Заметки предпринимателя
Опубликовано в журнале Нева, номер 8, 2008
Владимир Вадимович Жуков родился в 1955 году в Харькове. Прозаик, эссеист. Окончил исторический факультет МОПИ им. Н. К. Крупской и аспирантуру АПН СССР. Публикуется в газетах “Культура”, “Литературная газета”, “Московский комсомолец”, журналах “Дружба народов”, “Нева”, “Новый мир”, “Огонек”, “Октябрь”, “Полдень XXI век”, “Юность”. Постоянный автор малой прозы ряда изданий Бельгии, Великобритании, Германии, Италии, Канады, США. Автор книги “Как стать писателем за 60 минут… и даже меньше” (2007). Живет в Москве.
Преуспеть в семейном бизнесе — и остаться в живых
Заметки предпринимателя
Люди, которых ты любишь, могут проглотить твою жизнь, если ты позволишь им это. Ты даже не поймешь, что это происходит. А если и поймешь, то не будешь знать, как остановить этот процесс.
Ширли Конран. Дикие
Семья — не ячейка государства. Семья — это государство и есть. Борьба за власть, экономические, творческие и культурные проблемы. Эксплуатация, мечты о свободе, революционные настроения. И тому подобное. Вот это и есть семья.
С. Довлатов. Из записных книжек
Хотите, научу вас, как за какие-нибудь несколько месяцев лишиться абсолютно всего — семьи, жилья, работы, средств к существованию, здоровья, веры в людей, наконец? Просто создайте семейную фирму. И сделайте ее процветающей.
Возможно, вас слегка утешит, что жертва ваша будет не совсем уж напрасной. Ибо, как минимум, один человек успеет переправиться на вас, как на бревне, в безбедную жизнь.
Я не называю здесь настоящее имя своего партнера по бизнесу. Хотя бы потому, что это женщина, с которой мы прожили пятнадцать лет в законном браке. Да и не хочу превращать свои заметки в попытку запоздалого мщения (не знаю, получится ли?). Ведь я, по сути, только начал спокойно осмысливать происшедшее с нами тогда. Для этого мне понадобилось долгих десять лет.
I. Человек-оркестр и его
дирижер
Семейная лавочка
Итак, лихие 90-е, начало новой эры. Смутное время передела собственности, борьбы или, точнее, крысиной возни за власть. Меня, руководителя ведущего отдела, совершенно незаслуженно да еще по-хамски, путем надуманных реорганизаций, выживают со службы.
Другой равноценной работы на горизонте не наблюдается. Жена уговаривает создать семейную фирму, но мне как-то боязно. После крупного предприятия, бойкого места я зримо представляю себе молчащий телефон и закономерное отношение знакомых и друзей к мелкой частной лавочке.
А вот в собственных силах сомнений как раз нет. Если тебе всего 35 и у тебя есть хоть немного мозгов да чугунная задница — как можно остаться в лоснящемся от сытого благополучия мегаполисе без куска хлеба?
Наверное, в этом сказывается менталитет уроженца провинциального городка, а может, у меня просто характер такой. Ибо есть и другой тип моих сверстников — умудряющихся даже в новом веке, пусть по разные стороны баррикад, но жить по-прежнему в том, старом, времени. И неважно, приходят они на митинги или на концерты авторской песни, красные они или белые. Все они пораженцы. Я же ощущаю себя репатриантом, который мечтает поскорее забыть язык прежней родины и ассимилироваться.
Меня больше волнует то, чем же теперь заниматься. Уж так я устроен, что мне непременно должно быть творчески интересно. Креативно, говоря современным языком.
И в 1992-м мы с женой создаем-таки “лавочку” под названием “семейное частное предприятие таких-то” (да-да, наши фамилии значатся даже на печати), по поводу чего я первое время, признаться, изрядно комплексую. Пару лет офис находится в нашей двухкомнатной квартире в Строгине, в которой и зарегистрирована фирма. Сюда почем зря не только звонят (и по ночам тоже, с какого-нибудь Сахалина), но и являются клиенты.
Начинаем мы с консалтинга — консультаций начинающим предпринимателям по открытию собственного бизнеса. Им требуются самые элементарные сведения по регистрации, лицензированию, арендным отношениям, менеджменту… Кое-чего я подначитаюсь — в специальной литературе и в прессе, но самым надежным источником моих “квалифицированных советов” станет опыт наших собственных ошибок и ушибов.
Вскоре мне удается наблатыкаться настолько, что мы рискнем провести пару учебных семинаров, под Туапсе и Сочи, с приглашением лекторов — чиновников и матерых практиков. Собравшие всего по два-три десятка слушателей, особого дохода они не принесут, но дадут нам опыт и уверенность в себе.
А еще эти первые сборы — маленькие, контактные — подарят романтику, которой будет так недоставать нашему бизнесу в последующие годы. Ибо никогда больше не случится у нас таких простых и искренних отношений с клиентами и уж тем более дружбы с ними, пусть всего лишь на время наших сборов.
Не будет занятий на пляже, когда слушатели усаживаются в кружок прямо на песке, а лекторам приходится перекрывать хор окрестных лягушек поутру или отбиваться от светляков, барражирующих к вечеру у самой воды. Никогда больше не отправимся мы маленькой дружной группой на Агурские водопады. Никому из непосредственных провинциалов, увы, уже и в голову не придет занять у нас деньги на участие в нашем же семинаре, а нам самим — без колебаний эти деньги дать. И сами-то мы располагаемся еще не в единственных на всю гостиницу апартаментах-люкс, а как и все, в летнем коттеджике без удобств. Где всю ночь можем трепаться с теми же клиентами и горланить “Ты ж мэнэ пидманула” под местную “Изабеллу” домашнего разлива.
Наверное, могу сказать, что был в ту пору счастлив. Впрочем, это всегда понимаешь лишь тогда, когда счастье твое кто-то, алчно чавкая, сожрет у тебя на глазах…
Я горжусь тем, что однажды даже спас нашей слушательнице глаз! Когда она умывалась утром из-под уличного крана — мы тогда базировались в пионерлагере, — какая-то ржавая загогулина попала ей под веко вместе со струей воды. Мои попытки выудить инородное тело с помощью носового платка не увенчались успехом. Но и “скорую” удалось вызвать не сразу: поскольку были “сами мы не местные”, возиться с нами никто не хотел. Пришлось даже слегка поскандалить. В результате, как оказалось, еще несколько часов — и потерпевшая могла бы запросто лишиться зрения. Так или иначе эскулапы заработали от благодарной пациентки шампанское, а я — самоуважение сродни тому, что испытывает боец, вынесший с поля боя раненого товарища.
Эти первые шаги в бизнесе преподносят нам и уроки иного рода, довольно жесткие. Однажды я, директор курсов, вызываюсь помочь провинциальной слушательнице дотащить на третий этаж тяжеленный чемодан. Мне как мужику это ведь нетрудно. Но такой порыв почему-то расценивается, как слабость.
— Да-а, В. В., — разочарованно тянет она вместо ожидаемых мной слов благодарности, — а я вас совсем другим представляла, думала, вы глыба…
Слово “холуй” не произнесено, но явно подразумевается — и для меня это столь неожиданно, что я даже не нахожу, что ответить.
В другой раз жена на голубом глазу подсовывает на подпись приглашенной нами лекторше, руководителю успешно работающего предприятия из глубинки, фиктивный акт на списание некой суммы, которую мы с ними, лекторами, и собирались пропить. Но принципиальная провинциалка неожиданно разражается истерикой, стыдит меня и в конце концов разрывает с нами дотоле прекрасные отношения. Теперь я, конечно, понимаю, что то был явный моветон с нашей стороны, но тогда…
За эти первые год-два у нашего доморощенного бизнеса выкристаллизуются простые правила. Услуги — выгоднее товара, не столько по доходам, сколько по расходам, по риску. А нестандартные, эксклюзивные на рынке услуги — выгоднее стандартных. Иметь дело непосредственно с клиентом надо по минимуму, иначе никакого здоровья не хватит. Нет — серьезным капвложениям, прежде всего в недвижимость, долгосрочным проектам, большому штату, обширному документообороту по части канцелярии с бухгалтерией. Управленческая схема куда проще: босс и исполнители, никаких наемных менеджеров.
Ага, захотелось срубить бабла влегкую, съязвят злые языки. Но разве не это и есть цель бизнеса? Хотя многое в нашей немудреной бизнес-философии проистекало просто от элементарного незнания цивилизованных и всех прочих правил ведения собственного дела и, соответственно, от страха перед неведомым.
Итак, я — человек-оркестр, и я работаю сутками напролет. Сразу взваливаю на себя весь воз черновой работы, включая поиск клиентов и создание соответствующей информационной базы, бесконечные рекламные рассылки. И ощущаю себя слегка сумасшедшим старателем, этаким Павкой Корчагиным эпохи первоначального накопления капитала.
Но вы уже поняли, что у человека-оркестра есть человек-дирижер. Это моя жена. Она контактирует с нашим главбухом, за что я ей весьма признателен. Кстати, Кристина и в самом деле окончила дирижерское отделение Института культуры. В финансах она, понятно, смыслит еще меньше меня, но я просто физически не потянул бы еще и эту работу.
