Повесть
Опубликовано в журнале Нева, номер 9, 2008
Дмитрий Иванович Соломахин родился в 1939 году в Ленинграде. Окончил ЛЭТИ имени В. И. Ульянова (Ленина). Публиковался в журналах “Звезда”, “Нева”. Живет в Санкт-Петербурге.
СОКУРСНИКИ. ПОЕЗДКА В КОКТЕБЕЛЬ
Повесть
В купе скорого поезда Ленинград–Москва шумно ввалились четверо парней, вещи свои закинули на верхние полки, где кому спать, разыграют потом “на морского”. Люди вошли неслучайные, билеты куплены заранее, связывала их дружба, но это так считалось и называлось, скорее знакомство было, дружба должна устояться, загустеть. Еще общий возраст их связывал, 84 года вкупе на купе — возраст одного начинающего долгожителя.
На Московском вокзале прикупили стеклянного к тому, что было из дома; кому родители положили на дорожку, а кого и проводить пришли, принесли чего-то разного. С трудом закатили за собой зеркальную дверь, уплотнились возле узкого столика, чей-то чемодан на колени, сказаны подобающие случаю слова про колеса и дальнюю дорогу.
— Выпьем за сбычу мечт! — подняла белую эмалированную кружку одна востроглазенькая, “прикололась” девчонка, как сказали бы сейчас, тогда нет.
Смесь пива, вина и водки быстро сделала свое дело, причем вышедшим потом на перрон было похуже, еще домой добираться, а “в метро не содют”, да и дружинники тогда шустрили почем зря: у них был план по отлову, ходили по трое, зря в людных местах за пьяненькими. Отъехавшим проще: перекур в тамбуре — и на полку. За потемневшим окном огни утрачиваемого города, паровоз набирает штатную скорость, пассажиров укачивает в сон, душевно. А тут еще по трансляции популярная тогда студенческая попутная: “Купе на четверых, а устроились в нем шестеро друзей, шестеро друзей: два юных инженера, поэт, агроном, доктор и строитель кораблей…” Но, видимо, те тоже провожались, раз шестеро их было, наверное, два юных инженера и покинули потом купе, не доктор же.
Уснувшим в купе еще предстояло таковыми стать, инженерами, по окончании славного Электротехнического института, ЛЭТИ им. В. И. Ульянова (Ленина). Это потом их пути разошлись кто куда. Они этого знать не могли. Это хорошо, когда все основное впереди и ты не в ответе за прошлое, которого и не было почти. Институт их со временем будет называться университетом, и никаких имени того одержимого человека, кто был, есть и всегда будет ответствен за прошлое нашей страны, как никто.
Шел 19… неважно какой год, прошлый век. А ехали в августе того года, уже став четверокурсниками, вместе отдохнуть в российском пока Крыму. Кто-то опричь произнес, похвалил поселок Коктебель, там жил в свое время и в своем доме Максимилиан (Макс) Волошин, личность яркая, у него наездами гостевали Марина Цветаева, Зинаида Гиппиус, мистифицированная Черубина де Габриак, еще кто-то, Серебряный век, вспыхивали богемные страсти, нередко на троих. Студенты наши — не чета нынешним — были юношами начитанными, знали о судьбах, пусть и не строго. Купаться в тех местах, как отзывались побывавшие, просто прелесть, море такое чистое — каждый камешек различим на дне, скалистый древний Карадаг живописно нависает там над бухтой Барахта. Что-то смутное связано с Маяковским, с игрой в бильярд, с рифмой “ух ты, ах ты”. Вот и побарахтаемся. Нигде ведь не были еще ребята — Коктебель так Коктебель.
В Москве их ожидала пересадка. Целый день болтаться, некоторые и тут ни разу не были, а ведь столица, есть знаковые места типа Красной площади со сменой оловянных солдатиков караула у мавзолея, Третьяковку неплохо бы сравнить с Эрмитажем, убедиться, что куда ей до него, а ведь еще и Русский музей есть у нас, вот так вам!
Трое в купе были ленинградцами и, как водится, гордились этим: как петушки ввязывались в глупые споры с москвичами, что есть “большая деревня” и кто провинциалы, кого любят-не-любят в стране, где есть больше интересных мест, культуры, чей выговор правильнее, где покажут дорогу, а то и проводят. Четвертый, Леня Чаплай, прибыл в Ленинград учиться из Дырска, так нелестно отзывался он о уральском городе Магнитогорске за частокол коптящих труб гигантов пятилеток и скверную слышимость “вражеских голосов” и джаза по неуклюжему, как сундук, ламповому радиоприемнику “Мир”, за “неприглядный вид”, как подмечал популярный актер и бард Юрий Визбор, это у него: “Сижу я, братцы, как-то с африканцем, а он, представьте, мне и говорит…”
Поезд прибывал в Москву рано, чуть до семи. Замелькали в рассвете приходящего дня неприглядные и тут пригороды, те же грязные подворья, покосившиеся давно некрашеные заборы, старушки уже на ногах в такую-то рань, а вот на переездах очереди ожидающих у шлагбаумов машин, пожалуй, подлиннее, чем дoма2, и небо вроде какое-то другое, более высокое и летнее, а вчера уезжали из Питера в мелкий дождик, еще вспомнилось тогда где-то прочитанное: “…обидчиво всплакнуло небо над Невою…”
Растрепанная со сна проводница Тося, та за свое: “Подъезжаем, сдавайте постели! Платите за чай!.. Туалет закрываю, санитарная зона!.. Кому нужны билетики?” — раскудахталась курица, бегает по проходу, пылит наволочками, вызывая чих; пух и перья летают, сама проспала, заперлась вчера с вечера в своем полукупе, да и не одна, так-то, не успел поезд проехать ту санитарную зону, еще питерскую. Билеты собрала, выдала влажное белье из скучных серых мешков, чаем обнесла — все, спите-храпите, граждане пассажиры и члены их семей, дайте и мне урвать немного своего женского от этой жизни. А искры, как в той песенке, улетали из топки паровоза и, тихо замирая, гасли у столбов…
Ребятам это до фени, какой чай? Другое вчера пили, за то уплачено. И билеты не нужны, и туалетом не пугай, тетя Тося-Фрося, потерпим до Москвы, молодые. Студенты нынче на отдыхе, их с утра на шутку тянет, вот с полок свисают поникшие простыни — у них сразу на языке: “Мы паруса пропьем, но флот не опозорим”. Поясним: военная кафедра у них в ЛЭТИ была морская, до заклепок зачем-то изучался недавно рассекреченный эсминец “30-бис”. Двое слезли сверху, физиономии помятые, полосы на них от подушки, волосы блином. Друг на дружку пялятся, ржут — молодые, что с них взять. “А завтра перед эскадроном я снова буду свеж и прям”, — фальшиво пропел фальцетом долговязый Владик Кардецкий, разминая затекшие члены и приглаживая пятерней прическу crewcut (короткий ежик, бритый затылок, морская пехота США, а то!), этот “крюкат” недавно пришел на смену канадской польке. Не стиляга, но моду чувак отслеживал, да и удобно, расческа ни к чему. Белье скрутили, в угол его к двери, прибрали от вчерашнего столик, отходят понемногу, жажда конечно, сушняк. Хорошо, что времени впереди навалом, а умыться, зуб почистить и остальное можно и в сортире на вокзале, потом пивка столичного откушаем не торопясь, сидят, предвкушают это.
— А я знаю, я знаю где, — нарывается быть гидом Владька, он тут почти с месяц прожил, было дело, когда по окончании восьмого, что ли, класса батя поощрил его, взял с собой в командировку в Москву, да и потом наезжать случалось. Он, Кардецкий, вообще активный, “етитская сила” в нем, он и не отрицает, а чего плохого, у него все в роду такие шебутные и живут долго. В школе кличка у него была Кардан, вот он и крутился.
— Стоп, рoбя, —призывает к порядку спутников крепко сбитый Витя Лонжерон. — Впереди много ярких впечатлений и общие траты, тот же пивной бар маячит. Значит, так, создаем черную кассу или “котел”, как угодно, вот пустой лопатник, предлагаю по чирику с лица для начала. Вопросы есть? — обвел сидящих строгим взглядом.
Вопросов нет. С Лонжероном особо не поспоришь, он всегда прав, у него система, он такой. Ему и быть в пути кассиром-башлевщиком, сорок рублей тогда были деньги немалые, почти стипуха, а ее еще получить надоть, третий курс — это вам не хухры-мухры.
Скинулись, проследили, как тот убрал кошелек, застегнул молнию на заднем кармане джинсов, куртку сзади натянул на спортивный зад, надежно. Вышли под гимн СССР на людный перрон московского Ленинградского вокзала (еще чуть-чуть привет из дома), Витька последним, проверил за всех, не забыли ли чего в купе, потом поздно будет. У него и билеты, ему их и компостировать, дальше на югa уже с Курского вокзала ехать.
Ребята со шмотками отправились искать камеру хранения и вожделенный ватерклозет, Лонжерон — тот в кассы. По дороге вспомнил услышанную недавно хохму про двух вологодских парней, которые прибыли из деревни на вокзал тоже ехать куда-то: “Я, — говорит один другому, — побёг, что ли, в кассу за билетами, а ты, Ванька, тут пока насчет драки-то похлопочи”. Живо представил с улыбкой тех искателей приключений, нехитрых радостей — хорошо, когда юморно, тогда и живется легче, разве не так?
Когда добрался наконец и он до туалета — терпел, как йог, как мог, но сперва дело, — увидел держащихся за животы ребят. Неужели отравились чем-то вчера? Да нет, сам-то вроде ничего, не крутит, тогда что? Рыжеватый и веснушчатый Марик Лапидус, последний из четвертки неназванный пока, давится смехом, ухватился за Лонжеронов рукав:
— Представляешь, Витьк, спустились мы, значит, вниз, выстроились в ряд у общего длинного писсуара, балдим от процесса, а тут мужичонка какой-то рядом шьется, возится клешней в штанах, чухается, тихо матерится про себя. “Ты что, батя, — спрашиваем, — может, помочь чем?” А тот: “Вoна, бляха, раньше он сам кузнечиком выскакивал из портков, а сейчас пять минут уже ищу его, ищу, а нетути, вот-вот, бляха, обоссуся”. В итоге немного описался и Марик, показал на темное пятно на брючине, нет, это он от смеха, с ним вечно случается по жизни какой-нибудь конфуз, все уже и привыкли.
“Что-то много смеемся нынче с утра, — насторожил внутренний голос чуткого к ощущениям Лонжерона, — ой, не к добру!” И ведь как в воду смотрел, хотя еще ехать и ехать до воды этой, до далекого и синего Черного моря… “А почему его так назвали — Черным? — мелькнуло в неспокойной голове, записал в блокнот. — Надо бы выяснить потом”.
* * *
Виктор Замятин (Лонжерон). Людей необязательных, ловкачей разных старался Витя избегать, сам себя считал прямым и надежным, “без балды”, а те подводили и не раз, да ну их. Особенно обидно, если приятели, женскому полу он скидку делал, что с них взять, у них все по-другому в головенке, другая “соображалка” у них. Подводили по-разному: то на твою девушку глаз положат и давай ее кадрить, а то и тискать (“ах, какие сисечки!”), прикрываясь якобы светлым чувством, и все вроде безобидно поначалу: “Ты что, старичок, в натуре? шуток юмора не сечешь? это ж я так, ты меня знаешь”. Вот и узнавал друзей в натуре. А то возьмут что-то и долго не возвращают, будь то книга, пластинка или деньги. И что обидно — с них это как с утки вода, а Витя весь изведется, он человек обязательный до занудства, любит в записную книжку вложить листочек-план, что сделать за месяц, а то и за неделю, по пунктикам. Выполнено, и зачеркнул любимым зеленым фломастером, о’кей, забыто, а если не выполнено — непорядок, какая-то ячейка в памяти не освободилась, а там и свежие пунктики подпирают, что за дела? И не жалко того, что у него взяли, нет, он бы и сам подарил, и долг малый простил бы, но те молчат при встрече как рыба об лед, будто так и надо, — ведь непорядок, скажи?
Вот такая была Витина особенность характера, сам мучился, но и выручала она его не раз, ценили еще со школы за собранность, системность. Хотя иногда и сравнивали с архивариусом Варфоломеем Коробейниковым из “Двенадцати стульев”, но так, не зло. Не с Корейко же, не с другими скрягами сравнивали. Нет, добрым малым шел он по жизни, как уже сказано, легко одалживал, выручал. С годами пришел к истине: если Фаина Георгиевна Раневская озвучила крылатую фразу о том, что “красота все-таки — страшная сила”, то жадность, убеждался он с годами, есть источник, генератор всех прочих пороков: зависти, коварства, подлости, склонности к интригам и предательству, тьфу. И трудно с ним не согласиться, это так. Как за наследство дерутся, грех не грех.
Прозвища к Витьке прилипали всю жизнь, как мухи к липучке летом на кухне. В школе его фамилию Замятин пацаны тут же урезали до Зямы, что было обидно, даже дрался. Для этого нужна силенка, увлекшись спортивной гимнастикой и получив в десятом классе второй взрослый разряд, стал он Крокодилом — уж очень хорошо получалась у него стойка на правой согнутой руке, упор локтем в живот, левая рука в сторону, тело параллельно земле, отсюда и название стойки “крокодил”. Как не похвастаться перед девчонками, делал эту стойку на гранитных парапетах набережной Невы, на пляжах, эффектно смотрелся, что там говорить. А в спортзале института, уже на третьем курсе, при освоении упражнения “сальто вперед” уронили Витю с лонжи — это такой пояс с оттяжками в обе стороны, которые держат в руках два других страхующих гимнаста. Для подстраховки, чтоб не упал, от страха упасть. Отвлеклись на что-то те придурки, уронили его в перевороте в этой лонже на пол, вот и был наречен Лонжероном, юмористов в ЛЭТИ всегда хватало. А звучало вроде неплохо, a2 la France, почти виконт Виктoр де Лонжерон, но уронили больно, на загривок, в больнице месяц провалялся. Сотрясение мозга, ушиб позвоночника, тошнило. Не прошло даром.
Изменился с тех пор парень, неинтересно как-то стало ему учиться на инженера, скучно, не его эти точные науки, теории линейных цепей. А потянуло совсем на другое. Гуманитарием себя реально ощутил, не технарем, нет. Английский язык Витя еще со школы знал неплохо, старенькая Эмма Марковна Крон была училкой что надо, не пичкала детей ветвистой грамматикой, больше напирала на заучивание коротких обиходных фраз, называлось это pigeon English, птичий голубиный язык, — курлы-курлы, — примитивно, но понятно, так негров учат. А мы хуже? Кому нужны эти перфектные формы глаголов? Надо, чтоб понимали и сказать могли, так? Базис был уже заложен, и потянуло Лонжерона к языкам со страшной силой, причем особый интерес находил в их сравнении, откуда что пришло и почему. Разрывал слова на части в поисках связующего корня, препарировал их, как Базаров лягушек, или как старатели на приисках просеивают породу через сито в поисках заветных крупиц. Уж какое затасканное слово “товарищи”, да? А Витька его раздирал надвое — получалось “товар ищи”, чуть ли не девиз тогдашних спекулянтов, как так? Потеря смысла. Почему консервативный англичанин раскрывает под лондонским дождем неизменный черный зонт, который вдруг umbrella, какая связь с далекой солнечной Италией, где и дожди-то в редкость? Откуда у японцев грузинское окончание в слове камикадзе? Кто объяснит? Да никто. “Отвали, моя черешня, заняться тебе, что ли, нечем? Кончай дурью маяться”. Но Витька с ума сходил на этой лабуде, спал плохо, ночью встанет у окна, курит, задача извилинам поставлена, где результат?
После травмы крыша у него не то чтобы съехала, но местами прохудилась, дует в щели. Кое-как написали ему диплом, защита прошла скомкано, но учли былые успехи в учебе и спорте, травма же эта помогла отмотаться от армии, ведь тогда и после вузов парней привлекали, давали вскоре старлея, если засылали в глубинку, на “точки”.
Короче, выпустили в народное хозяйство очередного ненужного инженера. Ему бы в Публичку, в тихий зал под зеленый абажур, за подшивки и словари (столько пунктиков скопилось незачеркнутых, давят!), а тут извольте вкалывать по распределению три года младшим научным сотрудником в зашторенном почтовом ящике, в/ч номер такой-то, очень секретном. Но Витя и там за свое, плевать ему на закрытую тему скороходного и скорострельного катера “17-КВП-63-бис” на воздушной подушке, да еще за сотню рэ в месяц плюс иногда премия аж двадцать процентов, смех. Зато он сразу нашел нелогичность в должностных инструкциях отдела, через месяц осмотревшись, исправил своим зеленым фломастером пожелтевшую, давно вывешенную на лестнице у мест для курения схему эвакуации сотрудников при пожаре (все сгорим, если так). К ноябрьским праздникам вручил в первый отдел докладную записку о том, что даже самый тупой иностранный шпион, пусть монгольский, вмиг допрет, расшифрует тот секретный шифр: ежик дотумкает, что 17 — это штат сотрудников их отдела, включая уборщицу тетю Клаву; 63 — год начала разработки темы, а КВП — даже смешно — это же “КАТЕР ВОЗДУШНАЯ ПОДУШКА”. Концовку “бис”, ладно, ее можно оставить, и то лучше поменять на “браво”, реже встречается, далась им эта театральная концовка вообще!
Руководство вскоре возненавидело м. н. с. Замятина за дотошность и критику: “ну достал, слушайте!”, а сотрудники, особенно кто с юмором, наоборот, его обожали, прощали бзыки и закидоны. Он же как лучше старался, хотя и было в нем чуточку от блаженненького, от князя Льва Николаевича Мышкина. Кто-то хохмы ради рекомендовал его в ряды КПСС, а что? Все при нем — анкета, происхождение, принципиальность, такие люди нашей партии во как нужны. Шутили: если что, Замятин может и в лоб кому угодно (неугодно) вмазать: “Вам что, правда матку режет?”
Секретаря парткома “ящика” товарища Ситченко А.И., бравого отставника-полковника бронетанковых войск — вся грудь в орденах и медалях — начальство тоже недолюбливало, все кумекало как бы проводить его на пенсию с почетом, мелко подставляло и гадило. Но Александр Иванович (танки грязи не боятся!) был не лыком shit, жизнь повидал, брал Прагу в свое время, мог бы и еще разок взять в 1968 году, раз надо, если приказ, а чего они там бухтят, эти чехи, в самом деле? Он в соавторстве и две книжки написал о славном боевом пути под задиристыми названиями “Огнем и тараном” и “Вперед с открытыми люками”, сильно тосковал по прошлому, даже по войне. За глаза сотрудники звали его Саня-Ваня, так короче, он тоже не обижался, своеобразный, но был и в нем юморок, не все молодым. Что-то сблизило двух разных во всем людей.
— Ты, Витек, главное, не бздо, — брал под свое крыло старший младшего.— Меня держись, и ничего с тобой эти мудаки не сделают, ну-ка садись пиши заявление, я в райкоме поговорю, с кем надо, протащу тебя без очереди, все будет чин чинарем.
Тут надо упомянуть, что в те времена соблюдалась строгая очередность приема в партию, как за дефицитом: принимали сперва трех рабочих-гегемонов и только потом одного ИТР, ведь именно пролетарии всех стран должны были соединяться, а не ученые “келдыши”, так почему-то этим словом нарекал ученых мужей товарищ Ситченко, он же начальник отдела кадров, не только парторг. Хорошо сидел на стуле, да нет — сразу на двух, броня крепка, и танки наши быстры. Но в жизни не без сюрпризов. Сильно вскоре подвел старика наш Лонжерон. Не специально, конечно. На приемной комиссии в Петроградском РК КПСС, где его принимали в ряды без очереди, сначала все шло как по маслу и, если хотите, как по нотам: Витя газеты подчитал к случаю, за ночь, немного устав, проштудировал Устав, на вопросы отвечал по привычке обстоятельно, высказал логичные соображения о полезности языков эсперанто и идо как могучего средства к общению трудящихся всего мира, а там, глядишь, и к соединению. Дело шло к финишу, но тут проснулся почетный член комиссии, старпер с завода “Пирометр”; шумно высморкавшись и поправив вставную челюсть, тот прошамкал вопросом:
— А скажите нам, юноша, что такое советская власть, кхе-кхе?
Пауза. Лонжерон, считая себя уже почти “там”, возьми да и брякни:
— Это, наверное, коммунизм минус электрификация всей страны, да?
Ведь была же такая формула, он помнил, простая арифметика, да и удачно скаламбурил вроде под занавес, сейчас они засмеются. Нет, они не засмеялись. Ответ неверный. “Вы самое слабое звено, прощайте!” — ужалила бы приговором ехидная пловчиха Мария Киселева, но тогда она еще не родилась, не успела. Насупилась комиссия во главе со вторым секретарем, затихла, как мышь перед рассветом, которая заодно еще надулась на крупу. “Или как старый раввин после погрома”, — запрыгали блохами в Витькиной башке ненужные вычитанные сравнения, ничего на злобу дня. А она на лицах товарищей была написана не то чтобы злоба, скорее искреннее недоумение: как это можно так вольно обойтись с крылатой ленинской цитатой, — “плюс-минус”, — кощунство какое-то, да и только, кошмар и даже вызов! “Следующий”, — уже зычно выкрикнули в коридор. Недосчиталась тогда партия одного члена, не самого плохого между прочим, между прочих. Уже потом, выйдя из райкома на улицу Скороходова, прососав под языком белую таблетку валидола, изрек протеже товарищ Ситченко А. И.:
— Кино и немцы! Ну ты, бля, и ляпнул, корешок, прямо как в лужу пернул. Мы сейчас в райкоме партии были или кто? Умнее ты их всех или где? Молчать, я вас спрашиваю!
Тоже вроде и шутковал Саня-Ваня на армейский манер, но глаз стеклянный, лысину утирает мятым несвежим платком, а рука дрожит, вот и пойми их, секретарей.
Но уже вышли не спеша на Кировский проспект и, свернув налево к “Ленфильму”, угостил коньячком “Ахтамар” младший, несостоявшийся, старшего и везде состоявшегося, как бы с горя. Хорошо посидели, точнее, постояли в распивочной на “радиусе” у памятника буревестнику революции. Расстались через час, вышли в обнимку.
— Да ладно, — махнул рукой ветеран на прощание возле метро “Горьковская”. — Что ни делается, то и хрен с ним, не провожай, сам доеду, меня не тронут, не боись, куда им.
А горе? Какое горе? Наоборот, после третьего фужера пообещал размякший парторг помочь “корешку” уволиться из “ящика” раньше срока по собственному желанию, хотя и “дюже ты мне приглянулся, хлопчик”, ну прямо как таможеннику Верещагину бестолковый лопоухий красноармеец Петруха, помните?
Ощутил себя Лонжерон в свободном полете, дышалось вольно. Ноги сами понесли его дальше по Кировскому проспекту, к воде, как тогда, лет пять тому назад тянуло к Черному морю. Шел он к Неве мимо памятника геройскому крейсеру “Стерегущий”, там тоже у флотских проблемы были, еще какие, сами себя ребята потопили. Где-то нелогичный поступок, не мог не отметить про себя размякший от коньяка, но верный принципам Витя. Жизнь он любил и уважал. Как это — самим на дно? Не логично это.
Так что же все-таки такое советская власть, полезло в ушибленную голову, если не по формуле, конечно? Жаль, не спросил Саню-Ваню, тот должен знать, обязан. Не забыть бы завтра, увольняясь, в отделе кадров уточнить, ведь не успокоиться ему иначе, пунктик-то уже записан.
