Публикация Елены Зиновьевой
Опубликовано в журнале Нева, номер 9, 2008
Бехтерева Н. П. Магия мозга и лабиринты жизни. Доп. изд. М.: АСТ, СПб.: Сова,
2007. — 384 с.; ил.
Выдающийся российский физиолог, академик РАН, РАМН и многих зарубежных академий… Наград и званий — не счесть. На базе исследований Н. П. Бехтеревой в 90-е годы в Санкт-Петербурге, почетным гражданином которого она является, образован Институт мозга человека, после смерти его создательницы в июне этого года сотрудники института вышли с инициативой присвоить институту имя Н. Бехтеревой. Первое издание этой книги увидело свет в 1999 году, потом были пиратские издания, — книга оказалась востребованной. Время не стоит на месте, и настоящее издание дополнено новыми впечатлениями, размышлениями, предвидениями. Н. Бехтерева рассказывает о себе и о своих близких, об аресте отца в 37-м, о детском доме и о блокадном Ленинграде, о далекой жизни середины ХХ века, о своем пути в науку и о трудностях становления увлекательной науки о мозге человека… Это рассказ об удачах и неудачах в расшифровке законов активности здорового и больного мозга и о тех, кто, исследуя мозг человека, трудился и рядом с ней, и в дальних странах. Это рассказ и о попытках приложить вновь открытые медицинские законы к явлениям социального порядка и событиям государственного масштаба. “А толчком к написанию книги стали наше время перемен, переоценки ценностей, уговоры моей внучки Натули и просьбы друзей написать о себе. Я попыталась, и оказалось, что эти два опыта стали, по существу, одним, они слились. Это в первую очередь объясняется тем, что происходящее в живом мозге человека, естественно, связано с жизнью — и личной, и общества”. Десятилетия изучения мозга человека позволили Н. Бехтеревой и ее коллегам ступить на новую, еще не затоптанную землю — исследование топографической организации и механизмов творчества, увидеть, как творчество преобразует мозг. Н. Бехтерева затрагивает в этой книге и когда-то запретные темы. “Весь период изучения живого мозга человека я стремилась, что называется, └не прикасаться“ к так называемым странным явлениям, более или менее редким и уникальным, боясь осложнить нашу и так нелегкую работу. Но все изменилось, наука встала на ноги у нас и за рубежом — и я сочла своим долгом рассказать о том странном и далеко не всегда объяснимом, что я видела в жизни. Дальнейшее развитие науки, ее методологии и технологии, возможно, внесут какую-то ясность в понимание этих явлений”. Она считает, что замалчивать подобные явления вредно. Поразительно актуальны и оптимистичны раздумья ученого об интеллектуальном потенциале, который в нашей стране истреблялся не единожды, и истреблялся сознательно. “В связи с долгожданным общим подъемом страны и несмотря на неожиданные новые сложности, я верю сейчас, что наше время пришло. Это — новый виток спирали, на котором необходим и востребуется интеллектуальный потенциал общества, самая мощная сила, которая одна только и способна обеспечить на многие годы устойчивость подъема страны — и только он определит ее независимость от траты богатства недр… Подъем страны уже сегодня отразился в успехах спорта, а подобные успехи в спорте, консолидируя страну, возрождают чувство своей страны”. “Интеллектуальный потенциал проверяется на сверхзадачах — если мозг общества находит для них сверхвозможности, за такое общество можно не тревожиться. Трагические полосы нашей истории не шли на пользу. Но сверхвозможности есть, и они работают, в том числе высшая форма интеллектуального потенциала — творчество, научное, в частности. В этой книге уже не только то, чем мы жили, чем живем, но и само будущее”.
Анна Гававльда. Мне бы хотелось, чтобы меня кто-нибудь где-нибудь ждал:
Сб. новелл. Пер. с фр. — М.: ИД “Флюид”. 2007. — 160 с.
Имя Анны Гавальда зазвучало в 1999 году, сразу после выхода этого сборника новелл. Сегодня ее называют “нежным Уэльбеком” и новой звездой французской словесности. Так чем же 12 новелл — а книга переведена уже на 36 языков — покорили читателей и критиков? Наверное, тем, что автор ярко и проникновенно рисует самую обыкновенную жизнь самых обыкновенных людей. Но как! Возвращается ценность личностного, индивидуального переживания, почти утерянная в бурном ХХ веке. За внешней прозаичностью жизни героев новелл скрываются потаенные желания, страхи, грезы и обиды, а главное — любовь в самых разных ее проявлениях: не избитые постельные сцены, а тончайшие движения души и оттенки чувств. Ожидание любви, мимолетное влечение, зарождающееся или пронизывающее всю жизнь чувство. Любовь или хотя бы надежда на нее нужна всем, будь то менеджеры, коммивояжеры, мелкие клерки или музыкант на пике популярности, люди совсем молодые или те, чья молодость давно миновала. Ироничные, изящные житейские зарисовки и портреты совсем не “героических” героев завораживают своей психологической глубиной и эмоциональной насыщенностью. Самая незатейливая история может неожиданно обернуться фарсом или стать подлинной трагедией, развязки новелл, забавные или жестокие, всегда непредсказуемы. Порой сквозь сентиментальность проглядывает отчаяние. Это очень французская книга: лаконично, но любовно описаны уголки Парижа и парижане, французская провинция, быт и образ жизни, в котором весомую роль играет семья как самая эффективная и надежная защита в непредсказуемом мире (еще одна возвращенная ценность человеческого бытия). Легко, ненасильственно в повествование включаются ссылки на корифеев французской литературы — Ш. Бодлер, Ф. Саган… За простотой слога угадывается обширный культурный слой, что совсем не сказывается на легкости восприятия текста.
