Записки о Марокко. Повесть
Опубликовано в журнале Нева, номер 9, 2008
Михаил Георгиевич Гиголашвили родился в 1954 году в Тбилиси. Окончил филфак и аспирантуру Тбилисского университета. Доктор филологии, автор монографии «Рассказчики Достоевского» (1991) и ряда статей по русской литературе. С 1991 года живет в г. Саарбрюккене (ФРГ), преподает русский язык в университете земли Саар. Печатался в российской и зарубежной периодике (журналы «Знамя», «Сельская молодежь», «Зарубежные записки», «Note Bene», «Крещатик» и др.). Автор романов «Чертово колесо» («Молодая гвардия», 1994), «Толмач» («Лимбус-пресс», 2003).
Красный озноб Тингитаны
Записки о Марокко
Есть в Африке страна Марокко. Правит в ней король. Города, где у него есть дворцы, названы «королевскими». По совету друзей я, жена и ее сестра с мужем-немцем купили путевки по этим городам, решив посмотреть страну, о которой известно только, что «апельсины из Марокко».
Лететь надо из Мюнхена в курортный Агадир, сделать на автобусе по стране недельную петлю в 1800 километров, вернуться обратно в Агадир и неделю полежать на пляже, благо солнце в этом краю светит 350 дней в году (а оставшиеся две недели, законный отпуск, светило проводит, наверно, где-нибудь во тьме и хладе ада, где ничего уже не надо).
Веселое слово — Марокко! Если повторять и менять слоги, то всякие странности вылезают: Ма-ро-кко! Ма-ро-кко-ко! Мама-рокко-ко! Рокко-мама-ко! Невозможно, чтобы земля с таким игривым названием была бы неинтересна.
Известно, что страна нейтральна, терпима, спокойна и доброжелательна. Много гор — Большой и Средний Атласы в центре; на юге — Анти-Атлас, преддверие Сахары. На севере — горная гряда Риф, где выращивается лучший в мире гашиш.
На запад от Марокко, через пролив — Канарские острова. На востоке — хмурый, молчаливый и временами дико-злой Алжир (со времен Гоголя известно, что у алжирского бея под носом вечная шишка, так что вряд ли можно ждать от него особой приветливости).
Коренные жители — кочевники-берберы (туареги), которые были заморочены, разберберены, ограблены и обараблены пришедшими после Магомеда арабами, но уцелели, не растворились в их массе. Сейчас оба этноса мирно сосуществуют и дружно служат королю.
Первыми непрошеными гостями в этих местах были финикийцы, основавшие в XII веке до н. э. несколько колоний около Гибралтара. За ними явились карфагеняне. Затем эти земли перешли к римлянам, позже их захватили византийцы. Потом навалился арабский халифат: началась «мавризация» Марокко. И, наконец, в середине XIX века страну колонизировали французы, которые и правили сто лет. Типичная история больших и малых стран.
В Марокко — несколько городов, чьи названия — у всех на слуху: Касабланка, Марракеш, Танжер, Рабат, Фес… Что ни город — то какие-то фонетические дуновения, искры, бенгальские огни. Фески, чалмы, дворцы, опахала, джинны, балдахины, узоры тахты и шелест тафты, подушки, ковры и кальяны, фонтаны и ванны, где слуги не от вина пьяны, где правит султан, где гремит барабан, сгоняя челядь в мечеть, под крылья шаха и знамя Аллаха.
Мой свояк, запасливый баварец, собрался везти с собой: чемодан размером с могильный камень; шерстяной бурнус с капюшоном (купленный когда-то и где-то в студенчестве); 20 кассет арабских песен; большие шахматы; толстенный кирпич сказок «Тысячи и одной ночи». Я пытался растолковать ему, что бурнус в стране, где средняя годовая температура + 25╟, будет вызывать лишь улыбку сочувствия, что арабской музыки и так будет вдоволь, еще оглохнем, а для шахмат вряд ли найдется время.
Но нет, он упрям как осел! Он не верит, что сейчас в Рабате +28╟, араб-ские песни ему нужны «для настроя», а в шахматы он будет играть на пляже.
— Только сам с собой, учти! — предупредил я его о том, что на пляже я только лежу, смотрю на море, на солнце и на мини-солнц в микробикини. Не хватало еще шахматами глаза портить!
Швагер молча затолкал в свой гробовидный чемодан «Тысячу и одну ночь» на итальянском языке. На мой вопрос, зачем ему сказки в сказке, он ничего не ответил, и я понял, что продолжать бесполезно (если немец решит Кёльнский собор перенести во Франкфурт — перенесет и не запылится).
Говорим мы с ним по-немецки, но, когда от волнения или избытка чувств переходит на свой баварский диалект, его понять почти невозможно. Зову я его просто Швагер[1] — очень уж в ряд немецких имен хорошо встает (меня он иногда дразнит: «товарич Шталин»).
Швагер — германист и знает пять европейских языков, включая родной баварский (фонетически довольно жуткое наречие). Он чрезвычайно общителен и доброжелателен: считает своим святым долгом заговаривать с каждым встречным-поперечным, кто окажется рядом (в буквальном смысле). Но русский язык ему почему-то не дается, и в его лингвоголове крепко-накрепко засели какие-то диковатые обрывки фраз и слов («Он зидитт на стулье! Турак! Хлэпп! Любофф! Коньешна! Непльех! Кальбас! Очин кусно! Как дьела? Патома зуп с катома! Дазвидания!»), странные числительные («Три сэкунд! Один минутт!») и совсем уж загадочное: «Хуи визитт, потома стаитт!»
Проанализировав этот лексический запас, я пришел к выводу, что генезис его должен лежать где-то в области интимных встреч с какой-нибудь славянкой, но Швагер отрицает этот очевидный факт, говоря, что когда-то в университете из пустого интереса посещал курсы русского языка, где изучение сводилось в основном к тыканью пальцем в разные предметы и их называнию. Явно что-то скрывает. Вряд ли на курсах его обучили последней сентенции, хотя чего не бывает.
АГАДИР
За время перелета Швагер последовательно говорил и шутил с полицейскими на спецконтроле в мюнхенском аэропорту, с персоналом самолета, с вокруг сидящими пассажирами. Особые шутки-прибаутки были обращены к стюарду, носившему всякую мелочь вроде брелков, очков и беспошлинных сигарет и духов. Он даже не поленился спросить у него, можно ли прямо в самолете купить настоящий «Порше Кайенн» по цене tax free, на что стюард корректно ответил:
— Сегодня не завезли. Полетите завтра — узнаете.
Прилетели. В сонном аэропорту во всех углах сидят молчаливые арабы. Пограничники долго переносят данные из паспортов в компьютеры, шевеля при этом губами, как первоклашки. Тут никто никуда не спешит. Тут каждый — шейх и князь. А уж начальник полиции (высокий худой бербер в синей фуражке, гулявший по залу руки за спину) — это уже султан и бог!
Швагер наговорил столько приятностей пограничнику, что тот высунулся из своей будки и пожал ему руку. Надо ли упоминать, что водитель автобуса, араб (свободно говорящий на всех языках), сразу стал Швагеру как брат родной. Другим братом оказался официант в ресторане, который научил его двум-трем арабским словам, за что и был награжден десятью дирхамами[2] на чай.
По дороге в номер Швагер успел еще побалагурить в кафе, попросив заварить ему свежую мяту (традиционный здешний чай), на что смуглый ушлый лакей ответил, что консервированной мяты в природе нет, она вся свежая, тут же получив за свое остроумие пять дирхамов.
Говорили, что в Марокко все в три раза дешевле, чем в Европе. А в листках-памятках, розданных в отеле, сказано, что чаевые — это часть заработка населения и поэтому их надо интенсивно давать, 5–10 процентов от общего счета. Хороша система! Дал полицейскому на чай, а он отпустил тебя домой кофе пить!
Агадир (в переводе что-то вроде «хранилища, склада») — это центр берберского рейха, потом — древняя карфагенская гавань. В 1505 году португальцы основали тут город под названием Санта-Круз-де-Агуер. Но старый город был разрушен землетрясением в 1960 году, когда погибло 15 000 человек. Отстроен заново; сейчас — турцентр, где говорят на всех европейских языках.
Полно гостиниц, пансионатов, магазинчиков. Одни хозяева то и дело вскакивают с мест и зазывают в лотки. Другие стоят, чешут промежности. Третьи в подозрительном забытьи, не в силах подняться со своих подстилок, вяло машут руками, приглашая оценить их товар: кожу, сумки, сандалии, серебро, сувениры, керамику, ткани. Народ ходит разный (темный, светлый, белый, серый), но без кинжалов и автоматов, как в секторе Газы.
Ночью открылось африканское небо. Вышла крупная звезда и безучастно уставилась на землю. Может, та самая, которая видела тут Рембо и Гумилева?..
Заметки на ходу. Из Агадира в Марракеш
Гид рассказал, что город Морракуш основан в 1062 году н .э. племенем берберов из Сахары и означает «караван-сарай», «приют». По другой версии, «морракуш» было название этого племени.
В XV–XVI веках город расцвел, поднялся, стал точкой связи между Северной Африкой и Сахарой. Снаряжал караваны с солью в Мали (тогдашний Тимбукту), оттуда привозил рабов и золото. Центр работорговли и оборота золота. Дал имя всей стране.
Дерзкое слово — «Морракуш»! В нем и удаль, и угроза, и веселье древней жизни — без часов, газет, машин, экранов, чипов-чипсов и прочей дрянной паскудной дребедени, которая отвлекает современного человека от себя, от людей и от Духа Святого, который гнездится в них и скучает вне бесед с самим собой.
Гид рассказывает про разные кланы правителей Марокко: Альморавиды, Альмохады, Мериниды, Ваттасиды, Саадиды. Были еще всякие Фатимиды (враги фемиды), Омаяды (хитрые на яды), Идриситы (дети элиты, силой при-виты)…
В 1631 году к власти пришел первый король правящей доныне династии Алауитов — Мулай Шериф[3].
Горы Высокого Атласа — всех переливов красного: от светло-розового и нежно-перламутрового до бордового, багрового, алого, карминного.
На склонах растут особые деревья («железное дерево», parrotia persica, или Arganbaum). Видели коз на этих деревьях (как на картинах Дали).
Оказывается, шустрые козы залезают на деревья по низким ветвям, объедают листья, а крепкие плоды выплевывают. Местные крестьяне собирают их, лущат, жарят, давят и получают отличное масло. (Злые языки говорят, что козы плоды не выплевывают, а проглатывают и потом извергают из себя в виде катышков, которые и собирают крестьяне.) Берберы считают, что это аргановое масло целебно при ожогах, кожных болезнях, ранах и т. д. Считается одним из самых дорогих продуктов в мире.
Анти-Атлас назван римлянами так потому, что он расположен зеркально напротив Высокого Атласа. Интересно, какой Икар с какого воздушного шара им об этом поведал?
Берберы (туареги) получили свое название от римлян, которые при виде их диких кочевий закричали:
— Дикари! Барбары! Варвары!
Сами берберы называют себя хамазиры (или амазирги) на севере и хара-тины (или имошары) — на юге.
Лингвогенезис берберов уходит корнями в самое начало речи: говорят они на языке, близком к древненубийскому. Все берберские наречия образуют ливийскую группу хамитского этнолингвокорня (куда входит, например, еще и такой пикантный язык, как древнеегипетский)…
Берберы (туареги) считаются потомками легендарных племен гэтулов и гарамантов. У них есть свой шрифт — тифинаг. Туарегские женщины носят покрывала (так называемые тессильгемисты), в которых есть только два отверстия для глаз.
Во времена римлян вся Берберия была разделена на две провинции: север назывался Мавретания, а имя юга звенело веселым колокольчиком — Тинги-тана.
Тин-ги-та-на! Ги-тин-ги-та! Та-на-тин-ги! На-тин-та-ги!
Гид сообщил, что арабы подчеркивают свою избранность (избранничество) в мусульманском мире потому, что Аллах говорил (через пророка) на арабском языке и на этом же языке написан Коран, который не только религиозно, но и лингвистически объединил арабские племена — так через 10 (!) веков Лютер объединит языком своей Библии германские княжества, а в России (примерно в то же время) протопоп Аввакум создаст свое великое «Житие» — пракамень русского живого языка и прозы.
Проезжаем малые городки. Арабы явно отдают в архитектуре предпочтение кубам, коробкам, квадратам, четырехугольникам. Волнистых округлых линий, кроме куполов мечетей, нет — одни кирпично-красные кубы без кровель и балконов, с редкими узкими окнами под крышами.
Возможно, прообраз надо искать в Каабе — черном кубе в Мекке. Хотя куб — это вообще древнейший элемент и символ (недаром ребенок начинает свой путь «с кубиков»). Платон называл куб символом земли. Кубатура куба Каабы. Куб прост, но предельно рационален.
Слоистые горы похожи на свежие срезы ветчины. Видны разноцветные прожилки светлых камней, сальце окоема.
Но постепенно красно-розовая слюда перламутровых гор сменяется довольно унылой равниной, вроде казахстанской степи, по которой мне довелось однажды ехать: три дня за окном вагона не было ничего, кроме черной плоской земли.
МАРРАКЕШ
Весь из красного камня, галлюцинаторный Марракеш.
Идем через главную площадь, где с XI века казнят, торгуют, пляшут и едят. Это место названо Джемаа-эль-Фна, что значит «место сбора казненных», «площадь убитых». Сейчас на площади Убитых жизнь бьет ключом.
Нищие и дети, говорящие на всех языках, клянчат мелочь. Спят в тачках, разлегшись как в шезлонгах, мусорщики. Стоят в ряд лошади, запряженные в тележки. Им еще целый день возить разомлевших от шума и гама туристов. Лошади перевиты и перепоясаны сбруей и цепями — под хвостом, во рту, по крупам, как рабы в цепях. Сейчас этот бывший невольничий рынок полон костров, огня, дыма, жаровен, треног: полным ходом идет жарка-варка бараньих голов, печени, потрохов.
Тут же давят из свежих апельсинов сок. Продают финики, орешки, миндаль, всякую сладкую мелочь. Перед каким-то высохшим бедуином на ящике красуются готовые вставные челюсти и странная россыпь зубов (не у покойников ли выдраны?). Липнут попрошайки, хозяева обезьянок и заклинатели змей. Только зазевался — а мартышка сидит у тебя на плече или гюрза томно обвисает вокруг шеи! Не дашь монетку — укусят, царапнут, лизнут! Сюда мы еще вернемся, а пока надо осмотреть дворец.
На входе в медину[4] на древней стене стоят в пышных гнездах одноногие аисты. Наша немецко-австрийская группа тут же сфотографировала птиц. Гид предупредил, что аистов можно щелкать бесплатно, но с местным людом не всегда это проходит: надо спрашивать разрешения, а иногда и платить мелкой монетой, ибо истинный ислам не признает изображений.
Старая медина обнесена двенадцатикилометровой красной стеной наподобие кремлевской. (Здания всюду в городе красные, поэтому Марракеш называют «Красный город».) Говорят, что эту стену построил славный Юсуф бен-Ташфин, который завоевал не только север Марокко, но заодно и юг Испании, и пол-Португалии.
В городской стене пробито множество узких дыр — для сквозняков и потоков воздуха, который через эти дыры проникает в город и насквозь проскваживает, вентилирует и охлаждает улочки и площади.
Вопрос охлаждения важен. В покоях султана окна — под самым потолком, чтобы теплый воздух быстрее поднимался вверх и уходил восвояси. Чем жарче снаружи — тем прохладней во дворце. Султанам и калифам не только золото и власть, но и воздух особый! Стены во дворце всюду метровые. Фонтаны. В атриумах растут грейпфруты, оливки, апельсины, бананы.
Вот гробницы султанов. Они поделены на три отсека: в главном лежат сами султаны, в поменьше — их дети, умершие во младенчестве, а султановы жены — в стороне, на отшибе. Во дворе — камни безымянных могил визирей, слуг и сатрапов. Такого — чтоб хоронить без имени — в христианстве нет. Наоборот, стараются как-то, хоть на дощечке, оставить имя в память о человеке. А тут вот так, никаких снисхождений. Или имена рабов знать не надо?