В те дни жена часто повторяет, что всегда верила в мои мозги. И я раздуваюсь от этих слов, как индюк. Мне, конечно, невдомек, что кое-кому в конце концов уготована роль вицинского Труса, головой которого моя дражайшая и ее родня вышибут для себя дверь в роскошную жизнь.
Верно говорят: берешь на работу родственника — знакомься с ним заново. Ведь ты узнаешь его не только с новой для себя, профессиональной стороны, но и в новых обстоятельствах — тех, где ваши интересы впервые могут оказаться прямо противоположны.
Конкретно с женами ситуация еще сложнее. Женщина, по-моему, вообще обладает от природы большим потенциалом выживания. Не случайно ведь утверждают, что социальные кризисы гораздо легче переживаются в семье. Ячейка общества капсулируется, аврально задраиваются люки — и охранительное матриархальное начало выходит на передний план.
Есть определенный женский тип, который в таких условиях просто расцветает. Это прежде всего явные стервы — цепкие, практичные, таранного типа, у таких неплохо получается собственный бизнес. Но встречается еще и тип этакой стервы-душки, скрытой завоевательницы, тактику которой я бы сравнил с плющом, обвивающимся вокруг скалы.
Вы уже догадались, что президентом нашей фирмы становится именно жена, а я, соответственно, — вице-президентом (при том, что наши доли как собственников пятьдесят на пятьдесят)? Выходит это так.
— Милый, — говорит мне Кристина,— я тебя очень прошу: давай я буду в нашей фирме самым главным начальником. Только первое время, всего несколько месяцев. Понимаешь, для меня это очень важно. Тебя ведь и так все знают, а я на твоем фоне комплексую…
Я уступаю, и мы подписываем протокол о ее назначении. Поскольку срок не оговаривается, то выходит, что на неопределенный. Когда спустя несколько месяцев, а может, год я напомню ей о нашей договоренности, она только отмахнется: у тебя, мол, не получится.
Настаивать я не стану. Во-первых, еще трудно представить, что из посеянного нами зернышка вырастет что-либо путное. Это самое президентство в ту пору скорее номинальное, чем дающее какую-то реальную власть или тем более доступ к сколько-нибудь приличным суммам. А во-вторых, чего греха таить, мне вполне удобно, что большую часть хлопотных административно-финансовых вопросов худо-бедно берет на себя жена. В ее ведении со временем полностью оказываются управление офисом, работа с кадрами, вся материальная часть фирмы и т. п.
Наконец, в то время у нас вообще не возникает конфликтов и даже просто серьезных споров. Моя “подносчица снарядов”, как я ее шутливо называю, всегда безропотно подписывает все бумаги и решает все вопросы, которые ей полагается решать.
Я радуюсь: теперь нас объединяет не только тарелка супа. Нам находится о чем поговорить на кухне, да и в постели перед сном. Выражение “пошла за ним в Сибирь и отравила ему всю каторгу” встретится мне много позже — когда будет уже не до смеха.
“Пиастры! Пиастры!”
…Я гляжу со сцены в залитый огнями переполненный тысячный зал одного из крупнейших киноконцертных залов столицы, где представлены делегации семидесяти российских регионов. Здесь же работают три федеральных телеканала, десятки журналистов печатных СМИ. За дверью, в фойе — выставка, в которой участвуют более сорока отечественных и зарубежных фирм-рекламодателей.
Министра, на час опоздавшего на собственное выступление и еще полчаса теперь долдонящего победные реляции о достижениях отрасли, не имеющие даже отдаленного отношения к теме нашего мероприятия, я публично прошу закруглиться. Правда, даю знать об этом деликатно, лишь молчаливым вставанием — на правах председательствующего. Министр, явно задетый таким непочтением, не уходит с трибуны — но и я не сажусь. Люди платили деньги, и немалые, — так что будьте любезны не отнимать у них понапрасну время.
Скажете, это у меня звездянка? Наверно, не без этого… Но я могу себе такое позволить. Хоть мне и непросто поверить, что эту пятидневную общероссийскую отраслевую конференцию, самую крупную со времен перестройки, организовала какая-то крохотная семейная фирма, если конкретнее — всего-то полтора человека да несколько исполнителей, птеродактилями носящихся сейчас по фойе.
Это странный бизнес. По крайней мере, по тогдашним временам. Я умею делать деньги из воздуха — теперь могу сказать я себе. И если это преувеличение, то не слишком явное. Ибо уже к концу второго года деятельности нашей фирмы он наступает — день, когда карманы наши оказываются буквально набиты деньгами. “Пиастры! Пиастры!” — порой хочется завопить мне в эйфории вслед за известным стивенсоновским персонажем.
Теперь мы с женой можем позволить себе практически все, о чем когда-либо мечтали. Но… Почему-то не хочется ничего, кроме работы. Мелькают города, гостиницы, залы, где мы проводим наши мероприятия. И мы давно уже не ездим отдыхать, не ходим в рестораны или театры: всю нашу жизнь без остатка сожрал ненасытный бизнес. Потом отдохнем, — уговариваю я себя, прекрасно понимая, что время сверхприбылей и отсутствия нормальной конкуренции не может продолжаться долго.
Хотя лично для меня эти пухлые крафтовые пакеты с бесформенным ворохом разноцветных ассигнаций — наличка! — уже скорее как собрание вкладышей от жвачки, из коллекционирования которых я вырос. Или как табель со школьными отметками. И все чаще мне приходит в голову, что мы, как одержимые, яростно роем в четыре руки какой-то бесконечный подкоп, ведущий в никуда.
По мере того, как фирма становится на ноги, наши отношения с женой, как это ни странно, все более разлаживаются. Кристина проводит время в основном в офисе, где принимает также своих многочисленных приятелей. Для встреч с клиентами я тоже выбираюсь в офис, но своего кабинета у меня нет, и я использую просторные служебные апартаменты жены.
Причем замечаю: если у меня встреча, скажем, с журналистом или влиятельным регионалом, жена тут же сломя голову бросается следом за мной, благо офис в нескольких минутах ходьбы от дома, усаживается за свой стол (мы с гостем уже расположились рядом за журнальным столиком) и начинает бесцеремонно вмешиваться в разговор, вызывая у меня чувство неловкости.
К этому времени она уже постоянно выпивает. Не напивается, но всегда возбуждена, импульсивна, тараторит без умолку. Из офиса она приносит домой атмосферу безапелляционных распоряжений, какого-то нездорового апломба. Из новых сотрудников никто уже и не помнит, что нынешний президент когда-то лишь безропотно подписывала бумаги. А жена внушает им мысль, что ее бесценный супруг, конечно, голова, но явно не от мира сего и что фирма держится на плаву только благодаря лично ее гениальным усилиям. И ведь действительно: в офисе меня практически не видят.
Потом в полемике она не раз бросит мне в лицо: ты, мол, в экономике (бухгалтерии) нулем. Слышать такое обидно. Если я не вникаю в какие-то вопросы, то, естественно, и оказываюсь “не в теме”. Но это ведь не означает, что я не могу чем-то поинтересоваться или высказать собственное мнение.
Несколько раз жена ездит к сыну в Англию, где он учится в частном колледже. В последний раз она привозит оттуда идею англо-российской конференции по обмену опытом. Я участвовать в этой затее отказываюсь, уже догадываясь, что она может закончиться жутким скандалом. Так и выходит. Очень подвижная психика жены, человека эмоционального, не выдерживает продолжительных и интенсивных нервных нагрузок. Она начинает срываться, психовать, на ровном месте может устроить скандал, незаслуженно оскорбить человека.
На одной крупной конференции я выхожу на пару минут покурить за кулисы и усаживаю ее за себя в президиум — мало ли что понадобится лектору. Так она оттуда ухитряется вступить в полемику с докладчиком по вопросу, в котором ни черта не понимает. Услыхав шум в зале, я спешу обратно и застаю момент, когда взбешенный лектор покидает трибуну. Как председатель оргкомитета я остаюсь один на один с 600 слушателями, которых надо чем-то занимать минут сорок до следующего выступления. Но первый вопрос, который мне задает обалдевший народ из зала: что это за странная женщина там, в президиуме?
Спустя несколько дней прозвенит и другой тревожный звонок, потом еще и еще. Все говорит о том, что мои амбиции и растущий размах нашей деятельности уже становятся скромной семейной фирме не по плечу. Жена просто начинает сдавать первой.
Впрочем, меня и раньше озадачивали некоторые особенности ее темперамента и то, что благодаря ему выплескивалось наружу. Я ее даже немного побаиваюсь: вроде неглупенькая, нормальная, но вдруг случайно заденешь какие-то струны — взбрыкнет, спинка дугой, коготки выпустит, подскочит — и чуть не нож к горлу.
Как-то, занимаясь с сыном виолончелью, она в припадке ярости даже разломает этот дорогущий инструмент, под честное слово взятый нами на лето в его музыкалке.
