Опубликовано в журнале Нева, номер 8, 2008
Острова
Кто где возник, на свет явился:
в горах, в столице, на селе…
А я на острове родился
и до сих пор — навеселе!
Я проживал на Сахалине
и на Курилах — в пляске дней,
но Васин остров и поныне
считаю родиной своей.
Я посетил Манхеттен рослый
и Мальту, франками шурша.
А человек… Он тоже остров,
покуда в нем живет душа.
Иголочка
Я отыскал ее не в сене,
а где-то в памяти своей…
Она была — как бы над всеми,
рассвета майского светлей!
Она могла кольнуть, ужалить
словечком острым, как игла.
Но мы девчонку обожали:
она красавицей была.
Ее глазищи — Волги шире,
она была светла, чиста…
Но затерялась в этом мире,
как в стоге сена, — навсегда.
Женоненавистник
Я не был в магазине больше года, —
не покупал и не обозревал.
Все это время мерзкая погода
свершала свой зловредный карнавал.
Скрипели кости, пучило сосуды,
ярились нервы, ширилась печаль.
Я поедал узорчики с посуды,
и тут меня кому-то стало жаль.
Под дверь мою входную на рассвете,
заботу проявив о старике,
не мину подложили, не предметик,
а женщину с кошелкою в руке.
Она меня кормила и поила,
ходила в магазин и на базар…
В той женщине жила благая сила,
а я-то думал: женщина — кошмар!
Перевертыш
Перевернуть страницу
во чтиве и уснуть.
Во сне увидеть птицу,
что может — долбануть.
Перевернуть страницу
в сберкнижке, не скуля,
и дятлом додолбиться
до музыки рубля!
Перевернуть страницу
во Книге Бытия
и вдруг — преобразиться
из дятла — в соловья!
Лицедеи
В предощущенье новой роли
мы ждем, неся кулисный вздор:
когда закончатся гастроли
и нас отпустит режиссер.
Мы — гастролеры, мы — актеры.
А за окном — несчетный май,
всё те же смуты и поборы
очередной вершит Мамай.
Мы — лицедеи, мы — артисты,
и мимо нас в несчетный раз
мелькают зрители со свистом,
надежду поселяя в нас!
* * *
Я отвык от людей, от нежданных общений,
от негаданных встреч и мудреных бесед,
от взаимных терзаний и нравоучений,
источающих чаще не радость, а бред.
Я сижу, поджидая последний автобус.
На моей остановке — покой, тишина.
Я успел обогнуть этот призрачный глобус,
на котором испил вдохновенье до дна.
А теперь наступило последнее в жизни:
отвыкать от себя, превращаться в туман
и рассеяться утром над милой отчизной,
израсходовав правду в душе и обман.
Путники
Продолжим путь… без транспарантов
и без фанфар — под музыку дождя.
Мы — путники, не демонстранты,
и, кроме Бога — нет у нас вождя.
Мы — путники. Движение – награда
за волю к жизни, это не медаль.
Ее на грудь вывешивать не надо:
она — в груди. Не золото, не сталь.
Мы — путники. Раздетые, босые…
Без фальши мы. В чем мама родила.
И мы дойдем, хватило бы усилий
в свой час — до очищения от зла.
Обида
Нависли брови, словно тучи,
в глазах — сверканье молний, гнев!
Но гнев остыл благополучно,
на фоне жизни потускнев.
Спешит в аквариуме рыбка,
ласкает губы кофеек…
И вот уже в глазах – улыбка
над рябью жизни, как буек.
Была колючею обида,
но… проглотил. Но просветлел.
Пусть ядовитое испито,
но дух прощенья — уцелел!
Надоело?
Надоело жить? Не верю.
Ты нюхни нашатыря
и открой наружу двери —
в утро, в небо, где заря.
Надоело хмурить брови?
Улыбнись! Нюхни цветок.
Для взбодренья духа, крови
сделай солнышка глоток.
Надоело быть собою?
Стань на время не собой.
Тварью сделайся любою,
но живи! Господь с тобой.
На диване
Себя считал страдальцем
И — обожал покой.
Пошевели хоть пальцем,
а там — и всей ногой!
Любил диван Обломов
не потому, что стар,
не потому, что сломан
и погружен в кошмар:
он просто мыслил лежа,
не тормошил судьбу…
Жить на диване все же
уютней, чем в гробу.