Впрочем, отличия заслуг этих слуг все-таки имеются — они измеряемы толщиной надгробного камня: у кого камень вровень с землей — был при жизни мал и незначителен, у кого камень потолще — тот и рангом повыше, и служил поусерднее. Есть камни в полметра. На некоторых камнях лежат еще вторые камни (очевидно, у тех, чьи заслуги услуг были наиболее высоки). Все могилы смотрят головой в сторону Мекки, но есть несколько камней поперек — это могилы тех христиан, которые верой и правдой служили султанам.
К обряду смерти мусульмане женщин не допускают и не берут их на кладбище потому, что женщины своими рыданиями досаждают Аллаху, даже оскорбляют Его: ведь все от Бога, все в Его власти, и раз кто-то умер или погиб, то, значит, так хотел Аллах, и никто иной. Поэтому плач и вой — это укоры Богу, как будто он может ошибаться или делать не то, что следует.
Когда пришли в очередную усыпальницу, Швагер, крепко подружившийся с нашим гидом, начал у него выспрашивать, что да как с похоронами. Оказывается, мусульмане своих покойников заворачивают в полотно и кладут на правый бок, головой к Мекке. А в Северной Африке для женщин делали специальные гробы — чтобы даже после смерти мужские взгляды не могли увидеть форм тела! Так оберегают мусульмане своих женщин от чужих глаз даже после смерти!
Рассказывая о какой-то могиле, гид заметил:
— У нас каждый имеет свою могилу, мужа и жену не хоронят вместе.
— Почему? — спросила какая-то гордая австриячка в ботасах.
— Чтобы человек хоть после смерти мог бы обрести покой! — объяснил он полушутливо.
— Ничего себе! Лет пятьдесят помучился — потом вечный покой! Наоборот было бы куда лучше!.. — тоже полушутливо возроптал кто-то в толпе туристов, а любознательный Швагер уточнил:
— А жен куда девают?
— Выбрасывают, наверно, — предположил пузатый немец, который каждый раз с великим трудом выволакивал из узкой двери автобуса свою стокиловую бомбу-жену; другой мрачно поддакнул:
— Лучше б ее при жизни выбросить.
А гид ответил:
— Жена лежит в своей могиле, сама по себе. Бог создал человека одного. Это шайтан подсунул ему такой подарок…
В гареме окошки так хитро сделаны, что изнутри все видно, а снаружи ничего не разглядеть. Здесь развлекался султан. Даже сейчас слышно, как играют музыканты, слепы и глухи. У них выколоты глаза и пробиты уши, чтобы они не могли слышать и видеть, что делает султан со своими наложницами. Только петь, играть и нюхать.
Пошли по узким улочкам медины, среди новых лиц, голосов и красок. Дома те же — красные кривоватые кубы с плоскими крышами, кубисты обзавидуются. Тяжелые черные двери, глухие стены, зарешеченные малые окошки — от жгучего солнца.
Вообще стен полно — всюду одни стены, заборы, запоры, ограды, заграды. Стены — от постороннего глаза и сглаза. Глухая кладка — чужая загадка.
Торговцы тихо-мирно сидят у своих лавок. Лица разные (говорят, что берберы когда-то были высоки и голубоглазы). В основном матовая оливковость кожи. Негров нет. Все худы. В белых хламидах, в полосатых узорных рубахах до пола, удобных при жаре, в шлепанцах с загнутыми носами, а-ля гарун-аль-рашидовские.
Люди веками приспосабливались к пеклу. Быт устоялся за столетия. Куда же сюда со своим биг-маком соваться?.. И зачем?.. Мало того, что Запад выкачивает все из Африки, он еще хочет, чтобы жертва еще и нежно целовалась во время изнасилования. Так не выйдет, если учесть, что идея ислама предполагает жизнь души после смерти бренного тела (мало чего стоящего по большому счету). Поэтому к смерти отношение фатальное, а самоубийцы спокойно расстаются со своей жизнью и безжалостно лишают жизни других. Такого феномена самоубийства в истории нет. Это надо понять, а не переть со своим уставом в чужой монастырь (то бишь в мечеть).
Опять вышли к площади Казненных. Водоносы увешаны чайниками и бурдюками с водой, в алых шляпах и бордовых хламидах (видно издали), призывно щелкают пиалами. Какой-то несчастный жалкий сопливый старик в рванье, сидя на земле, пиликает на двухструнной скрипке, уперев ее в землю. Вопли своей души он предлагает миру, ибо предложить больше нечего, когда ты немощен и слаб и мир отвернулся от тебя. Тут же мудрые ослы понуро перетаскивают тяжести с одного места на другое. Осел не ропщет. И о старости и смерти не думает, в отличие от людей.
И носятся дымы над древней площадью, где точно так же веками жарили, ели, говорили, спорили, шутили, жили, умирали в петле или на плахе. И правда, к чему надписи на могилах, если все равно скоро никто ничего знать не будет? Сменятся поколения, от бабушек и дедушек останется пустой звук. Нужен ли он вообще?
О такой ерунде не думает старый верблюд, лежащий с кабинкой на горбу. Он всю жизнь возит людей под кнутом поводыря. Вот пришли, взобрались на горб, уселись в кабинке. Верблюд с кряхтеньем и горловым ропотом встает, делает круг на негнущихся ногах и опять рухает на колени. Больше, чем верблюд, никто Богу не молится. Презрительно жует он свою горькую жвачку: -других радостей ему не дано. И на том спасибо, что не убит в пустыне и не сдох от жажды, хотя ответ на старый вопрос, что лучше: жить на коленях или умереть в пути, еще не найден.
Вечером — ужин в национальном ресторане, с музыкой, залпами, саблями, скачками, плясками, монистами. Швагер был вне себя от обилия новых друзей и успел по полной программе: подружился с каким-то басурманским вождем и погудел в его трубу (по форме подозрительно напоминающую берцовую человечью кость), постучал в бубен, покатался на очередном многострадальном верблюде, скособоченном от вечной беседки, а потом обстоятельно поговорил с хромым туарегом, верблюдным водилой.
С официантами, которые разносили кус-кус и тажин[5] в подносах с высокими крышками в форме колоколов, у Швагера возникла особо близкая дружба: он заказал пару бутылок местного вина, по-арабски хвалил суп и кус-кус, а они хвалили его исключительный вкус.
Не оказалась обделенной даже уборщица-мулатка в туалете, которая ждала от него дирхама, а получила комплименты:
— Oh Madame, vous etes si jeune et ravissante![6] — а я с трудом удержал его от целований рук, с утра до вечера моющих унитазы (не из-за снобизма, а потому, что кондиция была не та, чтобы руки целовать).
После попытки поиграть на тамтаме главного шамана (отчего барабан упал, а шаман погрозил пальцем) Швагер ушел к всадникам, где теплые отношения тут же связали его с одним из наездников, давшим ему подержать ружье времен наполеоновских войн в Магребе[7].
Потом были беседы с закадычным приятелем-гидом о всякой всячине — от плова до бен-Ладена. Кстати, во время скачек над ареной парили лазерные лики в чалмах и капюшонах, разительно напоминавшие руководство «Аль—Каиды».
Заметки на ходу. Из Марракеша
в Касабланку и Рабат
Дорога в Касабланку — бежевая пустыня, усеянная зелеными пальмами, словно на радостно-желтом песке рассыпана изумрудная крошка.
Иногда встречаются маленькие розовые городки, кубы, бруски домов и башен, столбы минаретов. Терракотовая Тингитана.
Гор нет, одна плоская коричневая равнина: от темно-коричневого до оливки и омлета. Это цвета великой пустыни, откуда регулярно насылается на бедный Марокко злой сирокко (как-то язык не поворачивается обозначать в среднем роде, хотя по всем показателям надо бы. Красивое Марокко? Злое сирокко? Нет, плохо).
Оказалось, что арабы женщин не берут на кладбище не только потому, чтобы они не досаждали Богу своим плачем, но и потому, что они — символы жизни (очевидно, в отличие от мужчин — инкубаторов и разносчиков смерти).
Национальная одежда берберок называется «кафтан» (!), хотя носят и колоколообразные хламиды, чтобы мужской волчий глаз не мог бы различить форм и округлостей фигуры.
На ступни и тыльные стороны ладоней (на то, что видно) женщины наносят узоры красно-желтой хной, которая правильно называется «хенна» и вырабатывается из листьев растения с нежным любовным названием ««лавсония» (лав плюс сон плюс симфония).
Вспомнилась площадь Казненных в Марракеше, где пузырится нефритовый купол мечети Кутубия XII века, а на минарете видно что-то, напоминающее виселицу… Неужели вешали на минарете? Это же Дом Божий! В церквах не казнят. Хотя лобные места всегда располагались в центрах, на главных площадях, вблизи Божьих домов…
Впрочем, если кого-то вешают, значит, так захотел Бог. Так почему бы желание Бога не исполнить в Его же доме, не отходя, так сказать, от кассы?..
Зло похоже на дым над площадью: оно уходит, исчезает, и воздух опять чист. Но прежде чем уйти, зло производит угар, духоту, смрад и вонь. Удушье гложет душу. Но был злой дым — а потом ушел, растворился, исчез. А воздух добра есть, и можно жить дальше.
История паранджи[8] такова: однажды шайтан прокрался в покои к дочери пророка Фатиме и хотел посмотреть на ее лицо, но Фатима не растерялась и накинула на себя какую-то ткань. С тех пор так и пошло: шайтаны-мужчины пытаются увидеть, а девы-жены — не показать.
Балахон с капюшоном называется «челоба» или «челобия», что опять-таки подозрительно выводит на славянское «чело». Но если «кафтан» проник в русский язык через турков, то слово «чело» по происхождению куда древнее самих турков. Фонетическое совпадение?
Едем сквозь дивные ландшафты, но жена их так толком и не увидела, потому что взяла с собой новый роман Дины Рубиной и так зачиталась им, что даже на мои тычки: «Смотри вокруг! Дина не убежит!» — осоловело оглядывалась, что-то мычала и тут же вновь утыкалась глазами в книгу. Лучшего комплимента для писателя трудно придумать.
Касабланка
О поселении Анфа известно с VIII века н. э. главным образом то, что это было большое пиратское гнездо. Корсары грабили все проходящие суда, протягивая разбойничьи щупальца до Португалии и Франции. Наконец португальцам это надоело, и в 1515 году они покорили Анфу, а на ее месте основали свою колонию под названием Каса Бранка (белый дом). В 1755 году она была разрушена известным лиссабонским землетрясением. Потом переходила из рук в руки, пока не попала к французам. Сегодня это большой порт, место сидки, сходки и сшибки многих мировых фирм в Северной Африке.
В Касабланке воздух пахнет морем. Потрясающие белые виллы (современны по исполнению, традиционны по архитектуре). Город хоть и был отстроен заново, но не утерял полностью старой части, которая невелика.
В районе ослепительно белых вилл не удалось избежать вздохов жены и ее сестры:
— Хорошо быть богатым!.. Хорошо иметь много денег! — с чем нельзя было не согласиться.
Ближе к порту — белые стены, синие ставни. Верблюды, бредущие берегом океана. Причал полон чаек, блеска чешуи и запаха испеченной на углях рыбы. Шхуны теснятся в заливе. Говор мешается с музыкой из лотков.
Около серого здания в колониальном стиле водитель притормозил. Оказалось, что в этом отеле снималась известная мелодрама «Касабланка». Туристы-мужчины безразлично глазели на серый особняк под шелест платков и шуршание салфеток: это женщины смахивали слезы умиления и утирали следы сладких грез.
Грандиозная мечеть Хасана II — одна из самых больших в мире, 25 000 человек помещаются внутри, а снаружи могут молится еще 75 000 тысяч. Удивительное сочетание зелени и голубизны. Зеленый цвет в исламе — символ авторитета и веры, поэтому почти все мечети имеют зеленые купола, а дворцы — изумрудные крыши или узоры. Король Хасан II (отец нынешнего монарха) собрал 750 миллионов (часть дал сам, часть собрал народ) и возвел это чудо из мрамора, орнамента и резьбы. Причем мрамор был использован свой, местный, хотя с древних времен мрамор для построек поступал в Марокко из Карарре.
При мечети — минарет высотой в 220 метров. Когда на нем мы опять увидели что-то напоминающее виселицу, то наивно спросили:
— Неужели это виселица? Казни происходят на минаретах? Что это? Разве в этой современной мечети казнят?
Гид с улыбкой объяснил, что это не виселица, а флагшток, на котором поднимается флаг для глухих, которые по флагу определяют, когда пора расстилать коврик или идти в мечеть (истинный истовый мусульманин должен пять раз в день ходить в мечеть молиться, а лучше вообще не выходить за ее пределы). Кстати, гид заметил, что женщины в мечети должны молиться в последних рядах или на втором этаже, чтобы не касаться мужчин и не стоять перед ними в неприличной позе, которая явно будет всех отвлекать от божественного. Почему такую позу избрал пророк для молитв — не уточнено.
В Касабланке долго не задержались, направились в Рабат.
рабат
Рабат лежит в устье реки Бу-Регрег, откуда следы человека уводят нас в каменный век, где еще не было слов и богов, а только бурчанье, шипенье, рычанье слогов. Тут — первые стоянки человека в Северной Африке (800 000 лет до н. э.). Финикийцы (а потом карфагеняне) использовали это место как причал для своих кораблей. Карфагенское селение Сала известно по хроникам с III века до н. э. Потом было захвачено римлянами, стало городом.
После распада Римской империи переходило из рук в руки, пока в X веке берберы племени цената не основали здесь крепость («рибат»), где можно было защищаться от горцев, которые спускались в долины и грабили все -подряд.
Цветущим временем для Рабата было время пиратства. По всей Европе ходили слухи о грозных «корсарах из Салы». Недаром Даниель Дефо сделал Салу тем самым местом, где Робинзон Крузо два года мучился в плену у пиратов!.. В XV–XVIII веках Марокко вообще было пиратским государством — во многих городах фактическая власть находилась в руках корсаров и работорговцев: одни захватывали в плен, другие продавали в рабство.
То, что Рабат сегодня — столица, постарались колонизаторы-французы, перенеся столицу из Феса (где она всегда была) в Рабат, чтобы легче было контролировать и достигать с моря. Французы ушли из Марокко только в 1956 году. Виват, свободный Рабат!
Резиденция короля ухожена в лучшем виде. У мощной стены — три типа охраны в форме разных цветов и фасонов. Гид рассказал, что нынешняя династия Алауитов правит с XVII века, а молодой монарх Мохаммед VI ориентирован прозападно и даже настолько, что представил народу свою молодую жену, хотя до него народ никогда своих королев не видел и даже не знал их имен. В арабском языке слова такого — «королева» (султанша) — вообще нет, есть только «король». Умеет ислам прятать своих женщин на всех уровнях!..
Маленький музей в городе полон черепков и монет, вынутых из земли и лишний раз доказывающих, что древние люди только и делали, что ссорились, били горшки и разбрасывали мелочь. Куда подевалась остальная утварь — неизвестно.
Мечети, кладбища. Старый город — синий, выкрашен лазурью. Лабиринт слепых отростков без названий, сеть переходов между домами, где двум ослам не разойтись. На глухих дверях — железные брелоки в виде женской ручки: это рука Фатимы (дочери пророка), которая приносит в дом счастье и покой.
Видели парочку хиппиобразных парней. Гид объяснил, что многие художники из Европы живут в Рабате, курят гашиш, получают от этого сильную «инспирацию»[9] и создают свои работы и объекты.
— На базарах тут много всякого хлама найти можно, они из него что-то мастерят! — объяснил он нам подковы и разные мелкие железки, прибитые в живописном беспорядке к одной из стен.
— А гашиша на базарах еще больше, чем железа, — поддакнул Швагер и по моему наущению спросил, все ли поголовно его курят и где его можно купить.
Гид ответил уклончиво:
— Аллах запретил пить. Но не курить. Но сейчас гашиш запрещен. Но парочка людей делает на нем профит.
— Ясно, кто эта парочка: король да министерство торговли! — развеселился Швагер, но гид тему не продолжил и веселья не разделил.
В центре Рабата вид толпы — скорее европейский, чем арабский. Женщин в паранджах мало. Снуют стайки симпатичных мулаток-лолиток. Парни торчат по углам. В Марокко удобно находить главную улицу: она всегда названа именем того или иного короля. Если учесть, что в правящей династия последние три века чередуются имена Хасан и Мохаммед, то легко понять, что главные улицы будут или имени Хасана какого-то, или Мохаммеда такого-то.