Особенно доканывают ее истерики перед клиентами. Для меня это оказывается чем-то вроде ловушки. Получается: выставить ее вон — не могу, увести клиентов — тоже. Даже сам уйти, хлопнув дверью, — и то не вправе. Приходится, стиснув зубы и нацепив дежурную улыбочку, делать вид, что ничего особенного не происходит.
Знаете ли вы, каково оно: все время чувствовать себя на людях под дамокловым мечом семейного скандала? Причем неспровоцированного, а значит, могущего разразиться в любом месте в любую, самую неподходящую минуту? Постоянно слыша собственные умиротворяющие, чуть ли не заискивающие нотки в ответ на властную интонацию жены, я понимаю, сколь жалко, недостойно мужчины да и того дела, которое мы делаем, смотрится все это со стороны, и стараюсь не встречаться взглядом с окружающими.
Я пытаюсь было как-то сузить полномочия жены, но это не приводит ни к чему хорошему. Теперь она сопровождает меня на наши выездные конференции лишь для того, чтобы в первый же день собрать взносы со слушателей да еще “подбить бабки” с администраторами столовок-гостиниц, а в остальное время блюдет мою нравственность да скучает, камнем повисая у меня на шее.
Если она берет с собой личную парикмахершу или “англичанку” для сына — уже полегче. Но по-любому вечерами в номере она хищно набрасывается на меня, жутко вымотанного, выжатого, как лимон, — будто специально, чтобы потом где-нибудь в баре подшофе похвалиться нашей бурной ночью перед кем-нибудь из своих прилипал, да еще в моем присутствии.
Очередной срыв случается у нее после завершения нашей крупной конференции в Сочи. Поздно вечером, явившись в номер, как обычно, навеселе, жена вдруг закатывает жуткий скандал, обвиняя меня в том, что 16-летний сын ходит неизвестно где. Хотя на самом деле он у входа тусуется с ребятами, что очень даже хорошо просматривается с гостиничного балкона. Но никаких увещеваний жена слушать не хочет, более того, демонстративно швыряет о пол трехлитровые банки с медом, привезенные нами накануне с экскурсии в горы.
Эти лужи меда вперемешку с битым стеклом на ковролине посреди нашего люкса меня почему-то доканывают. Видимо, сказывается напряжение последних дней. В общем, неожиданно для себя самого я… рыдаю.
Как сейчас вспоминается, мне почему-то жалко мед. Но не как материальную ценность, а как нечто живое. Будто это я сам собирал его по капельке. Да, я определенно отождествляю себя с пчелкой, труд всей жизни которой сейчас буквально смешали с грязью…
Мне и в самом деле безумно жаль себя, те свои явно потерянные теперь день-полтора безмятежного, расслабленного курортного отдыха, которыми я всегда так дорожил после завершения организационных хлопот. Ради которых не в последнюю очередь и затевал всю эту канитель.
Жены в номере уже нет, невесть откуда взявшийся сын успокаивает меня, поглаживая по спине. Кажется, я дрожу и, продолжая всхлипывать, долдоню:
— За что? Ну за что?
Еще сквозь слезы я зачем-то говорю сыну, что он самый близкий для меня человек.
— Я знаю, — серьезно кивает он.
Потом я вяло собираю свои вещи, укладываю их в чемодан. Должен же я как-то отреагировать на случившееся? Но это вызывает новый виток скандала. Жена подозревает, что я еще до ссоры задумал уехать без нее и даже заранее уложил свои вещи. Я уже не пытаюсь оправдываться. Больше всего меня угнетает в те минуты, что ее вопли наверняка слышны в соседних номерах, где живут участники конференции. Какой позор!
Понимаю, что уезжать теперь и в самом деле придется. На дворе уже ночь. Беру такси, еду в аэропорт, где покупаю у тамошних жучков билет на утренний рейс. Потом ночую у какой-то бабули, но практически не ложусь, а до самого утра курю у раскрытого окна и мурлычу в качестве восстанавливающей душевное равновесие мантры:
Нашу область наградили,
дали орден Ленина…
И дальше, после затяжки:
…до чего же моя милка
мне остое…енела.
А еще думаю о том, что первым делом по возвращении в Москву возьму проститутку.
Я потом часто вспоминал тот эпизод в гостиничном номере. Мне кажется, именно тогда во мне будто зародился новый человек — нормальный, с чувством собственного достоинства, уже не ищущий привычно оправданий задним числом себе и другим. И то неадекватное поведение жены стало чем-то вроде шлепка повитухи для его первого младенческого крика.
Тем временем, как потом рассказывала Кристина, она бросается следом в аэропорт, но не находит меня. А на следующий день, когда они с сыном, несколькими сотрудниками и лекторами летят в Москву, случается неожиданное. Обнаружив на “рентгене” толстые пачки денег в ее сумочке (обычно “инкассатором” служил я), работники аэропорта под каким-то надуманным предлогом пытаются задержать Кристину и не допустить ее до рейса. Ее пытаются оттеснить в служебные помещения, отнимают чемодан. С воплем: “Я журналист из Москвы!” — это было первое, что пришло ей в голову, — и без чемодана она в последнюю минуту взбегает-таки по трапу. От страха и напряжения, по ее собственным словам, она даже описывается.
Он в кадушке обедал и спал
Мистер Квакли, эсквайр,
Проживал за сараем.
Он в кадушке обедал и спал.
Мистер Крякли, эсквайр,
Погулял за сараем,
И с тех пор мистер Квакли пропал.
Вадим Левин
В нашей семье эти два эсквайра — самые любимые персонажи. Как высококвалифицированный специалист я тоже “проживаю в кадушке за сараем”, то есть продолжаю работать дома, почти не вникая в финансовые и административные вопросы, которые решаются в офисе.
Как потом выясняется — зря: алкоголизация жены там идет полным ходом. Она может фланировать по офису в колготках и с неизменным стаканом вина в руке, с тем же стаканом, ничуть не стесняясь, встречает посетителей. Как у многих руководителей частных фирм, у нее появляются приятели в налоговой, в ГАИ, в местном УБЭПе. Чью-то супругу она оформляет для стажа в качестве “мертвой души”, с кем-то в компании выпивает по вечерам. Еще до окончания рабочего дня наш офис, просторный, современно отделанный — ее, ее стараниями, отдаю должное, — по сути, превращается в притон.
Будущее нашей фирмы вызывает у меня все большие опасения, и я начинаю подумывать о том, чтобы полностью взять бразды правления ею в свои руки. Но единственный способ сделать это — открыть собственное предприятие, с единственным учредителем в моем собственном лице. Что я по-тихому, во избежание новых скандалов, и делаю. Дальше я хочу по-честному разделить активы пятьдесят на пятьдесят и перейти работать в эту новую фирму.
Но меня подводит мое прямодушие. Когда я признаюсь жене, что не хочу с ней больше работать, она взвивается на дыбы. Больше двух месяцев я уговариваю ее разделить общую фирму по-честному и расстаться — только в качестве партнеров по бизнесу. В ответ Кристина открывает собственную фирму и начинает энергично выводить туда активы. Я предлагаю ей 90 % нашей общей собственности, а сам соглашаюсь на 10 % — при условии, что все будет разделено “по-честному”.
— А зачем? — ухмыляется она. — Я все возьму.
“А нам все полезно, что в брюхо полезло”, как говаривала сваха из “Женитьбы Бальзаминова”.
Вы не задумывались, почему люди так не любят животных-компаньонов? Нет, не домашних, а крыс, тараканов, волков. Это наши нелюбимые пасынки. Они удивительно обучаемы, легко выигрывают единоборство с человеком. И, оказывается, речь, письменность, хваленый интеллект не очень-то и важны. Чтобы украсть, скрысятничать, распознать ядовитую приваду, важно другое. Какие-то природные данные, позволившие всей этой пузатой мелочи пережить мамонтов с динозаврами, — хитрость, интуиция, изворотливость, жестокость.
Одно из неприятных для меня открытий, случившихся благодаря бизнесу: люди, оказывается, сделаны из пластилина. Почувствуют в начальнике слабину — и начинают хамить, подворовывать. И, напротив, если самому не стесняться, — из взрослых людей вполне можно веревки вить. Они готовы приспосабливаться, терпеть унижения, готовы сами интриговать и бесстрастно, а то и со злорадством наблюдать унижения других. И я иногда ощущаю жену, хозяйничающую в офисе, крысоловом, что своей виртуозной игрой на дудочке извлекает из-под спуда все эти отвратительные людские пороки…
За эти шесть лет вокруг нее сложился некий коллектив, одновременно выполняющий роль свиты. Последнюю образовали офис-менеджер, бухгалтер, завхоз, курьер (он же водитель) и компьютерщик, а также примкнувшие к ним уборщица с поварихой. Имелись еще производственники — всякие там методисты да верстальщики, но эти на правах фрилансеров трудились вне офиса, в основном по домам.
Народ, надо сказать, подобрался специфический: ведь в ходе естественного отбора выжили лишь те, кто сумел приспособиться к особенностям супруги. То были, как правило, люди немолодые и без особых профессиональных данных — но безусловно исполнительные, уступчивые, а главное, преданные. Они всегда с готовностью брались и за поручения жены по хозяйству: там, вымыть окна или выгулять собачку.
