Марина Цветаева в черновой тетради 1939 года
Опубликовано в журнале Нева, номер 10, 2009
Как луна одна
сквозь льды окна1
Марина Цветаева в черновой тетради 1939 года
Рабочая тетрадь, о которой пойдет речь, открывается 12 ноября 1938 года беловым текстом первого стихотворения цикла “Стихи к Чехии”, а завершается записью от 31 октября 1940 года — черновиками переводов стихотворений “Баллада о кривой хате”, “Баллада о работнице” и других стиховорений чешского поэта Ондры Лысогорского. Отметив этот чешский лейтмотив, Цветаева пишет 31 ноября 1940 года: “Не странно ли? ‹…› положим, стихи неважные… но все же”2, воспринимая совпадение знаком родства с Чехией, символом того, что в рукописи все неслучайно и подчинено высшим законам.
1939 год Цветаева-поэт открывает поправками к стихам 1916–1918 годов (ее записи в черновой тетради № 32 относятся к самому началу 1939 года)3. Важно, что ей захотелось обратиться к своим ранним стихам. Возможно, в редактировании стихов 1916–1918 годов она находила моральную опору. 1916–1918 годы были временем расцвета ее таланта, силы поэтического дара. Надо сказать, что черновиков стихотворений 1916–1918 годов не сохранилось. Первые сохранившиеся рабочие материалы — это черновики стихов 1919 года.
Приведем фрагменты из тетради, иллюстрирующие, как Цветаева работала над стихотворением 23 августа 1917 года, “Нет, еще любовный голод…” Эти стихи, написанные между двумя революциями, резко контрастируют с поэтическим миром Цветаевой 1939 года: нет больше юности, а страшный мир, мир — отвращающий поэта, — торжествует. В годы “евангельской” старости Пастернак признавался, что ему хотелось бы написать “восемь строк о свойствах страсти” 4. Цветаева в своем восьмистрочном стихотворении создает портрет юного существа, на которое с вожделением смотрит Страсть. Биографический контекст этих стихов — письмо к Волошину, написанное на следующий день после записи стихотворения — 24 августа 1917 года, — в котором выражена мечта об отъезде из Москвы: “Я еду с детьми в Феодосию. В Москве голод и — скоро — холод, все уговаривают ехать. ‹…› Недели через 2 буду в Феодосии (VI, 61). 25 августа (Волошину) Цветаева пишет: “Убеди Сережу взять отпуск и поехать в Коктебель. ‹…› Я страшно устала, дошла до того, что пишу открытки. Просыпаюсь с душевной тошнотой, день, как гора”1. Эти записи контрастируют с сюжетом восьмистрочной миниатюры, написанной словно с другой планеты:
Нет! Еще любовный голод
Не раздвинул этих уст.
Нежен — оттого что молод,
Нежен — оттого что пуст.
Но увы! На этот детский
Рот — Шираза лепестки! —
Все людское людоедство
Точит зверские клыки.
23 августа 1917. (СС, I, 369)
Шираз — персидский город, славившийся своими розами. Образ Шираза мог быть известен Цветаевой по стихотворению В. Я. Брюсова “К армянам” (23 января 1916 года. Тифлис), в котором поэт славил армянский дух, вобравший влияние различных культур: “И краски нежных роз Шираза, / И блеск Гомерова огня”. Стихотворение Брюсова входило в сборник “Семь цветов радуги”, вышедший в 1916 году. В том же году Цветаева писала свою будущую книгу “Версты”, в 1919 году подвергнутую Брюсовым критике. Упоминание о “ширазах” творчества в черновиках Цветаевой — не что иное, как печаль о своем творческом “умирании”, о розах своего дара. Стихотворение “К армянам” Боюсов завершал мыслью о возрождении армянской культуры: “Что вновь твоя живая лира, / Над камнями истлевших плит, / Два чуждых, два два враждебных мира / В напеве высшем съединит!”.