Серж Кибальчич. Поверх Фрикантрии, или Анджело и Изабела. — СПб.: ИД “Петрополис”, 2008. — 288 с.
На поверхности — незамысловатая история любви американской студентки Изабелы и русского преподавателя-филолога, разворачивающаяся в благословенной свободной стране в конце прошлого тысячелетия. Рассказана она от лица самого Андрея, он же Анджело, приглашенного вещать студиозусам о чудесных обломках глаголизма — “уникального во всей галактике искусства превращать слова в особого рода жгучий и жалящий напиток”. Внезапно вспыхнувшее чувство, страсть, взаимное недопонимание, охлаждение, отчуждение. “Они совсем не замечали, что Изабела уже давно говорит по-фрикантрийски, а Анджело на своем родном языке”. Слой второй — сатирическое изображение двух миров-антиподов, расположенных на разных планетах: Фрикантрии (свободной страны) со столицей Джеффертон и Эйлинии (aliens — чужеземцы) со столицей Смоквау, размещенной на астероиде. Распознать США и Россию совсем не сложно. Ирония и сарказм в равной мере присутствуют в изображении обоих миров: критика нравов, идеологических установок, политических, социальных, бытовых реалий. И если сначала для Андрея-Анджело “по сравнению с как будто бы черно-белой и абсолютно немой Эйлинией Фрикантрия была разноцветной и многозвучной”, то вскоре перманентная эйфория от всего фрикантрийского сменяется скептицизмом: студиозусы поражают своим дремучим и непроходимым невежеством; большинство фрикантрийцев убеждены, что если жизнь существует не только на Фрикантрии, то в остальных землях люди с песьими головами, а “один из фрикантрийских ученых даже придумал теорию о том, что будто бы мир заканчивается на фрикантрийской модели развития”. Фрикантрийцы — на первый взгляд самые открытые люди в мире — не тратят времени на дружбу, а только на нужные, строго регламентированные контакты, не работают там, где живут, а живут, где работают, не имеют прочных привязанностей, непосредственное общение у них давно вытеснено электротрепом. Романтическая связь между мужчиной и женщиной, как правило, заканчивается обвинением в сексуальном домогательстве. За всем происходящим следит Недреманное Око. Даже классические произведения эйлинцев видятся на этой планете по-другому: герои-сухие рационалисты выглядят исполненными ответственности реалистами, а герои, зовущие к переменам, кажутся беспросветными идеалистами. Особого накала сатира достигает в изображении фрикантрийской системы образования, нравов университетского сообщества и литературоведческих кругов, что неудивительно, ведь псевдоним Серж Кибальчич принадлежит профессиональному филологу, преподававшему в университетах США, Южной Кореи и Японии. Осмеянию подвергается и эйлинская действительность, прошедшая период общинизма-бунтацизма, эпоху Перестрелки и Рефорломации. Политические аллюзии достаточно прямолинейны. “Они думают, что это они выиграли Великое Противостояние. Да мы сами своими руками взяли и разрушили нашу планету”, — констатирует один из эйлинцев. Книга густо населена. Многообразие мнений, убеждений, мотиваций демонстрируют фрикантрийцы и эйлинцы, представители осколков бывшей Эйлиноперии, скриптурологи (филологи) всех мастей — мастера интерТрепаций. Для героя окончательное разочарование наступает, когда проясняется идеологическое назначение всех фрикантрийских исследований. Так, проблема эйлинского национализма оказывается сводимой к одной простой формуле: “Все фрикантрийские nationalists хорошие (а впрочем, их и нету). Все эйлинские плохие”. Ему прямым тестом заявляют: “Вы инструмент фрикантрийской политики”. Роман с Фрикантрией закончен, как закончен и роман с эгоистичной Изабелой, паразитировавшей на интеллекте Анджело. У этого роман есть и третий слой — бесчисленные литературные аллюзии: “Путешествие из пушки на Луну” Сирано де Бержерака, “Метель” Пушкина, “Отец Сергий” Льва Толстого, Чернышевский, Гончаров, К. Вагинов, Тихое Убежище — Пушкинский Дом… Авторское обозначение жанра — мужской роман-травелог. Роман-травелог, или роман-путешествие, — популярный в современной западной литературе жанр, в котором сюжетная история героев вписана в инокультурный или инонациональный контекст, в русской литературе только начинает развиваться. С полным основанием это небольшое по объему произведение можно назвать и антиутопией, и проследить его жанровое родство с творениями Свифта, в которых соединились особенности романной и памфлетной форм. Да и лилипуты, великаны и гуигнгномы Свифта не более фантастичны, чем эйлинцы и фрикантрийцы Кибальчича с их технологическими достижениями в виде видеомороков и мембранодержателей. Роман — необъятное интертекстПоле деятельности для филологов, что и доказывают противоречивые отзывы критиков и писателей, представленные в оригинальном послесловии, каким стал виртуальный круглый стол. Литераторы размышляют об идейных подтекстах и философской подоплеке в романе, о различиях в интерпретации образов жизни на разных планетах, о травести — смеси обыденного и фантастического, о духовном взрослении героя. Для одних любовные описания отношений героев кажутся трепетными, по-катулловски искренними и одновременно застенчивыми, другие расценивают роман Анджело с Изабелой как командировочный романчик, секс-минутку, растянувшуюся на два года. Одни как достоинство отмечают легкий и изящный стиль романа, блестящие, легко дешифровывающиеся неологизмы, обожаемый в литературных кулуарах тон каламбура. Другие сознают, что многие иносказания понятны в первую очередь коллегам-сочинителям и культурологам и для свободного осмысления неологизмов требуется знание читателем пары-тройки иностранных языков. Но все согласны, что в романе присутствует мощный интертекстуальный слой, который большинство читателей способно воспринять лишь частично, а литературные реминисценции нуждаются в комментариях. Очень заметно, что Анджело “мысленно вынужден был переводить многие фразы с фрикантрийского, на котором они ему являлись”, это отразилось и на стилистике романа, и в конструкции фраз, и волапюке из русского и английского. Так что же остается рядовому читателю? Незатейливый любовный роман и сатиры в духе М. Задорнова?