Это было чертовски удобно для быта: под рукой — а офис, напомню, находился в двух шагах от нашего дома — всегда была вышколенная обслуга. И такого рода “второй фронт” воспринимался ею как нечто само собой разумеющееся, ибо домашняя и служебная жизнь учредителей фирмы давно уже были неотделимы.
…Я ни на минуту не сомневаюсь, что в нашем конфликте с женой “офисный планктон” примет мою сторону. Ведь, по крайней мере, менеджерское звено, а тем более производственники не могут не осознавать, на ком реально держится фирма. Но я горько ошибаюсь. А может, просто заблуждаюсь — насчет своей миссии интеллектуального атланта? Или же изворотливость и коварство на самом деле больше притягивают людей, ассоциируются у них со стабильностью и уверенностью в завтрашнем дне?
Так или иначе — отряд не заметил потери бойца. Как на том пейзаже у Брейгеля, где никто даже кочан головы не повернул в сторону камнем падающего Икара на заднем плане, возмечтавшего было подарить людям крылья.
II. Беги, кролик, беги
Грохот рыжего огня,
Топот чалого коня…
Приходи скорее, доктор,
Может, вылечишь меня…
М. Анчаров. Песенка про психа больницы имени Ганнушкина, который не отдавал санитарам свою пограничную фуражку
Судный день
Июньский вечер, за два дня до подачи мной заявления на развод. Впрочем, об этом своем судьбоносном решении я еще не знаю. Знаю лишь то, что сейчас меня везут через весь город в карете “скорой”. Психиатрической.
Несколько часов назад по Москве прокатился не виданный по своей мощи ураган. Перед нами на дороге распростерты кроны деревьев, они словно пытаются задержать машину, не пропустить ее к месту назначения. Водитель, чертыхаясь, то и дело объезжает неожиданные препятствия.
Санитаров двое. Они молодые, в форменных голубых костюмах, похожих на спортивные. Потемневшее небо безостановочно громыхает, озаряется всполохами. Тот санитар, что постарше, произносит со значением: “Судный день!” До этого он упомянул о своей скромной зарплате. Спустя несколько лет меня осенит: может, он хотел, чтобы я откупился?
Машина въезжает на территорию 4-й психбольницы имени Ганнушкина. В приемном отделении на меня заводят историю болезни. Боже, “болезнь”, я в психушке! Нет, это происходит не со мной! Прошу разрешения позвонить (мобильного нет), но мне отказывают. Толстый санитар дает пижаму и приказывает, чтобы я переоделся.
Я артачусь. Я продолжаю добиваться возможности сообщить близким (матери), где я. В ответ у меня за спиной защелкиваются наручники. Дальше толстяк дергает за них одним пальцем — и оказывается, что в таком положении у человека здорово нарушена координация. Я становлюсь легкой добычей своего стража.
На этаже, куда он меня приводит, — длинный коридор, пост дежурной сестры под ночником. Решетки на окнах. Я нервно меряю шагами взад-вперед зеленую ковровую дорожку, начиная понимать, в сколь серьезную попал передрягу. В голове рефреном вертится анчаровский мотивчик:
Балалаечку свою
Я со шкапа достаю,
На Канатчиковой даче
Тихо песенку пою…
Но что же делать, каков выход? Я чувствую себя узником почище, чем в “обезьяннике”. Ведь тут даже адвокат не поможет, ты просто в безраздельной власти людей в белых халатах. А вот и подтверждение тому. Сестра, которой я уже успел намозолить глаза, раздраженно бросает:
— Пойдемте, укольчик вам сделаю.
— Все понял, — отвечаю, — уже ложусь.
— Я сказала: укольчик! — в ее голосе добавляется металл.
Поскольку я продолжаю слабо возражать, она кликает санитаров. Те деловито распинают меня на койке, привязывая с обеих сторон толстыми ремешками, похожими на пояски от махровых халатов. После чего вгоняют-таки укол. Но не в мягкое место, а в переднюю часть бедра — в наказание за строптивость, как назидательно объясняет один из коновалов, очкарик, похожий на студента. Мера и впрямь ощутимая: кривясь от боли, я буду подволакивать ногу несколько дней.
Что мне вкололи — бог весть. Может, аменазин — тот самый, коим заботливо отключают беспокойных кошечек на дальних авиарейсах. А может, чего похлеще — какой-нибудь галопиридол или сульфазин. Рассказывают, что в знаменитой спецбольнице “Сычевка” в Смоленской области больным за малейшее ослушание кололи лошадиные дозы этой гадости. Из-за жуткой боли в мышцах человек лежит пластом несколько часов, а потом еще долго ходит, будто пришибленный, засыпая где попало…
И вот наступает ночь. Я лежу распростертый, беспомощный — почему-то в палате для буйных, как потом выяснится. Состояние неизвестности и тревоги охватывает меня. Нечто подобное, видимо, испытывают подопытные кролики, когда их заворачивают в халат, чтобы успокоить, а затем светят в глаза специальной лампой, разглядывают в офтальмоскоп.
Какой-то торчок напротив, сидя на кровати, вполголоса что-то бормочет, раскачиваясь, — похоже, истово молится. Другой вскакивает и пытается куда-то идти, но с грохотом падает через несколько шагов прямо у моей постели. И я с ужасом соображаю: если ему взбредет в голову броситься на меня — уже никто не успеет мне помочь.
Потом я узнаю, как в Лондоне, на аукционе в пользу больных детей, проведенном Горбачев-фондом, выставят оригинальный лот — ночь в “Лефортове”. За 50 тысяч баксов. Что “крытка” — теперь мне знаком экстрим покруче. К тому же за казенный счет.
С полчаса нервно пытаюсь хотя бы ослабить путы, да руки привязаны хитро, где-то под матрацем. Я лишь стираю запястья так, что их начинает пощипывать. Оставив свои попытки, долго зову санитаров, наконец является один. Объясняю, что мне срочно нужно в уборную.
Солнце село за рекой
За приемный за покой.
Отпустите, санитары,
Посмотрите, я какой!..
Перспектива менять постель за больным, сходившим под себя, кажется, вертухая не воодушевляет. Он спрашивает, как я буду себя вести. Услышав, что хорошо, соглашается меня освободить.
Наутро в больницу приезжает жена, как ни в чем не бывало передает мне фрукты — виноград, бананы. Кошке игрушки, а мышке слезки? Однажды я поведаю Кристине, что творили со мной в психушке, — и она сама зарыдает в голос: не знала, мол, не ведала. Ну-ну…
Короче, я отказываюсь ее видеть и, пока она не уехала, возвращаю гостинцы обратно. У меня больше нет жены. Ее не стало вчера, 20 июня, и как только я вырвусь отсюда, я немедленно оформлю это свое решение юридически.
Следующие два дня, словно переключившись на режим пониженного энергопотребления, я только сплю и ем. С утра становлюсь в очередь к сестре, под бдительным взором которой глотаю какие-то таблетки. Слюни от них не пускаю, но язык ворочается с трудом и еще постоянная сонливость. Периодически меня будят на беседы с врачом: он вкрадчиво интересуется, слышу ли я голоса.
— Маниакальность шьете, доктор? — с обидой интересуюсь я.
— Ну, почему… — отводит он глаза.
На самом деле мне пытаются шить в те дни ни много ни мало — шизофрению, о чем (попытке) и запишут впоследствии в выписном эпикризе. На бумаге это будет выглядеть как “диагноз под вопросом”, предположительно высказанный на каком-то этапе неким профессором N, которого я, к слову, вообще в упор не помню. И пусть то будет лишь частное мнение, пусть оно потом не подтвердится — само слово-то в моей биографии прозвучит. А кое-кто из моих ближайших родственников позаботится о том, чтобы оно достигло ушей общественности…
Еще не зная всего этого, я инстинктивно стараюсь во время бесед с врачом быть проще, не заумничать и вообще по минимуму выделяться из остальной человеческой массы. Откуда-то я почерпнул, что границы между нормальной и болезненной индивидуальностью в психиатрии во многих случаях весьма условны, а значит, судьба моя зависит от того, как посмотрят на это люди в белых халатах.
Синдром деловитой собачонки
Борьба за мужчину всегда превращается в борьбу с мужчиной.
Из американского блюза
Как же я оказался в положении Шурика из “Кавказской пленницы”? Отчасти из любопытства, но больше по глупости. Бизнес наш к этому времени развивался настолько успешно, что мы с женой смогли прикупить соседскую трехкомнатную квартиру, объединив ее через межквартирный холл со своей “двушкой”. Что было, согласитесь, совсем недурственно на троих.
Правда, это еще больше отдалило нас друг от друга. Однажды я увидел отъезжающую от подъезда нашу “Шкоду-Фелицию” с незнакомым мужчиной за рулем. Оказалось, то был консультирующий супругу психиатр по фамилии Белокопытов, которому она взаимообразно помогала. Например, дала попользоваться нашей машиной, пока его собственная находилась в ремонте. Правда, как она потом призналась, объединял их не только психоанализ. Но это признание последовало лишь после того, как, отправив нас однажды с сыном на дачу, жена заявилась к своему хахалю без звонка и, выпихивая ее из собственной квартиры, он сломал ей палец.