Цветаева не надеялась на творческое обновление, и в ее поэзии соединение двух враждебных миров: мира ее Прошлого и советского настоящего — было совершенно невозможно. Но, очевидно, для самой Цветаевой в 1939 году было важно, как умела она в молодости подняться над реальной жизнью, отрешиться от нее и писать. Любопытно проследить процесс поиска необходимого слова в тетради 1939 года. Выразительные образы страсти создает Цветаева:
Страсть, сухая людоедка,
Страсть, голодная обжора,
Страсть, сухая живодерка,
Страсть, сухая живоглотка,
Страсть, голодная волчиха,
Все людское людоедство
Все земное людоедство
[Точит зверские клыки].
Вариант, отмеченный поэтом: “Все людское людоедство / Точит зверские клыки”. Первоначальные образы: редкий плод / цвет, божий дар, кроткий смех, тихий рай, алый рот, скорый ‹рот›, детский смех5 — сменяет вариант, отмеченный крестиком и выделенный красным как наиболее удачно воплощающий невинность, — детский рот:
Но увы! на этот детский
Рот — Шираза лепестки! —
Все людское людоедство
Точит зверские клыки.
Возвращается Цветаева в начале 1939 года к стихотворению о своем одиночестве — “Новый год я встретила одна…” — (31 декабря 1917 года), особенно близкому ей теперь, двадцать два года спустя, когда она опять одна:
Новый год я встретила одна.
Я, богатая, была бедна,
Я, крылатая, была проклятой.
Где-то было много-много сжатых
Рук — и много старого вина.
А крылатая была — проклятой!
А единая была — одна!
Как луна — одна, в глазу окна.
31 декабря 1917. СС, I, 382
Вместо “Как луна одна в глазу окна” в 1939 году записывается стих: “Как луна одна сквозь льды окна”6, ярче отражающий цветаевское одиночество, ее существование в ледяных широтах Времени, ощущение близости “льдов потусторонних стран”. После убийства И. Рейсса и бегства мужа Цветаева осталась в эмиграции в одиночестве. Многие знакомые с ней раззнакомились, начав “усиленно заботиться о └чистоте своих риз“” (VII, 650). Концом апреля 1939 года датирована такая запись в тетради: “— После ряда человеческих (дружеских) гадостей — вывод (за всю жизнь):
— Знакомый — человек, идущий на приятность.
Друг — человек охотно идущий на неприятность. Бегущий. (Конец апреля 1939 г. Париж — и везде. 1939 г. — и всегда.)”7 В 1939 году, перед отъездом, у Цветаевой была возможность убедиться в верности одних и в равнодушии других своих знакомых. “…и судьбы врозь, и врозь — шаги…” (НСИ, 380), — писала Цветаева о своем одиночестве в конце декабря 1938 года из Парижа мужу в Болшево, собираясь встречать новый, 1939 год, последний во Франции, в кинематографе, оттого что негде и не с кем, от тоски. Она любила французское кино за человечность и считала его лучшим в мире. В ряде высказываний поэта в последние годы жизни встретим упоминание темы холода именно в связи с образом “стылого окна”. Отсутствие дома, домашнего очага, трагическая разрозненность семьи заставляют Цветаеву заново переживать события минувшего, соотносить прошлое с настоящим. Тогда все кончилось ее победой. Как сложится теперь, на новом жизненном этапе? Возвращение в 1939 году к такому стихотворению, как “Свинцовый полдень деревенский…” (июль 1918 года), освященному образом Жанны Д’Арк, полно символического смысла. Запись, сделанная 3 февраля 1939 года, подчеркивает, насколько тема вмешательства высших сил была важна для Цветаевой в 1939 году: “…я не мистик, т. е. ничего такого не ищу, я его только — отмечаю, и случается оно со мной (и в мире) — постоянно,— я только удивляюсь слепости — других”8. Она как будто предчувствовала заранее, что ждут ее роковые события, те, которым можно искать объяснения только во вмешательстве Судьбы.