Дмитрий Липскеров. Демоны в раю: Роман. — М.: Астрель: АСТ, 2008. — 350 с.
После первых страниц романа можно предположить, что читателю предлагается затейливая фантасмагория: странный субъект, ловко миновав милицейские посты на Красной площади, на глазах у многочисленной публики взбирается на Лобное место и бьется головой о его стенку. “На какую-то меру секунды звук запоздал. А потом тряхнуло так, будто подземный ядерный взрыв произошел, площадь тряхнуло, словно шахматную доску с фигурами, а все находящиеся на ней посетители разом опустились на корточки и еще долго сидели простыми зэками”. Таинственный, неуловимый возмутитель кремлевского спокойствия еще не раз будет биться головой о московскую достопримечательность, вызывая нечто похожее на землетрясение, а высокопоставленные сотрудники ФСО, ФСБ и МВД — разбираться в нападениях на памятник истории. Хулиганистый демон, нашедший прибежище в кремлевском тайнике, — пожалуй, единственное фантастическое допущение, органично вписывающееся в причудливые, жесткие и жестокие реалии российской истории последних десятилетий: тусклое социалистическое бытие, перестройка, буйные годы зарождающегося капитализма, современность. Отцы, дети, внуки. Родившиеся на окраинах советской империи мальчики делают немыслимые (в советское время) карьеры: кто-то становится помощником Президента, кто-то владельцем преуспевающего рекламного бизнеса, кто-то “отцом иракских денег” и анонимным разработчиком новой валюты — евро. А демоны? “У нас каждый второй демон”, — убежден виртуоз-фальшивомонетчик Слон, для которого реализация творческих замыслов важнее материальных выгод. И демоны — алчности, тщеславия, вожделения — торжествуют в раю, которым явился для них “период первоначального накопления капиталов”. “Бабки, бабки, бабки…” Золото партии, долларовые схроны, многомиллионные счета в заграничных банках… Впрочем, деньги для героев вторичны — это лишь естественная составляющая удовлетворенных творческих амбиций. “Реализация не тела, а духа и души. А это штука куда сильнее, чем коньяк с шампанским”! Психологическая природа демонических страстей достаточно сложна, питательной почвой для демонов являются детские мечтания, порожденные случайно попавшими в руки набором гравировальных инструментов или “Гением” Драйзера, “который вдохновил Крана, влил в него, как в бутылку из-под портвейна, жажду творить”. Непредсказуемо воздействие печатного слова на неискушенные умы… Французская брошюрка об экспрессионистах и их необычных судьбах, их стремлениях, страданиях сердец, мучительных путях к великому искусству радикально повлияла на формирование личности будущего помощника Президента. Когда демоны повержены, останется только прах: от денег, от любви, от творческих упований. Но и демоны бессильны в некоторых ситуациях, например, когда “желание власти — самоценное чувство. Его нельзя воспитать или развить, а тем более искать его зародыш в юности…” Философская и психологическая подоплека в романе имеет много нюансов. Собственная плоть романа — необычайно яркая, сочная, мощная. С тонким юмором изображены метаморфозы героев, любовь, пороки, страсти, слабости человеческие. Бесконечно забавны, смешны сцены, разыгрываемые и в мужской-женской колонии “Зяблик” где-то под Сургутом, и в святая святых зарубежных банков, и в апартаментах российского Президента и его помощника. Смешон и трогателен мастерски удерживающийся на грани непристойного роман лагерных Квазимодо и Эсмеральды — начальника лагеря и заключенной. Четко проработан сюжет, интригующие концовки глав. Нет ни одного случайного эпизода: судьбы всех героев скрещиваются на разных этапах, в разные времена, в разных местах. За грехи отцов ответственность несут дети. “А в пространствах все завязано. Все петелька — крючочек… Сделал одну дурость, всё знай — логика придет в конце! Во всем нелогичном — всегда логический конец!” — констатирует Демон. Отдельные фразы, скорее всего, когда-нибудь станут крылатыми выражениями: “Девиз его был глубоко демократичен: └Кто не с нами — того мы забываем!“ Это касалось и деятелей культуры, и политиков вместе с общественниками”. “Моисей мальчик! Нам не сорок лет нужно, а четыреста”. “Я тоже бабки тырю, но Родине не изменяю!”