За несколько месяцев до совершеннолетия сына жены от первого брака — я воспитывал его с двух лет — она предложила мне оформить усыновление. На мое отношение к ребенку это повлиять никак не могло, и я не придал данной инициативе особого значения, не соотнес ее с некоторыми другими поступками супруги. Например, с тем, что в нашу новую квартиру она прописалась одна, а в “двушке” остались мы с сыном. А до этого записала только на себя нашу новую машину. Всякий раз это объяснялось тем, что меня не оказалось под рукой при оформлении документов. И я будто был глух и слеп.
Говорят, так поступают многие жены бизнесменов. Женщину очень точно ведет инстинкт: мужчина для нее лишь средство для свития теплого и благоустроенного гнезда. Однажды я наблюдал собачонку, сторожившую в чужой застегнутой сумке учуянный ею батон; жена напомнила мне эту деловитую собачонку.
Прозревать я начал, лишь когда супруга вдруг стала вмешиваться в мою работу, прежде всего в мои отношения с сотрудниками. Начала проявлять совершенно необоснованные признаки ревности, устраивать выяснения и разборки, что создавало в фирме совершенно ненормальную атмосферу.
Скорее всего, то был лишь казус белли — формальный повод для объявления войны. Просто охлаждение наших супружеских отношений беспокоило жену и одновременно задевало ее самолюбие. Но она не могла придумать ничего лучшего, как усилить свое давление на меня. Пошли скандалы и придирки по любому поводу, надуманные сцены ревности. Так, она заподозрила у меня интерес к одной молодой сотруднице, с которой мне приходилось общаться чаще других. Жена не раз пыталась расколоть ее на откровенные разговоры и в конце концов стала прослушивать, с ее собственных слов, наш домашний телефон, после чего устраивала нам обоим допросы с пристрастием.
Я перерыл всю квартиру в поисках “жучков”, но ничего так и не обнаружил. Дошло до того, что для решения приватных производственных вопросов я вынужден был встречаться с людьми во дворе. А поскольку объяснить своих действий я, понятно, не мог, выглядели они, догадываюсь, странновато.
Как я “собезьянился”
Решив в конце концов уволиться из собственной фирмы, я потребовал у жены свою трудовую книжку. Но за два месяца добиться ее так и не смог. А доступа к сейфу с документами у меня и раньше не было. Пришлось выкрасть ключ и забраться в офис тайком, во время прогулки с собакой.
Но жена и здесь меня переиграла. Не знаю уж, как она сообразила, что я отыскал ключ в ее тайнике и подменил на похожий, но, вырвав у меня признание, благоверная немедленно вызвала к нам домой милицию. Я обвинялся в том, что украл из сейфа… шубу и драгоценности нашего главбуха, якобы разводящейся с мужем.
От приехавшего наряда жена потребовала, чтобы тот забрал меня с собой, и написала соответствующее заявление. В качестве группы поддержки к нам домой был вызван полный дом сотрудников фирмы, что скорбно толпились теперь на кухне, держа наготове указательные пальцы.
Все это смахивало на входящий в моду флешмоб. Это когда толпа незнакомых людей, списавшись по Инету, внезапно появляется в общественном месте, несколько минут с серьезнейшим видом дружно выполняет бессмысленные действия — типа мычит, выдувает пузыри из жвачки или двигает Останкинскую башню, после чего стремительно расходится.
Милиция предложила мне проехать для снятия объяснений. Я в свою очередь предложил пройти к сейфу, благо находился он совсем рядом, и убедиться, что ценности, если они там и были, на месте. Объяснил, что “железный друг” де-юре принадлежит и мне тоже. Ничего не помогло.
А менты еще разыграли маленький спектакль, который потом, врубившись, я назову “Большая земля”. По сути, это тоже был флешмоб — когда наряд связывается по рации с дежурным и спрашивает, что делать, и тот по громкой связи отвечает: мол, срочно доставить в отделение.
Ну что было, отмахиваться клавиатурой? (Я как раз сидел за компом.) Призывать адвоката? Не чувствуя за собой никакой вины, я согласился. Мало того, дурачась, поставил условие, что поеду только в наручниках, что незамедлительно и было исполнено. А я уже вошел в раж: будет, мол, вам сейчас мой личный флешмоб! Собрал чемодан, который, чуть ли не агукая, вез за собой на ремешке. Демонстративно запихал туда будильник, игрушечный пластмассовый автомат, кажется, сменную обувь. Типа отправляюсь то ли на отсидку, то ли на войнушку: такой вот я великовозрастный недотыкомка!
На самом деле же мне, солидному, уважаемому человеку, коим я себя до тех пор представлял, просто стыдно было перед подчиненными за этот унизительный спектакль, устроенный женой, и я неуклюже пытался превратить все происходящее в фарс — в духе некогда привычного юношеского стеба.
Нашу милицейскую “канарейку” сопровождала полная машина жениных шестерок с ней самою во главе. Никто из дамочек, уверен, не имел чего-либо против меня: своей молчаливой солидарностью они, бедные, просто демонстрировали главному начальнику свою лояльность, а заодно отрабатывали мелкие подачки, полученные от жены ранее.
В милиции, сняв наручники, с меня никаких объяснений почему-то брать не стали, а сразу препроводили… в “обезьянник”, где и заперли на три с лишним часа. Мой идиотский чемодан — да-да, я приволок его и сюда — остался дожидаться меня на столе в коридоре.
Я гремел решетчатой дверью и требовал начальника, но играть со мной в войнушку и дальше уже явно никто не желал. Кто-то из ментов просто встал и молча прикрыл дверь в дежурку. А жена между тем пару раз заходила в отделение с улицы и бубнила: уж вы его только не выпускайте, он меня убьет (!). Все они будто чего-то ждали.
И вот в отделение стремительно вошли санитары. Меня сразу же препроводили в какую-то комнату. Помню, поразился тому, как умело визитеры задвинули меня в угол, блокировав стульями, и начали напористо задавать свои вопросы. Прям будто не санитары, а участники какой-нибудь операции “Перехват”. Наконец один, помоложе, констатировал, что делать им тут нечего, но другой — что жаловался потом на маленькую зарплату — с этим не согласился. Почему — он не объяснил. Напарник спорить не стал, и мне предложили пройти в машину.
Тут бы мне и послать их на три веселых. Но я представил себя, по-шуриковски извивающегося в смирительной рубашке, глазами сотрудников и, устыдившись, послушно побежал с ними к “скорой”. Побежал — потому что дождь к этому времени уже лил как из ведра.
Доктор, я слышу голоса!
Нет худа без добра. Мне, к примеру, после всей этой истории приятно было узнать, что я — все-таки интеллигентный человек. Нет, не из-за непротивления злу насилием. Как подметил еще кто-то из классиков, токмо российский интеллигент, ежели повезет ему промаяться ночь в полицейском околотке, тут же усаживается за письменный стол и, обливаясь слезами жалости к себе, ваяет страниц этак четыреста убористого текста о перенесенных им страданиях.
Так о чем это я? Ах да, о психушке. Там я задаю врачам единственный вопрос: почему меня держат здесь против моей воли? Но задаю спокойно, без злинки. Не дай бог, признают буйным. Впрочем, с тем же успехом я могу добиваться ответа, почему наши не одолели в последнем футбольном матче поляков, хотя вели 2:0.
Выручает меня мать. Если б не она — застрял бы я на Потешке (больница имени Ганнушкина находится на Потешной улице), как муха в янтаре, — на месяцы, а то и годы. Явившись со своим близким другом к здешнему начальству, она, сама врач, сообщает: если меня немедленно не выпишут, она созовет пресс-конференцию. Это срабатывает.
Накануне выписки я предстаю перед консилиумом. Напутствуя меня, сосед по палате Антон, единственный, с кем у меня здесь наладился контакт, озвучил что-то вроде здешнего “курса молодого бойца”, а заодно поделился анекдотом в тему.
Журналист интересуется у главврача психушки, какой тест у них является критерием для выписки.
— Мы наливаем полную ванну воды, кладем рядом чайную ложечку и большую кружку, — рассказывает тот, — и предлагаем больному освободить ванну.
Журналюга снисходительно улыбается:
— Ну, понятно, что любой нормальный человек выберет кружку.
— Любой нормальный человек, — уточняет главврач, — вытащит пробку…
Субтильный очкарик Антон кажется мне вполне вменяемым. Рассказывает, что конкуренты в бизнесе, подставив его, предложили на выбор: либо уголовная статья, либо дурдом. И вот он уже восьмой месяц как здесь.
Антон невесело шутит, что несет крест пушкинского Германна — страстно мечтавшего разбогатеть, поставившего эту свою мечту на кон, но окончившего свои дни в психушке. Неужели такой шанс остается и у меня?