Работая над “Стихами к Чехии”, Цветаева пишет в тетради — вероятно, о Гитлере: “Я бы хот‹ела› чтобы у — было 100 голов, чтобы сто раз его обезглавить — ”9. Рядом с одиннадцатым стихотворением цикла “Стихи к Чехии” “Не умрешь, народ…”, дописанным мысленно, на улице, 21 мая 1939 года, Цветаева пишет, недовольная концовкой цикла “Процветай, народ — / Твердый как скрижаль, / Жаркий как гранат, / Чистый как хрусталь”:
“NB! Невозможно — процветай (народ. — Е. А.), когда только минералы
(Я, умница)”10.
Записи “Стихов к Чехии” перемежаются с прозаическими записями, касающимися оккупации. 8 апреля Цветаева делает запись в тетради об оккупации Албании итальянской армией, далее вновь пишет “Стихи к Чехии”, а затем записывает свой сон о конце жизни, о полете на тот свет, приснившийся в ночь с 23-го на 24 апреля 1939 года.
Кроме цикла “Стихи к Чехии”, Цветаева начинает, но не завершает два стихотворения: “В два цвета горностай…” (22 марта 1939 года) и “Что сияло — слиняло…” (22 марта 1939 года). Даже по первой строке можно заключить, что эти стихи связаны с мыслями о поэтическом прошлом и настоящем. Первое, видимо, имеет интертекстуальным источником стихотворение А. Ахматовой цикла “Читая Гамлета” из сборника “Вечер”: “Принцы только такое всегда говорят, / Но я эту запомнила речь,— / Пусть струится она сто веков подряд / Горностаевой мантией с плеч”. Здесь же в тетради записано неоконченное стихотворение 1938 года “Опустивши забрало…” (22 марта 1938 года) — о поэтической будущности, в котором Цветаева соотносит себя с Пражским рыцарем у Влтавы11. Она вспоминает, каким было ее молодое творчество, надеется на новую творческую страницу. Судя по вариантам строк в тетради, Цветаева, называя поэтические сокровища своей молодости, с горечью осознает перемену поэтического голоса: “Те алмазы, кораллы, / Ширазы — где?” — вариант, помеченный крестом как удачный. И еще один: “Те алмазы, кораллы, / Авроры — где? / У меня уже мало / Улыбок — себе…12 — вариант, в котором Цветаева вспоминает свою пьесу “Каменный Ангел” и ее главную героиню Аврору). В окончательной редакции:
Опустивши забрало,
Со всем — в борьбе,
У меня уже — мало
Улыбок — себе…
Здравствуй, зелени новой
Зеленый дым!
У меня еще много
Улыбок другим…
22 марта 1938 (БП90, 661)
Е. Б. Коркина справедливо отметила возможную перекличку с “Зеленым шумом” Некрасова, по-видимому, имея в виду тему обновления жизни и “песни новой”, которую поет природа, а, возможно, и философскую концовку “Зеленого шума”:
Люби, покуда любится,
Терпи, покуда терпится,
Прощай, пока прощается,
И — Бог тебе судья13.
Нам слышится в первых двух стихах стихотворения “Опустивши забрало…” воспоминание о Лермонтове (образ рыцаря), а “зеленый дым” отсылает к стихотворению Пушкина “Вновь я посетил…”, написанному Пушкиным за два года до смерти, поскольку в стихотворении Цветаевой ясно читается мысль о новых источниках творчества, которые Цветаева видит уже не в себе, а вокруг себя. “Здравствуй, племя младое, незнакомое”, — словно говорит она, обращаясь к молодому поколению своих читателей, адресатам своих стихов и источникам творчества.