Швагер сообщил, что в Рабате находится самый лучший отель Африки — «Ла Мамуния», но я посоветовал ему говорить потише, чтобы не услышали жены, которые наверняка захотят посмотреть, «как люди живут», хотя на самом деле лучше пойти погулять по городу, чтобы увидеть, как правда живут люди.
На входе в медину пахнет стариной: жарят потроха и печень, нанизанную большими кусками на вертела. В огромных чанах варят устриц, креветок и всяких иных братьев наших немых. Женщины тонко раскатывают тесто, накидывают его на чугунную нагретую голову-болванку, и тесто тут же превращается в тончайший лаваш. На жаровне шипит удушливой вонью акулье мясо. Куски отрубаются от двухметровой акулы, лежащей на земле.
Подходили мелкие субчики, шипели:
— Хашшишш! Хашшишш! — но вид их не вызывал доверия.
Под вечер мы покинули Рабат. Долго, минут двадцать, едем мимо кирпичного глухого забора. Оказалось, что это — ограда очередного поместья короля. Помимо дворцов, у короля есть еще обширные поместья. Неудивительно, если учесть, что за всю историю в Марокко правили шесть династий (три берберских и три арабских клана), а сейчас уже 300 лет на троне сидит одна и та же арабская семья, которая, ясное дело, прибрала все к рукам, подмяла под престол.
Автобус долго ехал в гору и наконец привез нас на римские раскопки. Но они впечатления не произвели, хотя Швагер и кричал воодушевленно:
— Ausgrabungen! Ausgrabungen![10]
А я про себя думал, что в гробу я видел эти аусграбунги: голые камни, пыльный сорняк. Но панорама открывается божественная. Римляне были мастера выбирить места для своих фортов. Интересно, старались бы так, зная, что от них останется один пыльный камень?.. А ведь здесь когда-то рабы волочили глыбы по склонам, возводили стены, строили площади и бани, чтобы прокуратор, какой-нибудь Сципион Африканский, мог бы разок приехать сюда со своей новой любовницей, полюбоваться на долину и кутнуть на полную катушку.
Но вот потом на горе, в седловине, возник сизо-белый городок в виде верблюда: на одной стороне — голова, на другой — горб. Это древнейший город Мулай Идрис, он служит в Северной Африке Меккой для тех, кто не имеет денег на хадж[11] в настоящую Мекку. История города такова.
Мулла Идрис жил в VIII веке в Багдаде, был врагом великого калифа Гаруна аль-Рашида и был вынужден бежать от него. Но дальше Марокко бежать некуда — океан. Мулла Идрис пришел к язычникам-берберам, населявшим тогда эту страну, стал проповедовать ислам, обратил их в новую веру, но калиф прислал убийц, которые отравили муллу. Берберы, опозоренные тем, что не смогли защитить гостя-мудреца, построили ему мавзолей в седловине горы, вокруг которого постепенно нарос и налепился город.
Раз в году, осенью, сюда сходятся паломники, и тогда туристам путь закрыт. До недавнего времени в город вообще имели право входить только мусульмане, а христианин или еврей и думать не смели топтать его мостовые своими неверными ногами или тем паче касаться нечистыми руками гробницы имама — живо голову потеряешь под топором!
А сын святого муллы основал город Фес, который с IX века был столицей Марокко.
Заметки на ходу. Из Рабата в Мекнес и Фес
Не очень-то приятно ходить с женой и свояченицей по черным кварталам Арабистана, под взглядами молчаливых аборигенов.
Ислам хитер: своих женщин прячет, а на наших смотрит. Наоборот было бы интереснее.
Арабы не только своих женщин не показывают, но и мужское тело скрывают под балахонами с длинными рукавами. Даже в жару никто рукавов не закатывает.
В автобусе я и Швагер сидим в купленных челобиях и фесках. Иногда даже выходим в них на улицы. Удивительно приятно в жару. В феске и балахоне я мало чем отличаюсь от уличной арабни-берберни.
При Альмохадах (XI–XIII века) Марокко — это центр огромной империи, занимавшей территории современного Алжира, Ливии, Туниса и обширные куски Испании и Португалии. Однако с падением династии распалась и империя.
У султанов бывало четыре главные жены и энное число одалисок. Про одного самого темпераментного монарха известно, что каждый год по стране отбиралась сотня наикрасивейших девушек и привозилась к нему во дворец. Потом трое суток шесть девушек прислуживали ему, а он делал с ними, что хотел. Через трое суток приводят следующих шестерых — и так весь год. Крепкая была психика у этого маньяка, если учесть, что все девушки были красавицами. Валаамов комплекс его явно не мучил.
Будь я султан, я бы брал по две девушки в неделю, а то женщины в большом количестве (как и собаки), раздражают: одну собаку ласкать — хорошо и приятно, а свора действует на нервы. Достаточно посмотреть на толпу голых претенденток на какую-нибудь «Мисс» — и отвращения не избежать.
У хорошего мусульманина на лбу должна быть шишка от усердных молений, как у снайпера на плече — мозоль от приклада.
Гид говорит, что в Марокко до сих пор живут патриархальным строем, все поколения вместе. Если марокканец сдаст своих родителей в приют или бросит их, не будет помогать, то покроет себя большим позором, ибо пророк велел уважать родных и старших.
На вопрос завитой старушки, почему в кафе сидят одни мужчины и смотрят перед собой в никуда, гид ответил:
— Они сидят и думают о том, что завтра надо работать. А вчера сидели и думали о том, что сегодня надо работать.
— А кто же работает? — не понимала старушка.
— Женщины, мадам. Так захотел Аллах, иншалла, — заключил гид словом, которое в Марокко повторяют все от мала до велика и которое обозначает что-то вроде «если захочет Бог», или «чему быть — того не миновать», или «если Богу будет угодно», «если на то будет Божья воля».
Гид объяснил появление ислама так: после развала Римской империи тре-бовалась религия, которая могла объединить куски распавшегося гиганта. -Христиане были заняты своими делами, распрями и разборками. Но свято место пусто не бывает, вот и явился Магомед (Мухаммед, Мохаммад).
Гид говорит, что сегодня 500 человек в мире владеют половиной его богатств, а 5 миллиардов остальных людей владеют второй половиной:
— Поэтому у нас говорят, что на свете есть только две страны — Богатея и Нищиана! И только две нации — люди хорошие и плохие!
Швагер в сердцах богохульно шепчет:
— Если бы Бог существовал, Он должен был бы тут же умереть от стыда за то, что сотворил мир такой чудовищной несправедливости и морального уродства.
— Зачем вообще было создавать человека, не вложив в него изначально, как во всякого жука, этику поведения? Вот и получили историю, состоящую из одних войн, побоищ, катастроф, гильотин, геноцида и газовых камер, — с намеком говорю я ему, после чего он уже ничего не отвечает, косит в сторону и поминает Гулаг.
Светлый холм утыкан слепыми камнями безвестных надгробий. У тех, чьи кости лежат тут, теперь другое имя, племя, темя, время…
Дымка древней Тингитаны. Звенят тамтамы, всхлипывает смычок, и босые ступни в узорах алой хны месят горячий желток песка.
Мекнес
Приехали в древний город Мекнес, который получил свое имя от берберского племени мекнесса, обитавшего здесь с незапамятных времен. В X веке был расширен и укреплен султанами из династии Альморавидов.
Мекнес — центр оливкового производства и виноделия. Оказывается, в Марокко производят много вина — французы поделились секретами, а также скрестили французские и марокканские сорта винограда, получив в итоге неплохой коктейль. Гид, хитро улыбаясь, сказал:
— Из ста процентов нашего вина только десять процентов идет во Францию, Италию и Испанию, остальные девяносто процентов выпиваются тут, на месте, — а на вопрос, не противоречит ли это исламу, пояснил: — Здесь у нас сунниты, более терпимые. Они не заставляют женщин носить паранджи, а мужчин — бороды. Они даже терпят, что кое-кто из бедных мусульман потихоньку ест свинину, которая в супермаркетах стоит дешевле другого мяса. Но пьют тихо. Если кто после выпивки будет буянить, того могут выпороть палками или посадить в тюрьму.
Ни порки, ни палки, ни другие припарки нам не нужны, а от выпивки можно и отдохнуть две недели, поэтому сей вопрос нас не заинтересовал, причем Швагер предположил, что вино будет кислым (что потом и оказалось).
Мекнес — это хаос и разлад разных стилей: тут и древняя медина, и остатки дворцов, странные постройки, стены, ведущие в никуда, обвалы, завалы, траншеи, заброшенные рвы и ямы. Вид неухоженный, брошенный.
Оказалось, дело в том, что тут в XVII веке правил какой-то совсем уж отмороженный султан-французоман, бредивший Версалем, которому взбрыкнуло в голову перенести столицу из Феса в Мекнес, а сам Мекнес перестроить в виде Версаля, разломав при этом старые дворцы, а свою новую кич-резиденцию назвать «Ville Imperiale»! Вот уж человеку делать нечего!.. Нет, чтобы лежать себе в Фесе, курить кальян, вдыхать фимиам, ласкать лисок-одалисок, пить целебный сок их сисок!.. Нет, неймется ему: надо дворцы крушить и французской ересью древние фундаменты обгаживать! А ведь, казалось, было чем заняться по дому, имея 500 жен и более 1000 детей (без метафор), в чем он самого Чингисхана с его 800 детьми перещеголял.
К несчастью, султан был живуч, жил без туч, никакие берберские яды на него не действовали, кинжал не брал, а пуля не хотела. Он правил около 40 лет и за это время успел столько дров наломать и камней нарубить, что до сих пор разгребают и растаскивают. После его смерти все, конечно, тут же забыли о глупом Версале, столицу перенесли на прежнее место, а стройку забросили. Так и стоит с XVII века.
Но в этой эклектике много жемчужин. Например, прекрасные голубые ворота Баб-эль-Мансур, сделанные рабом-архитектором, португальцем (оказывается, немало европейцев попадало сюда на рабьи арабьи рынки). Ценой постройки талантливый раб выкупил свою свободу. А султан получил ворота побольше и получше, чем в Версале, чему был весьма рад и поручил португальцу построить еще и хранилище на случай осады, а также конюшню на 10 000 лошадей (хотя сам владел конницей в пару тысяч).
Сказано — сделано! Конюшня стоит по сей день — правда, без крыши. Продуктохранилище — огромное светлое помещение с длинными узкими окнами в толстенных стенах, которые высчитаны так, чтобы круглый год держать одну и ту же температуру. Тут хватало место для еды и питья на шесть лет (для султана, его жен, детей и челяди уж точно). Сегодня это пустое пространство могло бы служить отличной галереей современного искусства, вроде Тейт в Лондоне.
Недалеко от мечети очередного Хасана, с коваными воротами и глазурно-изумрудным куполом, около ворот сидела скромная собака. Собак вообще не видно, кошек много. Мы спросили гида почему. Тот ответил, что собака в исламе считается нечистой, ибо, по древнему поверью, когда собака входит в дом, то ангелы покидают его на сорок дней.
На это я заметил, что поверья рождаются, как правило, из быта, а в быту собака — друг человека.
— Да, друг, но снаружи, а не в доме, — резонно парировал гид. — Пусть собака за воротами сторожит, охотится, скот пасет, там ей место, она двигаться должна, бегать. А кошка, во-первых, чиста, все время умывается, во-вторых, должна служить в доме, ловить мышей и крыс, поэтому пусть сидит, где хочет. Ей бегать Аллах не велит.
Логично. Версию о том, что собака считается нечистой потому, что когда-то укусила пророка, он не упомянул, зато объяснил, что левая рука считается в исламе тоже нечистой, потому что (или поэтому?) ею моют ноги и прочие места, но ни в коем случае не едят. С левшами бывают проблемы. Брать еду они все равно должны правой рукой. Вообще правая сторона для мусульманина — чистая, а левая — грязная. И если надо здороваться с несколькими людьми, то начинать надо обязательно справа, независимо, кто там стоит: ребенок или старец.
Природа вокруг Мекнеса разная, местами очень странная, как на другой планете, во сне или в галлюцинациях. О гашише, кстати, нигде ни слова, ни звука, ни запаха, но… Когда спросили у продавца шапок, можно ли где-нибудь приобрести местный натурпродукт, он ответил:
— Через десять минут привезу. Сколько надо? — но узнав, что надо мало, махнул рукой и не стал связываться (впоследствии станет очевидным, что гашиш есть у всех, но не с собой, а спрятан где-то в тайниках, куда надо «на велосипеде поехать»).
Швагер, оставшись без присмотра, сразу и крепко сдружился с двумя продавцами поясов «из верблюжьей шкуры» никогда не живших верблюдов. Они увязались следом и стоили нам четырех сигарет: две были попрошены до дружбы, две — после, на прощание. Его бьющая через край благожелательность (граничащая с маниакальным синдромом) не знает границ. Поэтому к нему постоянно цепляются все те, которых он успевает приобрести в друзья при каждой остановке автобуса. Он обсуждает с официантом марки вин, шутит с местными детьми, помогает арабским старухам. Это уже стоило нам каких-то мелких потерь, но я прошу его завтра в Фесе на базаре ни с кем не любезничать, потому что, по слова гида, приставалы там особенно прилипчиво-липучи.
Каждый марокканский большой город — это дворец короля плюс медина. По окраинам есть черемушки, издали похожие на детские кубики. Всюду много строят. Понятно, надо же куда-нибудь инвестировать доходы от «шоколада короля Хасана». Так назывался фильм про старого короля Хасана II и его богатства, в числе которых был лучший в мире гашиш-«шоколад» из горной гряды Риф. В Марокко есть фантастические богачи, которые футбольных клубов не покупают, зато расширяют производство этого важнейшего лекарственного растения, увеличивают свои доходы и тем самым активизируют экономику страны в целом (к этому надо прибавить марокканцев, разбросанных по Европе, которые там реализуют сей национальный продукт, а деньги опять-таки отсылают домой, на родину).
В медине Мекнесе есть глухая стена, за которой было древнее еврейское гетто с синагогой, школой, аптекой, магазинами и жилыми домами. Евреи живут в Марокко очень давно, со времен вавилонского плена. Во всех мединах есть еврейские кварталы «мелла». Они спрятаны за стенами, на которых высечены звезды Давида.
Евреи не только показали берберам, как надо обрабатывать металлы, делать украшения, строить балконы, но и научили их торговать, чем берберы славятся до сих пор. Это они помогали снаряжать первые караваны с солью, которую меняли в Тимбукту на золото и рабов (живое золото).
Пророк (как позже христианский Собор в 1179 году христианам) запретил мусульманам давать деньги в рост и торговать валютой, поэтому евреям и тут пришлось заниматься этими делами. Султаны, понятно, в дни особой нужды грабили и обирали евреев, зато в другое время защищали и не трогали их. В конце 1940-х годов много марокканских евреев выехало в Израиль.
В больших городах на улицах еще можно видеть женщин и девушек, но в маленьких местечках одни мужчины сидят в придорожных кафе и чайханах, тупо-тоскливо смотрят перед собой. Наверно, виной тому не только (или не столько) гашиш, сколько отсутствие женщин — символов жизни. Арабы себя как бы обезопасили, разогнав женщин по закрытым домам, но этим обеднили свою жизнь, исключив из нее женскую красоту, общение и все, что за этим следует. Не знаю, на каких весах все это взвешивал Аллах, но в любом случае без женщин скучно жить на свете. Лучше наблюдать за женщинами, этими земными пришелицами, чем их не видеть, как это происходит в исламе, насквозь мужском и жестком в своих постулатах.
Тут я почувствовал, что я — европеец и далек от закрытой религии мусульман. Далее возник вопрос: передается ли религия по генам? Или это вопрос воспитания? Ведь, с одной стороны, душа человека — чистый лист, что на нем будет писаться с детства, то и будет происходить потом. С другой — если генно обусловлены черты лица или характера, то нельзя исключать, что и черты души, векового менталитета тоже перетекают от отца к сыну.