На консилиуме стараюсь быть предельно осмотрительным. Замглавврача Елена Сергеевна спрашивает, как я провожу обычно свободное время. Отвечаю уклончиво: так много, мол, работал последние год-другой, что почти не выходил из дома. И попадаю-таки в хитроумно расставленную ловушку…
— Так вы же тяжелобольной человек! — радостно восклицает замглавврача.
Елену Сергеевну я пока знаю только с одной стороны: оставшись накануне на дежурстве, она целый вечер перебирала у себя в кабинете клубнику. Клубники было много, наверно, целый таз.
Искреннее стремление докторов отыскать у меня психиатрический диагноз неприятно изумляет. Может, это просто маленькая месть за то, что я пытаюсь вырваться из-под их власти? “Мы его теряем!” — как озабоченно восклицают медики в заморских сериалах. Впрочем, я уже уяснил, что многие здешние эскулапы мало чем отличаются от своих больных — кажется, будто сегодня просто пришла их очередь облачиться в белые халаты.
Анекдот с ванной — конечно, метафора, но мне рассказали и о реальной практике, как психиатрия освидетельствует детей-сирот при переводе их из дома ребенка в детдом или интернат. Если малыш не может назвать собственное имя, ему так же радостно выносят приговор “умственная отсталость”. А все дело иногда в том, что персонал казенного учреждения обращался к своим питомцам исключительно по фамилии. И этого оказывается достаточно, чтобы те попали теперь в интернат для детей с ЗПР — задержкой в психическом развитии.
Что касается меня, то в злополучный день своей “госпитализации” я, как обычно, весь день работал за письменным столом. Был совершенно трезв (я вообще не по этому делу), не буйствовал, даже голоса ни на кого не повысил. Да и до того — не состоял, не доставлялся, не привлекался. Но, оказалось, в своем заявлении жена пожаловалась, будто у меня развилась маниакальность (в качестве аргумента упоминался поиск “жучков” в квартире), что я стал холоден к ней и т. п.
— Ты же сама сказала, что прослушиваешь мои разговоры! — уже потом, как-то в разговоре, возмутился я.
— Ну, сказала, и что? — парировала она. — А ты зачем поверил?
И правда, зачем? А может, мое нынешнее незавидное положение — то была лишь справедливая плата за всю мою прежнюю, бездарно профуканную жизнь? Может, осознав это, я просто не захотел от нее уклониться, более того — даже использовал ее как некий шанс? И именно потому послушно побежал к карете “скорой”?
Я, конечно, не признался докторам, что на второй день пребывания на Потешке и в самом деле начал слышать голоса. Фигурально выражаясь, конечно. И громче всех в моих ушах звучал недоуменный вопрос матери, вот уже лет десять не понимавшей, что меня держит в этом браке.
Что я мог объяснить — что давно стал молью домашней обыкновенной, разомлевшей в тепле, или, пуще того, птичкой — чистильщиком зубов у бегемота? В том смысле, что брак наш превратился в умиротворенный союз двух неврозов… И что только теперь я начал примерно представлять себе ту черту, до которой — легко! — готова сподвигнуться в наших отношениях жена.
Из своего нового “дома” с решетками на окнах мне, к счастью, удалось-таки вырваться через пару дней. Одежку мою при выписке почему-то не нашли, надо было дожидаться больничное начальство. Но желание поскорее покинуть эти стены оказалось столь велико, что я выскочил на улицу, в чем был, а был я в застиранных трениках с коленками пузырем, которые были мне явно коротки, и старых домашних тапках с нелепейшими помпонами — и то, и другое привезла мне мать. И потопал на ближайшую автобусную остановку.
У одного тапка спереди еще здорово отставала подошва, и он то и дело цеплялся резиновым языком об асфальт. Я брел, высоко задирая правую ногу, как цирковая лошадь, и трясся: в таком виде, того и гляди, упекут обратно в сумасшедший дом!
Реалити-шоу “Дурдом-2”
Прежде чем вернуться домой, я на несколько дней поселился у матери и подал на развод. Нет, то была не месть. Я просто убедился, что близкий родственник, оказывается, имеет в отношении тебя некие права, которые может использовать тебе же во вред. И решил больше не искушать судьбу.
Но жена разводиться не хотела категорически. И обратилась в суд с просьбой признать меня недееспособным — с установлением надо мной опекуна в ее лице. Естественно, ни развестись в этой ситуации, ни участвовать в управлении фирмой я уже не смог бы.
Знающие люди просветили: чтобы человека признали недееспособным, он должен буквально ходить под себя. Но суд все-таки принял иск к производству и назначил судебно-психиатрическую экспертизу — то обманное доставление меня в “дурку”, после которого я наверняка попал на учет в ПНД, пришлось жене весьма кстати.
К счастью, оказалось, что такой вердикт — все же слишком серьезное дело. И если выяснилось бы, что основания для иска недостаточны, пострадавшая сторона имела право встречно подать в суд и подвести под уголовную статью уже самого истца. Так мне объяснили в юридической консультации.
Жене предстояло выбрать: отступить или все же рискнуть, понадеяться на свои способности влиять на людей, входить к ним в доверие. И еще, конечно, уповать на деньги, доступа к которым у меня уже не было.
Несколько дней судьба моя буквально висела на волоске. В эти дни я не мог ничего делать. Не мог и находиться дома, видеть ее. С утра уходил из дому с собакой, дотемна сидел на берегу Москвы-реки и просто тупо смотрел на воду, в которой уже плыли первые осенние листья. И думал о том, что, может, вот так запросто могу видеть все это в последний раз…
И все-таки она отступилась, забрала заявление. А вскоре нас развели через загс.
Конечно, это было непростительной ошибкой — что, будучи крайне стесненным в средствах, я после всего вернулся жить пусть в огромную, но все-таки нашу общую квартиру. Ибо здесь меня подстерегали новые опасности. Да, жена перестала бороться за наш брак. Но теперь она начала настоящее сражение за “совместно нажитое имущество”.
Нет, она сражалась не за раздел нашего общего добра, не за свою долю. Она сражалась именно за мою долю, поставив своей целью отомстить, оставить у разбитого корыта, пустить по миру. И это оказался бой не на жизнь, а насмерть, причем в буквальном смысле слова тоже.
III. Возьми все, милая,
только не убивай!
Замечали ли вы коварство некоторых букв? Почти все слова с шипящими заключают в себе угрозу: пожар, пещера, ущелье, да, пожалуй, и женщина.
Борис Хазанов. Праматерь
Белые начинают и выигрывают
К этому времени я понимаю: выбора у меня, в общем, нет. И я арендую новый офис, набираю сотрудников, беру у приятеля денег в долг и снова начинаю все с нуля. Или даже с “минуса”, так как заявить о себе мне предстоит в той же нише и с тем же продуктом, с каким уже вовсю работает на рынке раскрученная мной наша семейная фирма, точнее, ее клон, созданный женой.
Одновременно начинаю судиться за нашу прежнюю “лавочку”, точнее, за свою долю в ней. Вступаю в этот неравный бой не столько из-за барахла, сколько из-за обиды — за не самый худший кусок своей жизни.
Эта вполне естественная реакция вызывает взрыв какой-то яростной ненависти со стороны жены. Она звонит мне в офис и высказывает секретарше всякие скабрезности в мой адрес. А дома пьяные дебоши, скандалы разгораются с невиданной силой.
— Жид дома? — это первый вопрос, который во всеуслышание задает жена, являясь с работы.
Имеется в виду мое происхождение по матери, которое раньше совсем ее не смущало. Теща — та более осторожно, лишь в разговорах с дочкой, но так, чтоб я слышал — начинает называть меня “черным”. Спасибо, что не черножопым или, скажем, чуркой. О, цудрейтер! — вдруг вспомнилось, как огорченно восклицала в подобных случаях моя бабушка. Развязанному женщинами апартеиду молча внимает отец Кристины — реально куда более черный полукровка-цыган.
Хохол с евреем — братья навек: еще недавно мы с женой вместе ржали над фактом этой гремучей смеси в моем “свидоцтвi о народженнi” — но вот я уже реально ощущаю себя чем-то вроде афроамериканца. Теряясь в догадках, как полагается строить отношения с белыми, неожиданно возникшими в твоей собственной квартире, стараюсь являться с работы как можно позже, чуть не к полуночи — и почти сразу же забираюсь на тренажер “Кеттлер”, оставшийся в “моей” части квартиры. Педали его почему-то скрипят так, что слыхать, верно, даже во дворе — но мне они отчасти помогают заглушить невеселые мысли.
Однако на жену эти звуки действуют, как красная тряпка на быка. Изрядно набравшись к этому времени, она начинает рваться на “мою” половину, в буквальном смысле снося запертые изнутри двери. Ее не всегда могут удержать даже собственные родители, поселившиеся у нас, прежде всего мать. Теща блюдет в квартире материальные интересы дочери и, например, отправляясь на прогулку с собакой, ухитряется напяливать на себя сразу все три ее шубы. В такие минуты я просто пребываю в недоумении, что происходит. Кто в конце концов кого обобрал?