1 июня 1939 года записывается коротенькое посвящение Франции: “Мне Францией нету…”, где она сравнивает свое вынужденное возвращение в СССР с отплытием Марии Стюарт, с ее последней дорогой 14, и “— Себе на память — 2 июня 1939 г.” — стихотворение Г. Адамовича “Был дом, как пещера. О, дай же мне вспомнить…”, воспринимаемое своим: “(Чужие стихи, но к‹отор›ые могли быть моими. МЦ)” (НСИ, 388). Характерной чертой творчества Цветаевой последних лет жизни является обращение к стихам родственных поэтов как к спасательному кругу в период невозможности иного способа самовыражения. Чужие стихи — средство преодоления творческой немоты.
…а так как мне бумаги не хватило,
Я на твоем пишу черновике, —
написала Ахматова 27 декабря 1940 года, в годовщину смерти Осипа Мандельштама и включила эти строки в “Поэму без героя”. Цветаева не знала, что Мандельштам умер в лагерной больнице 27 декабря 1938 года. Не знала она и этих стихов Ахматовой. В 1939 году Марина Ивановна записала такой диалог со своим сыном Георгием:
“Я: Мур, я страшно сч‹астлива›, что у тебя всегда будет один ресурс: рисование.
Мур: Лишь бы бумага была!
(NB! Я — в детстве. Да, каж‹ется›, и сейчас)”15.
Здесь отчетливо звучит тоска по творчеству. Лишь бы бумага была, лишь бы не отняли возможность писать! Запись сделана в период завершения работы над циклом “Стихи к Чехии”, в конце мая 1939 года. Бумага еще была, но писать было уже нельзя. 11 июня — последнее воскресенье Цветаевой за границей (VII, 656). А потом — дорога в СССР, дорога к грядущей славе стихов и к человеческому небытию.
Читая страницы тетради поэта 1939 года, можно заключить, что Цветаева пыталась найти для себя поддержку в своем творчестве раннего периода, в творчестве других поэтов, была охвачена чувством любви к беззащитной Чехии, горевала по нежной и щедрой Франции, понимая, что для нее “отплытье” в СССР становилось шагом в Смерть. Ее “страна стихов” (В. Набоков) оставалась лишь в области Прошедшего. 21 июля – 19 августа 1939 года, уже в СССР, Цветаева переводила по заказу журнала несколько стихотворений Лермонтова на французский: “Сон” (“В полдневный жар…”), “Казачья колыбельная песня”, “Выхожу один я на дорогу…”, “И скучно, и грустно…”, “Любовь мертвеца”, “Прощай, немытая Россия…”, “Эпиграмма”, “Отчизна”, “Предсказание”, “Опять, народные витии…”, “Нет, я не Байрон…”, “Смерть поэта”16. А. Саакянц отметила, что Цветаева ставила под переводами даты, как под собственными оригинальными вещами, как привыкла делать всегда. К переводам Лермонтова Цветаева возвращается в мае 1941 года, в год столетия со дня смерти поэта и за три месяца до своего ухода из жизни. В тетради 1941 года — такая запись, передающая отсутствие признания в области переводческой работы: “(NB! Почему я хуже понимаю Лермонтова, чем случайные люди, я (48 лет) с 6 ти лет пишущая стихи, итого 42 года, почти полстолетия?)
Но — как сказал Marichal Foch1, умирая: └Allons-y“”17.
Как для Рильке, в конце жизни написавшего французскую книгу (“Vergers” 18, для Цветаевой переход на французский был попыткой выживания и “жаждой ангельского, тусветного” (выражение из письма Б. Пастернаку от 1 января 1927 года19, попыткой в переводах на французский оставаться собой, быть верной своему Гению.
1 РГАЛИ. Ф. 1190. Оп. 3. Ед. хр. 32. Л. 7об.-19.
2 Из стихотворения “Во всем мне хочется дойти…”
3 Марина Цветаева. Неизданное. Семья: История в письмах. М: ЭЛЛИС ЛАК, 1999. Сост., комм. Е. Б. Коркиной, с. 249. Далее в тексте, в скобках — НСИ.
4 РГАЛИ. Ф. 1190. Оп. 3. Ед. хр. 32. Л. 10. Публикуется впервые.
5 РГАЛИ. Ф. 1190. Оп. 3. Ед. хр. 32. Л. 12. Публикуется впервые.