Никитина Н. А. Повседневная жизнь Льва Толстого в Ясной Поляне. — М.: Молодая гвардия, 2007. — 400с.; ил. — (Живая история: Повседневная жизнь
человечества)
Что может быть скучнее повседневной рутины? Но не в том случае, когда речь идет о такой глобальной личности, как Лев Толстой. Автор, толстовед и культуролог, на протяжении многих лет изучавший феномен Л. Н. Толстого, предлагает рассмотреть портрет классика отечественной и зарубежной литературы в контексте его обыденной жизни. С ее точки зрения, окружающая среда, детали быта, привычки, изо дня в день вертящееся колесо повседневности позволяют лучше понять характер гения, заглянуть в труднодоступные уголки его души. Перед читателем предстает объемный портрет Л. Толстого: писателя, семьянина, учителя, хозяина Ясной Поляны, охотника, гурмана и при этом великого человека, уставшего от бремени славы, обуреваемого сомнениями, искушениями, страстями, болезнями и страхом смерти. Читать легко и занимательно, ибо “отобраны те сюжеты, которые и сегодня способны возбудить живой, а не академический интерес”. Прослеживается, как из сонма будничных реалий и из обыденных состояний складывалась уникальная жизнь. Особые токи связывали обыденное с гениальным озарением. Яснополянская повседневность постоянно подвергалась аберрациям, из-за чего становилась изменчивой, в этой повседневности изменчивым был и Л. Толстой, менялись его настроения, взгляды, характер, представления. “Попытавшись прочертить демаркационную линию между простым и великим, профанным и сакральным, рутинным и харизматическим, мы убедимся, что даже гению не дано оторваться от обыденного. Суть нашего замысла заключается в осмыслении первой, └всехней“ реальности. То есть нашей с вами обыденной жизни, которая в особых случаях подвергается мутации. Так рождается совсем иная, вторая реальность, и в этом заключается исключительное право гения”.
Костюхина М. С. Игрушка в детской литературе. — СПб.: Алетейя, 2008. — 208 с.; ил.
Предмет исследования достаточно неожидан: образ игрушки в русской детской литературе. Временной период — с конца ХVIII века до наших дней. Писатели прошлого донесли до нас внешний вид и облик давно забытых игрушек, а современные авторы рассказывают о любимых игрушках нынешних дней. За более чем двухвековой период в русской детской литературе составился целый игрушечный магазин: матрешки и петрушки, куклы и пупсики, плюшевые мишки и зайчики, машины и железные дороги, кораблики и самолеты. У игрушки особая роль в жизни человека. Играя, ребенок постигает окружающую жизнь, ищет в ней свое место. Посмотрите, предлагает автор, во что играет ребенок, — и вы поймете общество, в котором он живет и воспитывается. “Описывая детские игрушки, авторы, как правило, точны в передаче их внешнего вида, материала, из которого они сделаны. Детский писатель откровенно любуется интересными для ребенка-читателя игрушками и подробно рассказывает о них”. За предметной достоверностью встает своеобразие детского быта и семейных отношений, представления о человеке и его назначении в меняющемся времени. Игрушка в литературе — это не только предмет материального мира, но и образ мира, связанного с отечественной духовной культурой, историей воспитания и особенностями русского быта. Совсем не случайно, что у каждой литературной эпохи есть свои фавориты среди игрушек: ХIХ век — фарфоровые куклы, Серебряный век — арлекины, 20–30-е годы — шары и мячи, 30–40-е — военные игрушки, 50-е — строительные наборы и машины, 60–70-е — космические ракеты и плюшевые мишки. Следуя за историей игрушки по страницам детских книг, мы открываем для себя и историю ребенка, каким его видела русская литература. Чтобы очертить круг значений, которыми наделила игрушку мировая художественная культура, автор обращается в первую очередь к сочинениям русских классиков, их творениям для детей и о детях, но не только. Рассматриваются — подробно — и произведения массовой детской литературы ХIХ–ХХ веков, принадлежащие перу полузабытых сейчас авторов, часто не блиставших творческой самостоятельностью. Эти мало известные нам книги наполнены множеством бытовых подробностей, передающих облик и очарование старинных игрушек, картины жизни их маленьких владельцев. Широко использована мемуарная литература, воспоминания из детских лет отличаются психологической точностью и достоверностью. Особый акцент делается на детской литературе ХХ века, от первых его десятилетий до наших дней. Книга богато иллюстрирована, дает хорошее представление об истории иллюстрации детской книги. В приложении помещен список литературы — всего 141 название, старейшая из указанных книг издана в Москве в 1792 году и называется “Детские забавы, или Собрание кратких повестей, разговоров и нравоучений, служащих к увеселению и наставлению детей”.
Никитина А. В. Русская демонология. — 2-е изд. СПб.: Изд-во С.-Петербург. ун-та, 2008. — 400 с.; ил.
