед тусклым зеркалом, охорашивал облезлые, переливчатые, не по росту мелкие крылья.
— Раз так, — пробормотал, окончательно просыпаясь, Манишевиц, — может быть, он и ангел, почему нет?
И Манишевиц едет в Гарлем. “На такой поступок — идти искать, нисколько в него не веря, чтобы он вернул его жену к жизни калеки, — Манишевиц решился только потому, что дошел в горе до края”.
И он находит негра в борделе “У Беллы” и ведет к себе домой.
Молодому Горину, у которого его утраты были впереди, поступок Манишевица показался глупым. Пожилой Горин понял Манишевица.
* * *
Последние полстраницы рассказа остались для Горина загадкой. Вот они.
Манишевиц и ангел Левин поднимаются по лестнице в квартиру, где лежит умирающая Фани. Вот и дверь квартиры. Но Манишевиц “проследовал по пятам за ангелом до самой крыши. Добрался, а дверь заперта. Хорошо еще там окошко разбито — через него поглядел. Послышался чудной звук, будто захлопали крылья, а когда Манишевиц высунулся, чтобы посмотреть получше, он увидел — ей-ей! — как темная фигура, распахнув огромные крыла, уносится ввысь.
Порыв ветра погнал вниз перышко. Манишевиц обомлел: оно на глазах побелело, но оказалось, это падал снег.
Он кинулся вниз домой. А там Фани уже шуровала вовсю — вытерла пыль под кроватью, смахнула паутину со стен.
— Фани, я тебя обрадую, — сказал Манишевиц. — Веришь ли, евреи есть везде”.
Что имел в виду Манишевиц, сказав: “Евреи есть везде”? По всей видимости, что везде встречаются люди, которые готовы выслушать, понять и посочувствовать. Всех их Манишевиц причисляет к своим — к евреям.
Как мог портной Манишевиц оставить жену Фани одну в запертой квартире? Досрочно потерять надежду. Этого Горин не мог понять. Еврей Манишевиц был обязан еще оставаться на этом свете.
* * *
Перечитав рассказ “Требуется ангел”, Захар машинально прочитал и рассказ “Серебряный венец”. Прочитал и понял, что и этот рассказ достоин того, чтобы его законспектировать в память о Льве Гримзе. Как и ранее, текст рассказа — курсив.
* * *
Альберт Ганс — учитель биологии: “По складу ума я прирожденный эмпирик, объективист, мистика, можно сказать, мне чужда. Я не верю во врачевателей”.
Болеет отец. По мнению врачей, он безнадежен. Альберт переживает.
На улице слабоумная деваха (Ривкеле) раздавала замусоленые рекламки: “Выздоравливаем больных. Спасаем умирающих. Приготавливаем серебряных венцов”.
Альберт берет рекламку. Идет. На дверях написано: “Раввин Джонас Лифшиц. В отставке. Советует. Задавайте звону”.
Звонит. Открывает деваха. Входит.
Далее следует выборка из текста рассказа, оформленная в виде диалога в пьесе.
Картина первая. День первый.
В комнату входит Альберт.
В продавленном кресле спит седобородый старик в ермолке, с вспухшим над левым глазом веком.
— Я ищу раввина Джонаса Лившица. Ваша… э… девочка впустила меня.
— Раввин Лившиц это я, а это моя дочь Рифкеле. Она далека от совершенства, хотя Господь сотворил ее по образу и подобию своему, а если он не совершенен, то кто же совершенен?
— Я не стану ходить вокруг да около: мой отец лежит в больнице, он тяжко болен. Точнее говоря, при смерти.
— Я так понимаю, что мы будем делать для него венец.
— Там посмотрим. Но пришел я к вам, чтобы разузнать про венец.
— Венец, что такое венец? Венец — это венец, что еще тут скажешь? Мы имеем два вида венцов — дешевле и дороже.
— Не откажите объяснить, что предположительно излечивает болезнь, — сказал Альберт.
— Венец — это не лекарство, венец — это здоровье твоего отца. Мы преподносим венец Богу, а Бог возвращает здоровье вашего отца. Но для этого мы сначала изготавливаем венец, как надо изготавливать венцов — и я буду работать с моим помощником, он ювелир, сейчас уходит от дел. Он со мной сделал, я знаю, уже тысячу венцов. Верьте мне, он понимает серебро, как никто не понимает серебро, — сколько надо унций на смотря какой размер вы хотите. Потом я благословляю венец. Без благословения по всем правилам, слово в слово, вы не будете иметь пользы от венца. Ничего не буду говорить, вы сами понимаете почему. Мы кончаем венец, здоровье вашего отца вернется.
— Предположим, я не верю в Бога? Венец подействует, если заказчик сомневается?