6 РГАЛИ. Ф. 1190. Оп. 3. Ед. хр. 32. Л. 46 об. Публикуется впервые.
7 РГАЛИ. Ф. 1190. Оп. 3. Ед. хр. 32. Л. 14 об.
8 РГАЛИ. Ф. 1190. Оп. 3. Ед. хр. 32. Л. 60. Публикуется впервые.
9 Там же.
10 24 октября 1938 г. Цветаева пишет своей чешской приятельнице А. А. Тесковой о том, что мечтает получить изображение Рыцаря (Цветаева Марина. Письма к Анне Тесковой. МУК “Мемориальный Дом-музей Марины Цветаевой в Болшеве”, 2008, с. 297. 28 февраля 1939 года Цветаева благодарит А. А. Тескову за присланное ею жизнеописание Рыцаря Брунсвика (там же, с. 320). Ранее гравюру с изображением Пражского Рыцаря Цветаева подарила поэту Н. П. Гронскому с надписью: “Пражский рыцарь. Н. Г. — М. Ц. Понтайяк, 1-го сентября 1928 г.” (Там же, с. 464).
11 РГАЛИ. Ф. 1190. Оп. 3. Ед. хр. 32. Л. 23. Публикуется впервые.
12 Некрасов Н. А. Избранное. Стихотворения. М.; Л., 1948. С. 87.
13 “Мне Францией — нету…” (1 июня 1939 года) в однотомнике “Библиотека поэта” (БП90; М., 1990) опубликовано без эпиграфа и названия по беловой сводке в ЧТ-32. Впервые опубликовано в тексте воспоминаний З. Шаховской // Новый журнал. Нью-Йорк. 1967. № 87. В семитомнике (СС) стихотворение приведено с заглавием “Douce France” (Нежная Франция) с датой 5 июня 1939 (СС. Т. 2. С. 363) с эпиграфом по-французски с троекратным “Adieu, France!” (Прощай, Франция! — фр.) и подписью: “Marie Stuart”.
14 РГАЛИ. Ф. 1190. Оп. 3. Ед. хр. 32. Л. 60. Публикуется впервые.
15 М. Цветаева. Поэт и время. М., 1992. С. 146. Сохранились черновой (РГАЛИ. Ф. 1190. Оп. 1. Ед. хр. 16 (тетрадь начата в Болшеве) и беловой (РГАЛИ. Ф. 1334. Оп. 1. Ед. хр. 995) автографы переводов. По словам А. Саакянц, несколько стихотворений Цветаева перевела без заказа, просто так, “для себя и для Лермонтов”: “Выхожу один я на дорогу…”, “Любовь мертвеца”, “Прощай, немытая Россия…”, “И скучно, и грустно…”, “На смерть Пушкина” / Саакянц А. Марина Цветаева. Жизнь и творчество. М., 1997. С. 685.
16 Foch F. (1851–1929) — маршал Франции, британский фельдмаршал, маршал Польши, автор трудов по военному искусству и воспоминаний.
17 РГАЛИ. Ф. 1190. Оп. 3. Ед. хр. 38. Л. 10 об. (Allons-y. — поехали, за дело (франц.).
18 Попутно отметим, что само заглавие книги Рильке (“Фруктовые сады”), вероятнее всего, повлияло на создание цветаевского “Сада” (1934). Замысел “Сада” фактически относится к 1928 году. Не случайно 12 июня 1939 года в письме к А. А. Тесковой Цветаева в поезде напишет про вокзал в Руане, где “когда-то людская благодарность сожгла Иоанну Д’Арк”: “Громадный вокзал с зелеными стеклами: страшный зеленый сад — и чего в нем не растет!” (МЦТ, 325).
19 Марина Цветаева. Борис Пастернак. Души начинают видеть. Письма 1922–1936 годов. Изд. подг. Е. Б. Коркина и И. Д. Шевеленко. М.: Вагриус, 2004.