* * *
В просторном зале пивного бара, куда привел компанию бывалый Владик, дым стоял коромыслом, как, впрочем, и шум. Пришлось полчаса отстоять в разномастной столичной очереди среди кепок и тюбетеек, гостей столицы. Размякли студенты после второй кружки, после закусок, откинулись на бархат в отдельной кабинке, закурили. Шустрая официантка махнула мокрой тряпкой по столу, унесла горы рачьих останков.
Пивные бары в те годы и в Ленинграде только-только появились (хрущевская оттепель, шаг в Европу), сразу четыре, ребятам особо полюбился таковой на Невском проспекте у здания Думы. Усатый швейцар в ливрее дядя Коля их узнавал не за бесплатно, пропускал без очереди, а на столах щедро лежали дармовые сушки, сухарики или соломка, а то и мелкие снетки, все это пересыпано солью. К привычным сортам “Жигулевского”, “Рижского”, “Московского”, темного “Мартовского” пива недавно добавилось элитное “Двойное золотое”, в бутылочках по 0,3 литра, новинка. Раки к столу были изыском, но вот бутерброды — с колбаской или сыром, шпротинами или килечкой под кружочком яйца — те пожалуйста, а что еще надо студенту? Заведение привлекало дешевизной, “трёха” за глаза, еще ощущением себя постоянным клиентом и тем, что сразу выходишь веселым на Бродвей, то бишь на Невский, а там уже встречи, варианты.
Сейчас любят хулители прошлых лет как бы вспоминать о том, что, увы, нeгде было посидеть молодежи в те застойные времена, одни очереди за колбасой, мол, были. Мрак. Это не совсем так: “сиживали за столом”, как вспоминал булгаковский Кот-Бегемот, да еще как, все кабаки в Питере студентами как раз и осваивали, червонец в кармане, и ты в порядке. Всем доступны были на Невском проспекте кафе-мороженицы типа “Лягушатника” (фужер шампанского, шарики крем-брюле, сифон с шипучкой, уют зеленого кафеля вокруг), а то были подвальчики, три ступеньки вниз, где вам смешивали “Северное сияние” или “Белый медведь” — привет из Заполярья. Видимо, долгая полярная ночь поощряла эксперименты с напитками. Есть еще кому это вспомнить, хотя и убываем понемногу. Отдыхали ленинградцы в ресторанах, танцевали под хорошую живую музыку; да, бывало, приходилось постоять в очереди, но боязни попасть под перестрелку уж точно не было. Соблюдался этикет: даму могли и не пустить в ресторан без чулок, а кавалера без галстука, последний, впрочем, легко арендовался за рубль у гардеробщика, тот сервис.
Но вернемся в Москву, где наши студенты выпили после перекура уже по третьей кружке чешского пива, и тут у Владика Кардецкого, что называется, засвербило, полез он за пухлой записной книжкой, стрельнув у друзей “двушку”, вышел на улицу к телефону-автомату, звякну, пожалуй, тут кое-кому. И так удачно, видимо, звякнул, что вернулся весь красный, возбужденный от недавнего разговора, аж вспотел, сел, мнется, излагает:
— Понимаете, старички, тут такое дело… в общем, мне придется задержаться в Москве на пару дней… удачно так складывается… я в Коктебель потом приеду, зуб даю на отсечение… ну какая разница, вас же трое… — и в ту же дудку дует, речистый, мол, на общий лопатник он и не претендует (еще бы!), и билет его продайте, а то, еще лучше, оставьте его, какой кайф втроем в купе ехать до Симферополя, опять же на троих будет, хе-хе, удобнее. Хвостом метет, вроде и винится, но не очень, а сам уже весь там, в глазах масленый блеск от предвкушения чего-то обещанного по телефону, ясно чего.
— Ну, ты и козел, — подытожил за всех Леня Чаплай. — Нас на бабу, что ли, променял, Педрило Мудильяни? У нас в Дырске за такое западлo имел бы ты бледный вид и вялую походку… еще друг называется, да пошел ты, швайне хунд!
После ухода внезапного в поступках и, как лишний раз убедились ребята, сексуально озабоченного Влада Кардецкого настроение у них, конечно, подпортилось, особенно у знакомого с понятиями чести — в том числе блатной — Леньки, нет, так не поступают в натуре. И вообще, Коктебель — это же была именно его идея, Владькина, что за ёлы-палы?
— Я Москву зна-а-а-ю как свои пять, гидом вашим бу-у-у-ду! — гнусаво передразнил недавнего друга и Витя Лонжерон. Совсем нелогичный поступок, игра не стоит свечек.
— Гад он, а не гид, — обидев пoходя класс пресмыкающих, вторил ему мелкий росточком щуплый Марик Лапидус. В детстве, правда, укусила его змея, обиду он помнит, но ведь сам на нее тогда наступил, зачем же обобщать? Имел он, как на грех, еще наказ-поручение от родителей обязательно навестить в Москве родственников по папиной линии, сам уже боялся и заикнуться об этом, не отпустят теперь ребята, подумают: а вдруг и он свалит? Как всегда, положение выправил рассудительный Витя Лонжерон:
— Да ладно, ему же хуже будет. Подумаешь, эка невидаль — предки у бабы, видать, на даче, он губу и раскатал, сучoк. А мы куда едем? Там вообще их не будет, родителей этих, клей девчонок — не хочу, два рубля пучок, пруд пруди — греби лопатой, ведь так?
Вышли на улицу, опять удивились другому небу. Перистые облака как мазок кисти по голубому фону, похоже на рентгеновский снимок. Это у них в Москве лучше, точно.
Решили так: планы меняются — Третьяковку, увы, откладываем на другой раз (да простят нас передвижники, не успеваем), сейчас на Красную площадь, отметимся там, а потом — “где, говоришь, твои родичи обитают?” — это к Лапе, то есть к Марику. Оказалось, на даче под Москвой, в Пушкино. Но это ничего, всего минут тридцать-сорок на электричке, почти как у нас до Пушкина. Совпадения приятно успокоили, и электричка эта отправляется с Ярославского вокзала, который боком притулился к Ленинградскому, где шмотки в камере хранения отдыхают, на обратном пути их и заберем. Складывается.
Красная площадь удивила грубым булыжником и длинной змеей разномастной очереди к мавзолею, всем хочется взглянуть на реликт. Похоже, и тут потеряем много времени, а без очереди прорываться не то вроде место. Да и так ли нужно? Решили, что не так. Побродили между опрятных голубых елочек у зубчатой стены, одобрили выправку караула. Подурачились на Лобном месте, вот бы Владьку сюда да казнить за измену “обчеству” по жестоким обычаям тех дремучих времен, причем не четверовать его, а пятеровать — нет, голову не трогать, другое отсечь на фиг. Да ладно, отошли уже пацаны, оттаяли, пусть всем будет хорошо, и ему тоже, Казанове нашему. А Лешка с Витькой и сами вихрастыми головами извертелись: столько симпатявых чувих вокруг, прелести свои напоказ выставили, глазенками так и зыркают, лето же. Марику пока не до них, папино поручение не выполнено, а там ждут, предупреждены звонком, да и мозоль от купленных в дорогу новых кроссовок он успел на ноге натереть, уже прихрамывал, вот непруха. У всех ничего, а у него вечно так — то запор, то золотуха. Ему и не привыкать.
Подмосковная природа за окном электрички порадовала обилием светлых березовых рощиц, холмами и обилием речушек и водоемов. А вот сосен нет совсем, как и привычных под Ленинградом песчаных дюн, низкого неба над заливом, крикливых чаек. Вышли на дощатый перрон дачного поселка вместе с шумной толпой развеселых цыганок, юбкасто-платкастых и золотозубастых. В вагоне, было дело, привязалась одна бойкая молодуха к мускулистому Лонжерону, за рубль по руке ему: “Есть у тебя зазноба на букву └сы“, по ночам не спит, о тебе думает, ногами дрыгает”. Посмеялись, да отстань ты. А ведь точно, припомнили ту девчонку из соседней группы, что проводить его пришла на вокзал в Питере, тост еще поднимала за мечту, целовались, ту как раз Светкой и звали, во чудеса!
Дядя и тетя Марика приняли студентов как родных, племяша ждали, давно не виденного, ахи-охи: как же ты возмужал, совсем мужчина, я вас умоляю, стал, ну, вылитый Левочка (отец то есть), когда тот первым уезжал из их местечка в большие города в поисках образования и своего маленького еврейского счастья. Яша через год и сам следом поехал, после войны судьба таки подраскидала братьев, виделись они нечасто, но “состояли в переписке”, а как же — родная кровь, это святое.
Наваристый супчик с клецками и фаршированная щука, печеночный паштет и перчики в сметане были по-домашнему вкусны, с собой в дорогу им была безоговорочно упакована сумка с пирожками, курочкой, яичками, огурцами-помидорами и вареньем, все домашнее и свежее, все вымытое, а в дороге, учтите, сплошь микробы, вот и чесночок для профилактики, ничего, вы ж все свои в купе. “А где, кстати, еще один ваш? Левочка писал о четверых”. — “Да так как-то, — отводили глаза студенты. — Владик наш тоже родственницу решил навестить в Москве, очень близкую, холера ему в одно место!
— Наверняка они уже еще больше сблизились, — не мог не съязвить напоследок Леня Чаплай, для стариков, впрочем, непонятно. И не надо им понимать, не одобрят и они, факт.
* * *
Леонид Чаплаи (Чапа). Горный инженер по образованию, был его папа перед войной главным инженером крупного столичного проектного института, который назывался не то “Гипроруда”, не то “Шахтострой”, — не вспомнить сейчас, да и не суть, — работы непочатый край, оборудование в карьерах все больше немецкое, несколько раз довелось ему посетить с коллегами страну Германию. Привозил оттуда Николай Альбертович умные книги, и не только технические: владея немецким языком (спасибо родителям), в подлиннике почитывал купленный на ярмарке в Дрездене пятитомник Гёте (Goethe’s Werke) с иллюстрациями Гюстава Доре, много чего еще. Очень уважал Чаплай-старший эту страну за дисциплину и технический прогресс, за милых сердцу и слуху Вагнера, Шиллера, Гейне и других великих немцев, получал аккуратно на их Рождество и Пасху открытки с видами строгих готических замков, на почтовых марках тех конвертов когтистые орлы гордо расправляли в стороны мощные крылья, а перья на них были похожи на кинжалы. Но тревожным оттуда не веяло, как не было еще и расхожего штампа “угроза коричневой чумы”. Фашизм возненавидели потом, ощутив на себе. В советской прессе становление Третьего рейха освещалось нейтрально. Потому и командировки туда случались. Но, как известно, всему свое время. Забрали его вместе с женой в том самом 37 году. После нескольких лет на лесоповале нашелся не совсем дуб начальник (“кум”), зацепился за редкую фамилию, что-то на слуху, навел справки об этом зэке, точно — крупный специалист, почему бы не использовать его знания при разработках Норильского региона? Так и решили. Редкий случай — крупно повезло Ленькиному отцу, — когда интеллект и тяга к знаниям сперва чуть не погубили, а потом спасли человека, ничтожного мизерабля в огромной мясорубке людских судеб. Там на поселении, к началу войны, и сынок родился, поздний ребенок, жена пристроилась при формулярах в библиотеке комбината, жизнь налаживалась (ведь все в сравнении), как большое благо пришло разрешение после войны перебраться на Урал, где есть горы, хоть они и невысокие. В начальную школу Леня пошел в городке Соликамске, вокруг зона на зоне, те еще места, куда ссылались немцы, переселенцы с Поволжья и других мест, из тех, кто уцелел, да и военнопленные оставались, уже чуть обрусевшие.
Так и подрастал парнишка в противоречиях: дома — приносимые мамой хорошие книги, вечерами рисковые беседы приглушенными голосами, прослушивание крамолы “из-за бугра”, из Кёльна или Мюнхена; за порогом дома — понятия, приближенные к лагерным, обмен подаренных отцом часов “Победа” на финку с наборной ручкой, эта же финка в виде татуировки нанесена на кисть левой руки, под ней полукругом: “ЛЕОНИД”. Исполнитель наколки Федя Мюллер, из немцев, настаивал на готическом шрифте, но ума хватило отказаться. Сам Федька, переросток в пятом классе, уже успел почалиться в колонии, гордился словом “вор” на верхней десне над зубами, с готовностью заворачивал губу с пушком юношеских усов, показывал. Три дня есть не мог, хвастался, закатывая глаза, воспоминаниями, вся пасть тогда опухла, чуть не помер от заражения, было дело.
Старые связи и дела отца помогли еще раз, за него просили, даже из ГДР, в середине пятидесятых его реабилитировали. В Москву нет, пока не допустили, но квартиру в Магнитогорске он получил, как вскоре и должность доцента в местном Политехе. Жена теперь могла не работать, сын заканчивал десятилетку, шел на медаль. Обрели знакомых, соседей, в шумную столицу уже и не тянуло, обуралились они тут, да и годы! А сына, того, конечно, в серьезный институт надо, хорошо бы, пошел по стопам отца. Тот: “Может, ко мне? Считай, что уже поступил, сынок, ну как?”
Нет, Леньку уговаривать не надо, хватит ему Азии, “пустите Дуньку в Европу!” Но это из услышанного — сам он был далеко не “село”, школу окончил с “золотом”, немецкий язык за пазухой, в школьном оркестре лихо лабал на фоно шлягеры типа “Эй мамбo, мaмбо рок… Зиганшин съел второй сапог”, а то томный блюз “О, Сан-Луи, город на Мuссури, город черных рабов!..”, даже на танцах выступали, а это первые деньги, признание. Нот не знал, но чувство ритма и слух отменные, от природы, ему аккорды показали — он и подбирал мелодии. Мог и на гитаре сбацать, особенно нехитрый блатной репертуар, которого наслушался вволю, там знай-отбивай по струнам в стиле “одесса”. Способный был парень, что говорить. Да и внешне удался, был быстр и энергичен в движениях, от матери унаследовал глубоко посаженные карие глаза и припухлые губы, от отца — смуглую кожу, светлые волнистые волосы, густые нависающие брови и крупный выступающий вперед нос. За этот нос кто-то в школе попытался было приклеить ему “Чапа-шнобель”, но вскоре сам утирал кровавые сопли, всё, как отрезало. А просто Чапой его называли, ну и что, в детстве и Чапаева во дворе пацаны небось также окликали, опять же известно, что комбриг был здешний, “гулял по Уралу”.
В июле он в Ленинграде, собеседование в ЛЭТИ прошло на ура, кто-то и здесь, из профессуры, вспомнил фамилию, но не в этом дело, парень сам что надо, толково отвечал. Выдали вкусно пахнущий хрусткий студенческий билет, в нем фото, еще уральское, на фото жирная печать и указан факультет — ФАВТ (автоматики и вычислительной техники), тогда самое то. Вот он и питерский студент. Душа поет, и погода стоит хорошая. Именины сердца как у благодушного помещика Манилова.
Получил первокурсник и место в общаге на Кировском проспекте, вот и сосед по койке нарисовался, Семен Герцог из Таллина, тоже только поступил и тоже с медалью. Леня прикинул: может, шутит этот новый Сеня, — нет, это фамилия у него такая высокомерная, а у самого-то него что, лучше? Сосед носил очки и немного картавил:
— А по маме я б звучал еще лучше, у нее фамилия Мальчик, туши фонарь, гасите свечи! Удружили предки, чтоб они там были пушистыми, да мне-то что, аз ох-н-вей!
Нормально. Дальше диалог между ними: “Ну что, ваше Сеня-тельство, может, примем за знакомство?” — “Да вообще-то я не пью”. — “А если я сбегаю?” — “Тогда боюсь огорчить вас отказом”. Еще лучше. Легко сошлись ребята на общем, уже на ноябрьских каникулах они в Таллине, где для Лени все другое, совсем Европа: домa, улицы, запахи из кафе, люди на улицах, их речь. Маленькие красные трамвайчики бегали всего по двум длинным улицам Пярну-мaантeе и Тарту-мaантeе. В вагоне по-русски ни слова. “Yargmine peatus Kopli”, — объявлял следующую остановку моложавый кондуктор в униформе и зеленой фуражке с маленьким лаковым козырьком. А у нас тетки, старые и толстые, на транспорте пашут, обиделся Ленька за Россию. Этот хлыщ мог бы и на заводе вкалывать или стройке, сидит тут, морду свою сытую от русских воротит.
В этом районе Кoпли, недалеко от вокзала, и жили Герцоги, в старом доме из грубо тесанного серого камня, наверху башенка со шпилем и красная черепичная крыша. Наутро увидели ребята на этой крыше всего в черном (жук, да и только) усатого трубочиста в цилиндре. Он когда в трубу-то полезет, снимет его, нет? Чуднo у них всё.
Удивляло обилие уютных кафешек в центре, в них много курящих пожилых женщин, причем курили они не импортные сигареты с фильтром, а свою “Приму” в красной мнущейся пачке, без фильтра. Патриоты такие, что ли? А сидят нога на ногу, сигарета та в мундштуке, подолгу чешут языком за своим “must kohve ja kaks pirukat” (черный кофе, пара пирожков), пепельница полна окурков, а официант — опять мужик, да что такое? — ничего, не гонит их, хотя какая с этих баб ему выручка? Наоборот, обслуживает с поклонами. А ведь здорово, как не признать. У нас бы так!
Под занавес пребывания наши герои напоролись на конфликт на национальной почве, только опять смех и грех. Уже на поезд шли с сумками темной улочкой (так короче), у обоих на голове купленные шляпы с лентой и перышком (ГДР), Леня в новом польском клетчатом пальто (добрая мама-Мальчик одолжила денег, а то у вас там все черное да серое), по ходу Семка учил друга эстонским ругательствам и все про черта, это у них самое страшное, крепче нет. Шли, Ленька довольно громко повторял вслух, чтоб запомнить: “Куради райск! Куради саулят!”, на часы взглянул — о! времени еще навалом, на вокзале успею купить толстую красную сувенирную свечку, пошлю из Ленинграда в Дырск мамке на Рождество, обрадуется старая, эка невидаль там будет.
Вдруг стоп, перед ними четверо пьяных русских парней, а улочка темная, помните? — зато короче. Короче, изметелили их за будь здоров — за милую душу, приняв за эстонцев. За шляпы, за нерусскую речь, да за просто так. Семена кто-то вроде и узнал по школе, но поздно. Ленька, утирая кровянку, перешел на такой мат-феню (опять же татуировка), что те засомневались: вроде ошибочка вышла, не эстонцы они, но уже не остановиться, поздно, вошли в азарт, их же четверо. Лупили чернявого Сему уже как еврея (был бы повод), светлого Леньку за то, что сильно смахивает на кyрата, за вызывающий прикид. Шляпу с него сорвали, пинком ее в лужу, напоследок один, заводила их, подумав, сорвал с татуированной левой руки и часы, очередной папин подарок сыну к окончанию школы и на которые тот недавно еще взглянул в последний, как оказалось, раз. Не носились что-то у него часы. Финку бы ту сейчас иметь в кармане, а не на руке в виде наколки, пожалел потерпевший. Запомнили наши лжеэстонцы надолго эту улочку, Эхитаете-тее она называлась, по ней было короче к вокзалу. Вот и сократили малость.
Но к поезду успели, сумки целы, при них. Почистились, умылись на вокзале. Купил-таки Леня в киоске ту винтовую пахучую свечку, а бутылка ликера “Старый Таллин”, которую везли на подарок, была распита под стук колес, еще не миновали территорию дружественной Эстонской ССР. И то правильно — друзей-родственников в Питере пока не появилось, да и повод, согласитесь, у них был налицо, на их лицах.
* * *
Дальше снова была электричка, вокзалы, вещи, метро, поезд Москва–Симферополь, отправление в 22.45. Членистоногий — так прозвал его Лапа за особенности поведения — Влад Кардецкий проводить их так и не явился, хорошо, хоть его номерок от той камеры хранения предусмотрительный Витька успел ему сунуть еще в пивном баре.
Ну что ж, ладно, отряд не заметил потери бойца, лишний билет решили не продавать, втроем поедем в купе, доставай, Марк Львович, ту цыпочку от тети Сони, которая как бы не испортилась, и тот чесночок, который нам вручили для борьбы с микробом. Сели, отдышались, вагончик тронулся, перрон “останулся”, на этот раз столичный. Щелкнули пробками очаковского пивзавода города Москвы. А ведь сутки всего и прошли, поразились студенты стремительному течению времени, вчера еще дома были в это время, а столько впечатлений и всего за день — вот это жизнь! Уснули поэтому сразу, как провалились куда, устали ведь. Завтра выспимся, успели порадоваться, ехать еще и ехать, больше суток, и проводница не будет утром доставать своими скучными проблемами…
Но ведь не выспались опять, ёлы-палы, что-то мешало. И вот что. Кто-то упоенно, с присвистом храпел в их купе на нижней полке по соседству с Ленькой. Нет, это был не фармазонщик Кардецкий, была отброшена мелькнувшая на миг радостная догадка, а вдруг он, как суперагент, догнал на чем-то скоростном их поезд, вот был бы молодец — наш пострел везде поспел! Сразу забыли бы все обиды, расцеловали бы его в скуластый фэйс. “Чем шире наши морды, тем теснее наши ряды”, — это от него и услышали когда-то.
Нет, не поспел, и не наш этот “пострел” — незваный пришелец был волосат, хоть и немолод, одет во что-то брезентовое, негородское. Фетровая, вся в темных пятнах от пота, видавшая виды мятая шляпа висела на крючке, какой-то ящик на полу мешал ногам под столиком. Что за дела? Витька, ты бугор, вставай, выясняй, какого ляда!
Сделав в виде разминки эффектный гимнастический “угол” (носочки тянуть!) между верхних полок, нарочито шумно спрыгнул Лонжерон на пол прямо перед носом спящего человека: “Эй, дядя!” Тот, проснувшись, заморгал спросонья выцветшими голубыми глазками, рукой мац-мац по столику в поисках очков. Нашел, надел:
— Ой, здорoво живете, хлопцы! Дoбре почивали? Давайте знакомиться.
Оказалась, где-то под Харьковом сел он на их проходящий скорый поезд, имея на руках билет без плацкарты, а других в кассе и не было, ведь лето, в аккурат самый сезон. Не ехать же с ящиком в тамбуре, а в ящике приборы, тяжесть, договорился с бригадиром, не впервoй, вот к вам и определили, надеюсь, вы не против? “Ну и дух у вас чесночный тут стоял”, — поменяв тему, посмотрел он поверх очков, и почему-то на Марика Лапидуса.
Тот смутился, тоже очечки нацепил, неожиданно стал, заикаясь, пояснять за всех, как бы оправдываясь, что вот едем мы в Крым, в город Коктебель, а сами студенты из Ленинграда, день по Москве слонялись, там дядя с тетей, это она чеснок просила есть. Чуть уже на Владьку не начал жаловаться постороннему, всегда был робкого десятка (из четверки), а тут понесло, как краник где отвинтили. Леха его аж ногой пнул: ты чего?