ФЕС
С утра двинулись в медину Феса, по дороге слушая рассказ гида о том, что город был основан в IX веке сыном злодейски убитого муллы Идриса. В том же веке здесь был основан (женщиной) первый в Африке университет. Во время расцвета — в XIII–XIV веках — в городе было 200 000 жителей, 785 мечетей, 200 караван-сараев и несколько тысяч магазинов, а в университете училось до 8000 студентов. Город был так богат, что, по словам гида, даже ослов и собак привязывали золотыми цепями. И, конечно, тут есть огромный султанский дворец. Как же без него, если Фес всегда был истинной столицей Марокко?..
Кстати, на вопрос, сколько же, в конце концов, у короля дворцов, гид ответил уклончиво:
— Точно неизвестно. В каждом большом городе есть. Десять-двенадцать уж точно будет. И новые строятся. В Агадире, например, хотя там король никогда не жил.
— Значит, пол-Марокко — это королевские дворцы? — уточнил Швагер.
— Не пол, а все Марокко его, он же король, — усмехнулся гид.
Если смотреть на Фес с горы, то видно: в трех долинах, между холмами, лежит белый город — нагромождение кубов, коробок, башен, стен, минаретов, ячеек, сот, фасеток.
— Город никогда не перестраивался, таким был всегда. Сегодня в медине на двадцати четырех гектарах живет триста тысяч человек, — объяснил гид.— Они заняты ткачеством, выделкой кож, работой по металлу, резьбой по дереву и камню. Фес всегда был центром рукоделия, ремесел.
Прохождение по медине — как в сказке: ослы, лошади, тачки, тюки, мешки, люди, овощи-фрукты, нищие, мальчишки, горы барахла, мешки специй. Все одеты кто во что горазд, встречаются и пожилые женщины в парандже. Большинство мужчин в балахонах и кафтанах до пят, в сандалиях.
Улочки узки, как будто их взяли за горло и сдавили как следует. Возле рыбного лотка продавец схватил двухметровую акулу, трясет ею, показывая туристам, а потом озорно подтягивает ее к своей ширинке и виляет ею, как гигант-ским членом. Все в восторге, щелкают вспышки.
Нависают стены, поддерживаемые досками и распорками. Какие-то ходы, ответвления. Отростки тупиков, где журчит вода и темные фигуры умываются, сидя на корточках.
По каким причинам пророк предписал делать пять раз в день омовения, точно неизвестно, но если представить, что в мечети Феса 24 000 мужиков разом снимут обувь, то ход его мыслей становится понятен. Почему в мечеть нельзя входить в обуви? А почему в московских домах заставляют снимать обувь, как при хане Тохтамыше, и надо, словно идиот, сидеть в костюме, галстуке и чужих тапочках?
Шли по улочкам, зная, что на крик «Баллак!» или «Аттенцион!» надо сразу жаться к стенкам и лоткам: лошади тащат тюки, или осел влачит тележку с мусором, или человек несет на голове таз с лепешками, или берберы толкают тачку с коробками — всем надо дать дорогу в узких улочках, где не разминуться двум повозкам. Гид шутил:
— Они кричат «баллак» не потому, что вашего немецкого футболиста так любят, а потому что это значит «внимание»!
Интересно, что всюду лежат спящие кошки и нищие, и все их объезжают, даже слепые лошади в наглазниках. Вообще на здешнем базаре (как, наверно, и в обществе, и в архитектуре) главенствует принцип: каждый сам за себя и сам по себе, но никто никого не беспокоит, терпим к другому и по мере сил помогает ближнему. Тюки ли через головы передать, или пропустить ослика с гнилой овощью, или собрать упавшие с лотка яблоки — все помогают, дают дорогу, не бурчат, заняты своими делами, которые, как и тысячи лет назад, заключены в том, чтобы купить подешевле, а перепродать подороже.
Кажется, что старый город и правда никогда не ремонтировался. Дома внешне страшные, гипнотически желтые, облезлые, в трещинах и разводах. Стены — на распорках или в лесах. На редких окнах — намордники с дырками, чтобы изнутри можно было смотреть, а снаружи быть невидимым.
Однако мы зашли в один из таких домов и обомлели: под ветхой скорлупой прятался трехэтажный дворец со внутренним двориком, фонтаном, балконами, резьбой, мрамором! Тут с XI века жила одна семьи (род, клан). Потом, в XIX веке, его сдали в аренду торговцам ковров, и теперь весь атриум и балконы увешаны, уставлены, уложены коврами.
Берберские толстые ковры, с асимметричными узорами, вроде пейзажей родной Сахары: барханы, зигзаги, лучи, камни, загогулины. Другие ковры — с арабской вязью, пастельных цветов, настоящее лекарство для глаз и сердца.
Ковровщик шутил по-немецки:
— Ну, меняю ковер на женщину!
— Если я притащу тебе мою бабушку, то какой ковер ты мне дашь за нее? — спросил я.
— За бабушку ты получишь только один маленький уголок от этой пыльной тряпочки!
И опять изогнутые переулки, тупики, улицы-траншеи, в которых тесно двум людям. Лестницы, стены, заборы. Прилавки завалены обувью, парчой, серебряными украшениями, медной и фаянсовой посудой. Тут же — медовые и миндальные пирожные, жареные орехи, миндаль в сахаре, подносы с мятным чаем. Даже малюсенькие пирожки с мясом и ливером.
Видели страшные ямы, где мочат и топчут шкуры, выделывая кожу. Эти соты-ячейки — по два-три метра в диаметре, с разной краской — вырыты еще тысячу лет назад. В них точно так же, как и сейчас, шкуры мяли босыми ногами в растворах и краске. Вонь стоит неимоверная (шкуры вначале выдерживают в птичьем помете). В жаре и смраде полуголые люди месят кожи ногами. Можно себе представить, что они думают о чистеньких иностранцах, зажимающих свои нежные носы батистовыми платочками на смотровом балконе!..
— А как в жару торгуют рыбой, мясом? Холодильников же нет? — поинтересовался Швагер у гида.
— Рано начинают и быстро торгуют. И льдом обкладывают, — лаконично ответил тот и вернулся к прежней теме: — Вот для вас, европейцев, на первый взгляд тут, в старом городе, везде полный хаос и неразбериха, а если присмотреться — то все живут вместе, помогают друг другу, говорят не «мои дети», «мой дом», а «наши дети», «наш дом». У нас только жена — «моя», остальное все — «наше»! — объяснил он непонятливому баварцу.
Обед в ресторане старого города. Кус-кус — здоровые куски мяса с черносливом, урюком, изюмом, цельными тушеными овощами, тыквой и кус-кусом (пшенообразной кашей). Тажин — говядина с пряностями, которую томят несколько часов в глиняном горшке в лимонном соке. Блюда древние, как сама Африка. Вообще все марокканские главные угощения — это в основном большие куски мяса (баранина, говядина), по-разному приготовленные, хотя есть и наваристые супы с фасолью, киндзой, чечевицей. Хлеб двоякий: есть багеты, круасаны, французские булочки (наследие колониала), есть местный, похожий на грузинский лаваш.
После обеда, когда мы опять вышли в старый город, Швагер спросил у гида, как обстоят дела с главным сельхозпродуктом Марокко, то бишь гашишем, и есть ли он на базаре. Гид ответил, что, конечно, есть, как не быть.
— А официально продается? Есть точки?
— Нет, запрещено.
— А неофициально?
— Этого я не могу сказать, потому что я — официальное лицо, — удачно отшутился умный гид.
По замершим позам и ушедшим в себя глазам многих торговцев ясно, что они в глубоком трансе. Конечно, гашиша тут много, навалом, полно, завались! Мы со Швагером вполголоса принялись вычислять, что будет, если сложить весь гашиш, что тут спрятан, в одну кучу, и какова будет эта куча на вид, запах, цвет и вес.
— Почему бы не делать туристские туры по местам произрастания этого ценного биопродукта? С пробой и продажей? — продолжал Швагер донимать гида. — Как во Франции с вином — поехал в шато, выбрал вино, купил… Такие туртуры были бы забиты до отказа на годы вперед! И туристы покупали бы не по чайничку-тарелочке и бусикам-туфелькам, а по полной программе.
Гид соглашался с тем, что идея неплоха, но повторял:
— Запрещено! В марокканских тюрьмах много места!
— А где самый лучший гашиш растет? — не унимался Швагер.
— В горной гряде Риф.
— Значит, там он будет стоить дешевле всего, — сообразил Швагер, но я напомнил ему о марокканской тюрьме и о том, что пять раз в день вся камера будет снимать обувь перед молитвой. И он испуганно замолк, впечатленный этим запахообразом, хотя и успел шепнуть: — Марокко — единственная страна, где потеря куска гашиша не катастрофа: вышел и купил себе новый, еще лучше. Биопродукт! Натуртерапия! Его надо в биомагазинах продавать, а не запрещать!
— Запрещено народу, а султану можно. На то он и султан, — отозвался я (но позже увидел, что был неправ: стол в гостинице Феса, где мы ночевали, был усеян черными жжеными пятнышками, какие получаются, если кусочки горящего гашиша — кропали — падают на стол, брюки или диван. Так что народ тоже не сидит на сухом).
Вечером в Фесе, возле очередного королевского угодья, встретили польский автобус, около которого среди других славян веселился голый по пояс поддатый мужичок. Сняв рубаху, он кричал, глядя на нас:
— Эй, немчура, чего смотришь? Не видела такого?
— Оденься, простудишься! — сказал я ему на ходу.
Он остолбенел, а бабы закудахтали:
— Смотри, по-нашему понимает!
— Как? Что? Где?
— В арабское одет!
— Откуда наш язык знает?
— Он зидитт на стулье! Он чечен! — крикнул Швагер, готовый подружиться со всей группой сразу. — Хлэпп! Любофф! Кусно!
— Чеченец?
— Ага, чечен. Вайнах. В плену выучил, — подтвердил я раскрывшим рот туристам и пресек попытки Швагера завязать с помощью своего нехитрого запаса слов более глубокие дружеские связи с пьяненьким мужичком (так рубахи и не надевшим от удивления).
Бабы с ужасом пялились на наши челобии и фески, а мужичок в растерянности крикнул мне:
— Эй, друг, давай выпьем!
— Коран не позволяет, иншалла! — отрезал я, а Швагер подтвердил:
— Ду-ра-чьок! Добри ночь! Товарич Хуйбышов!
В пять часов утра меня разбудил крик муэдзина. Заунывная мольба, угроза, мрачная сила слышались в этих звуках, скребущих, как наждаком, мою душу. Они не наполняли спокойствием, как церковные песнопения, а тревожили и беспокоили, вызывали тоску, протест и даже смятение. Где-то у классиков встречалось описание этих звуков (у Толстого?.. В «Казаках» или «Хаджи-Мурате»? Начало и конец Толстого замкнуты на Кавказе).
Для христианского уха есть в них нечто страшное, жуткое. Хотя, возможно, такими же угрожающими казались ацтекам звуки христианских служб, под которые испанские инквизиторы огнем и мечом крестили Новый Свет.
Христианин ли, мусульманин — все надеются на Бога, каждый на своего (только буддисты живут и радуются). Завет мусульман: «Жить сегодняшним днем, ибо никто не знает, что будет завтра». А маньяк Буш надеется на долгосрочные проекты!.. Вот и получит долгую войну.
Скоро опять запел муэдзин. Ему подпевали другие. Теперь в этих звуках была уверенность. И это чувство вдруг передалось мне (если бы я был мусульманином): «Аллах велик! Нет бога, кроме Аллаха, и Магомет — пророк его! Вставайте, братья, идите по делам!»
И правда — пора вставать: через полчаса мы едем опять в Марракеш, в этот алый глюк из снов сомнамбулы. Петля затягивается.
Заметки на ходу. Из Феса в Марракеш
Горы Среднего Атласа. Рапсодия в пурпуре. Кроваво-красные этюды -Творца.
Красный город берберов. Кирпичного цвета кривоватые кубы с белыми квадратиками узких ставен. Нахохлилась, насупилась мечеть.
Воспаленные зигзаги линий, где нет ни одной прямой, все скошено, угловато, самостоятельно, самостийно, что, наверно, тоже продолжение менталитета: «как хочу, так и строю, никого не касается».
На летучем придорожном базарчике продают на вес живых куриц — ставят на весы и взвешивают, пока они в недоумении топчутся и квохчут в чашке, не догадываясь о близости адского бульона.
Толстый понурый печальный кактус с нанизанными на шипы пустыми жестянками из-под кока-колы.
Швагер говорит, что в Марокко пора создать Министерство гашиша, которое контролировало бы весь процесс. Как они выволакивают продукцию из Рифа? Наверно, ее перевозят скромные беременные женщины или незаметные старички на ослах. А скорее всего — в грузовиках с овощами или просто авиацией… Полиция, ясно, получает щедрые чаевые или, скорее всего, сама при деле в полной доле.
Вообще, кажется, что в Марокко самая лучшая ситуация с наркотиками: есть гашиш (успокаивающее), а сильных возбудителей (опиума, героина, кокаина) — нет. Поэтому и народ приветлив и тих. Народное средство плохим не будет. Да и вряд ли пророки могут ошибаться с запретами и разрешениями..
Гид сказал, что берберы из горной гряды Риф называют себя «кабилы». В немецком языке есть такое словечко — «Kabilei», обозначающее что-то грубое, неуправляемое, дикое, шумное, суетливое, говорливое, спорящее, болтливое, цапатливое (цапающееся), бранчливое, какая-то сходка, толчок, толпа, шум, гам. Наверняка в немецкий язык оно попало от французов — они-то этих кабил понавидались! Есть, оказывается, даже французско-кабильский словарь.
Старые берберки по крови на простыне новобрачной могут определить, была ли невеста девственницей, или сия целка — подделка, а молодка, как белка, уже вдоволь наскакалась по веткам.
Проехали город El-Kebab… Понятно, какое блюдо тут в чести…
Гид сказал, что марокканцы — сладкоежки и сахара и жиров едят в три раза больше европейцев, но все почему-то худы и подтянуты, а бедняги европейцы со своей вечной диетой почему-то толсты и уродливы.
Арабские мудрейшие поговорки:
«Спешка — от шайтана».
«Счастье — это когда нет несчастья».
«Человек — лекарство для другого человека».
Кроме «иншалла», есть, оказывается, еще и «нашалла».Это слово употребляют, если что-то уже случилось, типа «что было — то было», «что было — то прошло», «травой поросло».
От гида то и дело слышно: «Тот прямой потомок Магомета… Этот — прямой потомок…» Хорошо, что у нашего Сына Божьего не было детей, а то бегали бы сейчас сотни, если не тысячи внуков и правнуков «лейтенанта Шмидта» из Иудеи.
Если белый и зеленый — это цвета ислама, то каковы цвета христианства: черный и золотой?
Вспомнилось где-то читанное: древние христиане называли день смерти человека днем его истинного рождения… Тогда на могильных плитах должна стоять одна дата — и вечный прочерк.
На горах лежат тени от облаков. Розовые горы в пятнах теней. Сны красной сомнамбулы: пятна тишины, прохладная тень покоя. Взблески счастья на срезе жизни, как на распилах камней, которые подносят к автобусу берберы в бабьих платках и балахонах.
По желтому полю — черные точки молчаливых ворон: они клюют палое зерно в гнилье жнивья.
Марракеш
На подъездах к Марракешу Швагер, слушая по наушникам арабскую музыку, подпевал и дергал в такт ногами так ретиво, что сидевший впереди него с кислой мордой восточный немец сделал ему едкое замечание о том, что он-де мешает внимать получасовому рассказу гида о берберской свадьбе (где пиком является вынос на третий день простыни с кровью — паспортом девственности).
Швагер огрызнулся:
— Судя по вашему тону, вы в свое время работали в Штази или в полиции! — а на тихое, но злобное урчание осси[12] добавил: — Мы вас своими налогами кормим, так что могли бы помолчать и потерпеть! А то сидеть вам за стеной под коммунистами, а не по африкам разъезжать! Хуи визитт, потома стаитт! — добавил он для веса.
— Ваше место в тюрьме! — ответил очкастый хонеккерообразный осси, густо покраснел и с шумом привел свое кресло в сидячее положение.
Швагер фыркнул:
— Турак! — а мне доверительно сообщил на ухо: — Иностранцы хоть работают, а эти проклятые осси только жрут наши деньги! Тысяча шестьсот миллиардов марок исчезли в этой черной дыре — а результата нет! Как была дырой, так и осталась! Этих осси мы ненавидим еще больше, чем иностранцев.