— Он сомневается, а кто не сомневается? Мы сомневаемся в Боге, Бог сомневается в нас. При нашей ненормальной жизни это только нормально. Пусть у вас будут сомнения, это не страшно, лишь бы вы любили своего папу.
— Нельзя ли остановиться подробнее на тех двух ценах, о которых вы только что упомянули?
— Мы имеем двух разных венцов. Один вам будет обходиться в четыреста один, другой в девятьсот восемьдесят шесть.
— Долларов, так надо понимать? Это просто неслыханно.
— Венец будет из чистого серебра. Заказчик платит нам серебряных долларов. Ну, а мы даем их в расплавку: на большой венец идет больше долларов, на средний — меньше.
— А на маленький?
— Маленьких венцов не имеем. Какая польза от маленького венца?
— Если допустить, что я решусь заключить с вами сделку, не будете ли вы любезны просветить меня, где бы я мог раздобыть четыреста один серебряный доллар? Предполагаю, что сейчас такого количества серебра не держит в наличности ни один банк Бронкса. И, что гораздо более существенно, насколько я могу судить, серебряные доллары уже давно чеканят не из чистого серебра?
— Не из чистого так не из чистого, мы будем покупать серебро оптом. Вы будете мне давать наличные, я буду заказывать серебро у оптовика — вам же лучше — не надо идти в банк. Вы будете иметь столько же серебра, но в брусочках, я буду вешать его при ваших глазах.
— Сегодня вечером я приму окончательное решение по этому вопросу. Если я сочту возможным прибегнуть к венцу, я доставлю вам деньги завтра же после рабочего дня.
Альберт уходит.
Картина вторая. День второй.
Та же комната. Входит Альберт.
— Куда идут венцы после того, как их пустят в дело и пациент выздоровеет?
— Я очень рад, что вы меня об этом спросили. Венцов мы отдаем в расплавку, а серебро отдаем бедным. Бедных людей всегда хватает. Им тоже бывает нужно венцов для больных — для жены — я знаю? — для ребенка. Ну, а где они будут брать серебро? Для новой болезни надо делать новый венец. Завтра мир не такой, как сегодня, хотя Бог слушает нас теми же ушами.
— Вот что, рабби Лифшиц. Не стану скрывать, я постепенно склоняюсь к тому, чтобы заказать венец, но мне было бы во всех отношениях легче принять решение, если бы вы дали мне мельком глянуть на один из них — это займет секунд пять, не больше, — на венец, который в данный момент изготовляете для другого заказчика.
— Вы будете видеть венец. А теперь, пожалуйста, скажите мне, чем болен ваш папа?
— Никто толком не знает.
— Значит, вам надо делать совсем особенный венец.
— Что значит особенный? И в какую цену такой венец обойдется?
— Он обойдется вам в ту же цену. Но и фасон будет другой, и благословение другое. Когда такое темное дело, нужен совсем особенный венец, и венец побольше.
— Так или иначе, я его беру. Пусть будет большой. Вы не могли бы выдать мне расписку за полученные деньги?
— Я бы выдал вам расписку, почему не дать, но за венцов расписки выдавать нельзя.
— Почему нельзя, если за них берут деньги?
— Бог не разрешает.
— Как же я докажу, что уплатил деньги, если что-нибудь сорвется?
— Вы имеете мое слово — ничего не сорвется.
— Вы не могли бы мне сказать, когда будет готов венец?
— Завтра вечером.
— Так скоро?
— Ваш папа умирает или нет? Мы будем спешить. Всех моих венцов — венцов первого класса. Пусть вас не беспокоят этих опасений.
Альберт уходит.
Картина третья. День третий.
Входит Альберт.
— Я хочу посмотреть на мой венец.
— Венец уже готов. Идите домой, ждите: вашему папе скоро будет лучше.
— Перед уходом я звонил в больницу — никакого улучшения не наблюдается”.
* * *
У Захара Горина давно нет дачи возле парка “Монрепо”. Продал за бесценок. Лето он проводит на даче покойной жены Иры в Васкелове. Хозяин дачи сын Иры, пасынок Захара. Пока не выгоняет. Терпит Захара. У Льва Гримзе тоже дача в Васкелове. Участок получила еще мать Льва, тогда первый секретарь Парголовского райкома партии (был такой район в Ленинградской области), член ревизионной комиссии Ленинградского обкома. Дачу Лев построил своими руками, но он там давно не бывал. Поделил пополам между сыновьями. Прошлым летом в своей петергофской квартире Лев упал и не мог встать. Приехавшие родственники (сыновья и внуки) почти насильно вывезли Льва на дачу, под присмотр невесток. Летом ежедневно Захар ездил на велосипеде к Льву на дачу. Пять километров туда, пять километров обратно. Этим летом придется ездить просто так. Без цели.