Человек его внимательно выслушал, руки всем вежливо пожал, знакомясь: “Осип Феликсович буду я, ежели вы не против”. Понемногу растопил ледок неприязни, признав не совсем законным сам факт своего вторжения в купе, в качестве компенсации полез под полку за сидором, а когда встал для этого на пол — опа! — оказалось, что одна нога у него короче другой, хрoмый дядечка-то. Какие тут разговоры, смягчилась наша троица, они ребята добрые, “матрос ребенка не обидит”, старых и увечных тем паче. Тот свое:
— Магарыч, знамо дело, с меня, но выпивки, хлопчики мои гарные, я вам зaраз не предлагаю, звиняйте, бо заборoнено мне, выпил ужо свою цистерну зелья, на здоровье жалуюсь не дюже — жалуюсь на хворобы, хе-хе. Та нехай с ними, ёшкин хвост, то не суть, ось я вас угощу более полезным организьму, вот глечик с медком, сальца шмат, чай липовый, все домашнее, свое, вот яблочки, огурчики нежинские, пупырчатые, слыхивали про такие? вот пробуйте, не трымайтеся, — появлялись на столе баночки, пакеты, свертки. Все это изобилие сопровождалось короткими пояснениями, ручейком журчал мягкий южный говорок дядечки, загорелое дочерна лицо в ореоле не по возрасту буйных, лишь слегка тронутых сединой вихров светилось добрыми морщинками. Располагал к себе.
Узнали ребята, что в Харькове пробивал он какие-то фонды, в Чернигове получил из ремонта вот эти приборы, вертушки такие буквопечатающие, морские течения замеряют ими, а сам он работает, опережал вопросы Осип Феликсович, на опытной станции при Карадагском отделении Института биологии южных морей Академии наук, это как раз в Коктебеле, и никакой, надо сказать, это не город, а поселок, сейчас Планерским его называют, дачники толпой сюда понаехали, жук и жаба прут, загадили дивные места. Море здешнее полно загадок, что вы, в отдельных местах есть впадины, как в океане, глубины свыше полутора-двух километров, а структура дна подвержена смещениям, того и жди сюрпризов природы, сплошь белые пятна, интересно же. Стал он собирать рассказы старожилов о местных необычных явлениях, тут и явь, и мифы (я вам еще про карадагского змия расскажу, что там та шотландская несси!), все в интерес жадному до знаний человеку, а он таков и есть. Рассказчик посмотрел в окно:
— Тю, однако уже смеркается, хлопцы, пора вечерять. Джанкой проехали, через пару часов и Симферополь, нам слезать, ёшкин хвост. Чайку бы, покуда проводница титан не отключила, сходить бы спытать.
Чапа ноги спустил на пол, кеды нашарил, сбегал, вот вам чай. Как быстро пролетел и этот день, спасибо, дядя Осип, за угощения и рассказы, где такое услышишь?
* * *
Марк Лапидус (Лапа). С детства ему не везло по жизни, хоть на лбу сделай наколку “непрушник” (где тот Федька Мюллер, юный наставник Лени Чаплая, “вор” из Соликамска? тот бы вмиг организовал). Родился младенец сильно недоношенным, с трудом и через кесарево. Отпустили с мамой домой не через неделю — через месяц, врачи отводили глаза, вот мнение авторитетов, есть подозрение на менингит, малыш выгибает спинку, хрипит, высокая температура, — ой, подумайте, мамаша, о перспективе. Родители не думали, забрали, конечно, ведь сыночка и хотели, долго ждали, все не было у них. Спасла Марика молодая участковая врачиха, выходившая как раз от соседей по вызову. “Вы что плачете, женщина?” — столкнулась с зареванной мамой, уже натягивая пальто на белый халат. “Так, мол, и так, страшное горе, не знаем что и делать”. — “А ну, дайте посмотреть, — пальто на вешалку, через полчаса уверенными движениями ставя банки на крохотную спинку. — Гнать бы поганой метлой ваших авторитетов долбаных, сами застудили ребенка в роддоме, осложнение на воспаление легких у него, оттого и хрипит, и выгибается, чуть не угробили дите, ироды”. И точно ведь, выходила малыша. Так входил в жизнь Лапидус-младший, с осложнениями. Но это было только начало, до школьного возраста переболел Марик всеми возможными детскими инфекционными заболеваниями, какие только существуют, от свинки и кори до скарлатины, причем нарушая законы иммунологии некоторыми повторно. В конце сороковых сверстники отправились в первый класс без него. Как раз перед сентябрем его люто искусали пчелы на даче в Солнечном, потом в один “прекрасный” день он последовательно наступил босой ступней на стекло в песке пляжа “Ласковый” и на невесть откуда взявшуюся на тропке уже перед самой калиткой гадючку, а змеи тут, считалось, отродясь не водились, ну, вещий Олег, да и только! Тогда, в древности, тоже сюрприз случился, но князя волхвы честно предупреждали, нашего нет. Не было их рядом.
Последовали уколы, перевязки — какая уж тут школа? Решили год пропустить, благо писать слова и цифры Марик уже умел, прочитал по складам, водя пальцем по строчкам, про Мойдодыра и Тараканище и даже знал про существование острова Борнео и Берега Слоновой Кости по почтовым маркам из толстого, с бронзовыми застежками старинного кляссера, который подарила болезненному ребенку мамина приятельница Сима после смерти ее мужа-коллекционера, пусть мальчик развлекается, жалели его.
Он и развлекался, и развивался, различая уже и латинские буквы; названия далеких стран будоражили детскую душу, разглядывая маленькие красочные квадратики, так хотелось нырнуть туда, оказаться среди тех пальм, носорогов и слонов, плыть в пироге среди крокодилов с чернокожими мускулистыми гребцами или прыгать в ритуальном танце под тамтамы вокруг костра с высокорослыми туземцами племени масаи. А большие по формату, необычной треугольной формы марки Тувы, Монголии? — на них стада овец, верблюды и узкоглазые охотники в меховых шапках, баргузинский соболь смотрел из ветвей глазками-бусинками. Что и говорить, в свои восемь лет опережал впечатлительный пацан одногодков по развитию, уже зная и некоторые иностранные слова типа post, stamp, camel, elephant, island, а также и то, что бывают на свете не только рубли и копейки, но еще центы и сантимы. А что школа, первый класс? Счетные палочки, букварь (“мама мыла раму”), чернильные кляксы, да ну их, пройденный уже этап. Вот только слово “пацан” к Марику никак не подходило. Мать его, Анна Ароновна, замученная врачами и аптеками, изводила сына мелочной опекой, он не гулял с другими детьми, ему запрещалось играть в дворовые игры, лазать по деревьям. Спал он, как девочка, в ночной фланелевой сорочке, осенью носил калоши, а зимой теплые кальсоны, тесемки шапки-ушанки подвязывались под подбородком уже при минус пяти на дворе.
И вот такое “чудо в перьях” предстало взору ученикам второго класса, среди которых тон задавали переростки-детдомовцы; их отличали робы мышиного цвета и чернильные пятна на шишковатых стриженых головах (оболванивали наголо от вшей, но чесалось, а тут в руке перышко “уточка”). Были они вечно голодные, ругались матом, учителя сажали их в классе на задние парты, откуда те расстреливали затылки “гогочек” жеваными комочками промокашки из полых футляров от перьевых ручек-вставочек, а то и пульками из резинки на пальцах. Больно же, вскрики, слезы: “А чего он?” — “А ты ответь, чё ты тянешь-то?Может, стыкнемся или слабo?” Учиться эти ребята не хотели, все одно после четвертого класса им в ремесленное училище (“ремесло”), а там и к станку, уже взрослая жизнь ожидала их, надо зарабатывать.
И тут, я повторюсь, появляется в классе наш Марик Лапидус, мама его за ручку привела, весь он отглаженный, с белым отложным воротничком, смотрит в рот училке с первой парты, ладожки положены одна на другую, как показали, тянет руку с ответом, а на переменке разворачивает, достает из вощеной бумаги бутерброды с сыром и диетической колбасой, но нет, до рта он их не доносит, так как мамин завтрак вырван грязной рукой в цыпках, а сам он слышит не просьбу, а скорее приговор: “Ну-ка, Лапа, рубани2!”, что было созвучно нынешнему “надо делиться, братан!”. Крупные слезы обиды из глаз, он бы и так поделился с мальчиком, если бы тот попросил, а так?..
Прозвища были уже у всех, проклинали своих отцов пацаны с фамилиями Солопов или Малафеев, а тут Лапа — ну и что? Это было совсем необидно, хуже были импровизации на тему дуста, и уж совсем непристойной была попытка некоторых отпетых вставить в середину красивой фамилии Лапидус букву “з”, это уж совсем ни к чему, звучало непристойно. Но Ромка Зайцев первым озвучил ту кличку, прожевывая домашний дефицит, так и устоялось, тем паче что и похож Марик был на лапочку — такой мелкий, застенчивый и вежливый, с наивными голубыми глазами в опушении длинных ресниц. Наученный, вскоре он уже сам отдавал половину своего завтрака либо Зайцу, либо его корешам, которые за него “держали мазу”, и дальше кнопок под зад дело не шло, да и вел себя он правильно: став вскоре первым учеником в классе, не задавался, всегда давал списывать и выручал подсказкой. И когда в четвертом уже классе появившийся новенький шустряк надумал дразниться: “Маленький жид на веревочке дрожит”, ему быстренько объяснили расклад, “сыграв облом” в туалете. Хулиганы послевоенных лет были справедливыми, уважали не только кулаки и силу, но и добро, и широту знаний, а это у Лапы было, все признавали, выделялся этим. “Отвали от него!”
Как и многих добрых людей, череда невезений продолжала преследовать бедолагу, как того бедного Макара, у которого не заладилось с шишками, отбоя от них не было, падали и падали. Если и принимал он участие в школьных групповых играх, то всегда “водил”, любая детская считалка типа: “На золотом крыльце сидели царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной — кто ты такой?” — была не в его пользу, наоборот. Или вот другая, дворовая, совсем не из сказок: “В нашей маленькой избушке кто-то пёрнул, как из пушки — раз, два, три, это верно будешь ты!” Можете не сомневаться, это верно был Лапа, ему и искать других, водить, а те прятались, им было лучше.
Посеять, скажем, портфель или сесть на окрашенную скамейку — это что? Пустяк. Хуже было уронить ключи от квартиры на пол в лифте, когда тот уже поднялся на твой четвертый этаж, и выходить, а они выскользнули из рук, как мыло, и юрк в щель, полетели со звоном вниз, в шахту, но и это ерунда, семечки. Ну, было еще дело, лет в десять открывая как-то на кухне со стула форточку, сковырнул он на пол остывающую на подоконнике большую кастрюлю со студнем — грохот, на полу вмиг жирное море заливанное, а сам “ловкач”, спрыгнув, подвернул ногу, но, боль болью, попытался смягчить вину и долго оттирал пол тряпками, а потом — умный-умный, а дурак — долил кипяток в остатки мясного месива в кастрюле: а вдруг застынет, и не заметят? Почему-то не застыло, заметили, нога распухла, а сам он получил мокрым полотенцем по затылку от мамы и мужской разговор от папы: “Неужели, сын, я в тебе ошибся?”
Ан ошибся Лев Евсеевич в другом, в лучших своих устремлениях привить сыну музыкальные навыки — нет, Ойстрахов нам не нужно, но пусть в семье будет хоть один музыкант, зачем же нет? это так интеллигентно, когда ребенок играет если не на пианино, его в доме нет, то пусть на скрипке, ее мы недорого купим в комиссионке. Купили. Оплачены на полгода вперед частные уроки, два раза в неделю после школы, вторник и пятница, на дому у пожилой дамы-педагога, там лучшие рекомендации, хоть уже и на пенсии, но лауреат каких-то конкурсов, неважно, что еще до войны. Берет недорого, живет недалеко, удобно. Скажите, почему нет?
И вот с сентября таскает послушный пятиклассник Лапочка черный футляр с почти новенькой скрипкой, трогает непослушным смычком четыре струны, слышит окрики: “Не сутулься!”, “Правый локоть выше!”, пытается удержать между плечом и потной от усердия левой щекой скользкое полированное тельце, весь в канифоли. Черные закорючки в нотной тетради для начинающих прыгают блохами в глазах, напоминают птичек на проводах, а красивый изогнутостями скрипичный ключ ну точь-в-точь как мамина брошка на блузке, там еще красный камешек блестит в центре завитка, красиво.
Родители в умилении, туманятся горизонты: а вдруг откроются способности, тогда переведем ребенка в музыкалку, а там и консерватория, потом глядишь… Но главное — велись в темноте беседы перед сном — мальчик будет при деле, отлучен от дурных влияний подворотни, а тут великая облагораживающая сила искусства, что вы!
Перелом в становлении скрипача случился вскоре, уже в октябре, с приходом в их группу очередного юного дарования. Надо сказать, лауреат былых конкурсов была теткой практичной, предпочитала давать уроки аккордно, сразу трем-четырем ученикам, новенький Алик Гликин стал уже пятым, вроде и перебор, тесновато в комнате с роялем от предметов, тел и звуков, вот и соседи в стенку стучат, высказываются, но ничего, не графья, потерпят, да и отсеется вскоре кто-нибудь, — знала по опыту старая служительница музы Евтерпы, а таланты тут и рядом не пробегали, как подсказывал ей тот же немалый опыт, чутье. Ей-то что, плевать на них.
Этот пятый был взят по просьбе давней приятельницы, матери-одиночки. После случайной встречи на почте (а не виделись, поди, лет десять), после объятий и причитаний, как обе постарели, сморкаясь и поправляя прически, разговорились: “То да сё, не возьмешь ли моего оболтуса? Музыка — это ведь всегда кусок хлеба с маслом, ты сама знаешь”. — “А и присылай, возьму с тедя половину и скрипку найду, добро я помню”. На том и порешили, ладно. Алик Гликин сложился чернявым порывистым подростком, был изворотлив и скор на выдумки, мотая уроки, шнырил по всему району, знал все проходные дворы, у пивного ларька давали ему и курнуть, и глотнуть, наказывали мальца в очко-секу-бурy, и, хотя по возрасту был он старше Марика на два года, по жизни опережал лет на пять, тот еще был шиши2га, оголец-сорванец.
Выяснилось, что жили они на соседних улицах, хотя ходили в разные школы. Уже через день после знакомства новый приятель дома у Лапы рассматривает книги, пластинки. “А это что у тебя, марки? Дай на дом посмотреть”, а сам с тем кляссером шасть к филателистам — Марик и опомниться не успел, как его французские колонии были обменяны на яркие лубочные серии фауны и флоры стран народной демократии; в магазине “Глобус” на Невском ими пруд пруди, по рублю конвертик, а невзрачные с виду марки покойного мужа тети Симы тянули под восемьсот франков по каталогу Брукнера. Дураков надо находить и использовать, учила улица. Развели Марика, как лоха, но тогда этих слов еще никто не знал, не были они в обиходе. Но разводили, еще как.
Время шло, как-то раз по дороге домой ошарашен был Лапа неожиданным:
— А давай пошлем эту старую грымзу к Бениной матери с улицы Рубинштейна! Тоже мне музыка, скрип один, потому так и назвали эту пиликалку. Уж лучше на гитаре наблатыкаться, там семь струн, под нее петь можно. Пацаны вмиг обучат, ты как?
Марик не совсем понял про этого Беню, при чем здесь родители этого мальчика, да и в центре города он один не бывал, про такую улицу слышал вполуха, но скрипка и ему уже во как обрыдла (или обрыдлела?), да и слухом природа, похоже, обделила, может, сказались детские болезни: часто уши были завязаны камфорными компрессами. А новый приятель убеждать умел, лидерство определилось сразу — так бывает толпа из одного шебутного человека, вот и Алик Гликин один вполне мог заменить дурную компанию средней руки, от которой изначально так хотели уберечь сына родители Лапидусы.
И вот уже через неделю в часы музыки тащится Лапочка по грязным шумным рядам Ситного рынка, задевая футляром прилавки, еле поспевает за шустрым курчавым другом, который здесь как рыба в воде, его знают, дают пробовать творог с бумажки, фрукты с ножа, а уж про орешки-семечки и говорить нечего. Весело и бесшабашно Марику с ним, в следующий раз они у многоярусного кинотеатра “Великан”, где так просто оказалось прорваться сквозь поток выходящих после сеанса зрителей, притыриться в туалете, пока не начнется киножурнал, а там в темноте — фырс, и ты в зале. А рядом рукой подать до зоопарка, по заныканной в траве со стороны запущенного канала лесенке пустяк перемахнуть через ограду, а там звери, мокрые носы косуль тычутся в ладошку с булкой, щекотно и смешно, а уж подкормить мартышек или попок разных, павлинов — так у них полные карманы всякого с того рынка. Радостно им, весело.
Появились новые знакомые, от них новые слова “чмо, фуфло, туфта”, но это ладно, а вот вникнув в смысл — объясняли доходчиво — таких понятий, как “гондон, педераст, целка”, Лапочка долго не мог заснуть, краснел в темноте, потел и ворочался: он же впечатлительный, представлял все это. Перед очередной пятницей получил указание:
— Завтра хиляем в Белозерские бани, там шкодно будет. Кинь в футляр полотенце.
В парном мареве мыльного зала — Марику и тут все в новинку — тащит его поводырь к запертой двери между мужским и женским отделениями, а в матовом стекле этой преграды протерто пятно-глазок, и… все видно. Там толстые распаренные тетки трясут своими телесами, есть и молодые, всюду волосы, такое впервые, ух ты!
Какой-то взрослый мокрый хмырь с якорем на плече пришлепал сзади, отпихнул их:
— А ну кыш, салаги, дай-ка я покнокаю, вам еще рано такое, зенки полопаются.
— Ну как, клево? — с гордостью гида выпрямил спину Алька. — Не ослеп от кино?
— А они, эти тетеньки, не знают, что мы подглядываем? — озирался по сторонам весь пунцовый от стыда Марик. — А если схватят и в милицию, что тогда?
— А хоть и знают! Им, может, нравится, — успокаивал бывалый. — В прошлый раз одна бабища подошла к двери, верзохой крутит, пальчиком манит — ну, полный атас!
В раздевалке обтираясь общим полотенцем, не преминул Алька обозначить очередное свое превосходство накручивая на палец завиток черных волос на лобке, видал? Рыженький Марик и тут ему уступал, уже дома извертелся весь бедняга перед зеркалом, переживал: а у меня там волосы вырастут? когда? а под мышками? а вдруг нет, я болел?
Показывая на голых мужиков — а те кто взвешивался, кто воблой стучал о скамью перед пивом, — шепотом объяснял всезнающий Гликин значение татуировок на их телах:
— Наколки на пальцах руки в виде колец-перстней — видишь у того? — это по числу ходок, а вон те двое с куполами соборов и крестами, то урки серьезные, законники, ишь как перед ними шестерят, подносят? Да не зырь ты так, в рог получишь, а вон смотри-смотри, ну ништяк, — показывал вслед косолапому деду, у которого на ягодицах, когда тот шел, два кочегара с лопатами как бы подбрасывали уголь в топку. А уж сколько было прочитано фраз типа “Не забуду мать родную!” или “Они устали” на ногах, какие профили вождей на груди — картинная галерея, да и только, рот у Лапы не закрывался.
Три месяца общения с Аликом Гликиным дали свои всходы: первая в жизни тройка в табеле за вторую четверть — до этого и четверок Марик не приносил, — а там и полное фиаско со скрипкой на новогоднем вечере в широком домашнем кругу плюс гости:
— А ну-ка порадуй нас, сынок, чему тебя обучили, — это папа перед сидящими.
Немая сцена, хоть провались, да никак. Последовала серия отцовских наказаний: все январские каникулы сидишь дома, вся улица тебе — вынести помойное ведро во двор и тут же обратно, никакого обещанного велосипеда к лету теперь не будет, и оборвать немедленно всякие общения с хулиганом Гликиным. Дай слово! А куда деться? Дал.
Но вот какая штука — Алькины “уроки музыки” изменили-таки самого Марика. Не так он стал застенчив и робок, а в девятом классе (уже с девчонками их объединили) на переменке после урока химии врезал он коленом в поддых первому красавчику и донжуану школы Вадику Курнаеву за подножку сзади, обозвав его при этом “бабником” и… “пидором”, само выскочило. Тот согнулся пополам да так и остался с открытым ртом, как окунь на суше, то ли от боли, то ли от удивления и обиды. Одноклассницы мимо стайкой шмыг, “хи-хи-хи, ты молодец, Лапуня, так ему и надо!”, оглядывались, кто-то руку пожал, а в несовместимость озвученных понятий никто не врубился по молодости.
Летом в своем Солнечном он носился на велике “МВЗ” (купил папа, оттаял, и тройка та исправлена), с танцев от дома отдыха “Взморье” подвозил на раме соседку по дачам Таньку Житкову, а та (вот сучка!) на танцплощадке его не замечала, все по студентам, со старшими, а как последнее дамское танго — она тут как тут: “Ой, Лапонька, ну их, козлов, ты такой хороший, уютный, лучше всех. Подвезешь меня, я темноты ужас как боюсь, нам же по пути?” В награду влажно чмокнет его, жалко, что ли, вильнет хвостом в калитку, а тот долго трогает это место, она ему нравилась.
* * *
В Симферополь московский поезд прибыл с опозданием на час, но даже за полночь жизнь на перроне бурлила вовсю. Разминали ноги прибывшие, путали номера вагонов встречающие, сновали орущие носильщики, те посредничали: нагрузив тележку, настырно предлагали доставку и вещей, и их владельцев, все сразу, в любой пункт Крыма с выгодным поселением, вы не пожалеете, машина вас уже ждет, ну как, катим?
Студенты рюкзаки, сумки сложили возле тетки с газировкой (знай торгует, хоть и ночь), тут же опустили на землю ящик с приборами, ждут попутчика. Огляделись. Небо густо-черное, звезды вроде те же, наши, вон и ковш Медведицы над головой. Хоть чахлые, но вдалеке угадыватся пальмы, тянутся вверх стройные кипарисы, прислушались: из привокзальных кустов доносится непривычный треск, целый хор, это кто ж так старается?
— Это цикады, кузнечики южные, днем спят, ночью активны, — сразу поясняет всезнающий Витя Лонжерон. — Раньше и у нас летом трещали, как сверчок в деревне за печкой, еще светились в темноте, сейчас что-то не стало их, народу прибавилось, им это ни к чему, не любят, — тут же и причину пытается найти, объясняющую явление.
— А на юге народу мало, что ли? Вон смотри, сколько вывалило, — не соглашается Марик Лапидус, он помнил по Солнечному эти огоньки в траве, собирал их в спичечный коробок, боясь обжечь пальцы, той же Таньке показывал, дарил ей, как фонарик, чтоб дойти от калитки до дачи. — И светятся не кузнечики, а гнилушки такие, они ж не прыгают, ты что? Но ты прав, теперь их нет, может, они просто тепло любят, а у нас похолодало.
Леня Чаплай молча стащил с себя ветровку, тут и правда теплее, а светлячков этих в Дырске он не видел, не водятся они на Урале, там все по-другому. Там и воды почти нет.
Но когда же наконец мы увидим море? И где наш дядечка? Куда теперь с вещами?
Да вот и он, пряча в карман не востребованный пассажирами билет, и сразу в лоб:
— И слухать ничёго не желаю, тут я вас на ночь одних не оставлю, мало ли чего зробиться может, а меня на майдане у вокзала машина ждет, зараз и поедем.