Стресс, в состоянии которого я постоянно нахожусь в эти дни, страшно давит на психику. Как-то к нам в межквартирный холл забрались воришки и украли единственное, что осталось без присмотра, — мои истоптанные домашние тапочки. Хорошо помню, насколько это испортило мне настроение. Я даже задумался: почему? Тапочек, конечно, было не жаль — покоробило, что чужие люди вторглись в твое личное пространство.
И вот теперь у меня умыкнули само это пространство. Приходя домой, я не только не могу поделиться своими проблемами с кем-то из близких или хотя бы просто отдохнуть — напротив: тут-то меня и поджидает враг, способный, в общем, на любое паскудство.
Однажды, когда Кристины нет дома, я захожу на ее половину — в поисках своей куртки, когда-то подаренной женой. Увидав, как, сидя на корточках, я отыскиваю-таки куртку на дне зеркального шкафа-купе, бывшая теща подбегает и откуда-то сбоку с воплем тычет мне кулаком в лицо. Распрямившись, я с силой отталкиваю ее. Она ударяется о стену и, как позднее выясняется, получает сложный перелом ключицы.
Бабуля голосит, но я не верю ей и даже, хихикая, передразниваю. Но вскоре мне уже не до смеха: на меня заводят уголовное дело за нанесение вреда здоровью средней тяжести. Это впоследствии становится поводом для шантажа: теща пишет заявление, будто до того я не раз угрожал ей, то есть нанесенные “побои” оказываются уже отнюдь не случайными. Чтобы дело закрыли, жена требует отказаться от всех материальных претензий к ней в виде моих долей квартиры, дачи и т. п.
И как я умудрился так вляпаться? Будто по заказу… Хотя было ясно: не случись этого эпизода — нашлись бы другой, третий. Курочка уже снесла свое золотое яичко, пора резать… Ну а я-то хорош! Верно говорят: дурацкий поступок — он всегда индивидуален, он всегда только твой. На привычную отмазку типа “все вступали в пионеры — ну и я вступил” его не спишешь.
А однажды и вовсе случается такое… Я случайно слышу разговор бывшей жены с ее водителем: она жалуется, что “этот козел”, то есть я, “затаскал” ее по судам. На что тот предлагает свои услуги по вызову некоей “бригады”, которая “даст как следует по голове его дурацкой”, на что получает ее хоть и осторожное, но все же “добро”. Хорошо запомнил я и другой пассаж водилы применительно к моей персоне: что-то о проруби, куда можно запихнуть человека — и следов не найдешь. Надеюсь, конечно, что это гнутье пальцев веером было обоюдными пьяными понтами — но вдруг как не только?
Много лет спустя меня поразит упоминание одной моей знакомой, как она радовалась приблудившемуся на даче коту, подкармливала его. У нас же в семье с легкой руки жены и ее матери было заведено тут же заорать на хвостатого гостя, прогоняя его, швырять комьями земли. Позже я убедился: то была жизненная установка всех моих родственников по жениной линии: мир делился для них на своих и прочих. Для своих можно было последнее с себя снять, а остальных они не считали за людей. Вот бы задуматься тогда, что станется со мной, доведись мне перейти в этот незавидный разряд…
Впрочем, я, как оказывается, немногим-то лучше. Когда пару раз после подлых, гадких поступков бывшей жены во мне просыпается слепая, животная ярость и жажда мщения, казалось, переполняет все мое существо, в моих смелых мечтах мне видятся лесные заросли, среди них глубокая яма, и в ней — моя бывшая, которую вывезли сюда по моему заказу. Почему яма? В таких земляных колодцах, я читал, держат заложников в Чечне. Вот ее, до смерти напуганную, подавленную, в слезах, выводят наверх — и тут картинно появляюсь я:
— Ну что, пришла пора отвечать за свои поступки…
Зорро хренов! На этом, правда, моя фантазия исчерпывалась: жалко становилось дуру…
А потом я несколько раз ловил себя и вовсе на удивительном желании — уговорить, упросить, заставить силой, наконец, мою бывшую жену отправиться в наше прошлое и заново прожить со мной самые яркие мгновения нашей той, прежней, жизни. Мне отчаянно захотелось убедиться, что все-таки были они, эти счастливые мгновения, были…
Ведь ты тоже помнишь их, милая… Как мы пошли на даче за грибами… и набрели на целую поляну едва вылупившихся, но крепеньких чернушек… и я, почти молитвенно рухнув на колени, собирал их. А ты, кажется, что-то напевая, просто кружилась рядом… Или как в хамовническом дворике, собравшись в кружок вокруг бутылок, брошенных прямо на снег, мы в позе “Отзовитесь, горнисты!” глушили пиво с каким-то шапочным общим знакомым, пританцовывали от мороза, совершенно, впрочем, не чувствуя его, — и хохотали… Как ходили втроем с твоим трехлетним сынишкой в зоопарк, как раз тогда я впервые увидел его, перемазавшегося шоколадной глазурью от пломбира, и на правах владельца единственного на троих чистого носового платка вытирал ему щечки — и ощущал переполняющую меня нежность — к тебе, к тебе… Или как еще раньше, много раньше мы целовались на последнем ряду в кинозале ДК “Каучук” на Плющихе, отчего у меня даже разъехалась молния на брюках, и весь обратный путь мне пришлось стыдливо прикрываться “дипломатом”…
Анализируя нынче историю своих отношений с бывшей женой, я обнаруживаю в них несколько стадий: недоумение, обиду, ненависть, горечь и, наконец, со временем — отстраненность, почти равнодушие. Наступает даже момент, когда я смотрю на нее чуть ли не с уважением: конечно, подлая сила, но какая умелая!
Увы, в новой моей фирме дела тоже идут не ах: вдруг лопается банк “Российский кредит”, один из крупнейших тогда в стране, а с ним и первые деньги, заработанные мной. Я оказываюсь банкротом, но по инерции да и просто от отчаяния еще продолжаю барахтаться, все глубже залезая в долги.
Поутру на треху с полтиной, которые обычно удается наскрести в прихожей по карманам — своим и, чего греха таить, бывшей родни — я покупаю плюшку. Это мой завтрак. Поздно вечером, приходя домой, завариваю кипятильником чай и хлебаю его вприкуску с долькой яблока. Ведь на “моей” половине жилплощади нет не то что холодильника с мойкой — даже посуды.
Семнадцатилетний сын, приехавший из Англии, хорошенько перекусив на “своей” половине (обеды доставляются из офиса курьером), с улыбкой заглядывает в выбитое женой решетчатое окошко “моей” двери, где когда-то красовались изящные витражи: “Ну, как дела?” Губы его лоснятся от жира. Какое-то время мы разговариваем через дверь, подпертую от агрессора пальмой в белой кадке.
Осуждать парня мне не с руки. Помню собственные жалость и легкое презрение, с коими в первые годы бизнеса наблюдал, как пожилой человек с тяжеленной коляской взбирается в автобус или как отпускница с чемоданом карабкается с чемоданом на колесиках по ступенькам в метро. Это каким же надо быть лохом, чтобы не заработать себе для такого случая на такси! Уж я-то таким точно не стану…
Да что чужие люди! Мой родной отец, врач, выйдя на пенсию, торгует в палатке у своего приятеля, тоже бывшего эскулапа, видеокассетами, затем устраивается сторожем на автостоянку. Оттуда угоняют машину — и его пытаются отдать под суд. Я слушаю рассказы об этом вполуха и, кажется, пожимаю плечами: сын за отца, дескать, не автоответчик. Тем более что у отца давно другая семья…
Похоже, дело в морде
А дальше случается и вовсе не предвиденное: я всерьез и надолго заболеваю. Точнее, болеть я начинаю еще раньше, но здесь, видимо, от нервных перегрузок, случается резкое обострение. Я лежу в больнице не в силах даже подняться, а счетчик по аренде, по зарплате сотрудникам, мающимся в офисе от безделья, по оплаченным контрагентами, но невыполненным заказам неумолимо отсчитывает свое.
Потом эти сотрудники станут по очереди навещать меня в палате. Одна из них (секретарша) объявит мне, что решила удержать из сумм, полученных ею по доверенности в банке и предназначенных для возврата ссуды, деньги на свой учебный отпуск. Другая (бухгалтер) сообщит, что забрала пока домой в счет задержанной зарплаты мой личный музыкальный центр, стоявший в комнате сотрудников. Третий (курьер) потребует выдать ему липовую справку для службы занятости о зарплате в три тысячи пятьсот рэ вместо реальных двух с половиной тысяч — для получения повышенного пособия по безработице. Иначе грозится как честный гражданин написать донос в налоговую.
Ничего не понимаю: они что, как лоха передают меня друг другу? Или все — заведомо одна компания, к тому же, возможно, нанятая моей бывшей женой? Это уже не смешно: если третий подряд муж бьет по морде, значит, дело не в муже — дело в морде…
Любопытно, что все эти монстры, сменявшие друг друга у моего изголовья, в той, прежней, жизни, казались мне милейшими людьми. Более того, они были тщательно отобраны мной из множества кандидатов. Так, может, моя бывшая права, и я действительно мало чего смыслю и в людях, и в бизнесе?