Домовой, леший, водяной, ходячий покойник, колдун, ведьма и прочие известные и не очень представители нечистой силы, персонажи “низшей” мифологии продолжают и сегодня “жить” в народных верованиях. Автор в облегченном варианте (без основательного погружения в глубины научных исследований с их неизбежной, но необходимой систематикой, скрупулезным анализом и непростой терминологией) знакомит читателя с малой частью многомерного мифа народных представлений. Даны не просто отдельные характеристики мифологических персонажей, но цельные их образы: у каждого свои “обязанности”, свои привычки, свой стиль самовыражения. Рассказывается не только о самих “героях”, но и о бытовавших с древних времен приемах безопасного сосуществования с ними, а также о сложившейся в народном мировосприятии системе правил и запретов, то есть о том, что можно и чего нельзя делать, находясь в контакте с этими существами. В фольклоре любого народа есть свой “набор” таких существ, и, хотя названия, имена и прозвища рознятся, по своей сути они во многом близки. Аналогичны в интернациональной мифологии и рассказы о контактах человека с существами, чья сущность, с точки зрения современного человека, непостижима, а возможности не поддаются объяснению привычными методами. В предисловии автор подробно рассматривает родственные связи верований разных народов, в которых отразилась значимость для древних народов окружавшей их природы и окультуренного пространства, мира мертвых, магии слова, цвета… Нашим далеким предкам было ясно, что между миром “своим” и миром “чужим” пролегает граница, пусть невидимая, неясная, но они знали время, когда граница становилась проницаемой, знали средства, которые открывают или держат границу на замке. В наше время оказались разрушенными и стройная система взаимосвязанных оппозиций, на которых держался древний миропорядок, и сама связь, которая обеспечивала сосуществование и контакт разных миров. Ныне везде главенствует хаос, цивилизованное человечество живет в окружении руин мифологического мира, испытывая в то же время тоску по утраченному симбиозу с окружающей средой. Автор дает интереснейший анализ причин этой тоски, отражающейся в возрождении забытых верований и мифологических преданий в современной литературе, в кинематографии, в прессе, на телевидении, в сообществах подобных обществу толкинистов. “Мир болеет сим поветрием сообща”, — утверждает автор. И эпопея Гарри Поттера рассматривается как один из симптомов этой болезни. Но современные источники способны предложить только поверхностное знание мира древних. Читателям дается возможность погрузиться в удивительный мир народного мифологического рассказа — преданий, рассказов, легенд, сказок, гаданий — и получить истинное удовольствие от живой народной речи, яркой и емкой, точно передающей переживания самого рассказчика. В приложении дан “Словарь диалектных и устаревших слов и выражений”.
Небольсин П. И. Покорение Сибири. Перепеч. с изд. 1849 г. С испр. — СПб.: Русская симфония, 2008. — 344 с. — (Серия “Книжные памятники из фондов
Библиотеки Академии наук”). Прил.: с. 173–333
В основе исторического исследования Павла Ивановича Небольсина (1817–1893) лежат не только тщательно проработанные документы, но и его собственные наблюдения. По окончании Санкт-Петербургского университета он некоторое время жил в Сибири, изучая историю этого огромного края, быт и нравы населяющих ее народов и согласно своему времени определял — без учета скрытых в ее недрах нефтяных и газовых богатств — значение Сибири для Российской империи. Сегодня мы бы сказали, что в основе его взглядов на будущее Сибири лежали имперские амбиции: он полагал, что именно через Сибирь Россия может стать главою Азии, мечтал о времени, “когда мы поумнеем и когда нам пора уже будет приняться за свой Восток и думать только о России, учтиво отвернувшись от Европы”. Это имперское мышление, исключающее всякие комплексы по поводу завоевательной политики своего государства, соответствовало духу эпохи, в которую он жил. Похожие претензии на цивилизаторскую миссию в различных уголках земного шара были и у европейских стран. “Русскому человеку как-то неловко становится, когда он слышит вокруг себя громкие рассказы о разных чужеземных героях, покорявших неведомые дотоле страны, о герое Кортесе, покорителе Мексики, о богатыре Пиззаро, завоевателе Перу, о Джемсе Бруке, саравакском радже, чудном человеке нашего времени, слышит новый эпитет └the civilizer“, придаваемый богатой Англии… русский человек знает, что и наша Русь не менее Англии может иметь притязания на титул └просветительницы“, что и у нас тоже были и свои Кортесы, и свои Пиззары, и свои Бруки; знает, что уж если дело пойдет на счеты — мы хоть кому так не уступим”. И все-таки более всего его задевало, что спустя двести пятьдесят лет после того, как Россия твердо укрепила в Сибири свое владычество, Сибирь для очень многих оставалась той же terra incognita, как и век назад. Он с горечью констатировал, что русскому человеку неизвестны подробности подвигов Дежнева и Хабарова и что “у нас даже нет справедливых сказаний о том, как Ермак покорил Сибирь”. Вот круг вопросов, на которые он ищет ответ: “Что за страна была Сибирь в то время, когда Ермак покорил ее? Стоит ли Ермак той памяти и славы, которыми окружает его потомство за то, что он покорил страну, которая и без него была уже данницею России, как доказывает один наш ученый муж? Точно ли покорил ее Ермак, и не исхитил ли этот человек славу завоевания Сибири из рук Строгановых, которым одним принадлежит весь этот подвиг, как это доказывает другой наш ученый муж? Было ли покорение Сибири делом, подготовленным разными обстоятельствами, давними и незначительными, или покорение это было нечаянно, вовсе неожиданно, было делом одного только случая, как об этом выразился не совсем ясно третий наш ученый муж? Да и кто был этот Ермак? Действительно ли существовало в мире лицо с таким сомнительным и вовсе не христианским именем? Каким, наконец, образом русское