Сообщать ему в ответ, что сами иностранцы одинаково сильно ненавидят как осси, так и весси, я посчитал излишним.
В гостинице Швагер сразу жарко подружился с первым попавшимся официантом и спросил у него, где можно достать главную сельхозкультуру Марокко, то бишь гашиш. Официант ответил, что и в глаза не видел ничего подобного, но, услышав, что мы хотим купить для пробы, тут же шепнул, что гашиш есть, надо только на велосипеде съездить.
— Сколько вам? Большой кусок?
— Пока грамма два, а там видно будет, — важно заказал Швагер, понятия не имеющий о предмете торга.
Но эта мера веса официанту ничего не сказала, и он попросил показать на зажигалке, сколько нам надо (надо было величиной с железную головку).
— О’кей, через полчаса будет!
Когда он ушел, Швагер пробурчал:
— Как тебе нравится — гашиша он «в глаза не видел»?! Очевидно, он курит его с закрытыми глазами, как Клинтон Монику Левински трахал…
— Сейчас этой бабы фамилия Невински! — поправил я его.
Сели ждать, заказали чай. Стены в кафе были покрыты арабским орнаментом. Так как у арабов нет картин, портретов и прочего, чем украшают свои стены христиане, то на первые роли вышел орнамент — всюду разный, но строго геометричносимметричный. Видно, ислам не любит вольностей ни в чем. Христианская каменная лоза на храме Светицховели во Мцхета ползет по колоннам своевольно, изгибчиво, как вольный пассаж мастера-импровизатора. А из лабиринта ислам-ской мозаики никуда не убежать: она туго свита-перевита, бесстраст-но-сурова, держит цепко в своих квадратах, что наложены на треугольники и продеты друг сквозь друга. Только в одном дворце мы видели на потолке танцующие фигурки-силуэты. Гид объяснил, что это шутка очередного раба-архитектора, автора дворца, которая едва не стоила ему жизни, но осталась как курьез.
Чая мы так и не дождались. Вообще, если заказываешь марокканцу чай, то ожидание обеспечено: наверное, посылают людей за свежей мятой, бурят колодец, чтобы достать воду для кипятка… Чай из мяты, приторно-сладкий, причем не всюду хорошего качества: помои могут дать в кафе и ресторанах, а на улице бывал крепок и свеж. Без сахара он вкуснее.
Рядом с нами сидел хонеккерообразный осси и рассматривал висящий над стойкой бара большой флаг Марокко (зеленая пятиконечная звезда на красном фоне). Швагер подмигивал на него и громко, чтоб тот слышал, издевательски шептал:
— А, вот он и увидел родную символику! Оторваться не может! Звезда! Любимый знак! Любофф! Кальбас! Главный друг Москвы! Ротфронт! Коммунизмус! Товарич Хуйбышов! Интернационал! Роза Люксембург!
— Ваше место — в больнице! — фыркнул осси и пересел за другой стол.
— А правда — откуда у мусульман эта звезда? Специально в пику евреям сделали, что ли?.. У вас, мол, шестиконечник, а у нас — пятиконечник? — спросил я у Швагера, вспоминая, что пятиконечная звезда довольно часта не только в орнаментах и узорах, но и на флагах разных мусульманских стран.
— Нет. Гид говорил, что звезда — это символ пяти главных заповедей ислама, — объяснил Швагер и вальяжно обратился к бармену с просьбой назвать эти заповеди.
Бармен перечислил: утверждать, что нет Бога, кроме Аллаха; произносить молитвы; платить закятт (налог на бедных); совершить паломничество в Мекку; соблюдать пост. Больше ничего путного мы из него выжать не смогли и сделали вывод, что такой четкой структуры морали и поведенческих форм, как в христианстве, в исламе нет.
Все это время мы видели, как наш официант убирает тарелки на веранде ресторана. Наконец он исчез, чтобы явиться и сообщить нам, что сегодня первый день рамадана[13] и всюду много полиции, опасно. Мог бы и раньше сказать, а не заставлять два часа сидеть под динамиками, из которых нудной дробью били любезные Швагеру арабские заунывные сюиты!..
Потом мы решили купить себе по льняному расшитому кафтану. В моем балахоне вместо левого кармана оказалась прореха. Когда я сказал продав-цу, что это брак, он ответил, что нет, не брак, а все кафтаны уже пару тысяч лет такие.
— Но зачем? — удивился я, всегда не знающий, куда рассовывать сигареты, очки, зажигалку, ручку и прочую атрибутику цивилизации.
— В левую прореху можно засунуть левую руку! — сказал продавец с -нажимом.
— Но зачем? — опять не понял я.
— А чтоб яйца чесать удобно было! — засмеялся он, а Швагер весело поддакнул:
— Теперь ясно, чем заняты печальные арабы, сидящие целыми днями в своих невеселых кафе!
Я не поверил в это объяснение, но внятного ответа так ни от кого и не получил. Возможно, что левая прореха создана пророком для того, чтобы человек мог с помощью «грязной» левой руки совершать всякие омовения достойно, а не задирая по-бабьи своей хламиды.
Пошли гулять по улицам. Много чего с французскими надписями: ржавые почтовые ящики, какие-то таблички, вывески из прошлого века. Люди пьют чай на балконе, на котором надпись: «Le Grand Balcon» — тут, очевидно, французский наместник сиживал с дамами.
Попадаются фигуры на газонах и скамейках в неестественно застывших позах. Кто-то в трусах валяется навзничь на влажном тротуаре и усиленно чешется с закрытыми глазами.
— Ему нехорошо! Надо «скорую помощь» вызвать! — забеспокоились -туристы.
На это гид с усмешкой ответил, что не надо, ему хорошо, а если было бы плохо — то друзья помогли бы (друзья сидели рядом и внимательно читали газеты, не обращая внимания ни на нас, ни на бредившего товарища). Тут, очевидно, так: где кого развезет — тот там и раскидывается.
Вообще побывать в Марокко и не попробовать его целебной биокультуры — нелепо и даже грешно: о стране надо знать все. Но я, наученный опытом с глупым официантом, решил не спешить и положиться на судьбу, которая — иншалла — сама выведет на кого надо.
Фатум возник в медине Марракеша, где к нашей группе жались стайки приставал: женщины с закрытыми лбами и ртами предлагали глиняных верблюдов и платки-хиджабы, мальчишки пытались всучить очки и брелоки, старики дрожащими руками трясли фески, тюбетейки и кипообразные нашлепки.
Худющий и щербатый, фатум упорно шел за нами и показывал из-под полы кинжал, причем ценил его как музейную редкость, но был согласен отдать за десять евро, в крайнем случае — за пять. Он довольно сносно говорил по-немецки (как, впрочем, и все торговцы на тех рынках, где мы побывали). Он пристроился рядом со мной и канючил, вытаскивая клинок с зазубринами:
— Отличная работа!
— За три евро возьму, не больше, — говорил я.
— Да, — иронически морщился он. — Скажи еще — за один дирхам! Гляди, какая работа!
— Этим клинком и мухи не убить, — отвечал я, напуская на него любве-обильного Швагера, но фатум хотел дружить почему-то именно со мной.
Он отставал и являлся вновь. Около лавки травника, где два бойких парня распродавали особое масло для втираний, шафран («с одного га один килограмм выходит»), оливковое мыло («кто купит два куска — получит три!»), я увидел его опять
— Эта рукоять — из чистого камня! — начал фатум показывать кинжал.
— Ага, из сапфира.
— Нет, ты смотри, смотри!
— Затрахал ты со своим ножиком! Ты лучше гашиш дай, я куплю! — в серд-цах сказал я, чтобы отвязаться.
— Хаш? Ты хочешь хаш? — Глаза его просветлели от радостной надежды. — Много?
— Нет, куда много, чуть-чуть… Только чтоб хороший был! — добавил я ритуальную фразу.
— А тут плохого нет. Кто будет плохое на базар нести, когда всюду хорошее? — резонно ответил он и оглянулся. Увидев, что наша группа отвалила от травника и стала вливаться в переулок шапочников, он сказал: — Ладно, иди, я догоню.
Я пошел за группой, иногда оборачивался. Пару раз мне показалось, что щербатый фатум идет сзади в толпе. Один раз меня дернул сбоку за рукав какой-то невысокий крепыш, спросив:
— Сколько хашиша надо?
— Мало. Один-два грамма, — машинально ответил я.
— За сто евро дам большой кусок.
— Нет, не надо. Дай маленький, за десять евро.
— Э… — разочарованно махнул он рукой и исчез.
Мы уже перешли площадь Убитых и, поплутав по улочкам, стали входить в ресторан — обедать.
Тут возникли оба вместе — щербатый фатум и коренастый крепыш, предлагавший «большой кусок».
— Может, месье вначале пообедает? — вежливо спросил щербач.
— Нет, давай сейчас.
Крепыш показал два кусочка (каждый с головку зажигалки). Я понюхал. Как известно, чем запах резче, тем гашиш лучше. Запах был силен, отдавал густой сосной, смолой.
— Сколько?
— Сорок евро.
— Сорок евро? Да ты что! Десять!.. Нет?.. Как хочешь, — ответил я, памятуя о том, что сила чаще всего на стороне покупателя, а не продавца.
Группа уже поодиночке входила в ресторан. Маячивший возле дверей охранник в форме и феске стал поглядывал в нашу сторону.
— Но товар вери гуд. Давай тридцать, — сказал крепыш.
— Нет, десять.
Они отошли в сторону, стали шушукаться. Я стал последним в очередь, отогнав Швагера, ненужного сейчас. Через секунд пятнадцать я оглянулся. Они жестом позвали меня.
— Возьми за двадцать евро. Последняя цена! — сказал щербатый фатум.
Времени торговаться больше не было.
— Давай. — Я отдал ему деньги, получил комочки, сунул их в сигаретную коробку и поспешил в ресторан, попутно сообщив Швагеру, с утра желавшему отведать «агрикультуры», что контрольная закупка совершена.
Вечером мы наслаждались жизнью во дворе отеля. Крепыш не обманул: продукт был хорош, напоен энергией и бодростью, а компанию нам составила голландская пара, причем парень оказался полицейским из Амстердама, однако тоже считал, что запрет на курение гашиша — это серьезное нарушение прав человека, и поэтому тянул дым от всей души.
— Почему нельзя это продавать и покупать? — рассуждали мы. — Почему алкоголь — источник всех преступлений — открыт и доступен, а древнейший чистейший народный биопродукт, главное средство Авиценны и Гиппократа, должен быть запрещен и отдан в руки теневому бизнесу? Все это — абсурд-ное суеверие, глупость и близорукость.
— Надо обязательно подать в Страсбургский суд жалобу на ущемление прав — и выиграть процесс, потому что никаких аргументов против гашиша ни у кого нет, — шутила дама, со свистом затягиваясь и задерживая дым в легких.
— Дремучий консерватизм! Анахронизм! Предубеждения! — поддакивал Швагер, исподтишка оглядывая ее фигуру.
— В Калифорнии, между прочим, каннабис уже давно больным прописывают, по рецептам, — вспомнил полицейский вместе с последней затяжкой. — Или пусть тогда запрещают все — табак, сигары, алкоголь, вино, пиво!
— И дам, и женщин, и блядей — все пусть запрещают тогда! — поддержал его Швагер.
И они с полицейским принялись сворачивать новые козьи ножки, а мы с дамой продолжили тему. Вот кричат о глобализации, а не видят, что по Марокко шатаются толпы, душой желающие продать свой натурпродукт. И по Европе бродят толпы, мечтающие найти доступ к хорошему качеству. Так не лучше было бы тем, у кого есть продукт, продавать его тем, кто его хочет купить? А таких наберется десятки, если не сотни тысяч (пусть сделают анонимный референдум — убедятся). Едут же люди в Германию за машинами или в Эмираты за беговыми верблюдами? Почему бы и в Марокко за его продукцией не ездить?
Если легализовать гашиш, то тогда все те, кто шмыгает в умную Голландию за куревом, оставляя там миллиарды черного нала, будут ездить в Марокко, платить все налоги, пошлины, сальдо-нетто-брутто и покупать, что пожелают. Это подняло бы страну экономически. А лопающаяся от богатства Голландия поджала бы хвост — уже напилась крови гашишистов, которые никого не обижают и делают свои дела гарантированно лучше тех, кто хлещет водку, виски или бесконечное пиво.
Последний пассаж полицейскому не понравился, но помирились на том, что даже при таком раскладе Голландия не останется внакладе — не всем будет охота лететь в Марокко и соваться там к кабилам, если под боком есть Нидерланды.
За этой болтовней мы так и не пошли в город, хотя нам говорили, что на площадь Убитых ночью кипит главная жизнь: при свете факелов кувыркаются акробаты, лопают огонь факиры, беснуются цепочные обезьянки, вертят глухой головой кобры, переругиваются шуты, стонут тамтамы под мозолями барабанщиков и пляшут свой ритуальный танец потомки черных рабов, выменянных на соль в далекие века. А вокруг жаровен ворочается, ест и пьет многоротая, вечно прожорливая толпа.
Заметки на ходу. Из Марракеша в Агадир
Опять едем сквозь городки. Красные миражи Марокко. Витражи миражей. Марокко в обмороке. Обмороки Марокко. Какая морока с этим Марокко! Настоящий морок! Морок заморочил.
Ислам не терпит округлостей даже в архитектуре: одни кубы, тубы, зубы труб, квадраты стен. Только иногда — купол мечети и овал полумесяца. Молчаливые минареты, насупленные башни. Дрема гор и камня. Красный морок. Тихий цокот Тингитаны.
Время в Марокко даже не стоит, а идет вспять туда, где пыхтят султаны, шумит вечерний базар и муллы пророчат свой угрожающий речитатив: «Нет Бога, кроме Аллаха! И Магомет — пророк Его!»
Розовые касбы[14] светятся на холмах. Когда-то в таких крепостях жили -целые берберские кланы, по 100–200 человек. Похожи чем-то на красные сванские башни.
Сухие морщины гор, по которым когда-то текли реки-слезы. Но высохли. Стали сухи складки. И горы замерли в столбнячном сушняке — плакать нету сил. Обветренные скулы гор. Многоскулье скал.
Наверняка слово «оазис»[15] произошло из криков радости при виде воды и зелени: «О! А!».
А из чего тогда произошло слово «сук», которым в арабском называют «базар, рынок»? Под суком на суке сучились две суки…
Слово «барбарис» тоже подозрительно напоминает о коренных жителях Марокко: берберов рис.
Вспомнились спящие где попало в узких улочках кошки и мусорщики, которых обходят люди и звери, потому что понимают: существо отдыхает, а копыта можно и рядом поставить. В Германии, кстати, кошек отстреливают, если они без ошейника отходят от дома на 300 метров. Как егерь на таком расстоянии ошейник разглядеть может или кошкин дом угадать — загадка.
Странно слышать, когда черные нищие говорят между собой по-французски. Мусорщик, ехавший на осле, чуть толкнув меня, вдруг сказал:
— Mille pardons, Monsieur![16] — отчего стало так приятно, словно с профессором Сорбонны поговорил.
Вообще трудно поверить, что люди, говорящие на французском языке, способны грабить, жечь, убивать, настолько этот язык не подходит ко всем этим грубым действиям (в отличие от немецкого, словно созданного для приказов, повелений и окриков).
Солнечность делает людей доброжелательнее, открывает их, а мороз — сковывает, закрывает, застегивает на все пуговицы, запирает не только телесно, но и душевно. Хотя опять-таки неизвестно, что лучше: раскаленное нутро южанина, которое умеет больно жечь и едко ранить, или скандинавский лед на расстоянии вытянутой руки?
Во время остановки автобуса я пригрелся на скамейке кафе. И вдруг сама собой раскрылась мысль: «Здесь надо жить, здесь!» И флаг Марокко тихо за-трепетал, закивал, зашептал с крыши чайханы: «Да, здессь… Только здесссь… Сссолнце… Ссспкойссствие… Ссчассстье…»
Мордочка темного паренька за оградой кафе:
— Bon voyage![17] — и опять стало тепло на душе от изящного прононса юного Вольтера, получившего монетку.
