Опубликовано в журнале Нева, номер 8, 2008
* * *
Внезапно рыбы покажут спины
и вновь в морские уйдут глубины.
Держа в объятиях круг гончарный,
идет по миру владыка глины.
Он молча мир созерцает тварный,
он слышит — поезд гремит товарный,
а в небе месяц висит двурогий,
и лист грызет шелкопряд непарный.
Идет по миру гончар убогий,
его, наверно, зовут Евлогий,
скрывая жизни запас недельный,
за ним шагает сосуд скудельный.
Взошел Евлогий на холм пологий,
увидел сверху свой путь опасный —
и обнял нежно кривой, безногий
сосуд скудельный из глины красной…
* * *
Помолчи, не говори ни слова:
где-то птица мелкая поет…
Жизнь вокруг соснова и елова —
колется, а плакать не дает.
Вот стоят деревья-соборяне,
дивные высокие дубы.
Я хожу по ягодной поляне,
собираю красные грибы.
От моих усилий мало толка:
тронешь шляпку — и прилипла к ней
желтая сосновая иголка
и другая — чуть позеленей.
Спутники мои оторопели,
спрятались, попадали в траву.
Я кричу, пугая птичьи трели,
жалобное детское “ау!”.
В небе виден месяца осколок,
где-то рядом озеро блестит,
падают на землю иглы елок,
и листва на дубе шелестит.
* * *
Погонщик, сидя на осле,
чужое сердце держит в клетке,
а голубь в двойственном числе
воркует на дубовой ветке.
Дождь спит, но капли моросят, —
и это стало верным знаком
того, что в воздухе висят
три желудя, покрытых лаком.
И дуб с двоящейся душой
в студеной речке моет ноги,
и спит кустарник при дороге,
как текст, написанный левшой.
* * *
Только отложишь в сторону бремя мирских забот,
сразу увидишь: вороны метят небесный свод.
Как нам с тобою встретиться, если в лесу сейчас
ягода волчья светится, словно вороний глаз?
Было забыто, изгнано то, что к себе влекло,
мертвой водой обрызгано вороново крыло.
Только в невнятном лепете мелкого камыша
слышно, как плачут лебеди, стонет моя душа.
* * *
Гриф, словно царь, восседает среди плебеев,
и, примеряя смертельный размер петли,
пляшут над озером девери скарабеев,
а над поляною — дочери черной тли.
Что же нам делать, когда мы увидим это?
Что нас с судьбою собственной примирит?
Буквы чужого имени — альфа, бета —
или — вода живая, яблоки Гесперид?
Снова Тезей лабиринт покидает критский,
в темном Аиде Орфея звучит свирель —
значит, рябина оденется в шелк персидский,
и шемаханский бархат накинет ель.
Вырастут лотосы, и плодоносным илом
вскормлены будут грифы в конце времен,
чтобы, как ангелы, стали парить над миром
бражник, стеклянница, парусник, махаон.
* * *
Мы встретились в день избавленья от мук.
Деревья листвой шелестели.
Была я печальна, как маленький жук,
лежащий в холодной постели.
Печаль раздавалась, как голос с небес,
и рос над покинутым городом лес.
А в городе этом в квартире одной
кипел, задыхаясь, кофейник,
и я засыпала, и рос надо мной
случайной любви муравейник.
Вокруг шевелился таинственный сор,
и птицы смотрели из лиственных нор.
А в городе крутят немое кино,
прощальный горит целлулоид,
и бабочки в пестрых летят кимоно,
и смерть их, преследуя, ловит.
И, силы теряя, ползет муравей
к фонтанам деревьев под струи ветвей.
Коричневый город на узкой тропе
не зря называют Китаем…
Увидев друг друга в случайной толпе,
мы ужас любви испытаем —
и, взявшись за руки, как дети, пойдем
туда, где вдвоем навсегда пропадем,
туда, где в сплетении черных корней,
не связанных узами брака,
исчезло пространство
и спины камней
едва выступают из мрака.
* * *
Вот сидит на диване бессмертный Кощей,
сочиняет трактат о природе вещей.
На столе он расставил свои зеркала,
кулебяку испек на четыре угла.
Он с тобой говорит о нелегкой судьбе
и разрезать пирог предлагает тебе.
Отрезаешь кусок — там сухая трава,
а из этого — щучья торчит голова,
а из третьего смотрит кручина-тоска,
и змея из четвертого лезет куска.
— Что ты сделал, бессмертного слова вассал,
ты зачем нам явил воплотившийся ад
и зачем ты, как смертный Кощей, написал
о природе вещей пресловутый трактат?
— Все творенья твои — не огонь, а зола,
и не ставь перед нами свои зеркала,
и по дому, как стрелки часов, не ходи,
и не лейся из глаз,
и не бейся в груди…