народонаселение Сибири из ничтожной горсти казаков и служивых людей в два с половиной столетия разрослось до того, что теперь в ней разбросаны миллионы народа, который говорит языком русским, понимает умом русским, чувствует сердцем русским?” Вышедшая в 1849 году книга П. Небольсина вызвала оживленную полемику среди историков. “Мы опираемся на те же самые документы, которые приняты в основание и нашими учеными-мыслителями, только результат у нас выходит диаметрально противоположный их окончательным выводам”, — писал он. Он противоречил Карамзину, верившему в удивительную неземную чистоту нравов наших удальцов в отношении к сибирским красавицам и в непонятную, непостижимую скромность, при которой наши казаки не смели будто бы “тронуть и волоса у местных жителей”. Он показывает, насколько неоднородным было население Сибири, какими мерами — мирными и немирными — достигали своих целей Ермак и в дальнейшем представители русских царей. Отдавая должное заслугам Строгановых, владевших огромным торговым обществом, их влиянию на последующие события в Сибири, он доказывает, что “в деле завоевания Сибири они решительно ни в чем не повинны”. Он обличает капитальную ложь в летописях. И вдохновенно повествует о Ермаке, волжском казаке, бежавшем в Сибирь с целью грабить татар и скрыться — дабы избежать смертной казни — от преследования законных властей. Он подробно рассказывает о трехлетней деятельности Ермака (1581–1584), администратора, политика, дипломата, воина, сумевшего прозреть ценность своего деяния для Московского царства и, презрев возможные кары за былой разбой, отправившего послание царю. Завоевание Сибири, осуществленное Ермаком с полутысячей казаков, по мнению Небольсина, нельзя сравнивать с завоеванием Перу и Мексики, как нельзя сравнивать и Кучума не унижая его, с Монтезумой: другие условия, характеры, обстоятельства, материальные возможности. Определить настоящее значение личности Ермака, его деяний необходимо, считает Небольсин, “не из подражания к первым величинам других сфер и не из квасного патриотизма, а из народной гордости, из отчетливой, разумной любви к своему, родному, — вот долг будущего историка, который станет излагать нам подробно о завоевании Сибири”. Книга написана ярким и образным языком, содержит много фактографического материала, убедительно подтверждающего выводы автора. Автор считает своим долгом передать сведения о Сибири в таком виде, чтобы они были общепонятны и любопытны для каждого человека, ученого и неученого, и не противоречили документам и источникам, достоверность которых доказана точно. Каждая отдельная глава составляет отдельный рассказ. А чтобы истина историческая не страдала и чтобы читатель не обвинял автора в самовольном искажении, автор подкрепляет труд подлинными грамотами, помещенными в тексте. В настоящем издании текст книги приведен в соответствие с требованиями современного русского языка. В приложениях даны тексты Сибирских летописей (Саввы Есипова, Строгановская, и та и другая в двух вариантах), два перевода отрывка из латинской рукописи “Повествования о Сибири”, выводы Герарда Миллера из разных летописей.
Елисеев А. В. Правда о 1937 годе. Кто развязал “большой террор”? — М.: Яуза, Эксмо, 2008. — 352 с. — (Когда врут учебники истории)
Автор проводит шокирующую ревизию сложившихся к настоящему времени взглядов и представлений о “большом терроре” и роли Сталина в нем. Вот основные тезисы, развиваемые автором в исследовании: нельзя считать Сталина инициатором массовых политических репрессий 1937–1938 годов; “большой террор” стал результатом внутрипартийной борьбы между различными политическими группами, каждая из которых настаивала на физическом истреблении противников; Сталин до последнего противился террору, пытаясь сдержать его размах и минимизировать потери; 37 год ударил в первую очередь не по народу, а по партийной верхушке и новой советской аристократии. Идет откровенная апологетика Сталина: государственник, национальный патриот и творческий консерватор, сумевший победить хаос в национальном и мировом масштабе. Лавируя между демократическими странами: Англией, Францией, США и гитлеровской Германией, Сталин не подчинялся Западу, но и не шел с ним на конфликт, он выступал, выражаясь по-современному, за многополярный мир, категорически не желая “бороться за коммунизм во всемирном масштабе”. Во внутренней политике он бился за демократизацию общества, за свободные, альтернативные выборы, за приоритет государственной власти над партийной. Он не был ни марксистом, ни коммунистом, во главу угла ставил не интересы общества, а независимого национального государства с реальным парламентаризмом. Он выступал против репрессий, смягчал решения карательных органов, когда мог. “Оказывается, этот палач, └великий и ужасный“ Сталин, прямо-таки навязывал демократию, а его будущие └невинные жертвы“ от этой демократии бегали как черт от ладана. Да еще требовали репрессий — побольше”. Оказывается, если в чем и можно упрекнуть Сталина, так это в излишнем либерализме. Так и видятся белоснежные крылья за спиной Сталина, ослепительный нимб вокруг его головы. Удивительно, что автор все-таки признает сам факт массовых репрессий, хотя и считает, что их масштабы завышены. Но если оставить в стороне апологетику личности Сталина и причины, ее вызвавшие, — увы, историю все время переписывают заново, и не только у нас, — то надо признать, что в книге много нетривиального. Анализ ситуации тех лет, предложенный автором, заслуживает интереса: авторская трактовка событий свободна и от штампов кургузой истории ВКП (б), ее бессчетных школярских вариантов, приспосабливаемых к очередному “текущему моменту”, и от разоблачительного пафоса перестроечных лет, фактографический материал обширен, аналитические выкладки внушительны. Автор считает, что исследователи, загипнотизированные яркими образами ближайших ленинских соратников — Л. Д. Троцкого, Г. Е. Зиновьева, Л. Б. Каменева, Н. И. Бухарина, традиционно отводят им роль самой мощной оппозиции Сталину, коварно