И то. Уже через полчаса старенький, с брезентовым верхом “газик” резво катил их по освещенному луной шоссе, меж холмов и спящих поселков все дальше на юго-восток, туда где море и горы. Петя, молодой водитель в кепке, всю дорогу молчал, изредка вздыхая о чем-то своем, дремали и пассажиры, в поезде какой был сон? Очнулись все разом спустя три, пожалуй, часа езды, когда за крутым поворотом дороги открылась вдруг изумительная картина: в лучах восходящего из-за гор солнца серебрилась внизу бескрайняя водная гладь, на горизонте небо, всё в уходящих вчерашних тучах, доверчиво приникло к груди темного вдалеке моря и словно растворилось в нем, границы были стерты. Такой простор, величие стихии! Свернули с дороги, такое надо осмыслить, сна как не бывало. “Петя, стой!” Высвободив правую ногу из машины, бережно ступил на землю и дядя Осип, довольный восторгом ребят от увиденного: “Вот оно, море, да, а сколько в нем тайн, ёшкин хвост, настоящий ящик Пандоры, красота и нега, ан гляди — всегда могёт фортель выкинуть, недаром старые морские волки суеверны, як бабы. Да мы и приехали почти, вона слева розовеет ущелье Гяур-Бах, а там внизу, бачите, горбик малесенький в тумане, так то гора Святая, хребет Аюдаг, а правее у самого моря палец кверху торчит, то скала Сфинкс, ее кличут еще Чертовым Пальцем, это уже Карадаг, всё тут татарами названо, эти горы к самому морю спускаются, там внизу и станция наша опытная, а дальше четыре версты и ваш Коктебель, будь ласка. Та где ж подевался этот Петро? Опять, брешет, был вчера без кепки, и ему башку солнцем напекло, то-то смурной с винища. Ось бежит, воду небось шукал, он тут, бисово семя, все роднички знает.
Уже почти рассвело, когда высадилась наша троица у автовокзала поселка Планерское, помахали рукой вслед пылящему в обратную сторону “газону”, обещали попутчику непременно посетить станцию, дослушать про Черное море — кладезь сюрпризов, да и старику будет приятно, приглашал их искренне. Даже оживший с похмелья Петя стянул с головы еще влажную кепку, из нее, видно, и напился недавно родниковой водички, на прощание каждому “кинул краба”:
— Вы, значица, того-этого, приходите, тут мене часу и ходу всего тропкой по-над морем, я вам такую рыбалку сгоношу, что там ваши озера, тут простор души! У меня там и баркас моторный, покатаю. Легко и просто. Винишка попьем, что мне со стариками-то?
Уехали. Ну что, поселяемся или купаемся, чего стоим? Лонжерон присел на рюкзак:
— Море не убежит, куда мы с вещами? Надо ж и переодеться, кости где-то кинуть.
Площадь тем временем оживала, появились аборигены, раскладывая дары своих садов и огородов, кто на прилавках, кто на ящиках, а то и на земле, выстроилась очередь к кассам автовокзала, тут и местные, и отдыхающие, галдеж. Бледные лица ребят, их пожитки у ног не остались без внимания — бойкая cухая старушка опередила конкурентов, вмиг угадала в Витьке лидера, в сторонку его, торга и не было, восемь рубликов в сутки со всех, но будет вам беседка, комнаты с верандой уже заняты, август сейчас, самый наплыв, дешевле не найдете, а до моря идти козел чихнул. Нашим что? Скорей бы искупаться.
Пришли, беседка уютная, вся увита черным виноградом, хоть ртом его срывай, по бокам стоят четыре раскладушки, две тумбочки, два стула, графин, четыре стакана, всё. А больше и места нет, как, впрочем, и входной двери, как-то им непривычно.
— Да вы не журитесь, не бойтеся, у нас тута не шалят, не воруют, тихо покуда, да и кобель Шайтан, слышь-ко, цепью гремит, ой злющий, — прочитала мысли прибывших возникшая на пороге хозяйка. — Кличут меня тута все Никитичной, одна и кручусь; дачники, почитай, круглый год, никто не обижался. Девок сюда не водить, без срама чтоб, взяла с вас за четверых, иначе мне в убыток. Если допоможете малым по хозяйству, угощу своим, молочко у меня козье, овощи, винцо домашнее есть, виноград вот щиплите.
“Щиплите, Щипликите, Щипликене, Щипликайте”, — веером пронеслось в голове Лонжерона ненужное, литовские фамилии девушек и замужних женщин. С ним такое случается, мы уже знаем. Это только у литовок так: вышла замуж — удлинилась фамилия.
Новым постояльцам хозяйка рада, со всем они согласились, вот и позвала на кухню, угостила их шкворчащей яишней со шкварками: “Вы ж с дороги, а молодые”, — крупно нарезала помидоры с луком, посолила, принесла крынку молока, ешьте вот, на здоровье!
Солнышко уже стало припекать, появившиеся на запахи мухи стали проявлять излишнюю тягу к общению, ну все, теперь-то уж точно скорей к морю. “Козел чихнул” вышло на полчаса пути, хорошо, что под горку, мимо почты, там (узелок на память) выстроилась небольшая очередь к пузатой бочке с вином, но это потом, еще успеем мы.
С добрым утром, Крым, мы приехали! Дикий пляж уже был заполнен, фрукту негде упасть — если не телa, то прижатые крупной галькой расстеленные полотенца, мое, мол, место, не замай, я в море или вот-вот приду и лягу. Может, с вечера их оставили или вообще не убирали, полотенца так себе, б/у, их точно не сопрут. Такие тут порядки.
Ребятам ладно, скорее в воду, двое уже поплыли, фыркая, брассом, а Марик в панике: три шага вперед сделал, и уже дна не достать, надо плыть, а он толком не умеет, от неожиданности соленого “огурца” хватанул, закашлялся, обратно, но и по гальке ступать щекотно с непривычки, да и мозоль московский не зажил, где же кроссовки? Сел у кучки снятой одежды, чуть не плача: вот тебе и Черное море, где наш милый мелкий и песчаный Финский залив? А Витек с Ленькой вернулись счастливые, заплывом, водичка что надо, теплая, как молоко, и держит так — топор не утонет, кайф. Через десять минут, полежав на гальке, эти двое снова туда, в зеленое море (вблизи оно не синее и уж никак не черное), а Лапа заковылял по вязкой гальке, может, ларек какой попадется, хорошо бы пластырь на пятку прилепить, но нет тут ни медпункта, ни раздевалок, ни урн для мусора — пляж-то дикий, под ногами огрызки кукурузных початков, яблок, чего только нет, поел — бросил.
Невольно вспомнилась песенка Юлия Кима — ее Марик услышал в мастерской одного художника, где собирались питерские богемные диссиденты-вольнодумцы, кстати, Владька и затащил его туда интереса ради — там с магнитофона звучало примерно так: “На пустом и тихом пляже, предположим, утром ляжет наш дорогой Мирзо Турсун-заде. Он лежит, и в ус не дует, и задe свое турсует, попивая коньячок или └Алиготе””. Наверное, и здесь, в Крыму, есть такие закрытые санатории со своими ухоженными пляжами; в той песенке дальше было и про нас, ощутил на себе Марик: “А читательская масса где-то рядом греет мясо, попивая водочку иль думая о ней”. И точно, почти по тексту, к полудню пляжники полезли в принесенные сумки, авоськи, как в вагоне поезда, извлекались те же котлеты и помидоры, что-то уже и булькало, разливалось, расположившаяся по соседству под зонтиком толстая усатая тетка с бумажкой на носу тяжело перевалилась набок, разложила на салфетке снедь, зычно призвала: “Дети, бежите наконец кушать яиц!” Прибежали два загорелых мальчика Миша и Гриша, плюхнулись рядом. Вареные яйца легко скидывали скорлупу от ударов по плоскому голышу. У старины Эдуара Мане, припомнил Марик по иллюстрациям, был завтрак на траве, тут, пожалуйста, — обед на гальке. Общепит на общепляже. Ладно. Сравнение явно не в нашу пользу, но привыкли.
Ребят что-то все нет, могли бы и не бросать Лапу тут одного. Он снова зашел в воду (“походкой кастрированного кавалериста”, они бы еще и съязвили, гады), проплыл метров десять параллельно берегу, еще столько же назад, вода и правда держит здорово, ничего, научусь, ёшкин кот (или хвост? никак не запомнить). Но с непривычки устал. Обсыхать пристроился возле компании преферансистов, те расположились вокруг старого топчана, расстелили на нем разлинованный типографским способом лист, распечатали новую колоду, понеслась! Сочинская система, 2-4-6-8. Игроков трое, зрителей человек пять.
— Четвертым будешь? Садись. — это неожиданно к Марику, не к тем пятерым.
— Нет, спасибо, я друзей жду, просто посмотрю, если можно, — молодец, правильно ответил, потому как уже обжегся однажды на картах, да и предупреждали еще в Ленинграде, тот же отец, об “особенностях пляжного преферанса”, смотри — не влипни.
Тут к месту отступление. Еще на первом курсе, зимой, только притерлись ребята друг к другу, — иногородних в группе мало осталось после первой же сессии, отвалились и уехали восвояси, — затащил Лапу после стипендии один из оставшихся приезжих, дитя Урала, носатый Ленька Чаплай, в свое общежитие на Кировском проспекте:
— Да тут рядом, стипуху чуток обмоем, может, пулечку распишем, ты как, шпилишь?
Марика прошлым летом сажали пару раз за стол со взрослыми на даче, папа основу объяснил, какие бывают заказы, очередность мастей; играли хотя и на деньги (а как еще в преф, не на щелбаны же?), но пустячно, по копеечке за вист. Но разве то была практика, почему не подучиться? И как там в общежитии у них, интересно посмотреть. Доехали быстро, как раз бело-красный автобус подошел, две остановки всего и ехать. В комнате навстречу им встал с кровати сосед Сеня, тоже с их потока — как же, знакомые лица, привет! Здорово! Выпили по полстакана взятого по дороге резкого дешевого портвейна “Солнцедар”, кто-то хмыкнул: ничего себе фамилии подобрались за столом на троих, одна звучней другой — Герцог, Лапидус, Чаплай. Что ж, бывает, были бы люди хорошие.
Однако сели, расчертили ватман (на первом курсе еще мучили студентов черчением, эпюрами всякими, поэтому было на чем рисовать пульку), кинули на старшую карту, кому сдавать, оговорили вист, начали. Игра шла ровно, почти без подсадок, Марик услышал много полезных заповедей к этой старинной игре типа “карта слезу любит”, “без хода не вистуй”, “карты ближе к орденам”, “под вистующего с тузующего, под игрока с семака”, но почему-то выделялась пророчествами бубновая масть: “Кто играет семь бубён, тот бывает у..бён” или “Нет хода — ходи с бубей”. Кто его знает почему, заветы предков.
Минут через сорок скрипнула дверь, появился еще один желающий, из общажных, старшекурсник по фамилии, кажется, Матюхин: дай-ка сяду четвертым, так удобнее, когда один на прикупе, может разлить пока. Вот этот Тюхин-Матюхин вскоре и втюхал, “завернул” Лапоньке на мизере аж пять взяток при длинной масти без семерки на чужом ходе. В итоге хоть и играли “по-маленькой”, оставил он на столе почти полстипендии (чуток обмыли, да?), хотя, насколько помнил, не играл он тех “семь бубён”, но эффект как раз тот. Чуть меньше проиграл человеку с простой русской фамилией Ленька, Семка еле-еле ушел в ноль, сказалась таллинская закалка. Старшекурсник деньги в карман, тут же и свалил. Из сочувствия проводил Чапа товарища до Карповки, постояли там на мостике, Ленька сплюнул вниз в грязную, в мазутных пятнах воду, положил руку на плечо:
— Ты извини, старичок, это я тебя затащил на пульхерию, мать ее… С меня фуфырь, а тот сучок даже не выставился с выигрыша, во жлобина! Я таких терпеть ненавижу, его бы в Дырске за это могли и отмудохать, да ладно, еще не вечер. Ты-то как, ничего?
Марик объяснил ему про себя: ничего, я привык, с детства непрушник. Поведал, вызвал сочувствие. Так они и сошлись, теперь на лекциях в аудитории садились рядом.
Но вернемся на пляж в Коктебель. Витька с Ленькой снова появились, сели перекурить, оба слегка расстроенные, на то были свои причины: первый сетовал на гальку: неровная она, даже стойку не выжать, не разбежаться; второй запоздало снял с руки часы, поднес с уху — нет, не тикают. “Может, починят?” — “Не починят, соленая вода все разъела, это судьба, уже третьи часы ку-ку, все, теперь карманные куплю. Эй, Лапка, да ты ж сгорел на солнце, ё-моё, красный весь!” Марик встал, в ушах зазвенело, тело покрылось испариной, все закружилось вокруг, как на карусели, чуть не упал, поддержали. Вспомнили про Петю, которому напекло голову без кепки, но тот местный, а тут питерский субтильный студентик с белой веснушчатой кожей вот-вот в обморок брякнется, надо скорей домой, шутки плохи, даже у бочки не остановились, потом. В беседке его натирали одеколоном “Шипр”, все забегали, появились Никитична со сметаной, соседка-дачница принесла пахучий крем “Бархатный” — оказалось, та самая толстуха, что лежала возле них под зонтом на пляже, мать Миши-Гриши. Всеобщее внимание к потерпевшему, суета, запахло детством. Через полчаса был Лапа весь вымазан, как персонаж глупой американской комедии, в которого запустили тортом, его лихорадило, аж зубы выбивали дробь. Ребята пошли выяснить насчет поесть и принести, а с трудом поместившаяся в беседке общительная соседка Берта Зиновьевна прикладывала руки к своей рвущейся на волю необъятной груди (хоть намордник надень на титьки!), закатывала к потолку и без того выпуклые глаза, оглядываясь по сторонам, шепотом давала советы:
— Ой, я как узнала, так сильно с вас удивляюсь, вы платите такие деньги за воздух в этой беседке? Послушайте сюда, такой цимус не стоит и пятерки, это я вам говорю, пусть уступит. Неудобно? Ха, что вы мне поете, а обдирать студентов ей удобно? — и без всякого перехода: — Нет, я должна вас познакомить с моей старшей доней Яночкой, она учится в музыкальной школе, слушайте, вы в нее влюбитесь, как увидите, в мою козочку, она такая умница и все умеет делаеть, а как она готовит форшмак, это что-то, тушите свет, вы будете облизывать себе пальцы…
— Учится играть на скрипке? — насторожился Марик, слизывая языком крем с верхней губы, в пустом желудке заворчало — давай есть! Где же парни, уж не у бочки ли?
— Почему на скрипке? — удивилась-обиделась землячка родителей. — Дома в зале стоит фортепьяно, у девочки абсолютный слух, я вас умоляю, она делает успех. Вы знаете, она мечтает приехать в Ленинград, эти ваши белые ночи, у Яночки душа поэта, она уже читала Блока, но кто меня там ждет, мама, говорит она мне, а что я ей отвечу? ведь она такая ранимая, как весенний цветок крокус, — и вдруг неожиданно громко, как тогда на пляже: — Дети, вы уже мыли на ночь зубы? Кушайте свой кефир и бекицер спать, ну!..
Незаметно пролетела неделя в Коктебеле, дни уже стали приедаться однообразием. Поспать утром не удавалось из-за грохота кухонной утвари и резких запахов жареной рыбы, подгоревших баклажанов, лука и чеснока — то соседка готовила еду на день. Поэтому ребята плавки-полотенца в сумку — и за ворота, в девять часов утра они уже на пляже, и в самый раз: вода еще освежает, народа пока немного. Марик хоть и по-собачьи, но уже проплывал с полста метров, “делал успех”, если уставал — как научили, — переворачивался на спину. Завязались новые знакомства, в том числе с загорелым дочерна жилистым спасателем Ставросом (“ставр” по-гречески что-то вроде шустрый, толковый, как успел выяснить Лонжерон, отсюда пошли рыба ставрида, город Ставрополь и т. д.), это вселяло уверенность не утонуть как бы уже по блату, но тот остерегал: на море всякое бывает, судороги конечностей, медузы ядовитые, даже мастера спорта по плаванию тонут каждый год — так остужал лихость пловцов честный служитель пляжа, он за это в ответе.
Уже здоровался за руку с ребятами пляжный фотограф — “для вас я просто Жора”, — страдающий одышкой, вечно потный толстяк в белой панаме, как у пастуха Кости-Утесова в “Веселых ребятах”, вместо кнута он таскал на цепочке обезьянку Люську, под мышкой треногу, завлекал отдыхающих запечатлеть себя в морском прибое или под пальмами, назавтра уже получите фотооткрытку с надписью “Привет из Крыма!”, но деньги вперед.
От спасательной будки тянулся в море деревянный настил на сваях, покачивалась лодка с бело-красными пробковыми кругами, со стены будки давал советы купальщикам выцветший плакат с тревожными картинками тонущих и приемами их откачивания; плакат назывался “Спасение утопающих”, ну конечно, с припиской заезжего шутника про дело рук самих утопающих. Тут, у будки, и ложились теперь ребята на гальку подальше от соседки (забодает расспросами и просьбами), им давали место, питерским, а тут еще Витька нашел наконец твердую основу для своих стоек, знай наших! В самую жару тащил Марик друзей домой (хватит светила, вредно), на площади у автовокзала делалась остановка, там в тени платана под выпитое вино — двадцать копеек всего стоил стакан сухого, холодненького, то, что надо, — собравшихся вокруг бочки людей тянуло к общению, сразу не уйти. А никто и не спешил, на отдыхе же все. Или почти все.
Вечерами собирались на посиделки у Ставроса, с гитарой и жареной на углях барабулькой — это рыбка такая типа корюшки. Темнело в Крыму быстро, рассыпая искры, потрескивал затухающий костерок, Леня Чаплай перебирал струны завалявшейся в будке старенькой гитары — “Давай, Леха, еще что-нибудь из Окуджавы, вот эту знаешь?” Он знал и эту, — длинные тени ложились на гальку, вспыхивали в темноте светлячки сигарет, отсветы огня ложились на похорошевшие от общей песни лица, романтика. “…Если б слышали те, о ком эта песня сейчас звучала, — прибежали, пришли пешком, чтоб услышать ее с начала”, типа этого. Потом было неизменное ночное купание нагишом, темень же вокруг, в метре не видно, лишь впереди лунная дорожка да фосфоресцирующие блики вспыхивают и пропадают из-под разгребающих сонную воду рук. Выходишь из моря, как заново родившийся на свет, восторг души и тела. Лучшее завершение дня. “…И вдоволь не мог надышаться у Черного моря”,— пел Леонид Утесов, как раз те ощущения и были.
В их компании появились несколько девчонок, но нет, никаких пока амурных дел, хорошо и так, шумной гопой. Герой пляжа гимнаст Лонжерон вниманием не обделен, на него явно запала Галина, голосистая лаборантка из Киева, статная брюнетка с косой и голубыми глазами, при ней смуглая толстушка Гуля (от Гюльнары, по-татарски), медсестра из санатория и дочь здешней домохозяйки, у которой не первый год киевлянка снимала комнату, вот и подружились, одногодки почти. Сама уже почти местная, Галка делала прозрачные намеки-экивоки, мол, давайте вчетвером отвалим в сторону, можно и к нам, но ребятам их напор пришелся не по нраву. В разовом порядке оттянуться, конечно, можно, на то и курорт, тепло, все условия, а дальше мы уж как-нибудь сами с усами, и потом, нас трое, Лапку одного не бросим. Они еще в поезде договорились: если японские самураи чтут кодекс бусидо, то у нас будет статус-“скво”, никаких шашней поодиночке, хватит нам ренегата Кардецкого. Девчонки хихикали: ладно, посмотрим кто кого, глупые.
На второй неделе стали происходить события, точнее, встречи. По порядку.
На их диком пляже как-то с раннего утра была замечена видавшая виды палатка, вход зашнурован, никого. Высказаны догадки, от игривых сперва (влюбленные, там рай в шалаше, во дают!) до тревожных к обеду, ведь погранзона, да и свариться там можно внутри, духота. Наши действия, Ставрос? Тот: подождем сутки, мало ли что. На другой день у палатки нарисовались две понурые фигуры, подошли к ним — да это же с нашего института ребята курсом постарше. Вы чего тут? Сели, закурили, а вот что, слушайте.
В составе группы серьезных туристов — всего семь человек, пятеро других постарше, те опытные, разрядники — прошли они весь Крым пешком, избегая населенки, и все-то было хорошо, намеченный путь пройден, на загорелой шее у каждого на шнурке болтается клешня краба. Последняя ночевка была на седле у Чертового Пальца, утром проснулись нерано, на ночь заговорились допоздна (прощайте, скалистые горы!), глянули — одного нет. Полдня ждали, нет как нет, что делать? А у того как у старшего остатки общей кассы и все их паспорта в полиэтиленовом пакете в кармане штормовки, но той тоже нет, еще хуже. Делать нечего, Сашкин самый тяжелый рюкзак на спину, еле дотопали до той площади у автовокзала, надо бы заявить в милицию. Не надо, она сама подъехала: вы такие-то, пофамильно (что за черт?откуда знают?), вы задержаны, пройдемте. Как в плохом детективе, с нами ли это? Доставили их всех в следственный изолятор, вещи на досмотр, тут же пограничники с овчаркой, начался допрос поодиночке, посыпались вопросы, типа колись, ёшь твою медь, сколько было выпито, из-за чего возникла драка, кто первый его ударил? Это Сашку нашего, значит, да где хоть он, скажите. А нету его уже, отвечают наконец, в море один местный рыбак на баркасе утром труп выловил, со следами ужасных увечий. Отпираться не советуем, двое из ваших уже сознались, пишут признания, ну как? Групповуха потянет на бoльший срок, думайте. Ну и влипли вы, ядрена корень или вошь! Провели ночь в заплеванном КПЗ, утром пригласили всех в кабинет начальника милиции, охрана у дверей, вошел пожилой штымп в штатском, задымил “беломориной”, стал рубить короткими фразами помогая себе рукой:
— Дело, граждане, серьезное. Передано в органы. Я оттуда. Майор Лимаренко. Версий две. Первая уголовная, драка. Убийство по пьянке, труп в море, бегство с места преступления. Возражения: почему не взяли паспорта и деньги, не привязали камень, их там тьма вокруг, почему еще полдня топтались на седле, есть следы. Вторая версия хуже, политическая. Погранзона. Один или в сговоре, ваш бригадир ночью подавал сигналы в море. Изъяты фонари. Опытный турист-альпинист. Поднялся на самый пик скалы Чертов Палец. Сорвался, получил ушибы головы, утонул. Цель: бежать из СССР, передать секреты по работе и паспорта вражеской разведке. Находка для шпионов. Запрос на каждого из вас в Ленинград уже послан. Ждем. Группа пока тут. Студенты со мной в Феодосию. Опознать труп в морге, сообщить домой о случившемся.
Дальше что там “Хождение по мукам”, там эпопея во времени, тут два дня мытарств в прокаленном солнцем городе, сполна прошли ребята, сами недавние дети, по сути, круги этого Дантова ада, не позавидуешь им. Что понесло Сашку на этот проклятый палец? Загадки Черного моря, вспомнили притчу, испанскую вроде, о том, что море — оно как женщина: сначала завлекает, потом ласкает, а может и погубить. Конечно, никто из группы не кололся тогда в “застенках”, дружба-кремень, устоялись во мнении, что — душой романтик и было не до сна — хотел он в последний раз встретить восход солнца на вершине горы, может, крикнуть им что-то сверху, разбудить, но чтоб так разбиться? Была какая-то причина, была. Какая? Результаты вскрытия ребятам не сообщили, что-то нашли необычное, слухи просочились (“ну дела! редкий случай!”), но главные подозрения отпали, и ребят домой отпустили под подписку явиться сразу на Литейный, да вас и так повесткой вызовут, дело возбyждено. Такие дела, “отдохнули” пацаны. Да, вот еще что, заберите, бога ради, нашу палатку и рюкзак этот, не до них уже нам, выручай, ЛЭТИ.
Наши вникли в тему, проводили бедолаг до автовокзала, на дорогу угостили вином, ну до встречи в Питере, ни пуха! Чапа задумчиво посмотрел вслед отъехавшему автобусу:
— Да, бляха. А меня, пожалуй, еще держали бы там за шкварник с моей подноготной.