Красные закатные облака над бордовыми холмами. Автобус выкатывается из гор в долину. До моря — километров 40. Скоро будем в Агадире, где предстоит неделя отдыха.
В начале поездки Марокко (и мусульманский мир) были чужды и мало ясны, но потом стали ближе и понятнее. Неторопливый ритм жизни, жара, фатализм, жизнь одним днем, лень, сибаритство, пофигизм, «иншаллизм» — все это (и многое другое) очень близко и понятно человеку, рожденному в Тбилиси, но волею судьбы живущего в другом месте, там, где все наоборот…
Агадир (отдых в отеле)
В ночь приезда, под утро, вдруг все проснулись от криков нарастающего женского оргазма: ахи, охи, спады, стоны, спазмы, вскрики, которые постепенно перешли в кряканье какой-то птицы. Наутро за завтраком выяснилось, что это оргаистические звуки одних туристов испугали, других возмутили, а третьих, кажется, даже возбудили — с таким воодушевлением они их обсуждали. Африка! И птицы кричат по-другому, и океан плещет по-своему.
Чтобы попасть на пляж, надо спуститься с возвышенности на песок. С лесенки вахтер безучастно смотрит на пляж, где кучкуются черно-вяленые торговцы-продавалы нехитрой снеди и снасти. Рубахи-челобии. «Роллексы» из Шанхая, «Армани» из Катманду, «Лагерфельд» из Лагоса. Распиленные камни с искрами на срезах. Всякие брелоки-побрякушки-фигурки: кочевники в бурнусах, шатры, черепашки. Мелкие сладости. Маски из кожи. Вязаные шапочки. Сандалии из «ценнейшей кожи мертворожденных верблюжат». Пледы — «только вчера из Сахары».
На территории отеля виден в основном только мужской персонал. Очевидно, и чаевые в исламском мире — удел мужчин, которые на виду: шоферы, портье, носильщики, гиды, фотографы, отнести-помочь, починить-поправить. А работа женщин, как всегда, скрыта в черном кубе с малыми окнами — чтоб не задохнуться и не ослепнуть.
Плюгавые арабы, чинящие душ у бассейна, исподтишка с почтением и даже благоговением разглядывают увесистых крупных белых дебелых немок, голландок и прочих шведок.
За обедом в ресторане, ломящемся от вкуснейших марокканских блюд, какая-то белобрысая северная пара вяло ест хлеб с маслом и жареным картофелем (!). Форма идиотизма, непроходимость сознания или дикий консерватизм? Впрочем, многие из белокожих господ, походив-походив возле десятка экзотических кушаний, брели к макаронам и капусте, а один умудрился заказать даже яичницу.
Испанцы не отрицают, что мавры научили их практически всему: от архитектуры, блюд, алгебры и т. д. до кастаньет и фламенко (уходящих корнями в туарегскую культуру Сахары). А вот до северных вандалов цивилизация, -очевидно, не дошла, поэтому они остались верны капусте, колбасе и луку с селедкой.
К вечеру океан стих. Старый Атлант, побушевав и показав всему живому свою силу, улегся, урча и ворча, в пенную колыбель, чтобы спозаранку вновь гонять по берегам прибои, устраивать облавы на отливы, сортировать песок пытливо, мыть камни, полоскать медуз, не дуть и в ус: «Что было — то и будет, от пляжа не убудет, слижу ему весь правый бок, пойдет мне это явно впрок…»
Официант клянется, что океан волнуется только в сентябре, потому что происходит смена течений и погоды. А так — весь год + 25╟, купаться (кроме как с декабря по март) можно всегда, вода теплая.
Агадир лежит в бухте. На горе, уходящей в воду, выложено гигантскими серебряными буквами: «Аллах — Король — Народ». Ночью надпись подсвечивается, чтоб никто не забывал эту триаду.
«All inclusive»[18] — это очень хорошо, но здесь еще мало наших людей. Я один за вечер у стойки употребил весь запас коньяка «Наполеон», так что наутро, когда ровно в десять ноль-ноль я попросил у бармена стопку, он мне с некоторым нажимом ответил, что коньяка уже нет.
— Нет коньяка — так налей виски, какая разница, это же брат и сестра! — разрешил я, что бармен и исполнил (и не раз за этот день).
«All inclusive» — это как бы покупается путевка под названием «неделя в раю», где все бесплатно (как при мифическом социализме): бери по потребностям, отдыхай, пляши, загорай. А если слишком уж надоел бармену с братьями и сестрами выше 40 градусов — то дай ему доллар и опустошай всю полку! Взятка не помешает и в раю: даю и спокойно пью.
Отель нов и добротен: комнаты с высокими потолками, балконами. Океан в двух шагах, как улицу перейти. Чистота и порядок; берберско-арабская прислуга, в отличие от испанской или итальянской, не орет, не кричит и не показывает, что она тут главная, а тихо делает свое дело, не поднимая глаз на белых «сиди» (господин) и «лялла» (госпожа), которым мешать во время отдыха никак не следует. Слово-то какое — лляллла!..
Персонал говорит на европейских языках довольно сносно, но родной — французский. Крепенькие, темненькие, но не баклажаново-серной чернотой рабов из чадного Чада, а оливковой бежевой матовостью навсегда загоревших тел.
Говорят, что цепь испанских отелей «Iberostar» всюду хороша. Но тем, кто хочет по вечерам веселиться, лучше ездить в немусульманские страны. В самом Марокко, кроме грозных пророчеств муэдзинов и народной музыки, я ничего не слышал. Западной музыки нет ни в эфире, ни на лотках, что вполне понятно: на тебя Америка валит бомбы, а ты будешь вуги-буги слушать?
Вообще остается ощущение, что та музыка, которую слушает арабский мир, не изменилась в своем существе со времен Магомеда, а может, и раньше. Это тоже понятно: в Европе шла смена течений, формаций, эпох, развитие предметов, техники, музыкальных инструментов, в конце концов, а тут такого движения нет, и внук слушает с детства то, что слушают его отец и дед, и ни одной струны на сазе и трещотки на бубне за века не прибавилось. То же самое будет слушать внук внука. И этот устойчивый консерватизм касается не только музыки, но и одежды, еды, веры, обычаев, обрядов. Тут антагонизма нет и быть не может, потому что сказано не «я», а «мы»!
И вряд ли какие-нибудь смены мировоззрений («одемократим!», «отциви-зуем!», «отучим-научим!») тут возможны, для этого просто нет основы. Шейхи, султаны, муллы, шариат и чадра имеют всю власть уже тысячи лет, будут править и дальше. А вот что может приключиться с западным миром, если его поразит какая-нибудь глобальная вирусная гадогнусь или болидный метеорит вырубит к чертовой матери все электричество, электронство и экранство, — никто не знает. Поэтому лучше сидеть в своем гнезде и не лезть со своим уставом в чужую мечеть — она так устроена, что прохладна и защитна только для тех, кто внутри, но не снаружи.
Океан бурчал, ворочался весь день. Медитерраново море — дочь великого Атланта — в древние времена, когда Сахара была еще садом, сбежала, отструилась, отлилась от грозного отца, растеклась и спряталась в воронке за проливом. Но отец ее не преследует. Он мудр и знает: все, что за Гибралтаром, и все, что перед Гибралтаром, — его царство, его подводные путы-пути, его живые стяги рыбьих стай, его визири-киты силой налиты, ведут во льды. А слово — закон, не то: вспышка, цунами, волна — и крышка!
Иногда океан суров, а иногда и мягок — часами обсасывает леденцы пляжей, омывает тверди грудь, кормит водный люд. Как хороший отец, следит за порядком. Кто голоден — тому даст пищу, кто мал — перенесет через лужи, избавит от лжи, уложит, лижа.
Под утро видно, как гордые крепенькие пальмы плещут благородным листом, не сгибаясь в талии. Чайки белыми точками спят на крышах отеля. Еще пузырится в небе белок пророковой луны, а с горы уже плещет гибкая серебряная вязь: «Аллах — Король — Народ»…
Да это же формула графа Уварова: «Православие — Самодержавие — Народность», с помощью которой он хотел вытащить Россию из очередной ямы!.. Но уваровская лексика явно проигрывает по сравнению с арабской. Если «православие» — то куда всем бедным татарам-тунгусам, башкирам, калмыкам, не говоря о шаманах Сибири и алтайских буддистах, деться?.. Или вот «народность». Что значит это слово? Оно может иметь много значений. Идет ли речь о «коренной» народности, титульной и главной?.. (Тогда опять калмыки внакладе.) Или имеются в виду гусли, гжель, лубок, сарафан и борщ с матрешкой и икрой?.. А тут — «народ», нечто единое, не распадающееся на народности, что-то цельное, каким был советский народ 70 лет. Да и «Аллах» покрывает всю страну без остатка, а не часть ее, как куцеватое для империи православие.
На пляже несколько молодых немцев из нашей группы шептались о том, что было бы неплохо попробовать гашиш, но где его взять?.. И сколько, главное, стоит?.. Принялись в уме что-то подсчитывать, делить, умножать:
— Сто разделить на семь целых, шесть десятых, получится тринадцать… — но мы им сообщили, что -местные дилеры по граммам не меряют, для них есть большие и малые -куски — и все.
— А где купить?
— А вон видите садовника с тачкой? Вот у него надо спросить. Чем страшнее продавец — тем лучше у него гашиш, — предположил я.
Немцы замялись. А мы отправились к нему. Швагер начал с долгих «мон шер» и «мон ами», но садовник, сохлый и витой, как лоза, бербер сказал, что он о гашише ничего никогда не слышал.
— Конечно. Тот курил слепым, а этот курит вглухую, — с досадой отошли мы от глупого садовника, который начал разворачивать шланг и проверять -краны.
Через несколько минут он приблизился к нам со спины и шепотом по-французски спросил:
— Сколько надо? Много? — услышав «мало», покачал головой: — Нет, мало нету, — и пошел дальше крутить свой шланг.
Настырный Швагер догнал его:
— Во-первых, мон ами, если нам понравится, то потом мы купим много. А во-вторых, со мной — внук Сталина, — прошептал он на ухо садовнику и украдкой указал на меня бровями. — И он очень недоволен, что нельзя купить хорошего биопродукта.
— Oh, un petit-fils de Staline? Mon Dieu![19] — навострился садовник, с интересом поглядывая в мою сторону (а я повернулся в профиль, чтобы ему было легче сравнивать).
— Он не только внук Сталина… Он чеченский полковник… Казначей Ясира Арафата… Только что из Карачи… Зеленое знамя ислама… Священная война… — нес вздор Швагер.
Садовник слушал, качал головой, потом сказал:
— Вчера начался пост, рамадан. До четырех часов ничего не продается и не покупается. Потом принесу, под вечер.
После захода солнца он продал нам кусочек смолы за 10 евро и две пачки сигарет.
— Где еще в мире сигареты меняют на гашиш? — восхитился Швагер.
— Это не гашиш, это киф[20], — сказал садовник.
— Киф? Риф? — запутался баварец, все время слышавший отовсюду только змеиный усыпляющий шорох шипящих «хашшишшшшш», без шипов и ниш.
— Друг с севера привозит. Мы его курим в трубке, без табака.
— А нам что делать? — испугался Швагер. — У нас трубки нет! — но я его успокоил, сказав, что по логике, если можно курить без табака, то почему нельзя с табаком?..
Когда мы попробовали покупку (киф был крепок, как скиф), то сразу же забыли про все суетное, дрязгливое, лишнее и погрузились в ту особую, основательную думу, которая навевается качественным биопродуктом из горной гряды Риф…
Риф! Что-то острое, голое, неприятное, скрытое, тайное, вроде ребра. Ева — из ребра. Бес в ребро. Поломать все ребра. Ребром ладони. Наш корабль вы-бросило на риф возле замка Иф, где сторожем — старый гриф, без когтей и грив, но игрив, как роща ив… Апокриф, миф, в который верит дикий скиф…
Наблюдая за женщинами и узнав от меня слово «юбка», любознательный Швагер предположил, что слово «юбка» явно выползло из французского «жюб»[21]. А мне стало понятно, почему произошло выпадение шипящего: не могли же «юбку» называть «жюбкой»! Жюбка на жопке!
Но на идею Швагера, что, может, это, наоборот, «жопка» названа в честь «жюбки», я даже отвечать не стал: жопка была, когда о юбках никто еще не помышлял. Уже на берестяных грамотах черным по коричневому выцарапано. Нет, это то же скромное европейское «попо», которое в русской огласовке приобрело женский род, вес, звук, мясистость и сытое жужжание.
Буква Ж даже внешне похожа на задницу: такая же округлая, из пухлых половинок сотканная. А если как следует присмотреться, то и вагину в ней можно различить. И не одну, а две, зеркально отраженные (как горы Атласа и Анти-Атласа). Много чего рождено в этом сочном увесистом звуке. Да чего далеко ходить — «жизнь» и «женщина» исходят из этого же буквозвука. И корни слов, важные и нужные: -жар-, -жир-, -жур-, -жад-, жит-. Реальная, звучная фонема, основательная во всех смыслах. Желчь. Железо. Желваки. Жесть. Жбан. Жгут. Жлоб. Жаровня. Жара… Французский язык подкинул много конечных жужелиц: демонтаж корсажа в блиндаже; вираж массажа; дренаж бандажа. Пляж, вернисаж, грильяж, ажиотаж. Высший пилотаж!..
Швагеру очень понравилось не только курить гашиш, но и беседовать о нем. Теперь, куда бы мы ни попадали, он заводил разговоры о главной агрикультуре страны или возмущался, что по идее «аll inclusive» в Марокко должно включать и дегустацию основного экспортного продукта страны: показывают же нам бедуинские танцы и басурманскую джигитовку? Почему бы и с гашишем не познакомить? Нет, не обойдется Страсбургский суд без жалобы: он уже начал составлять ее в уме.
Из бесед выяснилось, что берберы-кабилы из гряды Риф очень воинственны, у них до сих пор сохранилась кровная месть, что они были вечной головной болью не только для султанов, но и для соседей, с которыми воевали за воду и пастбища; что у них из-за кровной мести всеми делами занимаются женщины (которые не подпадают под законы мести и могут свободно передвигаться, торговать и т. д.). Сами же кабилы сидят где-то в горах (месть может длиться поколениями, веками), выращивают коноплю и другие менее ценные сельхозпродукты. Гашиш стаскивают по тропам к морю, грузят в рыбацкие лодки с двойным дном и переправляют в Европу (от Испании до Танги (Танжера) — всего 14 километров).
Центром этого адского рая является город Кетама (одновременно — и лыжный курорт), где тебе могут сдать бесплатно комнату, лишь бы ты купил побольше товара. А если не купишь — могут и машину камнями побить или вообще отобрать: полиции, ясное дело, в горах нет, а если и есть, то она занята своими делами.
Около сувенирных лавок жены примеряют бусы, браслеты, серьги. Напяливают платки и шали, снимают, путаются в волосах, торгуются из-за пары евро. Казалось, чего их примерять и какая разница — 3 или 4 евро стоят эти побрякушки, выдаваемые за серебро и злато?.. Так нет же, матковая (маточная) сущность женщины вступает в генный бой.
Худой черный сонный бербер в капюшоне, еще до рассвета, очевидно, съевший свой кусок радаманного гашиша, наблюдает вместе с нами за этим действом. Потом качает головой, вздыхает:
— Toutes les femmes sont une grande catastrophe![22]
В другую лавку я вошел с женой и свояченицей. Хозяева почтительно подскочили к нам, стали пялиться на мощные бюсты белых лялла, начали подобострастно шептать:
— Богатый человек! Две жены! О! Очень богатый! Купи для них подарки! Сколько верблюдов за жен отдал, сиди? — шутили они, с обезьяньей быстротой сволакивая с полок кожу, куртки, хламиды, сандалии и раскидывая все это где попало.
В итоге богатый человек купил себе за 30 евро жилетку из кожи нерожденного ягненка, а жены, обнюхав куртки и сумки, поморщились, отказались от подарков и пошли дальше по лавкам.
Глядя им вслед, Швагер печально сообщил, что, если верить одному психоаналитику, то хождения женщины по магазинам есть не что иное, как неосознанный (или подсознательный) поиск самца. Те из женщин, кто при этом еще и пестро-ярко одевается, более озабочены, добавляют перьев и краски, чтобы было заметнее: вот она я, берите меня! И с этой точки зрения восточный базар, где полно праздных самцов, — лучшее место для женских прогулок.