разрушившему некий консенсус, сложившийся в партии и правительстве после устранения оппозиционеров от высшей власти. “Все становится объяснимым, если признать, что в 30-е годы на властном Олимпе столкнулись самые разные политические силы, бывшие едиными ранее, в 20-е годы”. По мнению автора, в 30-е годы существовали минимум четыре партийные группы, по-разному видевшие судьбы политического развития СССР: левые консерваторы, национал-большевики, социал-демократы, левые милитаристы. За каждой из группировок стоял свой социально-политический проект, каждая опиралась на свой социальный слой, который видела главенствующим. Свои политические мотивации были у регионалов и технократов, мощное влияние на умонастроения ведущих политиков оказывал из-за границы Троцкий, разочарованный тем, что курс Сталина на “узконациональное” строительство социализма в одной отдельно взятой стране грозит полным забвением мировой революции. Самостоятельную силу обретал НКВД. Англоманы и франкоманы враждовали с германофилами. Дается масштабная картина столкновения идей (для наших современников поразительно — шла битва именно за идеи, а не за деньги): политические платформы, воззрения, интересы, конфликты и разногласия, сложная система личных связей, многочисленные, быстро перестраивающиеся блоки и союзы. Историки заворожены, считает автор, мнимым всемогуществом Сталина, но “вождь” не всегда мог руководить политическими процессами, оставался заложником своего окружения, нередко занимавшего позицию, отличную от позиции Сталина, и тот был вынужден идти на уступки, не раз политическая судьба “вождя” висела на волоске, — другое дело, что он умел мастерски использовать противоречия между “сподвижниками”. Даны яркие портреты всех главных персонажей того времени. “Титаны” 20-х и 30-х годов выглядят большей частью несимпатично. В разной степени, но они замараны кровью красного террора 20-х годов: кровью священников, дворян, предпринимателей, чиновников, офицеров, казачества — представителей целых социальных слоев. Кто-то из “титанов” подавлял народные мятежи против советской власти, кто-то виновен в ужасах коллективизации и гладомора, кто-то сыграл роковую роль в судьбах литераторов. В 30-е годы все они активно участвовали в заговорах, готовили государственные перевороты. К 1937–1938 годам острая внутрипартийная борьба достигла своего размаха, форма, в которую она вылилась — террор,— была вызвана тем, что для лидеров революции наиважнейшим методом решения всех проблем оставались репрессии, инициаторами кровопролития выступили регионалы… Вряд ли в спорах вокруг Сталина и “большого террора” когда-нибудь будет поставлена точка, и вряд ли уже пришло время беспристрастного, неполитизированного анализа…
Заслон на реке Тосне: Сборник воспоминаний ветеранов 55-й армии и жителей
прифронтовой полосы (1941–1944 гг.). — 2-е изд., перераб. и доп. — СПб.: Политехника, 2008. — 463 с.; ил.
Автор-составитель И. А. Иванова выполняет благородную миссию: собирает по крохам воспоминания участников обороны Ленинграда, собирает, чтобы успеть — пока живы последние свидетели и не истлели архивные документы — вырвать из забвения каждый день минувшей войны. Только правда, считает она, может “вернуть гордость за землю, на которой ты родился, за которую отдали свои жизни твои деды… Тогда мы увидим, какие люди отвоевали для нас свободу, и постараемся стать достойными их”. В книге рассказывается о малоизвестных страницах обороны Ленинграда на территории от города Колпина до реки Невы с августа 1941 года по январь 1944-го. О пережитом рассказывают, порой очень ярко, порой суховато, военные и мирные жители, генералы, офицеры и рядовые бойцы, политработники и ополченцы, медики и связисты, жители окрестных поселков. “Долина смерти” между Колпином и Красным Бором, Ижорский батальон, 85-я стрелковая, 268-я стрелковая… Военные действия, быт в промежутках между боями, настроения бойцов и мирных жителей… И растерянность первых месяцев, и ошибки командования, и зачастую необоснованная гибель тысяч солдат в непродуманных военных операциях, и ежедневный, ставший обыденным героизм обыкновенных людей, с трудом привыкающих к смертям, к своей и чужой боли, к свисту снарядов… И трудный путь к победе. И. Иванова: “Но главное, чего не в состоянии понять современная прагматическая молодежь, это то, что их сверстники сороковых годов минувшего века воевали не ради пенсий и наград: понятие родины не было для них пустым звуком. В нем заключалось все, что составляло жизнь: родная деревня или дом на городской улице, где они росли, где оставались их родители, сестры и младшие братья, которых надо защитить и сберечь. Мы не воспитали этого чувства у молодых, ибо не рассказали им всей правды о войне…” Этот сборник дополняет, а порой и восполняет летопись героической обороны Ленинграда в годы Великой Отечественной войны. Весь ход боев на берегах Тосны скрупулезно изложен автором-составителем в предисловии. Впервые подробно (из первых уст) освещаются и бои за Ивановский “пятачок”, крошечный клочок земли, отбитый 268-й дивизией в августе 1942 года в Ивановском, на правом берегу Тосны: в отличие от своего соседа — Невского, ставшего символом и мужества, и стойкости защитников Ленинграда, Ивановский плацдарм почти не упоминается в военно-исторической литературе. Помимо воспоминаний участников боев и местных жителей, публикуются и подлинные документы Центрального архива Министерства обороны, а также фрагменты из немецких источников, отражающие взгляд противника на ход боевых действий. Всего 73 главы, в том числе и несколько стихотворений. В заключительном очерке А. В. Чупров, командир поискового отряда “Русь”, рассказывает о работах бригад из Санкт-Петербурга, Новосибирска и Москвы на территории, прилегающей к берегам Невы и Тосны, в районе “Ленспиртстроя”, и южнее, ближе к Колпино, — рассказывает просто, без пафоса о том, как потомки возвращают из забвения безымянных героев. Книга иллюстрирована пояснительными схемами и фотографиями военных лет.