Так наши дачники обзавелись туристским снаряжением, может, хватит той беседки?
Через день вторая встреча, на той же площади заметили знакомый пыльный “газик” у почты, вот и Петро в своей неизменной кепочке типа “плевок” вышел с пакетом, заметил их, явно обрадовался встрече:
— Добрый день, хорошая погода! Ну, и везет мне нынче на питерских. Надысь мертвяка в море выловил, на погранку еле довез, чуть не вывернуло нутро — это у меня-то! — ноги у того переломаны, зенки выпучены, чуть не выскочили, а сам весь серый, я думал, старик, а он хлопец молодой, и тоже ваш по паспорту. Я и зaраз от комитетчиков еду, опять терли все по новой, что за туристы такие, их там целая бригада была, чи скалолазы они, чи кто. Сперва-то им хулиганку шили, потом политику, мол, дёру дать хотели за бугор, но что-то уж больно по-глупому все, а тут и вскрытие показало разрыв сердца у того жмурика, мне санитар знакомый шепнул. Что-то дюже того испужало, оттого и кирдыкнулся, аж поседел весь. Загадки Карадага, тут всякое бывало, факт.
Ребята поведали про свое, возможно, наведаемся на станцию: вот, имеем теперь свою палатку, не стесним, также что-то для охоты под водой, толком сами не знаем что, вот ты нам и объяснишь-покажешь. Петро, веселый человек: “Нема делов. Ну, хоп, до встречи!”
Последующие события укрепили решение съехать от Никитичны. Вот что было.
Стал замечать неладное наблюдательный Виктор, поделился с друзьями: Ставрос-то не так прост, похоже, приторговывает чем-то нелегальным. И точно, в его будку то и дело наведывались местные бичи, что-то уносили в сумках с собой, а то уже затемно причаливала иногда к помосту неприметная моторка, из нее выгружались коробки, свертки — все делалось тихо и по-быстрому. И чтобы это значило? Ну-ка с трех раз?
— Ну и что, всем жить охота. Много ли платят спасателю, копейки? — оправдывал грека Леня Чаплай. — У нас в Питере, что ли, не фарцуют? Ага, тех же финников бомбят, не успеет их автобус от Выборга отъехать, водку за марки впаривают. А тут в Крыму полно курортов, народ при бабках, в Ялту интуристов лайнеры пачками завозят, вот и щиплют фирмy местные мажоры, в лучшем виде шуруют, коль спрос есть, а он есть, мы знаем.
— Хорошо, если он спекулирует не запретным товаром, — озвучил Марик крамольное тогда слово. — Ну, там, сигаретами, косметикой, тряпками разными, а вдруг наркотиками или, того хуже, оружием? — он же начитанный, вспомнил лермонтовскую “Тамань”, там контрабандист Янко тоже был, кажется, греком, или нет, не вспомнить уже. — Тогда как?
Порешили, что никак, не наше дело. Не нам учить мужика, ему уже за тридцать, порядки здешние знает. Но вскоре выяснилось, что меняются и они, порядки эти.
Как-то уже ближе к ночи к их костерку подошли двое, отозвали Ставроса в темноту опустевшего пляжа, в ней и растворились после короткого разговора. Грек вернулся смурной, молча опрокинул свой недопитый стакан, не прощаясь, скрылся в своей будке. Ребята переглянулись, ладно, поделится потом, если сочтет нужным, не лезть же в душу человеку, да и девчонки тут сидят, подождем. Но уже не до песен им было, разошлись.
Ждали недолго, поделился он через день. Поманил с утра Чапу в свою лодку: буйки, дескать, надо поправить, волной их сбило, помоги, что ли. Об чем звуки? Ленька легко запрыгнул к нему, сел на весла, отошли от берега, теперь не услышат.
— Вот такая, Леха, лaжа. Слушай, не перебивай, может, и попрошу о малом, вы тут ни с кем вроде не повязаны, — глубоко затянувшись сигаретой, издалека начал спасатель, сам, похоже, нуждающийся если не в спасении, то в помощи, в чем же?
— Ну, излагай.
Давно вынашивал Ставрос заветную мечту свалить на родину, там у него живут дед с бабкой, домик у них свой, таверна при нем; старые совсем стали, зовут его: помрем же скоро, приезжай! Найти лазейку, “окно”, пробраться на борт греческого, к примеру, сухогруза не проблема: есть свои люди в порту и даже земляки, помогут, но нужны лавe, то есть деньги, причем круглая сумма в долларах, а где их взять? Нету их. Вот и подписали его год назад сбывать перекупщикам доставляемый морем товар за свой малый процент. Хоть в Ялте таможня и замазана, в самом городе полно топтунов-тихарей, стремно, а тут тихо пока. Так и было. Пока среди вернувшихся в родные края репрессированных еще в войну Сталиным крымских татар не объявился Рамазан Каракаш, Гулькин, кстати, сосед, сын здешнего старосты при немцах. Он, видать, отсидел свое, теперь баламутит обиженных — отобрали, мол, наши земли, виноградники загубили, — собрал шайку-лейку, шалят по побережью. Вот и Ставросу давеча заяву предъявили: или плати нам бакшиш, или скоро зону топтать будешь, сдадим тебя, грека поганого.
— Короче, завтра в Феодосии я потолкую с одним человечком, надо бы укоротить Ромку, оборзел совсем, против меня он салага, я тут уже десять лет, всю шпану знаю, но подлянку он кинуть может, и в милиции у него кто-то свой есть.— Ставрос подтянул буйковый трос и, как бы предваряя вопрос, продолжил: — Товар у меня уже забрали, но кое-что я для себя оставил, так, по мелочам, пару-тройку японских часов и браслетов от давления, еще цацки-шмацки разные, все это вместе с накопленными за год баксами я затолкал в секции моего пробкового жилета, он висит в будке сразу при входе под аптечкой, помнишь? Так вот, хорошо бы этот мой тайничок из будки сегодня вынести, лучше когда стемнеет, меня-то, похоже, уже секут, я приметил. Не побоитесь? Подумайте.
После обеда солнце скрылось, набежали тучки, и ребята отлеживались в беседке, переваривая услышанное от Чапы — как не помочь, даже интересно, чем рискуем? — когда со стороны сада влетела к ним вся потная, растрепанная Гуля, даже белый халат на боку порван, плюхнулась за стол, рукой за графин, напилась воды, затараторила, искажая от волнения русскую речь:
— Ромка-сосед запретил гулять с вами, сказал: татар люби можно, за волосы таскал, кричал: увижу — башка долой, анашу курил, совсем бешеный был. Они у колодца по-нашему говорили, я подслушала, греку сегодня шмон будет, заман ёк, времени нет, чтоб сказать. Он в бурю меня девчонкой спасал, ему до гроба рахмат, беды не хочу… вот.
Отдышавшись, медсестра убежала к сараям, видно, дыру в заборе знала, местная она.
Студенты уже на ногах. Труба зовет… “и пусть повезет гренадеру живым с поля брани уйти!” Эй, Чапа, это что там у тебя? А тот полез под свой матрац, вытащил сверток, развернул вафельное полотенце, там что-то тускло блеснуло, оказалось, штык-нож от немецкой винтовки, пояснил, что еще по приезде нашел его в подсобке у Никитичны, когда искал молоток и гвозди вешалку прибить в беседке:
— Я его песочком с керосином протер от ржавчины, он как новенький стал, смотрите. Мне бы такой тогда в Таллине, когда нас с Сенькой Герцогом метелили у вокзала, я бы…
Виктор решительно протянул руку:
— Ну-ка, дай сюда! Ты что, сдурел совсем, сын недавнего врага народа? Ставрос под статьей ходит, и тебе захотелось? Лапа, мы сейчас сбегаем предупредить, а ты пока спрячь это от греха подальше, хоть в будку своего друга Шайтана, он только тебя и признает.
— Я с вами пойду, за кого меня держите? — подал голос Марик, отпихивая сверток.
Вскоре они на пляже, народа по случаю непогоды мало, купаются единицы, зато на их месте у спасательной будки нарисовались два типа, незнакомые, одетые. Может, новенькие? Нет, те бы уже в море сунулись. Если только с автобуса, то где вещи? Странно. А это что? Из открытой двери будки послышалась возня, крики, что-то упало…
Тихо подсевший к нашим фотограф Жора вытер панамой пот, подтвердил догадку:
— С полчаса как эти подъехали, свой “Москвич” оставили у фонтана при входе на пляж, одного я знаю, это Якимка Рахимов, из местной ментуры он, остальные трое чужие. Ставрос выскочил было, ему руку заломили, назад в будку, что-то ищут там, дело швах.
— Опоздали, бляха! Уже шмонают, суки, — жарко зашептал в ладони Леня Чаплай, прикуривая от Витькиной зажигалки. — Думай, Лонжерончик, родной, ты у нас голова!
Виктор оглянулся, нет, помощи ждать неоткуда, из их компании, как назло, никого, Жорка не в счет, да и не махаться же с легашами, если это обыск. Кинул взгляд на помост, на знакомый выцветший плакат на стене будки, на картинки — опа! Вот оно, решение, варит еще ушибленная башка! И тихо Марику на ухо, чтобы те не услышали:
— Лапуня, вся надёжа на тебя, быстро раздевайся — и в воду, канай при этом под новичка, да ты и похож, давно ли на воде стал держаться. Плыви к буйкам и на полпути делай вид, что тонешь, издавай при этом истошные вопли. Не дрейфь, сынок, мы рядом, за нами город-герой Ленинград и даже древняя Эллада, а что волна — нам это сейчас на руку.
Марик молча кивнул, снял очечки, зачем-то протер их носовым платком и сунул в снятые кроссовки, затем подошел к берегу, нагнулся, трогая рукой воду — не холодна ли? — и вдруг, забыв снять тренировочный костюм, по-бабьи приседая и охая, вошел в море, бросился в волну и поплыл, отчаянно молотя руками и ногами и что-то крича, за ветром почти не слышно что.
— Он что, стебанулся от страха? Ведь утонет натурально, дурачок, в одежде. Эй, Лапа, назад, назад плыви, мать твою за ногу! — истошно заорал вскакивая Ленька, запрыгал на одной ноге, запутавшись в штанине, кинулся за другом в море.
— Спасите, помогите! — начал выкрикивать по сценарию Марик, но тут очередная высокая волна накрыла его с головой, заставила нахлебаться вдоволь соленой воды, он перевернулся было на спину, чтобы отдышаться, как учили, но намокшая одежда камнем тянула его вниз, вот вынырнул из последних силенок, позвал еле слышно сквозь кашель: — Ребята, где же вы? Тону я на самом деле, тащите меня… не хочу… а-а-а!!!
А Лонжерон уже ворвался вихрем в спасательную будку, оставив позади себя запоздалые выкрики тех на гальке: “Стой! Ты куда?”, успел заметить удивленные лица двоих внутри, кровь на лице лежащего на полу Ставроса, вспоротый матрас, груду хлама и разбитую аптечку на полу — все это запечатлелось в мозгу, как в стоп-кадре, — рванул со стены пробковый жилет и, разбежавшись по помосту, ласточкой нырнул в волны.
Они поспели к тонущему товарищу одновременно, застегнули на нем замки пояса, перевернули его на спину (указания плаката), поплыли к берегу, а там уже собралась приличная толпа зевак, щедро сыпались советы, предлагалась помощь — теперь можно, это не самим в море кидаться, — кто-то ватку с нашатырем сует, кто таблетку, а кто-то из особо активных настаивал: “Освободите его скорее от пояса, душит он его…”
А вот этого не надо! Марику колено под живот, блеванул водой, ничего, очухался.
— Жилет его не душит, а согревает, он же щуплый, — накинув все полотенца на спасенного, друзья потащили его под руки с пляжа. — Мы его дома разденем и спиртом разотрем, или у кого водка есть, а? — невинно спросил у толпы Ленька и, незаметно подмигнув Жорке, не удержался от искушения завести людей. — А где вообще спасатель, что за дела? Почему чужие люди у него, пьянствуют там, наверное? Что за бардак?!
Толпа загудела, фотограф намек понял и, размахивая своим “ФЭДом”, повел возмущенных отдыхающих в сторону будки, но ребята этого и что было дальше уже не видели, пляж позади, им скорей бы домой. Там они действительно — жилет долой — растерли героя принесенной Никитичной самогонкой, не забыли влить и внутрь и себя не забыли, повод был, а Берту с ее кремами Марик в беседку не допустил, спасибо, не надо.
За поясом-тайником уже под самое утро заявился чернявый паренек, тихо пришел, Шайтан не гавкнул. Сонный, но бдительный Лонжерон ему экзамен: “Ты кто?” — “Я Костас, привет от Ставроса”. — “Ну-ка, поздоровайся со мной и скажи: └Хорошее море“”. — “Ясос, калимeра! Тaласа калo”. — “Точно, грек”. Эти слова Витька уже слышал, запомнил.
Перебираться на станцию решили через день, надо нервы успокоить, отдыхаем же. Соседка, узнав, аж слезу уронила, конец ее видам на Марика, на Ленинград, впрочем, оставьте адрес. Никитична нацедила баклагу своего домашнего вина “Изабелла”:
— Это вам на завтра, на вечoр, на посиделку у грека. Мы тута все друг дружку знаем, так он вас хвалит, вы не как москвичи, те заносчивые, а вы песни хорошие поете.
Вечером они у Ставроса, спасибо всем, да и не прощаемся мы, будем приходить, почта тут, бочка опять же, у нас еще две недели впереди. Девчонки, приветик! (Гуля не пришла, побоялась, но появились новенькие, две разбитные москвички.) Мы вам еще четвертого приведем, он нас троих стоит по вашей части, у него что ни лето, то бaбье.
Расставаясь, Леня Чаплай подарил греку свою недавнюю находку — не дал он выбросить нож, еще чего? — тот был доволен, вещь знатная, а сам снял с руки часы, на них цифры вместо стрелок, можешь в них купаться, видишь, они water proof. Водозащитные, перевел Лонжерон, приложил часы к уху — привет, так они уже не тикают. И не должны, они на батарейках — это Лапа, он такие видел дома у одного, из Польши привезли.
* * *
Владислав Кардецкий (Славик–Влад). Рожденный в марте, не любил Славик этот весенний месяц с детства. На улицах под ногами кашица из грязного снега, вечно сырые ноги, брызги из-под колес, нельзя красиво одеться. Этому делу он уделял внимание уже, пожалуй, класса с девятого школы, сам под метр девяносто вымахал (шесть футов, три дюйма по Фолкнеру, им тогда зачитывались), девчонки заигрывали с ним, записочки там разные. А в марте попробуй ботинки чистыми иметь, вот он и протирал их то и дело замшевой тряпочкой, помнил мамины слова, что главное в туалете мужчины — это красивая обувь и опрятная голова, остальное потом.
С родителями, считал, став юношей, ему не повезло. Отец чах в отделе снабжения завода “Электрик”, мать сидела в регистратуре детской поликлиники — не похвастаешь ими, как другие, дети артистов и полковников, там контрамарки и ордена. Была еще бабка по отцовской линии, та запомнилась тем, что не давала выкинуть ни одной изношенной вещи, пока не отпорет все пуговицы и крючки, пряжки и “молнии”, предсказывала скорый голод, а все, что было до революции, называла “мирное время”. Тогда и приметы соблюдались из года в год: на Илью всегда были дождь и гром небесный, после Покровa — никаких работ в поле, потому и свадьбы играли. А сейчас что, скажи?
Точно, “там, где полюс, нынче тропики, а где Нью-Йорк — Нахичевань”, — гладил бабушку по согбенной спине внук, он был в курсе новинок самиздата, прятал от отца крамольные книжечки и гибкие пластинки “на ребрах”, то есть на рентген-снимках, батя был упертый коммунист без сомнений и крут нравом, особенно если вдевши:
— Правильно дружинники стригут этих стиляг, как баранов. Если на голове кок, значит, внутри пусто, факт. Я и тебе вихры обрежу, Тарзану, насмотрелись Запада!
Но хорошо выглядеть хотелось, как и жить не в коммуналке на грязной улице, а иметь хотя бы свою комнату в квартире поближе к Невскому, где по вечерам самая что ни на есть жизнь. Надо признать, создавая его, природа не поскупилась на внешние данные: рослый не в родителей, был он строен и широкоплеч, русые волосы отливали золотом, глаза привлекали взгляд яркой синевой на смуглом волевом лице. Кто-то даже заметил, что было в его внешности что-то от викинга, сурового и сильного, овеянного всеми ветрами. Это льстило, запомнилось. А тут еще бесшабашные герои Ремарка и Хемингуэя сидят в баре за кальвадосом, девицы на них виснут гроздьями, в гараже ожидает скромный подержанный “порш” с переделанным форсированным двигателем, зверь, всех делал. Читали тогда запоем, перепечатанное под копирку на машинке с оглядкой передавалось по очереди на пару дней (считай, ночей), как и популярные журналы, даже газетенка на английском языке “Moscow News” отважилась частями печатать про Ивана Денисовича, но это Славка начал читать — текст детский, можно и без словаря — и бросил, скукота ему про ГУЛАГ, хотя все балдели вокруг, но скорее от моды — как, вы еще не читали? “Доктор Живаго” печатался где-то там, привозили, обсуждали с оглядкой.
Под впечатлением образов парень и сам видел себя таким — в жестах, походке, скупых фразах. С экранов опять же на смену довоенным, взятым в качестве трофея, потертым фильмам пришли новые, сплошной сюрр от итальянцев, вскоре пошел своей замечательной походкой Крис (Юл Бриннер), спина прямая, как в корсете, вытянул у забора длинные ноги в джинсах метатель ножа Брит (Джеймс Кобурн), красиво сдвинул на затылок ковбойскую шляпу мускулистый полуиндеец Бернардо (Чарльз Бронсон).
“И я хочу так, чем я хуже, — думал ночью на продавленном диване за шкафом юный Кардецкий, слушая рядом храп подвыпившего отца, не спалось от несбывшегося пока, руки за голову, взгляд в потолок, а там обветшалая подмокшая лепнина, вот-вот обвалится. — Ведь всё при мне, сам прямая сажень в плечах (почему говорят └косая“? вроде как у кривобокого), даже фамилия гордая, нет всё, хватит Славиков, буду теперь Владом, под поляков, слава Богу, внешне пошел не в сутулого лысого отца, головка тыковкой, и не в приземистую мать, а ведь та сперва хотела, чтоб ей говорили “мама, вы”, где-то услышала это, в очередях, наверное. Нет, шутки в сторону, надо подниматься со Дна, по Горькому. Впрочем, почему “в сторону” — наоборот, именно с шуткой и улыбкой вперед, в жизнь, к ее прелестям. Тогда еще не навязывали фразу: “Ведь вы этого достойны”, но что-то подобное в юную голову засело — я не такой, лучше. И не отнимешь “тлетворного влияния” Запада, было оно, что там говорить.
Себялюбивым мальчик был с детства. Еще дошкольником неделю рыдал по ночам в подушку: кто-то из гостей за столом намекнул отцу, что пора бы и дочурку стругануть, отец на это что-то непонятное, что стоит, как у новобранца, мол, хоть сей момент, все ржали, а Славик ни с кем не хотел делить мамину любовь, стал присматриваться к ней сбоку, не вырос ли живот, даже придумал проколоть его незаметно булавкой, чтоб выпустить воздух, как из надувного шарика — пшш, не надо ему никаких сестричек, братиков тоже. Еще такой был детский страх: у бабули на серванте стояли гуськом белые мраморные слоники, мал мала по росту, семь штук.
— Вот этот самый маленький — это ты, а большой впереди — папа, за ним — мама,— объясняла про слонов старая, не в силах придумать про остальных четырех.
Вскоре самый маленький слоненок уже шел в шеренге вторым, ведь последнего легко обидеть, он отстать может. Бабка настаивала на своем порядке, только так слоны счастье в дом приносят, внук в рев — себя жалко, так и переставляли слоненка, отец чуть в фортку не выкинул, пока мать не поставила в конце шеренги слонов фарфоровую собаку, она защитит, если что, лай поднимет, успеют помочь. Тогда ладно.
Первое признание ощутил Владик (уже не Славик) не со стороны сверстников, нет — от женского пола. Сначала от одноклассниц после слияния школ, даже дрались две девчонки в туалете из-за него, визгу было! Еще Мопассан заметил, что на славу серцееда женщины летят, как мотыльки, им любопытно. Что есть Дон Жуан или Казанова без своей репутации? Не так уж и красивы они были, а как вводили в грех истовых католичек! А девчонки старших классов, что — не женщины? Даже в те пятидесятые годы. Но дальше поцелуев в подъезде, неумелой возни на подоконнике, обещаний “водиться” и “ходить вместе” дело не доходило. Нынешние поклонницы Ксюши Собчак назвали бы тогдашнего жуира Кардецкого “отстойным тормозом”, так?
Девственности его лишила соседка по квартире Ирина Сергеевна (тетя Ира). Дело было так. Ей тридцать четыре, ее очередь мыть полы в общественных местах, мужу под пятьдесят, он водит составы, дома редкий гость, дочка в школе в пятом классе. Утро, полдень, в коммуналке почти никого, не считая стариков, те по своим углам, кто опять уснул после завтрака, кто лечится. Владу семнадцать, десятый класс, на дворе май, он готовится дома к экзамену по физике, скоро аттестат зрелости. Идя в туалет с законом Джоуля–Ленца в голове, с трудом протискивается в узком коридоре мимо округлого зада моющей полы соседки, подол юбки подоткнут, ноги голые, поза прачки. Та выпрямилась, вся перед ним, руки в бока, сдула вверх выбившуюся из-под косынки прядь потных волос (прямо Аксинья, где коромысло?):
— Ну что, засмотрелся, Славчик? Ладно, сейчас я мокрая вся, не до амуров. У нас сегодня что, среда? Вот завтра и заходи ко мне в это же время, смотри комнаты не перепутай, дверь будет открыта, не стучи. А сейчас брысь, не светись тут, увидят.
Так и началось. Шторы в комнате соседки задернуты, на столике у кровати сладкий портвейн “Айгешат”, горка пирожных, шоколад. “Да подожди ты, дурачок, не торопись, не так, дай я сама…” И так больше месяца, два раза в неделю, пока не накрыл их сошедший раньше времени с паровоза соседкин машинист. Кипеш, конечно, крики, но наш герой-любовник хоть и вскочил босой на пол еле жив от страха, но был на голову выше соперника, а тут еще виновница возможной дуэли из-под одеяла глухо, но визгливо:
— Не тронь Славку, он еще ребенок (?!), мы все равно решили на развод, иди лучше в баню после рейса. И не шуми, хочешь, чтоб соседи узнали? Отвернись, дай мне одеться.
Узнали все, а кто-то и раньше догадывался. Назавтра мужской разговор с отцом:
— Рано начал, паршивец. Дай организму окрепнуть, он еще формируется, вредно ему это, — вещал неуверенно папаня, не шибко лютуя, не любил он соседа, Кочегаром называл, но для порядка поднимал волну. — Подумай башкой, раз тебе, то и другим она махнет в лучшем виде, а ну как заразная? Короче, надо провериться. Запустишь, тогда…
Стал парень прислушиваться к ощущениям, уже не до учебы, а ведь и точно, что-то внизу не так. Ему бы в учебник, а он на другое смотрит. Кожно-венерический диспансер (сокращенно КВД) в Татарском переулке тепло встретил нового клиента, но за дверные ручки Владик брался брезгливо, через носовой платок, потом его выбрасывал. Доктор Маргулис снял резиновые перчатки после осмотра, очки на лоб:
— Тэк-с, юноша, первичных следов — дальше латынь — пока не обнаружено, но раз вы уже у нас на учете, обследование продолжим, сдайте пока на анализы кровь и мочу, а дальше посмотрим. Инкубационный период, знаете ли, проходит по-разному, тэк-с.