— Ну, и получили за это чадру и хиджаб[23]. Пусть теперь во тьме и духоте гуляют. Жалко, что и наших под эти тряпки спрятать нельзя, — искренне посетовал я.— Скольких проблем можно было бы избежать!
— Да уж куда там!.. Смотри, как бы самих в ящик не загнали и под землю не закопали!.. — согласился шепотом Швагер. —
Торговцы стали выкрикивать цены, я вспомнил, что гид учил нас: «Знайте: если вам говорят цену, например, триста дирхамов, значит, можно купить за сто. Все цены надо делить на три, тогда будет о’кей». То есть запрашивают буквально втридорога. Но, зная сетку расчета, можно узнать, за сколько реально можно купить.
Вообще из бесед с местным людом становится ясно, что экономика Марокко тоже как бы поделена на три трети: одну треть доходов забирает себе король, вторую треть — армия плюс чиновничество, а одна треть остается (если остается) народу.
Встретили россиян из Самары. Муж с огромным животом похож на солидного «вора-государственника», жена явно помоложе, пошустрее и постервознее, держит его возле себя, не пускает к дармовым лоткам с алкоголем.
Госвор сразу начал с анекдота:
— Идут по грузинскому кладбищу два русских. Видят надписи на могилах: «Гиви, 1935–1993, жил одиннадцать лет»: «Гоги, 1946–1999, жил шесть лет»; «Отар, 1905–1986, жил тридцать пять лет». Спросили у сторожа, в чем дело. Тот объяснил: «А это написано, сколько лет они жили хорошо, по-человечески, в достатке и удовольствии». Тогда один русский говорит другому: «Вася, когда меня похоронят, на моей могиле напиши: «Родился мертвым».
Судя по его животу, сам он весьма хорошо жил еще задолго до своего рождения. Швагер хотел тут же подружиться с ним, но госвор не говорил ни на каком языке, кроме волжского наречия, окая так, словно бублики на гвоздь нанизывал, а Швагеровых лексем типа «хлэпп», «три сэкунд» и «дазвидания» было мало для полноценного общения.
Тогда мы решили поодиночке ускользнуть от жен и встретиться у пляжного бара, чтобы болтать было веселее. После полудюжины рюмок дармового коньяка, выпитого подальше от глаз жены, госвор покраснел, как рак, чего-то разволновался и стал ругать Путина, что он, дескать, опаснее всех генсеков, вместе взятых: этот волк в овечьей шкуре, глобальный расхититель, выкачивает из России последние соки — ее недра, а страна в конце концов просто рухнет в дыры, оставшиеся от нефти и газа; все, кроме трубы, развалено, опустошено, заброшено, глубинка живет в средневековье, китайцы активно заселяют -Сибирь, а жируют одни менты, мафия и олигархи.
— Разбежались, суки, по своим лондонградам, а тут все огнем гори!..
Я перевел это Швагеру. Тот иронически удивился, почему вместе с нефтью Путин не распродает и землю:
— Почему нет? Он зидитт на стулье! Непльех! Кальбас! Мазутные князья, бароны солидола! Здесь такое уже было пару веков назад! И землю можно продавать! И леса! И моря! Патома зуп с катома!
— Лес уже продают будь здоров… Вместо того, чтобы наш Крым воевать или Сибирь смотреть, он опять на Кавказ нос сует, мало ему было Чечни, — гнул свое госвор. — Была вот уже одна гадина — Распутин, нет, мало, нужен второй… Двапутин!.. Потом и Трипутин нагрянет!.. Тритон, блин! Лилипутин!..
— Что? С Тримегистом сравнивает? — услышал что-то свое Швагер, а я спросил, рассматривая необъятный живот и висящие сиськи «госвора» и удивляясь ненависти, с какой тот кроет серого полковника:
— А вы сами, извините, в какой области трудитесь?
— Я-то?.. — усмехнулся он. — Двадцать лет пропахал гравером на фабрике… А сейчас имею три ювелирки и пару ломбардиков… Сейчас все есть… -Участок купил, дом в три этажа построил, семьсот квадратов… Да зачем все это?.. — махнул он здоровой ручищей. — Сын погиб, утонул, перевернулся на катере, который я ему подарил на день рождения… Так катером и накрыло на второй день… Дочь — в Америке, о России слышать не хочет. Внуки, как лягушки, только по-американски квакают… Так и сидим с женой в трех комнатах, кукуем… А остальные пятнадцать закрыты… На рыбалку вот с ребятами съездить, заложить по триста грамм под уху, телку отодрать — всех радостей…
Когда я перевел это Швагеру, он удивился:
— А чего еще человеку надо?.. И почему он Путина ругает? Плохо ему живется при нем?
— По инерции, наверно. Или от зависти, что его самого к трубе не подпустили, — ответил я, подумав: «Детская болезнь левизны в капитализме. Пройдет, наверное!»
— Мы в Европе еще доиграемся с этими русскими бандитами. Денежная экспансия хуже любой войны! — многозначительно поднял палец Швагер. — Недаром Америка предупреждает, что не надо якшаться с коммунистами, даже если они сейчас носят крест и заходят в церковь или в банк чаще, чем в камеру пыток или на трибуну.
— Твой Америкастан — еще худшая гадина! — ответил я ему.
А госвор, покрутив панамкой на зов жены, рявкнул на весь пляж:
— Иду! Без паники! — и пошел степенно колыхать брюхом, вызывая уважительные взгляды тощего бармена, которому с детства было известно, что толстые люди — это богатые люди.
— Рашен — биг, рич, вери гуд! — говорил бармен, поднимая большой палец и наливая нам по «гранд Наполеону».
А меня обжег мыслеобраз: в Фесе полуголые люди в пятидесятиградусную жару с утра до вечера в грязи и смраде выделывают кожи для богача, который покупает у бедняков не что иное, как время их жизни: платит гроши, а забирает бесценное — их дни и годы, саму жизнь, давая взамен, как собакам, еду, краткий сон и две прогулки в день: на работу и с работы.
Невозможно представить себе, чтобы льву в его лохматую гривастую башку пришла идея заставлять гиен или гепардов трудиться на себя — это прерогатива «умного» человечества, пяти миллиардов людей, которые, добровольно отдав пятистам прохвостам и проходимцам половину богатств мира, теперь корячатся, чтобы хоть как-то поделить оставшееся.
Утром океан притих: утомился, прилег, нежится в дреме, только иногда лениво хлюпая и хлопая узким веком прибоя.
По пляжу движутся шагом два конных полицейских. Следом едут на мотокарах с дутыми шинами другие охранники — здоровые хари в хаки. Около выходов на пляжи маячат скучающие лиловые вахтеры: в рамадан им нельзя с восхода до заката ни есть, ни пить, ни курить, ни касаться женщин. Но Аллах милостив: после захода солнца можно делать все, что душе угодно.
Вот такой странный пост. С одной стороны — излишне жестокий (в жару целыми днями не пить, не курить), с другой — слишком мягкий (ночью делай, что хочешь). Где тогда очищение тела и души, которые предполагает любой пост?.. В рамадане все остается, как прежде, просто переносится на ночь: чтоб «Аллах не видел» (полумесяц — символ ислама). Это, в свою очередь, создает дополнительные сложности для тех, кто поста не держит и живет обычной «дневной» жизнью. А таких немало: пророк избавил от поста беременных женщин, детей, стариков, больных и путешествующих.
Швагер уверен, что христианский пост облагораживает и очищает тело и душу, а мусульманский — ожесточает и озлобляет. Не берусь судить, по-настоящему никогда не постился (если не считать всяких диет), полагая, что по большому счету и пост и обжорство, и гнев и любовь, и грех и добро гнездятся внутри человека, а не снаружи, где царят голые идолы, ветхие мифы и мертвые сфинксы стандартов и схем.
Луна — словно резной камень на влажном песке. С горы электрически светит Аллахова вязь. Течет, пропадая и возникая, ветерок. А в глубинах вод вздыхает и устраивается на свой соленый ночлег отец-Атлант. Он сегодня хорошо поработал. Еще бы! Он держит на своих плечах воду и сушу, но воздуха и огня Бог ему не доверяет, владеет сам.
Мы сидим на скамеечке и смотрим на темный океан. Натурпродукт привел нас в лирическое настроение. Швагер признается, что, если бы добрая фея предложила ему исполнить одно желание, он бы попросил у нее знание всех языков земли, чтобы ездить из страны в страну, всюду чувствовать себя как дома и быть лучшим в мире синхронистом.
— А я, если бы явилась фея, духами вея, попросил бы у нее прожить все жизни всех людей, которые когда-либо жили на Земле, — ответил я.
— С какого периода? С неандертальского? — уточнил практичный Швагер.
— Нет, с кроманьонского, — кисловато ответил я, мысленно выбираясь из-под обломков глупой мечты.
— Я бы рабом не хотел быть, — продолжал Швагер. — Царем, князем — пожалуйста! Но рабом?..
— Ты и так раб, только твое рабство без цепей. Цепи у тебя в голове, а сам ты — в клетке, — ответил я ему.
Швагер что-то заворчал про Гулаг, но я не слышал его: надо мной вдруг навис ангел в челобии и прожег пальцем дыру в моем черепе, отчего стали вспучиваться мысли: «Зачем жить чужие жизни? Живи свою! Где твое место?.. На пляжах Атлантики? В европейской пустыне? В горах Кавказа? В древнем Бенаресе? Что тебе надо? Откуда и куда идешь? И где очнешься после агонии и сорокадневного смертного рамадана? Что увидишь, кого -узнаешь? Что будешь делать: летать или ползать? Реветь или мычать? Плавать или парить? Или уйдешь навсегда просто так, не узнан, не назван, не -вечен? Людьми не опознан, слаб и увечен? Городов не построил и царств не основал…»
«С собой разобраться — это и есть царство построить. Снаружи — только материал для стройки. Ищи свои крылья, глупец!» — Ангел вырвал палец и стал уходить восвояси. Вот вступает в океан, идет все дальше и дальше… Ложится на воду навзничь… Белые крылья раскинуты по зеленой воде. Ангел долго лежит, что-то высматривая в глубине. Потом складывает крылья и исчезает…
А я с горечью думаю, что, скорее всего, все случится по-чеховски: жил человек, что-то делал, о чем-то думал, к чему-то шел, что-то искал, чего-то хотел, кого-то любил, о чем-то мечтал, радел, спешил — и вдруг умер, подавившись за обедом рыбьей костью… Закончил череду своих забот, дел и будней… Будет ли другая — Бог весть…
С утра трудолюбивые марокканцы в белоснежных балахонах моют и драят стойки и стулья, скребут плитки бассейна, поливают газоны и пальмы. Бармен моет кофеварки и судки. Садовники возятся со шлангами. Затейники готовят места для ламбад и ча-ча-ча, проверяют волейбольную сетку, собирают стол для пинг-понга, расставляют стулья для зевак.
Персонала много, но его не слышно, не в пример французам или итальянцам, которые показывают всем, что они терпят весь наглый туристский люд только потому, что надо зарабатывать деньги, чтобы хотя бы полгода потом не видеть отдыхающих рож. Кажется, что марокканцы не понарошку рады белым сиди и лялла, с которыми можно шутить и болтать о мире, короле, еде, солнце и, конечно, о полезных растениях местной природы.
Яркие краски пляжа похожи на те, что можно видеть в горах Атласа: живая желтизна с островками зелени, а дальше — синь неба-воды и белые бурунки пенных облаков.
Швагер с утра прицепился к низкорослому охраннику пляжа и завел с ним речь о горах и пустынях, о фауне и флоре, об усушке и утрушке гашиша, об опасностях, которые подстерегают горных кабил, когда они на ослах, подводах или грузовиках с шерстью везут свой продукт из гор в города.
Узнав от нового друга, что слово «гашиш» по-арабски означает «трава» или «сено», Швагер вспомнил свою обычную шутку:
— Если «аll inclusive», то почему в номерах вместе с мылом, полотенцами и розами нас не встречают букетами местной чудо-травы и бесподобного сена?
Вахтер был патриотически растроган таким желанием:
— Монсеньер, вы хотите попробовать? Через час принесу!
И, к нашему ужасу, правда принес кусочек, который уже не лез ни в какие дыхательные пути.
Жены, отказавшись от общения с «дебилами», ходили на пляж отдельно, а мы курили и таскались по отелю, дурачась и время от времени подкрепляясь в баре двойным «гранд Наполеоном». В плавках, соломенной шляпе, круглых черных очечках и мятом пиджаке на голое тело, Швагер вышагивал первым и здоровался с каждым встречным на всех языках, виртуозно угадывая нужную речь. Он — в столбняке. Я — в коме. Жены — в обломе, но ничего -поделать нельзя: гашиш в море-океан никто не выбросит, надо курить до -конца.
Конечно, можно себе представить, как бедным женщинам осточертели бесконечные беседы о горах Риф, о способах уборки и обработки продукта, о движении зеленых за легализацию каннабиса, о налогах и пошлинах, о килограммах и брикетах, о глупых запретах, предвзятых декретах… Употребляют ли женщины благородный продукт, или и тут мужской доминант не дал женскому менталу ходу и броду?.. Где лучшая конопля: в Азии или Африке?.. Почему в самом Марокко на улицах нет ни дымка, ни запашка, ни намека на гашиш?.. Может, марокканцы его просто едят с кус-кусом?.. И правда ли, что есть таинственное гашишное масло, двух-трех капель которого хватает на хорошее настроение и бодрый настрой?..
Все эти насущные проблемы обсуждались под палящим солнцем с уборщиками мусора, боями, барменами, диск-жокеями, которые все напоследок показывали скрещенные решеткой пальцы:
— Опасно! Тюрьма! Пара кило — не проблема, но пара грамм — опасно, плохо! Риска много, а бакшиша нет![24]
Ишь, вишь, за гашиш — выигрыш-бакшиш! Кукиш, шиш!
Да, крепко держит король за горло Марокко! Пляжи прочесывают конная полиция и охрана на мотокарах. Около дворцов — три вида охраны: полиция, военные и дворцовая стража. В один из мавзолеев в Рабате нас вообще не пустили, велели быстрее лезть обратно в автобус, потому что, может быть, приедет король с Лазурного берега (где он обычно живет), чтобы помолиться на рамадан с народом… Мало ему, бедному, своих двадцати дворцов, надо во Франции жить. Ну, на то он и монарх, чтобы отдыхать, где вздумается…
Наконец после бесперебойного знакомства с местной агрикультурой Швагер сломался — его сразу постигли все беды европейца в южных странах: понос, рвота, животоверчение, колики, слезшая кожа, головная боль от перегрева, обгорева и перекура.
Швагер не мог больше курить, отказывался под разными предлогами, кашлял по-собачьи и стал прятаться в своем номере, не отвечая на стуки и звонки. Тогда я сказал ему, что если мы не скурим весь имеющийся запас, то я возьму остаток в самолет и, если меня поймают, он пойдет сообщником.
— В океан я этот ценный биопродукт бросать не собираюсь, учти! — -предупредил я его напоследок.
Но это не помогло. Он уже не желает якшаться с носильщиками и мусорщиками. Наоборот, стал избегать всех и боязливо сидит у себя в номере, не отзываясь на мои призывы отведать даров местной флоры, которую принес нам почтенный туарег, державший верблюда для фото с туристами (пожилой седой верблюд вздыхал на сорокаградусной жаре, брезгливо поводя набрякшими веками и удивляясь, как людям не лень прерывать его дремотный вечный пост, залезать без дела на горб и заставлять делать глупый круг по песку).
Швагер, осмеивавший господ, евших хлеб с жареной картошкой, сам перешел на голый рис и предпочитал отсиживаться где-нибудь под зонтом, пока я искал его для совместных дегустаций. На зовы не откликался и вообще делал вид, что спит, когда я наконец находил его где-нибудь под пальмой у бассейна. С ворчанием:
— Турак! Один минутт! Патома зуп с катома! — он уползал в тень, проклиная рамадан, солнце и весь растительный мир планеты.