Синдаловский Н. А. Групповой портрет в фольклоре Санкт-Петербурга. 378 биографий от А. Меншикова до В. Матвиенко. — М.: ЗАО Центрполиграф, 2008. — 606 с.
Есть биографии официальные, документально выверенные. А есть в каждой биографии и неофициальная составляющая: чем ярче и значительнее личность того или иного государственного или общественного деятеля или человека, влиявшего на умы сограждан своими нетривиальными суждениями или неординарными поступками, тем больше пересудов она вызывает. О персонажах этой книги говорили в литературных и светских салонах, судачили в семейном кругу, злословили в общественных местах. Они становились героями романтических легенд и политических анекдотов, о них сочиняли веселые частушки. Автор, в течение длительного времени кропотливо собирая бесценный материал — петербургский фольклор, воссоздает на его основе историю города и его героев такими, как они виделись в народе. Групповой портрет состоит из 378 кратких очерков, расположенных в алфавитном порядке — по именам персон, оставивших след в истории Петербурга: от очерка, посвященного таинственному монаху Авелю, предсказавшему судьбу дома Романовых, до краткого, выразительного рассказа о малозаметной особе — Арине Родионовне Яковлевой (1758–1828), няни Пушкина. Герои этой книги — в основном петербуржцы, эпох минувших и нынешней, но не только. Приватные рассуждения бытовали среди петербуржцев и о никогда не бывавшем в Петербурге Наполеоне, и о посетившем столицу Российской империи Александре Дюма. Немало преданий ходило среди горожан и о легендарных персонажах “допетербургского” периода: об Андрее Первозванном и Александре Невском. Фольклор, живое творчество масс, существует до тех пор, пока существуют его носители, а значит, на страницах этой книги читатель найдет немало подчас забавных, подчас критических высказываний петербуржцев и о современных творцах истории города. Без такого неформального отражения событий прошлого и настоящего в фольклоре города история Петербурга была бы недостаточно полной, не столь красочной и выразительной.
Процай Л. А., Александрова А. Ю., Емельянова О. А. “Кольцо счастливое мое…” / Под наблюдением С. А. Козлова. — СПб.: Историческая иллюстрация, 2007. — 192 с.; ил.
Если браки и совершаются на небесах, то свадьбы все-таки играют на земле. Все о свадебных традициях на протяжении двухвековой истории Санкт-Петербурга — с ХVIII до начала ХIХ века: ритуалы и обычаи, сватовство, помолвки, брачные договоры, приданое, свадебные церемонии царствующего дома Романовых, свадебные торжества, принятые у представителей различных сословий и религиозных конфессий. Локализация места действия всех сопутствующих браку обрядов — столица Российской империи — выбрана не случайно: именно здесь по-новому начинала жить Россия, привычные нормы “Домостроя” отступали перед новыми реалиями, изменялось брачное законодательство, обыденным становился брачный союз православных с иноверцами. Хронологическая последовательность рассказа обеспечивает четкую фиксацию всех изменений в юридических, социальных, духовных сферах института семьи и брака. Это очень живое повествование: авторы знакомят с нетривиальными свадебными историями, происходившими в императорском Петербурге: брачные союзы известных исторических деятелей и простых горожан, необычные свадьбы, неравные партии, браки романтические (довольно редкие во времена, когда решающей для заключения брака была воля не жениха или невесты, а родителей). Матримониальные сцены, мелодрамы, анекдоты, примеры проявления истинного благородства… Вместе с тем это и очень серьезное размышление о роли семьи и брака в жизни общества, о значимости родственных связей, об основах прочного брака. Прошлое невозвратимо, но поучительно. Многие традиции, хотя и значительно оскудевшие, существуют и ныне, какие-то ушли в небытие, какие-то возрождаются. Использовано большое количество научной, научно-популярной, мемуарной литературы и документальных материалов, представлены уникальные фотографии Центрального государственного архива кинофотодокументов Санкт-Петербурга.
Публикация подготовлена Еленой Зиновьевой
Редакция благодарит за предоставленные книги Санкт-Петербургский Дом книги (Дом Зингера) (Санкт-Петербург, Невский пр., 28, т. 448-23-55, www.spbdk.ru)