Советская медицина тех лет была бесплатная, но дотошная. И после третьего посещения кабинета его не отпустили с миром, для полной уверенности надо сделать некую провоцирующую процедуру, приходите утром натощак. “А-а-а, это сулико!” — понимающе заулыбалась, оживилась очередь в коридоре, а сидевший отдельно в мягком кресле — остальные ерзали на деревянных откидных стульях в сцепке, как в фойе кинотеатров, — ветеран диспансера, носитель люэса дядя Гера, уважаемый тут всеми за возраст и стаж заболевания, зыркнул на недолеченных: “Цыц вы, шахнастрадатели!”, объяснил смысл назначенной экзекуции и ее последствий, мол, будешь ты два дня потом ползать крабом, с тоски и затянешь протяжную грузинскую песню, понял теперь?
Владик понял. Надо уносить отсюда ноги и то, что между ними, уже и носовые платки у него кончились. Ну, батя, спасибо тебе, сам бы тут посидел, еще подхвачу чего! А дядя Гера — милый человек, но лучше с ним на расстоянии — посоветовал напоследок:
— Ты вот что, сынок, иди сейчас в рюмочную и жахни стакан водки — если что, завтра оно и проявится. Ты рослый, тебе нальют. Деньги-то есть, а то я дам червонец.
— Не надо, есть у меня, — неожиданно поднялся со скрипучего стула заросший волосами сутулый парень богемного вида, вместе вышли на улицу. — Дельный совет дал дед, лучше такая провокация болезни, чем ихняя, калекой от них уйдешь, замучают гады.
Водку выпили без радости, как лекарство, от души сказав друг другу: “Ну, будем здоровы!” Быстро охмелевшего Владика привел под ручку студент Мухинского училища Сурен Овсепян (таковым оказался) в мастерскую на улицу Добролюбова, не бросать же школьника. Утром тяжелое похмелье скрасилось отсутствием дурных последствий народного теста, надо бы закрепить чистоту эксперимента, вот и армянский коньяк.
— В школе я совру, что заболел — двойной обман, ик, получится, — лыбился жизни экс-больной, икал вновь, пьяненький, на старые дрожжи, с интересом перебирая на столе наброски нагой натуры. — Сурик-джан, ик, послушай, позвони отцу, успокой его, еще скажи ему, что он мудак, только по-армянски, ик, ладно? — и пьяно ухмыляясь пришедшей вдруг мысли: — А я знаю, ик, чего ты за мной вчера увязался, не хотел петь про грузин, точно? Вы с ними, ик, говорят, чего-то там не поделили на Кавказе, да?
Компанию художнику на чердачном этаже составляли попугай Пинцет с тускло-лиловым оперением и оловянным клювом — тот встречал вновь прибывших скрипучим: “Вытирайте ноги, сволочи!” — и толстый сибирский кот Фишер, который справлять нужду сам садился на унитаз, разве что воду потом не спускал, ел только рыбу и однажды потряс гостей совсем не кошачьей мстительностью, надув ночью полный ботинок тому из гостей, кто вечером насильно влил ему в рот рюмку водки, а обуви стояло у дверей пар пять-шесть, не меньше. Утром кота зауважали.
Собиралась богемная публика у Сурена, почитай, через день, потому место уж такое: вот она Нева, через мост — Стрелка и университет, а дальше начинался Невский проспект, все тут близко. То было время расцвета питерского андерграунда; сюжетами будущих воспоминаний и мемуаров стали потом реальные (чаще приукрашенные) дружеские общения с еще не признанными тогда литераторами, например: “Помню, надрались мы тогда с Серегой в хлам, затащил меня в └щель“, попросил в долг четвертной…” или “Вчера в └Сайгоне“ классно посидели, и знаешь, кто входит? точно, он, обнял меня за плечи, присел рядом…” Многие бунтари свалили вскоре за бугор, где прославившись по-разному, как кому улыбнулась удача, вскоре сгорели, кто-то потом вернулся, большинство туда-сюда — не мыслю, мол, себя без России, но… вы понимаете? Чего ж вас не понять? (“Павлины, говоришь? Понимаем, кхе” — это Сухов, помните?)
Затянуло нашего школяра в эту среду, как пылесосом, интересно же, другой мир. С ним общались почти на равных, ну разве чаще других посылали в лабаз. Что-то привозилось из Прибалтики, а то из Польши на продажу (“на пшeдош”), шустрый Влад и тут был под рукой, связи с фарцовщиками у него уже были, по мелочам оставлял что-то себе, хотелось выглядеть, да и девчонки, известное дело, на подарки падки, они такие.
Излишне говорить, что в аттестате у него оказались сплошные тройки, за исключением разве что физкультуры и литературы, еще не хватало и тут. Ломанулся в университет — куда там, недобрал трех баллов, а уже восемнадцать годков ему, не ровен час обуть кирзовые сапоги, только не это! Батя, выручай, раз такой заботливый!
Отец подсуетился: хоть и снабженец, а член партбюро завода “Электрик” и уже не первый год с инструктором Петроградского РК КПСС знаком не шапочно, чем не повод посидеть за бутылкой. И не зря. Выпивка — она просветляет, вот и вариант: что у нас тут рядом, в курируемой зоне? Ну-ка, ага, есть: напротив, через Аптекарский проспект, у нас что? Электротехнический институт там, на той неделе я туда как раз иду с проверкой, давай, Михалыч, бери еще грамм триста. Тот взял вторую бутылку, не жаль по такому случаю, а там и сам припомнил какие-никакие деловые связи с теми, профиль-то один. Так с помощью электрики и партийной смычки стал Кардецкий В. П. студентом ЛЭТИ, вечернее отделение — меру тогда знали, не борзели, как сейчас. А ты, парень, берись за ум, переводись скорей на дневное, а то заметут в армию, уже не отмажем. Как не взяться, понимал. Отец, бывало, шпынял его после очередной отлучки:
— Ладно бы бабы, зачем эта антисоветчина? А смысл? Сам с елку, а ума с шишку!
Но ума было больше. Вскоре Влад, днем работая лаборантом у миловидной кокетливой дамы-доцента кафедры машин и механизмов, вечерами слушал ее же лекции, пару раз даже проводил домой, никто за ней не заезжал. На бoльшее не рискнул — как потом выяснилось, напрасно, — но в итоге получил лучшие рекомендации в деканат РТФ. По совету старших товарищей (см. выше, был и звонок) подал заявление и был принят кандидатом в нужные ряды, в итоге первый курс он окончил студентом-очником, как и его одногодки. У-уф! Лето, каникулы, теперь можно и в мастерскую, оттянуться на всю катушку. Оказалось, нет, только на полкатушки. Соседи по дому, где мастерская, накатали “телегу” о недостойном поведении (“ходют хыпи волосатые”), явились дружинники, предупредили. Сурен постригся, ему надо на дипломные этюды, подухарились, и бyдя, визиты теперь только для своих, и то по звонку; одна, правда, задержалась, да еще привела с собой пуделька Делона. А рыбный кот Фишер, возможно, из ревности или на нервной почве сожрал друга-попугая Пинцета, — эта новая Лялька забыла запереть дверцу клетки, вот хозяин сокрушался: “Надо же, падла, позавтракал на сто рублей!” Такие изменения. Но Влад не расстроился — всему свое время, чего там.
Перед третьим курсом пришлось поехать на летние работы по мелиорации в совхоз где-то под Лугой, не все же других ему провожать. Смысл помощи селянам — а их там вообще не было видно — заключался в вырубке топорами кустарника по межевым полосам вдоль полей с последующим его скирдованием и сжиганием. Поселили студентов в бывшем коровнике с дырявой крышей, вместо обещанной кормежки — хлеб да молоко с ближайшей фермы, хоть упейся им. На первых порах это было и здoрово по жаре — напиться прохладного молочка, черпай его кружкой прямо из бидона, не жалей. Чем не причина, стал хвататься за живот наш активист — несет, мол, с молока, не могу, отпустите. Вскоре на попутке доставили его в лужскую больницу, с ним в кузове еще один потерпевший, тот сухой веткой проткнул себе ноздрю в первый же день рубки кустов, нос не заживал, распух. Нам нетрудно догадаться, что этим пострадавшим рубщиком был наш Марик Лапидус, кто еще? Дали закрепляющие порошки, нос промыли, выписали справки о непригодности, электричкой отправили их домой. В пути разговорились, нашлись общие знакомства, и живут оба в Питере рядом. Совсем уклониться от летней трудовой повинности было нельзя, можно остаться без стипендии, за этим следили, а Влад, тот вообще на виду, маячок, на него равняться надо.
Помог опять папа Михалыч. У их завода с институтом была общая хозрасчетная тема на мясокомбинате имени С. М. Кирова, автоматизация каких-то поточных линий, то ли консервов, то ли мясных туш — ребят туда, в августе в деканате никого, я потом улажу, а вы хорошие отзывы тащите, зачтется. Вышли на работу — грязь везде, вонища, скользкие полы, все женщины в резиновых сапогах и фартуках, смотреть не на что. Марик раненый нос повесил, Влад задумался: “Фиалки пахнут не тем”, надо рвать когти. Помог случай. От всей этой обстановки пили на комбинате по-черному, благо закуска — вот она, в столовке за пять рублей обед от пуза и все мясное. У некоторых пропойц и этих денег не было, те закусывали, тыря прямо с транспортера консервы, а то мутное жидкое мясное пойло-месиво в стеклянных банках. Влад смотреть на это не мог, выворачивало, его реакцию подметил начальник смены товарищ Зюкин, стал издеваться:
— Эх вы, маменькины сынки, — подначивал студентов. — Куда вам до работяг, другая организьма, могу спорить хоть на литру водяры, что вам самим так слабо.
— А если не слабо, тогда что? — раздался вдруг тихий голос Лапы из-за спины зачинщика спора, уже другие подошли, услышали про тот литр, а ну, интересно. — Водки не надо, нам бы характеристики хорошие с печатью, а дату не ставьте, сможете так?
Загалдел народ, кто-то знающий шепнул: “Этому ты дай банку свиного жира, ему по вере нельзя, спорь, Васильич, ништяк”. Договорились на пятницу, в обед, цех жил в ожидании праздника. Влад срочно помчался к своим медичкам: выручайте, девки, дело чести, те дали горсть таблеток, и “пусть плотно поест до этого”, удачи вам, дурням.
Не посрамил Марик студенчество, зажмурился, мелкими глотками выпил теплый жир из пол-литровой банки (те решили, что и этого хватит, а зря), сунули ему в рот соленый огурец, увели под руки скорей за ворота, болели и за него. Всё, виктория. Но история имела продолжение, то был звездный день Лапидуса-младшего, и вот что было.
Как раз в ту пятницу в поселке Пери гуляли деревенскую свадьбу, женили брата одной из Владовых медсестер, та: “А поехали со мной, там озера, искупаемся потом”. Ну, и поехали, на электричке это близко, вот только с “потом” ошибочка вышла. Русская свадьба во дворе под березками была обставлена по всем традициям — с шафером, бантами, баяном, бочонками с закусью, в августе уже много своего. За сколоченным длинным столом местные и гости, водка и вино покупные, самогонка, как слеза, много всего этого, стол горой. Через пару-тройку часов народу поубавилось, отгорланив непременное “горько!”, кто пошел освежиться, кого уже увели, смылись и Влад со своей кысочкой (посидели, где бы и прилечь?). За столом вокруг отца невесты, кряжистого механизатора в тесном пиджаке Ивана Мокеича Рябых — тот сам родом из сибиряков, — сплотились самые стойкие. Лапа не сплотился, сидел там, где посадили, опрокидывал под каждый тост свой стаканчик на сто пятьдесят граммов, но ни в одном глазу, подпевал со всеми, помнил слова, даже подсказывал. Его заметили. “Кто таков, что за очкарик? Вроде не наш, не русский”. — “Я такой-то, Марик”. — “Подь сюды, Марик, а ты подвинься. Выпьем, Марик?” Лапа не против, в теме: “За здоровье присутствующих!” А таких уже почти и нет, точнее, есть, но кто уснул на столе, кто сполз под него, отдыхают. Дядя Ваня слезой проникся к стойкому гостю, обнял за плечи тяжелой рукой, высказал желание с почетом уложить его спать чуть ли не в горнице молодых (“а у них уже все было, не утерпели до свадьбы, не чтут нонче порядки”), искренне удивлялся, багровея лицом:
— Ай да Марик! Я думал, что вы… да ладно. Уважаю теперь еврейцев, наши люди!
Поутру святое дело — опохмел и продолжение свадьбы, где тот вчерашний герой? Вот он, нетрудно догадаться, что ему хватило и одного стаканчика, смазки-то внутри не осталось, он и поплыл. Хорошо, Влад тут как тут: “Отравились, видно, вчера грибками, вон еще кого-то не хватает за столом, извините, мы это… скорей в город, надо к врачу”.
Через день получили они свои характеристики с мясокомбината (мастер Зюкин слово рабочего сдержал), до семестра, считай, еще две недели — лучшее время в Солнечном, прощание с летом, планы на будущее. Тут впервые и прозвучало слово Коктебель, Влад, гостивший на этот раз у Марика, взялся снять информацию на предмет возможной поездки, которая и состоялась через год. Почти. Если бы не тот его звонок из пивбара московской девушке, с которой он познакомился на молодежном слете какого-то актива полгода назад, после они перезванивались, хорошо бы увидеться.
Влад уже привык клеить девиц не абы как: Милочка была дочерью замминистра республиканского уровня, дача у них в Пахре, шикарная хата у метро “Маяковская”, служебный “ЗИМ” внизу, что еще? Конечно, не крокодил, так, на четыре с плюсом (“плюс” перечислен выше), но за собой девчонка следила, прятала отдельные дефекты лица под маминой импортной косметикой, но рост не спрячешь, а его за метр восемьдесят, совсем ни к чему по тем временам. А тут этот рослый ленинградец, с ним любые туфли можно надеть, а как целуется — отпад! Его звонок был как нельзя кстати: предки отдыхали на озере Балатон, ключи от дачи вот, на трюмо, заезжай, жду. Какие уж тут проводы друзей на Курском вокзале? Владу было хорошо в высотке с видом из окна на поэта, даже не вспомнил их. Наоборот, думал о столице, тут перспективы, жизнь ключом, а с его-то инициативой, а с ее-то папой, ого! Милка подошла к нему со стаканом виски (“тебе со льдом, содовой?”), задышала, прижалась сзади, теплая такая, вроде и совсем недурна в торшерном полумраке, постелила зачем-то в родительской спальне. Вот это напрасно, Влад это не одобрил, мало ли чего? Нет, дура все-таки.
За шашлыками на даче, куда отправились утром уже компанией, вновь прозвучало слово Коктебель — подружка Милы, ассистент кого-то (или чего-то) на “Мосфильме”, трещала о съемках фильма “Алые паруса” по А. Грину именно в тех местах. И вот этой Элле предстоит днями ехать поездом в Крым, груз багажом, билеты она уже заказала, четыре купе, с запасом, у нее связи, но эти мэтры, они такие капризные, а мне их уговаривать, смогут не смогут — ой, плесните мне еще, я вас заговорила совсем, у нас работа такая сволочная, извините, если и выругаюсь матерно. Ладно, чего там, шпарь.
Потом было купание, выпивали уже на берегу озера полураздетыми. Влад пригляделся к своей Милке — макияж смылся, прическа свалялась, все-таки крокодил она, вон веснушки по всему телу и ноги кривоватые, буквой “Х”, колени внутрь. Белокурая Элка рядом с ней смотрелась куда лучше, что-то кошачье, и, главное, азарт в ней, етитская сила чувствуется, как в нем самом. Вот и локоть Владу пожала мимоходом, от вина раскраснелась, глазки заблестели, а Милка, наоборот, вся бледная вдруг стала, перепила на солнце, меры не знает, точно дура. Нет, папа и виски — это клёво, но доченьку хорошо иметь только в малых дозах, иногда проездом, и вдруг его осенило: “Да ведь это она всему виной, что я здесь торчу, заманила, поссорила меня с друзьями, курва московская”. Даже себя пожалел, любимого. Короче, в мягкой манере, но надо винтить.
Дальше что? Через день его рюкзак уже ночевал в однокомнатной квартирке где-то в новостройках на юго-западе, Элла сводила его на просмотр фильма Антониони с Лючией Бозе, провела в кабак при ВТО, показывала пальчиком на пьяненьких знаменитых, те без конца шумно обнимались-целовались, за их спиной зло сплетничали неудачники. Нашлось местечко и в том поезде, паспорта проводники тогда не спрашивали, выпивать мосфильмовцы начали еще в тамбуре, щедро раздавали автографы пассажирам и провожающим, спали потом вповалку кто где, включая служебное купе. Владик и здесь вписался, уже на “ты” со многими, свой. Элла не отпускала его от себя и в Коктебеле. Поселилась почти вся съемочная группа в дряхлом пансионате “Актер”, развозка на натуру автобусом, будешь у меня занят в массовке, еще и платить будут, а своих успеешь найти, давай бери вино, пошли купаться в нашу бухту, пусик, словим кайф.
Легко и беззаботно чувствовал себя Владик среди киношной братии, женский пол был не строг в общении: на натуре все холостые, и на фоне уже квелых к вечеру от дегустации крымских напитков москвичей почти непьющий смазливый студент из Питера был нарасхват — упала мышь в крупу, вот бы так да подольше. Элка его тоже устраивала: если она такая же деятельная на работе, как в постели, то не зря ее держат на киностудии. Влада она ревновала, но в меру, сама не святая, внимание своего протеже ценила, частично содержала, не сама, конечно, за счет киностудии. Тот не возражал: “Мой главный недостаток, котенок, — это недостаток денег, уж извини”.
Вспоминал ли Влад в этом кураже о друзьях, которые где-то здесь, рядом, что с ними? Навряд ли. Ему снова было хорошо в этом настоящем, а прошлое — так оно уже прошло, а будущее — ой, не надо меня лечить, разберемся как-нибудь, я же везунчик.
* * *
А ребята о нем думали, напоследок заглянули на почту, опять ничего от него нет, оставили записку до востребования, а вдруг? Почти налегке быстро добрались до научной станции, видели попутно сверху суетню киношников у моря, их крики по мегафону, слов издалека не разобрать, зато как сюрприз была им тишина Лягушачьей бухты и — спасибо Петру, кто же еще? — умело поставленная чуть в стороне от домиков знакомая туристская палатка. Еще сюрприз: под ногами в той бухте не постылая галька, а хоть крупный и темно-серый, но песочек, по нему так приятно ступать босыми ступнями, не ежиться.
О приходе ребят на станции известили лаем две собаки спорной породы, цыкнув на них, захромал, улыбаясь им навстречу, Осип Феликсович все в той же спецовке, похожий на пророка-отшельника, к его буйным нечесаным вихрам добавилась отросшая за это время шкиперская бородка, видно, тогда он побрился перед поездкой. На крыльцо домика, вытирая руки фартуком, вышла молодая девушка тоже почти библейского обличия, босая, в длинном до пят сарафане, голова по-деревенски повязана белым платочком, из-под которого смотрели синие, как небо, лучистые глаза. Вместе с ней вышла из дома и притулилась у ног трехцветная кошка с двумя котятами — интересно же посмотреть, кто пришел, но боязно, чужие, мало ли что.
Поведал недавний — все такой же говорливый — их попутчик, что дивчину зовут Ульяной, она приходится внучкой начальнику станции, который сейчас малость приболел, пусть отлежится, уже за семьдесят ему, а Уленька здесь на каникулах, приезжает каждое лето из Ростова, там учится в интернате для глухонемых, да, так вот, сироткой осталась с двенадцати лет, как отца на шахте засыпало, а мать вскоре тихо спилась, такая судьба — пожалеть ее надо, она умница у нас, по хозяйству помогает, а уж как добра душой: всяка живность к ней тянется, всех-то она лечит, понимает их, благо и те сами не говорят. С ними ей хорошо, им доверяет, а люди, те ее обижали, даже сильничать пытались, она ж доверчивая, чудом пронесло, с тех пор и не говорит, глухонемой стала.
Поняв, что разговор идет о ней, девушка засмущалась и, одарив прибывших парней белозубой улыбкой, скрылась за порогом, кошки за ней. Но больше всех был рад гостям подъехавший вскоре Петро, который ждал ребят еще вчера, натаскал в палатку сена и старых одеял, рюкзаки разобрал, снаряжение ваше доброе, завтра и нырнем под воду, легко и просто, а пока осмотритесь, где чего, вечером отметимся, я уже все купил.
Осмотрелись, бухта подковкой, с трех сторон ее обступили устрашающие отроги гор. В их палатке терпко пахло травами, не тесно, а уж как сладко выспались ребята после купаний и выпитого вина! Никаких тебе шумных курортников, ни мусора в воде. Спали как убитые под шуршание волны почти у самых ног, часов в семь проснулись все разом, вылезли из палатки, свежо еще, а какая тишь и красота — солнце пока не показалось в бухте из-за горных вершин, чьи верхушки были залиты нежным розовым сиянием, в самом зените неба вспыхнуло и угасло одинокое облачко, похожее на фиолетовую медузу. Всюду на песке, на палатке, на лодках лежала свежая роса, как прохладные слезы отступившей ночи, капли искрились, переливаясь всеми цветами радуги, словно кто-то щедро сыпанул горсть драгоценных камешков, ну-ка, Ленька, ты, чай, с Урала, вспоминай, как там у Бажова, помнишь? Хорошо-то как, Боже, не слышно возни просыпающихся соседей, нет тех мерзких запахов, а море — вот же оно, не надо долго спускаться к нему по пыльной дороге, потом подниматься в гору по жаре, а разве не из-за него, моря этого, мы здесь? А те местные разборки — шпана, менты, — нам это очень надо?
И опять полетели дни. На ребят Петро делал большую ставку — обучить их скорее подводному плаванию, вот и помощь будет в установке датчиков, как раз к осени меняется их ориентация, да и рыбы больше будет на кухню, одному-то ставить сети зубы вспотеют, а если штормит? Короче, пользу от студентов видели тут немалую, все попытки вручить какие-то деньги были пресечены, ну разве что винца иногда возьмете, вскользь намекнул их новый инструктор, он и отвезет, куда надо, а то вы еще купите на дурика бутылки с красивыми этикетками, там сахар один и дорого, лучше в канистре с завода.
Нехитрое снаряжение — маски с трубками, ласты, слинги-дротики на резинке — освоили за день, акваланг Петро им не доверил, мало ли что, там и редуктор пропускает, это только он сам. До обеда они в море — редкий случай, когда работа в удовольствие, сказочный подводный мир завораживал частоколом коралловых рифов, колыханием многоцветья длинных, как русалочьи волосы, водорослей, в которые шмыгали, спасаясь от хищников, стайки юрких пестрых рыбешек, в глубине гротов таилась в засаде большеротая, с выпученными глазами буро-серая скорпена (осторожно, ее плавники ядовиты!), по дну выставив готовые к обороне массивные клешни — у иных одна была уже утрачена в боях, — похожие на детские заводные игрушки, ползали крабы; близко, на укол слинга, подпускали доверчивые черная рыба-собака, лупоглазый лобан, неповоротливая зеленуха, а вот пугливая кефаль была редкой добычей, недаром такая вкусная, ее лучше не гарпунить, а ловить сетями с баркаса на глубине, вот вы и поможете.