Добродушие его покрылось ржавчиной обиды, хотя, кроме своего слабого здоровья, винить ему было некого. Славные прежде арабы были переименованы в «черных обезьян»; толстые женщины на пляже получили желчный ярлык: «Genetischer Sondermull»[25]; конная полиция превратилась в «ослов на лошадях», океан стал противным, ветер — холодным, а еда — невкусной.
— Это пройдет, — успокаивал я его и советовал мазать простоквашей голову, чтобы не обгорала лысина.
Но превращения божьего одуванчика в репей было не остановить. Швагер то и дело читал нудные монологи на тему «Мы, немцы, развитая нация! А это все — примитивные народы!», вспоминая при этом племя каннибалов-батагов из Индонезии, которые на главной площади всей деревней отрезают от живого человека куски и едят их с солью, перцем и шафраном.
В ответ я лаял на него:
— Какие вы развитые? Вы прелые и гнилые! У вас нет понятия дружбы, гостеприимства, уважения к старшим, нет понятия «мы», а только «я», как сказал наш гид, который живет в этой медине с того времени, когда вы еще по деревьям лазили и разрушали все цивилизации подряд, не говоря уже о двадцатом веке, где вы постарались на славу! Вы зациклены на деньгах, а не на жизни. А про батагов я тоже читал. И там, кстати, было написано, что так они искоренили у себя преступность: они не кого попало ели, а только врагов и убийц! Сразу два полезных дела: и плохого человека казнили, и ценные протеины получали.
— Мы — двигатели прогресса! — не унимался Швагер. — У нас удобства, цивилизация, архитектура, наука, а у них даже воды в туалете нету!
— Ваши женщины мужеподобны, ваши шутки — на уровне унитаза, ваша цель — работать как волы, чтобы заработать две недели солнца, на котором этот бербер лежит весь год бесплатно! Не говоря уже о том, что совсем недавно вы были символами и эталонами предельного зверства, — огрызался я.
Швагер цеплялся не только ко мне. Увидев, как хонеккероподобный сухой осси осторожно моет узловатые ноги под душем возле бассейна, он начал хлопать в ладоши и фальшиво петь «Катюшу», отчего осси, позеленев, но дослушав куплет, отчетливо прошипел:
— Ваше место в психиатрическом диспансере!
А Швагер в ответ показал руками, будто строчит из автомата от живота:
— Ес лебе коммунизмус! Шталин! Троцки! Шталинград!
Осси с омерзением обошел нашу скамейку и исчез в здании, а Швагер, -обозленный на все человечество, начал выяснять, почему народы любят -крепкую руку:
— История всех тронов и престолов — это история тирании. Почему люди так жаждут, чтобы над ними нависали тираны и садисты? Не есть ли в этом садо-мазохическая основа человечества?
— Народ аморфен, инертен, разрознен. Да и кто, кроме дураков и садистов, жаждет власти? Умный человек найдет чем заняться. Или по-другому будет себя проявлять, — отвечал я. — Зло активно. Все эти исчадия ада всегда были дьявольски энергичны и целеустремленны, шли по трупам, топтали основы.
Швагер не спорил, вспоминал правителя Валахии Влада Дракулу, прозванного Колосажателем, который в юности попал в плен к туркам и научился от них мучить людей, а потом, когда стал государем, мог в один день посадить на кол 30 000 (!) человек, как это он сделал в 1460 году в день святого Варфоломея у себя в Трансильвании. И в то же время народ его обожал и трижды избирал на царство, а Влад в промежутках сидел в тюрьме, уходил в монастырь и был в плену, во время сидения на троне устраивал дикие массовые убийства своих подданных, пил у них кровь в самом прямом смысле, не говоря о переносном.
— Насчет массовых убийств многие большие способности проявляли, — туманно отвечал я ему.
— А Шталин? А Троцки? Гулаг? Товарич Хуйбышов? — вскинулся Швагер.
— Так те своих травили, а вы — чужих. Разница есть, нет?
— И своих тоже, — сник Швагер.
После полоскания мозгов и промывки желудка Швагер пошел на поправку: мог уже самостоятельно сидеть в шезлонге и смотреть на горизонт, недобрым словом поминая Магеллана и Кука. Он даже проявил интерес к пришедшему продавцу часов (в капюшоне и теплой куртке, несмотря на пекло). Побеседовал с ним по-французски о том о сем. Вновь подружился с погонщиком верблюда и даже подарил ему шариковую ручку, которую тюрбатый туарег, не зная, что с ней делать, приторочил к мешку на многострадальном верблюде. В мешке угадывались какие-то аппетитные шары.
— Как ты думаешь, что у него там, в мешках? — не успел я спросить у Швагера, как хохот охватил нас. — Конечно, там продукт горной гряды Риф, что же еще!
И опять пошли-поехали разговоры о кифе, Рифе, продукте, утрушке-усушке. Жены ругали нас шизоидами. Но это мало трогало, когда лежишь в Африке на солнышке в дремотных грезах и морских мечтах, а по песку бродят губастые лолитки с черными глазами и влажными бедрами, незаметно высматривая жертву на вечер. И лень истомы приковывает к горячему песку — хорошо бы зарыться в него с головой и лежать подальше от мира, слушать легенды хромого эмира, стук наковальни, клики чертей, слышать железные звуки их глупых затей. Иногда высовывать глаз или ухо, чтобы узнать, что на земле — рамадан или святки?.. Не пора ли играть со Снегурочкой в прятки?.. Нептун ли трясет там трезубцем вдали?.. Не ангел ли Божий бредет по мели?.. Светел и весел, куда-то зовет, сдувая печаль и сгоняя весь гнет…
Новые пробы местной флоры привели к тому, что я где-то потерял свою любимую полотняную сумку. Она была со мной пятнадцать лет — и вот пропала, соскользнула с плеча, когда мы ходили в очередной раз по базарам. С виду была она скромная, даже неказистая, а вмещала десять бутылок вина!
Заглядывал под тележки и стойки, под ослов и мусорные баки, под ларьки и ступени — нет, сгинула. Швагер тоже прилежно оглядывал ряды. На мои вопросы, не видел ли кто сумки, торговцы качали головами: «Нет, не видели». А один старый араб сказал:
— Rejouis-toi, un tout petit sacrifice! — и со значением повторил: — Un petit sacrifice![26]
— Что он сказал? — вцепился я в Швагера.
— Он сказал: «Малая жертва».
— Кто? Я жертва?
Швагер переспросил — араб что-то ответил, прочертив в воздухе рукой плавный полукруг.
— Он говорит, что ты принес малую жертву.
И вдруг до меня дошло: «Малая жертва, чтобы не пришлось приносить большую!.. Лучше отдать малое, чтобы не жертвовать большим… Откупиться от рока…»
— Спасибо! — сказал я арабу. — Я вас понял.
И правда — стало как-то легче на душе. Раз надо — так надо. Лучше малую, чем большую. Я сел на низкий парапет. Швагер пошел пробовать орешки.
«Если жизнь есть цепь несчастий, то малыми жертвами эту цепь можно стянуть, укоротить… Недаром слово └несчастье“ имеет множественное число, а └счастье“ употребимо только в единственном… А те, кто погиб, убит, замучен, умер с голоду?.. С кем судьба беспощадна? Как же с ними?.. Очевидно, взяточник-рок их жертв не заметил… Или они ему не понравились… Или были слишком малы… Как это понять?.. И что, наконец, происходит в стакане бытия: полуполон он или полупуст? Или это зависит, через какие очки смотреть, с какой ноги вставать, каким боком поворачиваться?..»
Во время обеда в ресторане появилась группка молодых «новых русских». Дохлые европейцы молча, как мыши, глядели своими омертвелыми глазами на гуляющих ребят, у которых стол ломился от бутылок и еды, которую они поглощали под шутки-прибаутки.
Особенно осатанело-удивленно пялились рыжие свиноподобные альбиносы англичане, без единого волоска на теле и с единой мыслью в розовых глазах: «Кто пустил сюда к нам этих приматов, варваров, людоедов, плебеев? Сюда, где мы, европейцы? А среди европейцев главные мы, англичане, потому что у нас есть королева, а у вас королевы нет!»
«А чихать я хотел на твою королеву!» — казалось, отвечали им ребятки, громко крича через весь зал:
— Серый, есть там «Женя с Толиком»?..[27] Тащи, сколько унесешь! И эту, амаретту, стакана четыре, захвати — Машка любит!
Гибкая Машка с кошачьими глазами доедала третий кусок акульей вырезки. На груди у нее в такт челюстям подрагивала надпись «ARMANI». Золотоволосый двухметровый Серый в шортах от «Versace» нес шесть стаканов в сомкнутых ладонях.
А мертворожденные европейцы, поджав губы и носы, все смотрели своими бесцветными глазами на торжество дикарей, вылезших, как черт из табакерки. Perestrojka! Glasnost! И качали головами: если раньше русские грозили оружием и бомбами, то теперь орудуют деньгами и нефтью, шуруют на биржах, разлагают рынок, портят конъюнктуру и цены на недвижимость. И это оказалось куда опаснее прежних ракет и «калашниковых».
В последний день с утра ослепительно печет и жарит. Небесный султанат подсказывает мне: оставайся, не уезжай! Здесь так хорошо! Здесь вечное солнце, и бирюзовый океан, и фантастические горы, и тихие, мирные люди, которые не носят бород, не рубят женщинам пальцы с маникюром, не режут губ с помадой и не рвут ушей с серьгами, а сидят себе спокойно на солнышке, зная, что все на свете — иншалла, фатум, рок и власть Аллаха, а люди — части праха. Поэтому нет страха, не страшна и плаха, когда душа вольна, как птаха…
А в Европе — холод и слякоть, и вечный дождь с гирями облаков, и хмурые лица людей, которые должны 11 месяцев в году пахать, как заведенные, чтобы купить себе право поехать на пару недель в этот земной рай… Так не лучше ли из рая вообще не уезжать, а в ад наведываться только за деньгами, пометом сатаны?..
Но почему-то никто моей идеи попросить в Марокко убежища не поддержал. Швагер считал, что жить надо в Европе, а в Африку ездить на разного рода сари-сафари. Женам не нравились антисанитария, женская придавленность и арабско-берберский маскулинный шовинизм, доходящий до гендерогеноцида. Один только я мечтал о тихом местечке где-нибудь под Танжером, где в рыбацком поселке можно купить себе будку с цепью и сидеть на привязи, никуда не удаляясь, не лая, не ругаясь, не скуля, помня, что слово — серебро, а молчание — золото. Каждый пишет, как он дышит?.. Скорее — как он слышит.
Черпатель тишины. Месиво, крошево, зарево сна: будто вновь наступила весна, и жизни сияющий ход обращен на восход и только вперед. И нет ничего, кроме счастья бытия, что состоит из двух слов — «быть» и «я».
По пляжу тянутся всадники на конях. Они в чалмах и синих формах. А за ними попозже поедут другие вояки-хряки в хаки. Дутые шины их каров оставляют на песке стрелки и ромбы, которые тут же пропадают в мохнато-белой загребущей руке прибоя.
Вот плетется медленным шагом невыспавшийся верблюд — он-то хорошо знает, что так рано его незачем гнать на пляж: поутру никто не хочет влезать на него и кричать с горба всякие глупости. Но водила-туарег уже пережил рамадановскую ночь, заправился гашишем на целый день и теперь бредет по песку куда глаза глядят. Ну, а если хозяин идет — то и верблюд идет, куда же ему деться от кольца в ноздре?
Спрашиваю у знакомых ребят-марокканцев, почему они с утра, одетые, сидят на пляже, чего ждут.
— Денег от Аллаха! — был невеселый ответ.
А другие мальчишки не ждут: слепили из песка верблюда и зазывают туристов сфотографироваться на нем. Каждый зарабатывает что-то, чтобы прожить этот день, а дальше — иншалла и воля высшей власти, что судит без суда и страсти.
Пришел «вор-государственник», который был вчера с женой в парке ( где «попугаи, какаду и всякие прочие глупости»). При жене и без коньяка он был тихий и спокойный. Завтра едет на рыбалку в океан, будет ловить, а потом жарить и есть рыбу.
— Один? — удивился я.
— Нет. Есть такие услуги в отеле. Анекдот хочешь? Сидят три алкаша. Разлили пойло по стаканам. Один нюхает: «Этил, бля…» — пьет и умирает. Второй нюхает, качает головой: «Ну, этил же, бля…» — пьет и умирает. Третий смотрит на трупы, нюхает жидкость: «Ну, в натуре этил же, бля… А, была не была» — кричит: «Помогите! Спасите! На помощь!» — пьет и умирает.
Швагер, находясь в дремотном состоянии, буркнул ему в ответ:
— Коньешна! Непльех! — и опять уткнулся в книгу.
Он дочитывает «Тысячу и одну ночь»: 520 страниц уже одолел, осталось еще столько же. Он поставил себе эту задачу — и он выполнит ее. Он пунктуален и дотошен донельзя, как и предписано генетикой. А кабилам генами предписано сидеть с верблюдами под горой Риф и курить киф — вот они и сидят, ожидая, когда Аллах насыплет им сверху дирхамов в подолы кафтанов.
Мы обнялись с госвором, он пригласил нас к себе в Самару пожить в его огромном доме, рыбку половить.
— Только в мутной воде! И только с красивыми ногами! — смеялись мы, расставаясь и обмениваясь визитками.
В последний день океан неспокоен. Вахтер объясняет это полнолунием, от которого увеличивается прилив. И правда — видно, что ночью волны докатывались до наших лестниц. Но сейчас плескаться можно. Последние купания в мелких волнах. Атлет Атлант подгоняет к берегу подзатыльниками и шлепками своих упругих мокрых ласт: «Смотри не утони!» Но упрямый отлив тянет обратно вглубь.
И трудно идти вдоль воды — так цепок океан ко всему живому: схватит — и не отдаст, засунет в рот, как ребенок или дед (впал в дедство). Или уволочит в свой подводный караван-сарай, где слуги-скаты, любовью объяты, плавно влекутся в морские палаты: там пенится донный шербет и гурий дают на обед, там камбалы желтое днище служит и блюдом, и пищей. И бьют в барабаны немые спруты, срывая с кораллов кривые пруты…
Если закрыть глаза — то под веками начинает клубиться розовая тьма, в ней встают красные кубы берберских городов. Светят алые прогалины в морщинах гор. Желтеет мертвое тело матери-Сахары, отдавшей плоть на растерзание солнцу и ветру. Когда-то тут была саванна, и берберы ловили сетями львов для римских арен. Теперь Сахара суха и стара.
Да, не забыть бы в Фесе купить феску. Успеть в Рабат под набат. В Сахаре выпить чай без сахара. В Касабланке сыграть с Капабланкой. В Марракеше встретить кеша. В Мекнесе послушать о бесе. В Танжере взять инжир и отвезти его в Алжир. В Тунисе зажарить тунца — добычу ловца на живца. Доставить с Мальдив тела мертвых див… Послоняться со слонами по Берегу Слоновой Кости, перебрать их ости, пригласить всех в гости…
Ветер буравит в теле сквозиночки, как в стенах древних медин. Уносит душу туда, где ей надлежит быть — подальше от оков и привязи цепей. Покружив над водой и горами, душа обязательно вернется назад, потому что захочет еще раз познать красное зарево гор, и мясную терракоту Морракуша, и нежные блики Касабланки, и бурливое устье Регрега, и хаос Мекнеса, иссиня-белое варево Феса, минаретов столбы, их разбитые лбы, зеленые пузыри куполов, сотни белых голов с черным обручем веры, какую не знали берберы…
И зачем все блага цивилизации, если днем и ночью идет дождь, а душа блуждает в сумеречных струях? И зачем жить, словно горняк в забое, не зная свободы красного зноя, когда ты един с гулом прибоя, от счастья воя?
Ночью пошли кидать монетки в море. Увидели у лестницы верблюда и его погонщика в чалме. Верблюд, утомленный солнцем и бессмысленным хождением вдоль пляжа, устало-понуро смотрел в сторону лунной дорожки, вздыхал. А туарег, получив от нас сигареты, с парижским прононсом пожелал счастливого пути:
— Alors, au prochain rendez-vous![28]
— Виват, Марокко! Виват, король! Виват, Аллах! — ответили мы и потащились паковать чемоданы, хотя очень не хотелось покидать этот божий уголок, где природа грандиозна, краски бесподобны, люди открыты, король силен, а флора целебна.
2006, Марокко