Лапа и здесь умудрился на второй день наступить в воде на морского ежа, четыре черные иголки Ульяна из ступни удалила, чем-то своим ранки смазала и завязала, два дня никакого тебе моря, таков был приговор, соленая вода разъедает. Обидно, но потерпим, не привыкать ему. Помогая девушке с мытьем посуды, чистя картошку у пирса, Марик с удивлением обнаружил, что они вполне понимают друг друга: столь выразительной была ее мимика, вот она быстро написала фразу на песке, стерла — теперь ты. Вечерами после ужина не расходились, темнело по-южному быстро, море замирало, горы, как ширмой, укрывали бухту от прочего мира, на горизонте, как из-под века темного облака, показывался красноватый глаз луны, обстановка располагала к разговорам. Про студентов наших почти все уже было сказано, да и какие у них биографии в двадцать лет? Но интерес, вопросы были, а есть ли, юноши, у вас увлечения какие-нибудь, пунктики?
— Ну, почему? Я вот джазом увлекаюсь, а Витя — гимнастикой, он почти мастер спорта, — стал оправдываться за всех Леня Чаплай. — А пунктик есть у Марика, пятый пунктик.
Шутку не поняли, нет. Осип Феликсович напомнил о своей страсти к собирательству воспоминаний местных жителей, очевидцев необычных явлений и обитателей моря; рассказы рыбаков, туристов он давно записывал, даже собирался отправить их в газету “Черноморский вестник”, а то и в столичный журнал, но ведь не поверят, засмеют еще.
А вот случай с погибшим туристом старших заинтересовал, навеял воспоминания.
— Я так скажу, — явно продолжая давний спор, пригладил вихры ладонью Осип. — Хлопец тот от шока погиб, что-то его напужало, потянуло в море, как кролика в пасть удава, он и сиганул с обрыва, факт. Возможно, очередное появление карадагского змия-плезиозавра, легенды о нем давно ходют. Уля, детка, а ну, ёшкин хвост, тащи сюда очки и мою клеенчатую тетрадь, ты знаешь где,— девушка сидела тут же за столом, следила по губам за разговором, сбегала, принесла, — так вот, читаем: 12 августа 1952 года Семен Петрик из поселка Малый Маяк столкнулся со змием в “каменном хаосе”, это место обвала целого массива скал при ялтинском землетрясении, близенько от нас. Рыбака спасли подоспевшие товарищи, парализовало того, и через неделю он помер, только и успели от него услышать: “дьявол, собачья голова”, тоже весь седым стал. А вот рассказ очевидца Татьяны Карацюба, записано мною с ее слов: “Был конец июля 1957 года. Мы втроем пошли понаблюдать за Мертвым городом в полнолуние. Со мной были моя сестра Лида и ее муж, егерь Андрей. В половине второго ночи шурин позвал нас от костра к краю обрыва. Внизу в море я вдруг увидела большое движущееся пятно. Это было что-то живое с зубцами или горбами по спине, от его головы шли волны, рождавшиеся где-то под водой. В ширину чудовище было около пяти метров, а в длину не менее тридцати. Неукротимая сила чувствовалась во всем его облике”. Ну как? Заметили, всегда конец лета. Вот еще вырезка. “В 1960 году рыбаки Карадагского заповедника обнаруживали у себя в вольерах, установленных в трех милях на юго-восток от Лягушачьей бухты, подопытных дельфинов с огромными укусами, от сетей остались одни лохмотья”. Какие у дельфинов враги, ёшкин хвост? Нема их, акулы-катраны не в счет, те мелковаты будут…
— Ты опять за свое, Осип, — протирая пенсне, поморщился начальник, то ли от боли в спине, то ли от досады на рассказчика. — Повторяю, ученый мир отрицает существование подобных чудовищ — ящеров, летающих или выныривающих с глубин, нету их, выдумки все, как, впрочем, и снежные люди, и всякие пришельцы, а за змея принимают бурлящие скопления водорослей, об этом я прочитал недавно у Всеволода Ивaнова, где он описывает страшное “это”, охотящееся за дельфинами, но он-то писатель, а ты… Стыдно.
— Погодь, Палыч, — вскочил из-за стола обладатель тетради, нашел нужную страницу, ткнул корявым пальцем. — Ты, знамо, доктор наук, а я так, еле-еле, говно, но вот тебе мнение академика Купревича из Минска, так тот считает, что нема запретов к бессмертию и долгожительству в мире животных. Он допускает, что существо могёт жить в течение тысячелетий безо всяких размножений, в одиночку, ёшкин хвост, на то оно и реликт, феномен. Шо мы знаем — лишь то, что ни хрена не знаем. То не я, то грек ученый сказал, тоже древний, перед тем как дуба дать. А плезиозавр выжил, он на глубине как замороженный весь, там холод лютый. Возьми ту же муху — она всю зиму лапки вверх, всё, кабысдох, а солнышко пригреет — вишь, полетела. Так и в пучине моря, вдруг теплое течение со дна — вроде гейзера, там же вулканические процессы — его согреет, змий ожил и всплывает тихесинько, может, воздуха треба ему хлебануть, может, жрать охота, на мир подивиться, хиба я знаю. А ты, Палыч, упертый, як тот шкаф, не сдвинуть, всё нет да нет.
Назавтра в полдень появился в бухте Кардецкий, видно, получил ту записку на почте.
Скучковались у палатки, Витька с Ленькой усталые, только из лодки вылезли после трудов праведных, Петро остался прибрать сети — улов нынче невилик, зато Марик на мелководье ухитрился наколоть небольшого ската-иглохвоста, редкость, а он съедобный?
“Ну, как дела, туристы?” — “Ты более идиотского вопроса не придумал, марамой?”
И рады ему, и обиду помнят — попихали его слегка, тот упал в песок на зад, сдается:
— Ладно, спокуха, чуваки. Да, я мудозвон, сам это говорю, но я бы не хотел, чтоб меня цитировали. Что вы так раздухарились? И ты, Лапа, прешь как танк, смотри, как возмудел, в смысле возмужал, и не узнать тебя. Загорели все как нигеры, хоть в кино вас снимай. Я, кстати, сейчас тут при “Мосфильме” кручусь, почти свой, могу устроить. А что там за мужичок задиристой внешности в лодке ковыряется, алкаш местный? Вы что, без девчонок тут совсем? Впрочем, пардоньте, — заметил вышедшую из дома с тазом белья Ульяну. — Это что за дитя природы? Вылитая Марина Влади в роли Олеси, нет, скорее дикая Бара из польского фильма, я в Москве посмотрел. Дивно как хороша, какая грация, а почему не в купальнике в такую жару, скрывает что, или по вере нельзя? Ну-ка, познакомьте с ней, мне московские давалки вусмерть надоели, сами раздеваются — проходи, ложись, здравствуй, тьфу! Свежачка, старички, хочется необычного, не как всегда, — узнав от ребят, что Уля глухонемая, Влад еще больше оживился, вскочил на ноги. — Опаньки! Бабцов всяких у меня было до и больше, вы знаете, грешен этим, всех меряю на свой арш,— стал загибать пальцы. — Дайте вспомнить, лилипутка из цирка у меня уже была, каланчу под два метра недавно имел, мулатку я кадрил, а чтоб немую заклеить — это ж самое то, ни визга тебе в койке, ни вопросов дурацких. Так как ее звать, говорите?
— Стоять, Зорька! — удержал его Лонжерон, взял крепкой рукой сзади за шорты. — Жаль, тебя не было тогда при разговоре, от твоего хобби деды бы прослезились. Теперь слушай сюда: тебя учить — только портить, но девочку эту ты не тронь, она у нас тут вроде Белоснежки, а мы гномы при ней, ты вот седьмым и будешь. Ее люди и так уже обидели.
— А тот в баркасе, видишь, хмурый такой, это уркаган из Ростова, нервный очень, — поддержал товарища Чапа. — Этот Петруха для Ульяны почти брат, он за нее хлебало начистит любому фрайеру, тут на бздюмо не проскочишь. — Припомнились уже забытые, казалось бы, блатные словечки из далекого уральского детства, сами собой выскочили.
— Ищи для своей коллекции девок в другом месте — хромых, косых, горбатых, гундосых, каких хочешь, а тут тебе не светит, ты понял, гном-переросток? — поправив очки, снизу вверх посмотрел на рослого Кардецкого мелкий Марик, разнервничался, взмок, так и наскакивает петушком, потом смягчился.— Ты пойми, Владька, ранимая она, не от мира сего, ждет своего принца, мы бережем ее.
— Да вы, я секу, совсем офигели в этой бухте, — опешил Влад от такого дружного напора, и тихий Лапа туда же. — Если мой собеседник наглее меня, я теряюсь, а вас трое, вы что? Я вас зачем сгоношил поехать в Крым, ишачить на этого хмыря в кепке? Тут рядом на пляже чувихи томятся, нежатся на солнце, как морские котики на лежбище, бери не хочу любую, а они тут, как бобики, спят на земле, закатами-рассветами любуются, с рыбками общаются, сказкам верят, да вы что? Звыняйте, дядьку, это не для меня.
А никто и не уговаривал его остаться. Уходишь — счастливо, приходишь — привет. Типа того. Но друзья все-таки, еще вначале было сказано, что так считалось. И ехать сюда его была идея, точно, спасибо за то. Ладно, сели за дощатый стол раскатать принесенную бутылку, вот и Уля, умница, принесла, поставила сковородку жареной рыбы, пару раз стрельнула глазом на красивого пришельца, но Владу под столом наступили сразу на обе ноги, тот аж взвыл. Петро знакомиться не подошел, как почувствовал неприязнь, да и что с одной бутылкой чикаться, смех. Осип с крыльца замахал руками, мол, сидите, хлопцы, общайтесь, а мы, старики, ужо потом, нам что, много ли нам надо — мальчик не девочка, поел и сыт. Влад хвастался про киносъемки, издевался над именитыми, какие они вне кадра, народные любимцы, двух слов без текста не свяжут, а гонору сколько! Пообещал обратные билеты достать через Элку — та все может, хоть и конец августа на носу, пик, — через неделю и рванем домой, я с вами теперь, верняк, москвичами сыт по уши. Так и порешили: дня через три навестят они пансионат “Актер”, билеты уже будут, то-сё, отобьют на почте телеграмму домой, отметятся у бочки, навестят непростого грека Ставроса, можно пригласить его на отвальную, а где? Конечно, на станции: приютили нас, как родных, столько полезного почерпнули от стариков, те обидятся, если без них, да и Уленька, чистая душа, не простит. Спасибо и Петру, он парень шебутной, но добрый, хорошо бы, кстати, подкинул нас до Симферополя. Впрочем, это как получится. И точно. Никогда не загадывай ничего загодя как наверняка! Это старая истина. Уготовил-таки Кара-Даг им напоследок сюрприз.
В намеченный день — море с утра спокойное, лишь за верхушки скал зацепилось незнакомое темное облачко, ну и что? — Лонжерон и Чапа отправились было с Петром на баркасе снять поставленные за дальней грядой сети (кефальки бы побольше да пожирней к отвальной!), снять показания датчиков, некоторые вертушки переставить, все как обычно, но потом передумали, решили отложить это до вечера и всем гуртом, Уля с ними, двинулись по намеченным делам в поселок, той ведь тоже скоро уезжать, что-то надо прикупить, не одной же ей потом идти, на пальцах там объясняться. Сперва все шло, как намечали, билеты на двадцать девятое уже в кармане, одной проблемой меньше. Влад обещался через день прибыть к прощальному столу, возможно, с Эллой (“могу еще троих чувих привести, но вам же не надо”), там видно будет. Теперь на почту, к Ставросу и, как финал, к бочке. На площади им замахала рукой Никитична, она тут себе дачников на сентябрь шукала, свободно же у нее, Берта тоже со своим колхозом съехала, в школу пацанам, а в Крыму бархатный сезон только начинается. А вот вам наши последние новости:
— Грека и не шукайте — сгинул невесть куда, нема его. Вы как от меня утекли тогда, кажись, на другий день Ромку-то, фулигана местного, баламута окаянного, мертвым в канаве возле хаты и нашли, как кабанчика, прости Господи, закололи, аккурат в самоё сердце. У меня похожий ножик был, как штык, я его в сарае где-то запроторила еще с войны, за гумном нашли, играли с ним, да я от детишков отобрала от греха. Что опосля-то было? Чинов понаехало, майору Лимаренке выговор, поди ж, два трупа за месяц, и кассу вона на почте унесли, еще много чего нераскрытого, но тот лис хитрый, особист-то, все на Рамазана этого и списал: его, мол, рук дело, и туриста в горах опять же он, Ромка, загубил на этой — как ее? — на етничной основе, вот. Почти вывернулся Лимаренка, но тут грека хватились, был — и нету, опять глухо. По новой комиссии, уже из центру, ну, майора хорошо, если зараз на пенсию попрут, и других-то всех ужо посымали, ой, что деется тута!
Да, вовремя мы свалили, еще и отпечатки пальцев на той финке найдут, все в руках ее подержали. А Ставросу что же — спасение самим убегающим, норд-ост ему в спину!
Возвращались горной тропкой, не по верхней дороге, устали и как раз на седловине у подножия Чертого Пальца сделали привал, руки оттягивали пакеты с продуктами, зря рюкзак не взяли, а то и два, не подумали. Сели на камни, двое закурили, посмотрели вверх на буквально облепивших вершину скалы белых птиц, и все новые подлетали, шум-гам стоял непривычный, не иначе как проблемы у них. Внезапно чайки на секунду затихли и с громким криком разом сорвались с места. Случилось внезапное. Земля под ногами вдруг прогнулась, как живая, потом качнулась так сильно и резко, словно ребята сидели на спине гигантского буйвола, стряхивающего с себя надоедливых слепней. Воздух сгустился и, будто прозрачное желе, задрожал перед глазами, какой-то животный, не испытаннный доселе ужас оледенил души. Все упали ниц, прижались друг к другу не в силах вскочить и куда-то бежать (а куда?), просто лежали и ждали, что земля вот-вот их поглотит. Порыв ветра с песком накрыл их пыльным одеялом, забил носы, уши и глаза, “посыпал головы пеплом”, — мелькнуло в голове у Лонжерона. Дышалось с трудом, как всегда перед грозой или резкой сменой погоды, в висках застучало, пульс за сотню, к горлу подступила тошнота, да что же это с нами? С дальних утесов, хрипло каркая, взлетела стая ворон, и небо совсем почернело от них, даже не верилось, что их столько обитает в этих пустынных прибрежных местах (не рыбой же они питаются, как чайки, тогда чем?). Леня Чаплай ближе всех оказался к краю скалы, потряс головой, страх страхом, а выглянул из-за камней на море. Все небо до горизонта было затянуто низкими рваными тучами, волны в белых барашках яростно накатывались на берег и, как бы отдав ему свою силу, нехотя отступали назад. До заложенных ушей доносился снизу шум волн, их шепот и глубокие вздохи напоминали Чудище из сказки про аленький цветочек. Весь этот кошмар длился не более пяти минут, затем все стихло, воздух снова приобрел хрустальную прозрачность. Охваченные паникой две черные змеи стремительно проскользнули рядом, юркнули в расщелину, оцепенение исчезло также внезапно, как и налетело.
“Что это было?” — “Чур меня, так можно и простеньким стать!” — “Мне страшно, я хочу к дедушке, как он там?” — “А ты, Ленька, змия там не видел, это не его хохмочки?”
Отряхиваясь, приходили в себя, уже и шутили. Вдруг — стоп! Это кто про дедушку?
Ульяна, пряча растрепанные волосы под косынку, растерянно им улыбалась:
— Я птичек слышу. И как море шумит. Спасибо змею, если это он. И те змейки мне по ногам проползли, щекотно, они красивые, тоже, наверное, испугались, бедные.
Вот это чудо, радость-то какая, похоже, Улька вылечилась. А говорят, нет чудес, тот же Владька стыдил их, что верят. Вот же оно, чудо, произошло в натуре. Конечно, все читали и слышали, как же, мол, стресс, шок, испуг — они и память людям отшибают, и, наоборот, возвращают, вылечивают, что мы вообще знаем про то? — лишний раз Сократа вспомнили, — но тут конкретный случай исцеления славной девчушки. Легко и просто, сказал бы Петро, хотя ничего себе просто — чуть умом все не тронулись. И тут же вспомнили про того парня, туриста, он-то, говорили, на самой вершине стоял, немудрено упасть с высоты в море при толчке, а может, увидел что в пучине прямо под собой. Ладно, скорее на станцию, поделиться радостью, может, помощь какая нужна.
Остаток пути — около четырех кэмэ — шли споро, удивляясь, что нет вокруг никаких обвалов, разрушений, вот только кромку воды окаймляли лохматые черные водоросли, выброшенные морем на гальку и покрытые хлопьями пены, грязной, точно после стирки, да в воздухе остро пахло йодом, что ли, или аммиаком, чем-то резким, аптечным. В небе вновь закружили голодные чайки, жизнь вернулась в свое русло, будто и не было ничего.
Станция ничуть не пострадала, надежно защищенная двумя каменистыми грядами, хотя вроде что-то было и там, вспоминали старики, час назад ощутился легкий толчок земли, но это в порядке вещей, такое изредка бывает, на то и научная станция тут. Зато сколько радости было от Улиного выздоровления — все обнимались, тискали девушку, а та и плакала, чистая душа, от счастья и не могла наговориться, прикладывала к уху большую перламутровую дедушкину раковину — там шум моря, какое диво! Собаки, разделяя общее ликование, прыгали вокруг нее, подняли лай — она и это слышит. Осип Феликсович ткнул в бок счастливого шефа, передразнил, подражая его скрипучему голосу:
— “Ученый мир отрицает… такого не может быть…” Вот тебе, доктор наук! Будь ласка! Карадаг сюрпризами дюже богат — я всегда говорил, — убедился теперь, упертый? А Чертов Палец — место особое, он и дарит, и зараз отымает, недаром легенды про него ходют и назван так. Загадка природы, ёшкин хвост. Не буди лихо, пока оно тихо, так-то.
Марик припомнил недавно прочитанную книгу “Солярис”, там у фантаста Лема был одушевлен целый океан, который имел свой разум, внушал. Может, и море так, а что?
Но пока суть да дело, отправились на баркасе снять сети, а то скоро стемнеет. Опять их ждал сюрприз: в ближнюю сетку рыбы набилось много, как и хотели, попался даже красавец каменный окунь (Петро аж удовлетворенно крякнул: “Килограмма, кубыть, на два потянет”), еле вытащили снасть, зато дальней сети, той, что поставили за грядой на глубине, на месте не оказалось. Глазастый Леня Чаплай первый заметил вдали белые поплавки из губки, на камни той дальней косы и унесло сетку. Подгребли туда на веслах, багром вытащили ее за ошметки из воды — тоже тяжесть внизу, — а там вместо мотни с рыбой наполовину обкусанный мертвый дельфин, скорее даже детеныш, это он, спасаясь (от кого бы?), и сорвал их сеть с грузов-якорей. Опять вспомнились Осипова клеенчатая тетрадь, о подобном писалось и в старых газетах. Есть ли связь подвижек морского дна, сотрясения почвы, выбросов газа в атмосферу с поведением птиц, змей, других тварей и с появлением карадагского змия, именно тогда он и всплывет? Очевидно, что есть.
Об этой загадке говорили и по дороге в Симферополь — у Петро как раз накопились дела в столице края, те же сети новые надо теперь покупать, — опять давеча спорили и на прощальном ужине, бросали в море заветные монетки, чтоб вернуться, от всего сердца, не как для недавней соседки, записали-оставили питерские адреса, всегда вам будем рады! Всё было чудесно, и столько впечатлений: рассказы дяди Осипа и детективные истории с контрабандой и трупами в Коктебеле, море с его неразгаданными тайнами, суровый красавец Карадаг, Чертов Палец, но от него лучше держаться подальше, ну его.
* * *
ЭПИЛОГ. Сорок лет прошло с того далекого августа, сменился век, другими стали люди и их интересы, страна другой стала, тот же Крым — заграницей. Ушли в прошлое райкомы и дефицит, цензура и ОТК, немодная одежда и скучные прилавки, смешные расценки на квартплату и на средства передвижения, общения и развлечения (можно продолжить: на лечение, образование, путевки…), мужчины перестали носить запонки, шляпы и меховые шапки-пирожки, а женщины — комбинации, пояса с резинками и костюмы джерси. На смену пришли свободы и рынок, Интернет и эсэмэски, видики и загранпоездки, сплошной импорт (в худосочном нашем экспорте “экс” теперь именно и означает “бывший”), фитнес и джекпот, гламур и пиар, секонд-хэнд на раскладушках, тупые, наскоро скроенные сериалы и чумовые рекламы черт-те чего, паленые водка и лекарства, пирсинг и обнаженные пупки; на лысые черепа натянуты каскетки с козырьком или вязаные шапочки, посмотришь — сплошь в толпе жокеи и водолазы, зато практично.
Да ладно бы моды, что там? Если оглянуться назад — никогда, ни в одной стране не было еще такого, чтобы в одном всего столетии, в начале его и в конце, за несколько лет так перетряхивались судьбы и сознание людей. И мы свидетели многих событий, повезло.
Теперь о наших героях (два абзаца текста выше считаем прологом эпилога), что они, как было потом? Да живы пока все четверо. Вот встретились в очередной раз, съехались на дачу к доценту Леониду Николаевичу Чаплаю, июль, тепло, комары лютуют. Уже пенсионеры по старости они, общий возраст аж двести пятьдесят лет, с ума сойти!
Дача в поселке Рощино досталась Чаплаям от родителей жены, в часе езды от Санкт-Петербурга на машине, даже меньше, если не пробки. Собрал, обзвонил всех шебутной Кардецкий, кто же еще? У того возникла идея опять махнуть в Коктебель, само собой с комфортом теперь, мол, давайте, как у мушкетеров, на “сорок лет спустя”, он все и организует. Или как та троица в фильме “Верные друзья”, под старость пустились на плоту по Волге-реке, плыла-качалась лодочка… Покряхтели бывшие однокурсники, засомневались, ведь известно, что у Владьки идей как у сучки блох, больше трепа, чем дела, но, с другой стороны, что-то в этом есть, затуманились теплые воспоминания. Шайба вброшена, надо осмыслить возможности и варианты, уже не с бухты-барахты, теперь нет.
А пока в ожидании обеда — там на веранде жены накрывают, звенят посудой — ходили, осматривали участок, строения, грядки-парники, обменивались, как всегда, шуточками: “А ты неплохо выглядишь!” — “Но еле дышу”. — “Как вообще дела?” — “Пока не родила. Скажу, когда рожу”. — “Как ты красиво лысеешь!” Последнее относилось к некогда шевелюристому Виктору Замятину, при взгляде со спины его плешка напоминала тонзуру средневекового иезуита, но сказали по-другому: лысина у тебя типа “жопа в кустах”. У того обиды ноль, сам знаю, ну и что? Подмигнул остальным, вытащил из сумки снятую вчера вечером на Фонтанке табличку (чуть не попутали тогда), приделал ее к дощатому дачному сортиру, что за банькой. Прочитали текст: “Ближайший туалет — ул. Садовая, 15”. Хохотнули — нормалек, прикольно, есть еще порох в пороховницах, ягоды в ягодицах. Присели на бревна, поговорили о наболевшем (спина, ноги, простата), холестерине и бляшках, грыжах и зубных протезах, о виагре, наконец, а это не вредно?
Кардецкий заверил, что нет, только полезно, он все разузнал, на этом и держится, вредно — это когда вообще без секса. Сигареты, те тоже снижают потенцию, он бросил, глупо курить при белоснежных вставных зубах, вмиг пожелтеют, а уплачено, блин, что его подержанная иномарка. Волосенки он подкрашивает, признался по секрету, да и заметно, а бриться теперь приходится утром и вечером, чтоб не выдавала возраст предательская седина в щетине, другое бы так отрастало. Короче, стойку он вынужден держать, у него сейчас новая подружка моложе его на тридцать лет, пока без претензий. Женат он был раз пять (нет, четыре, та чумичка не в счет) и, как писал Довлатов, каждый раз удачно, с бывшими женами общается, почти дружит, благо вопрос алиментов уже не стоит, выросли детки. “А разве ты когда платил? — поднял вверх брови справедливый Виктор. — Ты же их, детей своих, брал на выходные, таскал с собой по знакомым, там их кормили, этим и откупался, стибок”. Ну, было дело, и что? Денег у него никогда не было.
В конце семидесятых только вылез он по партийной линии в своем НИИ, уже защита была на носу, так угораздило его погореть на аморалке, а тут припомнили и связи с уехавшими (зря трепался, мудила, автографы тех показывал, язык бы свой оторвать!), исключили, мыкался, жил за очередной женой, известной певицей, та одевала-лелеяла, пока в своей спальне в стиле ампир не застукала с арфисточкой из своего же оркестра, прогнала его в шею, чемодан в окно. Но тут подоспела перестройка, он с одним борцом-грузином из Кутаиси, другом Сурена, организовал свой кооператив при Спорткомитете, клево было.
Беспошлинная торговля водкой и сигаретами приносила дикий навар, стали шиковать, хлестаться, море им по трусы, даже ниже, но разбили как-то в хлам чужой новенький “БМВ” (а это “боевая машина…” кого? вот то-то). Крыша на крышу, терли недолго, Давида грохнули, Влада поставили на счетчик — не стало ни баблa, ни кооператива. Но тут реформы, его спрашивают: “Вы как, из КПСС вышли по убеждениям?” — “А то? И партбилет свой ненавистный порвал, сжег перед райкомом, съел перед загсом… Да я…” — “Ну-ну, молодцa! Тогда пожалуйте к нам, в демороссы”.
Опять взлет, дутые банкротства, фиктивный тендер, скупка акций, и все на миллионы тогда, богатели, как на дрожжах. Уже начал В. П. Кардецкий, доверенное лицо другого Лица, присматривать себе участок под особнячок, но тут опять непруха: посадили Того, где-то он оборзел, не отстегнул или не на ту карту поставил, что теперь вспоминать. Опять начинай сказку про белого теленка, крутись, кардан. Теперь шустрит при солидном банке, недавно включился в предвыборную кампанию по округам, вроде за “Единую Россию” или за “Справедливую”? — ему без разницы, имел он всех в гробу!
Виктор зло сплюнул в опилки, затушил о бревно окурок сигареты, прихлопнул на Владовом плече напившегося комара, оставил пятно на рубашке.
— Ты чего это?
— Ничего, через плечо. Не устал порхать по жизни, мальчик резвый, кудрявый, влюбленный? Все выгадываешь, за юбки прячешься, понты гонишь, суетишься. Зубы свои за счет банка вставил, или жены твои нашару скинулись? Ладно, не сердись, не мне тебя учить, — щелчком смахнул наземь трупик комара, проводил его взглядом. — Вот, парни, хорошая смерть. Сосал инсект кровь, наслаждался, ничего почувствовать не успел, тюк — и нету, всем бы нам так. Хотя тебе, наверное, лучше откинуться на бабе, да? Тьфу, какая гадость, только представить, как голого тебя с нее стаскивают, а та визжит, бррр, нет уж!
Кардецкий покрутил пальцем у виска, пошел к бочке с водой замыть место убийства комара, что с них взять, на обиженных богом не обижаются, буду выше. А уйти из жизни в оргазме — это полный улет, супер, им не понять. Тому и примеров наберется немало, дай-ка вспомнить. Вот у Акунина так было с Белым генералом (это Скобелев, что ли?), еще Рафаэль, помнится, отличился, вот и Жорж Сименон тот еще ходок был, но тут смутно, как он умер. Да были, были орлы, и какие люди, им только позавидовать можно.
Марк Львович Лапидус — все такой же скромный и неречистый, знакомые очечки сползают с потного облупившегося носа, волосы на голове целы, седина в рыжине почти не заметна — он не одобрил поступка друга, постарался снять напряжение, мы же в гостях:
— Зря ты так, Витя. Его не исправишь, мы и так редко видимся. Ты посмотри вокруг, что с людьми стало. Каждый хорек сидит в своей норке, а Владька нас собрал, нашел повод, гоношится. Я вот месяц гостил у сына в Баварии, там тоже чем шваб богаче, тем больше пфенниги считает, жмется. И наши такими стали, я все стараюсь понять — не могу.
Не совсем понимал Марк и своих сородичей, которые, толкаясь толпой, побежали на призыв переселиться в Германию. Ладно бы его Аркаша, тому под тридцать, что ему до той войны, пристроился смотрителем кладбища при местной синагоге в одном городке, доволен всем, чаевые дают и там, его дети уже немчики, вовсю чешут на добротном хохдойче. Но старики?! Сын уговаривал остаться — жена наотрез, на рельсы. С другой стороны, как быстро простили японцы Америке те две бомбы, нам ли кого судить?
По окончании института распределен был Марик в филиал института , активно ведущего работы в развивающихся странах, куда довелось через недолгий срок съездить и ему, подающему надежды проектанту, в качестве гип’а на два года в Турцию, где фортуна очередной раз сыграла с ним злую шутку. Сбрендило ему на фуршете по случаю дня рождения Ататюрка одаривать коллег-турок привезенными значками, на одном из них бородатый Лев Толстой. А его турки знают, что ли? Стукнули враз, что это Карл Маркс, что советская пропаганда. Наше руководство, профсоюзный лидер (закодированный парторг), все трухнули, повели себя, как страусы, благо песка вокруг много, консул из Измира все никак не едет (дела, понимаешь!), короче, замаячил рашэн-эксперту реальный срок, за политику тут немалый. Мог вообще не выйти, потому как внешность у него иудейская, мусульман раздражающая, а в камерах сплошь уголовники. Спасение пришло со стороны нашего переводчика, у которого уже заканчивался второй год пребывания в этой стране, вожделенная “Волга” цвета “бeлая ночь” была уже оплачена. С Лапидусами он жил в одном доме, ленинградцев тут было мало, а город хороший, он там побывал, ему понравилось, как не помочь? Всего и дел-то было: запросил он через знакомых турок нужную литературу, прислали из Анкары быстро, а там и портрет графа, который на том значке, ну-ка, сравнивайте! Уже потом, отмечая освобождение из полиции, смеясь, врали туркам, что чтил Лев Толстой суры Корана, а самым главным героем в его творчестве был Хаджи-Мурат, а того доносчика как раз Муратом и звали. Инцидент замылили, даже грамоту Лапидусу дали за пуск производства, жена и сына там родила, а могла ведь и вдовой остаться. Легко и просто, помним? Сейчас Марк Львович уже год как на пенсии, отпахал на одном месте почти сорок лет, японцы бы это оценили, нашим теперь на это плевать, в моде ротации. Жена стала уговаривать его, блокадного ребенка, пройти обследование в поликлинике: а вдруг добавят к пенсии? Он пошел, потолкался по кабинетам, этажам, там все такие нервные, прикинул — тут точно инвалидом станешь. Анализы сдавать пришел рано натощак, не завтракал, очередь как раз до обеда, на дверях две таблички “Кровь из вены” и “Кровь из пальца”, а внизу какой-то шутник приписал наискосок зеленым фломастером: “И кровянка из носу!”. Неужели Витька Лонжерон тут побывал, вроде фломастер его и почерк? И приколы в его стиле, помним, он же хохмач.
А тому довелось побывать. После ухода из секретного п/я занялся парень любимым делом, переводами с английского, и был весьма востребован в ученом мире — ведь языки учили тогда в вузах из-под палки, лишь бы сдать “тысячи”,— даже перевел на досуге роман писательницы Дафны Дю Морье, эта англичанка привлекла его тем, что имя у нее греческое, а фамилия французская, почему такое? Текст взяли, похвалили за живой слог, но предложили еще двоих в соавторы, сами понимаете — цензура-корректура, включение в план… Замятин-Лонжерон гордо отказался, а зря, платили тогда щедро, а перевод не вернули, сказали, что таковы правила. Может, и без него где издали, пойди теперь проверь.
Женился на умной в очках (той нужна зарплата, а не случайные деньги), пристроился сторожем на автостоянке в пересменку с таким же “инженером”, тот детектив кропал в дежурства, Виктор был проще, помимо случайных переводов, составлял кроссворды, придумывал смешные нелепицы типа: “Тоска объявлений”, “Огурчик малохольный”, “В оппозицию девушка провожала бойца…” или вот: “Ты глядел на меня, ты искал… у… меня всюду, — а дальше представьте картинку, — я тебя подожду, только ты находи поскорей”. Оценили: из песни слова не выкинешь, а он добавил всего одну букву, и на тебе. Молодец, давай еще. А пожалуйста. На мотив звонкой песенки про улыбку, от которой станет всем светлей, он выдал фишку про пагубные последствия случайных связей, там припев: “И тогда у молодца вдруг закапает с конца, а под утро озадачат боли в пипке…”, ну и дальше в рифму с “запиликает на скрипке”, еще? Посмеялись, похлопали по плечу, но по тем временам это была пошлятина, нельзя такое, сейчас бы хапнули влет.
Познакомился с интересными людьми в журнале “Костер”, один из них, писатель, вскоре уехал за удачей в Таллин, звал Виктора с собой; другой, художник-иллюстратор, ввел в круг своих знакомых, его хохмочки оказались востребованы, это тоже товар, за него платили, пересылал тексты с оказией сатирикам в Москву, там что-то публиковали, что-то травили с эстрады. Сошелся по случаю, ловя окушков, с долговязым популярным пародистом, подкидывал и ему темы, спасибо. И тебе. Не забывай, старый, ну будь!
В ДК на улице Правды забурлил авторской песней клуб “Восток”, в душном тесном зальчике царил дух доброжелательства и единения, как гимн звучал булатовский призыв “Возьмемся за руки, друзья!”, было хорошо. Не только пели, но и ходили в турпоходы, разные по сложности, вскоре в штормовке у Виктора захрустело зеленое удостоверение инструктора такой-то категории, он в штате Комитета по туризму и альпинизму (чем не работа?). Умная жена частые отлучки и редкие деньги в дом очень не одобряла, брякалась в обмороки (капли, таблетки), бардов презирала: дурью маются от безделья, как и ты.
Ах так? Живите правильно, но без меня; оставил семье квартиру, всё, а сам — абалаковский рюкзак за спину и по запросу из Грузии оказался Лонжерон на популярной турбазе, где пять лет водил группы по “четверке” — серьезный по сложности маршрут, зато как красиво догорали закаты в горах, как задушевно звучало на привалах у костра “Гуле масквинили птироди, шенхом арахар Сулико”, та старая песня, которую отказался спеть десятиклассник Кардецкий. Но случилась лавина, обморожение конечностей, долечивался он уже в Ленинграде, за те три месяца ни жена, ни дочка не навестили его в больнице ни разу. Такие дела. Но впечатлениями наполнен тот рюкзак, они пригодились — напечатали в журналах шесть его рассказов и две повести, уже была задумка книжку тиснуть, но тут перестройка, ищи-свищи спонсора или издавай за свои деньги, а откуда они у главного энергетика — на ту пору — Театра имени Комиссара Ржевского, что на Итальянской улице, бывшей Ракова? Так необидно переделал Виктор фамилию великой актрисы, не мог без своих глупостей. Тут и диплом ЛЭТИ ему пригодился, но лампочки в люстрах и софитах менял сам: в театре он и главный, и простой электрик, других нет, посокращали их. Подросшая дочь заскакивала в театр, охотно брала контрамарки, жена жила уже с другим, правильным мужем, после серии обменов отвалила ему комнату на Охте — скажи еще спасибо, турист! От жизни такой Замятин озлобился, верный своим принципам, не пускал в театр девок с голыми животами, незаметно втянулся в частые закулисные возлияния по поводу и без, был замечен и в питейных заведениях, где рассчитывал встретить понимание, показывал удостоверения. Его подначивали, за стаканом завхоз их театра хохмы ради предложил ему проверить длину рулона туалетной бумаги, возьми, наверняка там меньше пятидесяти четырех метров. А он и проверил: точно, пятьдесят два метра и восемьдесят два сантиметра, и тут воруют… Начитавшись мудрых книжек вошедшего в моду Пауло Коэльо, стал задумывться Виктор о бренности жизни, а что потом? Да, уже недолго. Но и в этой жизни что-то останется после него, и что же, это потом жене и дочке? Вот им, следите за правой рукой! Надо так рассчитать, чтоб к похоронам все истратить вчистую, а вдруг не хватит? Совсем в голове у него эклер, пошли глюки: вот недавно приметил на скамейке у Техноложки рыжую толстуху в берете, с болонкой на руках. Нырнул он в метро, вышел через полчаса в Купчине — навстречу идет она, эта рыжая, выгуливает на поводке ту самую болонку, и берет тот же набок, это как? Про “дежа вю” Виктор, знамо, читал, даже фильм смотрел. Это что, блин? Как не воспринять такое как некий намек, даже напоминание, а чего? А вот того, что жизнь протекает независимо от тебя, плевать, есть ты на свете или нет. Всегда логичный в поступках, суеверным он не стал, но настораживался от подобных намеков бытия, в такие моменты жизнь просвечивала для него своим тайным смыслом, утаенным от привычного, подолгу замирал у окна с погасшей сигаретой.
На крыльцо дома вышел хозяин. Как доктор Дымов из чеховской “Попрыгуньи”, пригласил, потирая ладони: “Господа, не угодно ли отобедать!” Влад добавил: “Чем Бог послал?”, и получился уже Ильф и Петров. Что ни говорите, наше поколение много читало и смотрело в театрах, не как тупые янки (по Задорнову) и не как, увы, нынешняя молодежь, которая узнала о шедеврах Достоевского и Булгакова по фильмам Бортко, даже стали спрашивать в библиотеке “Идиота” и “Мастера”. Мы же, наоборот, с нетерпением ждали экранизаций прочитанных романов Толстого (всех троих), Шолохова, Чехова и радовались, если ожидания оправдывались. (Извините за невольную ремарку, а читают ли сейчас Ремарка, который Эрих Мария, я недавно спросил внучку-студентку: а это кто?)
Леня Чаплай взял хороший старт по окончании института: красный диплом, через два года защита диссертации (задел был сделан еще на пятом курсе), еще через год он доцент на кафедре автоматики и телемеханики, оклад двести восемьдесят рэ, завидный жених. И окрутили. Не успел еще обустроить купленную — теперь он смог осилить — кооперативную квартиру, как вдруг заметил, заморгал глазками, что за чудо: в его ванной висит халатик, в стакане над раковиной брякает чужая зубная щетка, а из-под кровати выглядывают тапочки, точно не его. Не гнать же, ладно, поглядим, успею. Мамаша той, чье было выше перечислено, понимала, что для ее дочки — той уже двадцать семь, а что было до этого, лучше не вспоминать — это последний шанс, тайком забегaла к ним днем, варила за дочь супы и кашки, наводила чистоту, вот уж хозяюшка будет, поискать такую. Папаня — мелкая сошка, но в обкоме — посулил изобразить к свадебке сверхлимитную тачку, намекнул зятю, что с их проректором он учился вместе на курсах повышения чего-то там, перекидывается с ним по пятницам в картишки, может поспособствовать. Или наоборот.
Бытует расхожая фраза, что если на пиджаке направильно застегнуть хотя бы одну пуговицу, то остальные… Так случилось и с Леонидом, жена оказалась ленивой, сплетницей и мещанкой, вскоре с трудом, но родила ребеночка, заякорила, как подвиг совершила, села на шею, еще недавно крепкую. Неудачный брак, как ничто другое, развивает в человеке красноречие и тягу к вину, в котором постепенно и топил свои таланты подающий надежды ученый. Надели на него ошейник ответственности и вины, этих неизбежных спутников супруга-подкаблучника. Шли годы, начатая было книга “Нестандартный подход к решению…” забуксовала на тридцать четвертой странице, вскоре на горизонте замелькал Гoрби, с его запретами пришлось бороться с помощью всенародного спасителя, спирта “ROYAL” (в народе “рояль”, помните?), в разведении настоек на его основе достиг наш доцент небывалых успехов, благо на их даче в Рощино смородину и рябину хоть косой коси (да вот и она, коса эта, стоит в сарае). Сверстники обходили его в карьере, загранпоездках, жена дико завидовала, кидала в неудачника предметы, а он вяло защищался вычитанным: “если тебя называют верблюдом, плюй на всех”. Студенты открыто “косили” в институте от армии, занимаясь своим бизнесом, дарили ему коньяки, сигареты “Мальборо” — да выкиньте вы, Леонид Николаевич, ей-Богу, свою вонючую “беломорину”, вонь одна, что за кайф? Его старенький “Москвич” терялся на Аптекарском проспекте среди наглых иномарок. Не то чтобы было стыдно, нет: интеллигент в поколениях, он еще не обмещанился под супругу, но переживал, засосало вдруг под ложечкой, обследовали: язва — язви их в душу,— даже две, вот вам и диета номер один “несолоно хлебавши” или “ешь не хочу”, опять же не пить. Ну вот, только этого нам и не хватало!
Шея у Чаплая вытянулась, как у гусака, пиджак болтался на нем, как на вешалке, и правильно везде застегнутый, усох когда-то бывший удалой уралец телом, а за все более выступающий вперед пистолетом нос-шнобель и часто произносимые к месту и не к месту немецкие слова студенты стали называть его Вальтер Браунинг. Нихт шлисн! Не стрелять!
Улучшение наступило в начале века. Что-то прибавили бюджетникам, но то как кот наплакал. Проныристая жена собрала справки-бумажки, пробила прибавку к его пенсии как потерпевшему от репрессий, “скажи мне спасибо, тюфяк”. Еще плюс четыре сотни, это тоже с гулькин нос. Но свершилось главное — наконец-то вошел наш доцент в состав приемной комиссии института и, как в том анекдоте про Чапаева, “тут-то Василь Иванычу карта и поперла”. Закапали и ему денежки, а чего? Все берут. Не как у Влада фарфоровые, но тоже выправил и он себе передние зубы, а то посудите сами: шепелявый лектор — это даже не смешно, а кусать с удовольствием до этого он мог разве что сочный кусок арбуза, и то желательно очищенный от всех косточек. Такие дела, жизнь она ведь как зебра.
После сытного обеда — если обильная закуска поощряет выпивку, то последняя развязывает языки — расселись приятели на длинных струганых лавках откушать кофею в недавно срубленной шестигранной беседке, еще дух свежей древесины не выветрился, “осторожно, не испачкайтесь смолой”. Чашки-блюдца подавали жены — располневшая и пыхтящая, как принесенный самовар, Чаплаиха, вся в юбках и шалях, и все еще стройная расторопная жена Лапидуса, в маечке и джинсах и почему-то с босыми ногами, не так уж и жарко под вечер, скоро роса ляжет, а ей все нипочем, закалилась где-то. В детстве, что ли?
О чем разговоры после застолья? Само собой, о команде “Зенит”, пенсиях и льготах, скачках курсов валют, о новомодном лечении пиявками (“гирудотерапия, только она и спасает!” — это Чаплаиха), про наш народ, который — мало ему Старого Нового года — еще и год Свиньи радостно отметил аж на полтора месяца раньше китайцев, только мы так умеем. Сошлись во мнении, что жить стало лучше, стало веселее (по Сталину), особенно молодым. Склонный к поискам аналогий Лонжерон сравнил людей с яйцами: если есть “крутые”, то “всмятку” — это бомжи, а мы так себе, “в мешочек”, где-то посерединке.
— Так что, лэтишники? — гнул свое Кардецкий, етитская сила в нем. — Давайте ставить точки над “ё”. Даешь Коктебель, или слабо, доллары на гривни будем переводить? Это скучно. Кстати, можем навестить там и вашего алкаша в кепке, жив еще курилка, там живет? Ты, Лапа, лучше нас знаешь, вы с женой, если не ошибаюсь, общаетесь до сих пор.
— Нет, как дачников не стало, хату он продал и подался в Ростов, там все же Россия, мы с ним виделись уже после переезда, потом переписывались. От него в письмах и узнавали, что старики да и Никитична, те все поумирали, станцию прикрыли, все там скуплено, пляжи платные, а вот недавно пришла от них посылка, в ней, как всегда, таранька, орехи, сухофрукты и… кое-что еще,— Марк Львович заговорщицки подмигнул остальным, с любовью посмотрел на жену. — Ну-ка, Улюшка, солнышко мое, принеси из нашей сумки ту клеенчатую тетрадь, помните дядю Осипа, собирателя мифов и легенд? — та, легка на подъем, сбегала до машины, быстро принесла. — Итак, зачитываю вам: “Август, 2004 год. Такого не может быть, но на Птичьем рынке в Москве один продавец предлагал пойманных в высохших смоленских озерах меченосцев из отряда трилобитов, которым мало того, что им несколько миллионов лет, так и жили эти твари на дне океана” — вот это последняя запись Петра, он продолжал собирать сведения о всем необычном, но сейчас глазами дюже — как он тогда говорил — слабнуть стал. А вот уже моя запись по прошлому году: “У берегов Мадраса в Бенгальском заливе была обнаружена реликтовая семиметровая плащеносная акула, по всем данным ученых, вымершая еще сто тысяч лет тому назад…”, ну и дальше. Значит, прав был Осип Феликсович, дворянин и мечтатель, вполне реально существование и карадагского змия-плезиозавра, легко и просто, так?
Перед сном решили сходить на озеро искупаться, это близко. Но в воду вошли только Влад и Ульяна, у остальных болячки, а Лонжерон вроде и здоров, но забыл взять плавки, живет в мире слов, витает где-то мыслями, в последнее время особенно заметно.
Кардецкий, впрочем, тоже туда и обратно, еще скрутит старый “друг” радикулит, а он, как спел тогда в купе (помните?), должен быть “пред эскадроном свеж и прям”. Не перед эскадроном, конечно, а перед той, что в дочки ему годится. Или во внучки, ну и что?
А Уля легко доплыла до середины озера и уже возвращалась, Марк Львович ждал ее на берегу с большим махровым полотенцем, сделал шаг вперед навстречу, даже ноги слегка замочил. “Как же мне наконец повезло в этой жизни! — знакомая теплая волна поднялась в нем, в висках застучало, как тогда у подножия Чертова Пальца, представил, как сейчас обнимет ее всю мокрую, такую родную. — Какое все-таки счастье, что оказался он той весной в командировке в славном городе Ростове, вместе с Петром тогда и вспомнили ненароком на кухне за бутылкой, а потом и навестили ту самую девчушку Улю в ее зверопитомнике, а через год, по окончании ею заочного ветеринарного техникума, уговорили продолжить учебу у нас, в Ленинграде. А уж потом…”
Прав Владька: надо нам навестить те места, а вдруг повезет, и на старости лет (наших, не его) явится-покажется нам тот змий — он-то, как Горыныч, старости нипочем не знает. И спасибо Карадагу, что вылечил тогда ее, мою Уленьку ненаглядную.
Он не он, какая разница, ёшкин хвост. Или кот? Никак ему не запомнить.
И потом, не зря же монетки в море швыряли тогда, в Коктебеле? Примета есть такая.
Санкт-Петербург, 2007