К этому времени я начинаю понимать: Аннушка уже где-то пролила свое масло. Похоже, пора перестать относиться к тому, что происходит вокруг, лишь как к цепочке наслоившихся друг на друга неудач, и задуматься, о чем говорят эти знаки, отчаянно подаваемые мне судьбой…
В больницах я проведу довольно много времени. Кристина, надо отдать ей должное, постоянно присылает или сама привозит мне продукты, договаривается с наблюдающими меня врачами и платит им, судя по их демонстративному рвению (подчас оно меня даже тяготит), немалые суммы, как она потом признается, по $500 в неделю. В общем, всю душу вкладывает в расставание со мной…
Заодно она вынюхивает у персонала, кто меня навещает, и вообще стремится быть в курсе моего состояния — мало ли что. Однажды мою историю болезни ей скопируют и даже доставят на отдых в Сочи, хотя к этому времени, напомню, мы давно разведены. Судя по тому, что по больнице Кристина фланирует под кайфом да еще со стаканом пива, в которое намешана водка, оставшаяся от моего протирания, отстегивает врачам она и в самом деле немало.
Но когда она с чрезмерным пафосом напоминает мне о своей благотворительности, я в свою очередь напоминаю ей, у кого сп…, пардон, украдены расходуемые на меня суммы. Уголовное дело против меня по ее заявлению закрывают — правда, не по реабилитирующим обстоятельствам (отсутствие состава преступления), а “в связи с изменением обстановки”.
Я чувствую себя уже получше, хотя еще нахожусь в больнице, когда ко мне приезжает двоюродный братец бывшей жены по прозвищу Петруччио и предлагает с его помощью по-тихому возродить… мою почившую полгода назад фирму. До того он несколько лет крутился на подхвате в нашей семейной фирме — сначала водителем, затем компьютерщиком, а после ее краха остался работать у моей бывшей и одновременно — так же тайком — у меня, подворовывая информацию “у сестре” и получая, таким образом, две зарплаты.
Недолго думая, я соглашаюсь. Ведь это единственная возможность рассчитаться с долгами, а заодно отвлечься от переживаний, выпавших за последнее время на мою долю.
Хотя главное, наверно, было все же не в этом. У Игоря Губермана я вычитал об эксперименте, который поставили американцы. Большой колонии крыс ученые создали все условия для беззаботного существования. У них было вдоволь еды и питья, самок или, соответственно, самцов, нор для жилья и общего жизненного пространства. В общем, ни малейшего повода возникнуть чувству дискомфорта и стремлению покинуть этот рай. Причем ученые зорко следили, чтобы изобилие не иссякало.
А еще была маленькая дверца, толкнув которую крыса сразу начинала ощущать опасность. Все за этой дверцей заставляло повернуть назад: большое освещенное пространство, железный мостик, больно бьющий током, пугающие звуки, горячий пар, неприятные запахи. И все же некоторые крысы покидали рай и уходили через эту дверцу. Шерсть у них стояла дыбом, пульс учащался, они возвращались, нерешительно топтались — и вновь устремлялись в неизведанное.
Этих крыс, решившихся все бросить и пойти на очевидный риск, экспериментаторы назвали “бескорыстными искателями”. Губерман рассказывает, что ему даже довелось выпивать на банкете за этих странных существ, которых гнали в опасную неопределенность жажда новизны и любопытство…
После того, как я выбираю “дверцу”, мое положение в больнице сразу становится стремным. Ведь теперь мне все время приходится работать с документами. Стараюсь браться за них поздно вечером, закрываясь в пустой столовке: днем может нагрянуть жена, да и местные сексоты, не ровен час, расстараются. А до той поры по договоренности с соседом по палате, пожилым грузином, храню бумаги у него под кроватью. Объяснить, понятно, ничего не могу, да он и сам не задает лишних вопросов — но в душе наверняка подозревает меня бог знает в чем.
Однажды Штирлиц и в самом деле, как никогда, был близок к провалу. Спускаюсь как-то на первый этаж к курьеру, приехавшему с передачей от жены. И с ужасом вижу, как навстречу мне одновременно с ним поднимается и курьерша… из конкурирующей фирмы брателлы Петруччио. К счастью, первый курьер оказывается ровно на один стул ближе к двери, из которой я появляюсь, — и его коллега, получив фору в пару секунд, успевает притормозить.
И все же тайное вскоре становится явным. Узнав о “предательстве”, моя “мать Тереза” приходит в бешенство. В какой-либо помощи мне тут же отказано. Врачи тоже сразу поворачиваются ко мне спиной. И вернуться домой я уже не могу: Кристина привычно врезает новые замки. Эх, не догадался я, покидая свои “апартаменты”, бросить монетку в унитаз да загадать желание…
Между прочим, вот уж лет семь, как я снимаю однокомнатную хибарку в том самом доме напротив стадиона “Динамо”, где имел когда-то глупость обменяться со своим будущим партнером по бизнесу обручальными кольцами. Дворца бракосочетаний здесь давно нет; судьба просто глумливо ткнула меня носом в то место, где я совершил самую роковую ошибку своей жизни…
За что? Меня — и так больно?
Опыт выстраданного алиби
Жуткий погром, один старик лежит окровавленный. К нему другой подходит и спрашивает: “Хаим, тебе же ужасно больно, наверное?” А тот: “Нет, вот только когда смеюсь…”
Из сетевого юмора
Когда основные драматические перипетии этого периода моей жизни закончились и даже первые круги разошлись по воде, я понял, что оказываюсь перед нелегким выбором. Первый вариант: я смиряюсь с тем, что потерял все, забываю обиду и живу дальше. Правда, при этом соглашаюсь выкинуть на помойку ни много ни мало — весь пятнадцатилетний кусок жизни, прожитый в браке. А это вам не хвост ящерице отбросить, заново не отрастет…
Утешить себя сладкой сказочкой, будто во всем виноваты лишь моя порядочность и доверчивость, а еще будто я и сам не хотел хеппи-энда? Ну что это за отмазка… Уж я-то начал догадываться, отчего оно вышло так на самом деле.
Но был и второй, гораздо более трудный путь: я измудряюсь выудить из случившегося какой-то важный и полезный для себя урок. И тогда данный отрезок моей биографии меняет свой знак с минуса на плюс.
И вот как Мюллер Штирлица в казематах рейхсканцелярии, я усаживаю себя за реконструкцию событий, тщусь расшифровать мотивы собственных поступков и выстроить для себя что-то вроде алиби. В конце концов “алиби” даже выплескивается на бумагу, а попутно я обнаруживаю, что и переживания мои почему-то уже не так остры, как прежде. Что логично: нет преступления — нет, соответственно, и трупа.
Итак…
1. Бизнес-жены — пушки заряжены. Не секрет, что сфера наших желаний и инстинктов, называемых подсознанием, гораздо древнее и сильнее нашего осознанного поведения. Это не я открыл — старик Фрейд.
Попробуйте-ка в дикой природе обозначить угрозу для самки с детенышем или даже просто перекрыть им дорогу к водопою. Женский инстинкт — инстинкт прежде всего охранительный — тут же делает стойку. И всегда оказывается в конкурентной среде приоритетнее придуманных сильным полом законов и правил ведения бизнеса, надо отдавать себе в этом отчет.
Другими словами, женщина в бизнесе не жестче и не подлее мужчины — она просто чаще оказывается готова идти до конца. “Жалят только самки” — сказано как раз о таком случае. Ибо для “женских людей” личная материальная безопасность означает несоизмеримо большее, чем для “мужских”, — это одно из условий успешного осуществления ими жизненно важной для себя миссии продолжательницы рода. Отчасти, возможно, потому, что, как заметил один из героев Пелевина в адрес “карьерных девушек”, помимо быстро разрушающегося физиологического ресурса, у бедняжек нет других активов.
Кроме того, как и прочие мужские профессии, ведение собственного бизнеса само по себе огрубляет женщину, отчего, на мой взгляд, это занятие противопоказано слабому полу, особенно в сочетании с функциями первого лица. И тем более — при муже. Власть, как известно, развращает. Вкупе же с деньгами власть — а особенно доставшаяся без труда, лишь по благоприятному стечению обстоятельств — способна развратить вдвойне, втройне, и мутации, которые происходят здесь с людьми за какие-нибудь несколько лет, подчас просто ужасают.
Крупные бизнесмены и политики, например, давно уяснили это и мудро отправляют собственных жен заниматься благотворительностью. Хотя это не всегда помогает. Ибо проблема тут не в бизнесе, а в институте брака.
Мне кажется, брак — в каком-то смысле игра на выбывание. Где один из супругов — жертва. Оттого он и умирает раньше. Думаю, чаще это мужчина, которого природа загоняет в брачный союз, дабы хищно использовать здесь как инструмент продолжения рода — а вне оного вынуждает страдать и метаться.
Вот и в бизнесе мы тот же инструмент… Просто наши слабые подруги делают свой до поры до времени невидимый гешефт нашими сильными руками. Вспомните судьбу крупнейшего российского олигарха, точнее, его супруги. Отступные, которые она получила при разводе, можно рассматривать, конечно, как социальную компенсацию. Но вместе с тем де-факто это оказался фантастически удачный коммерческий проект.
2. Асфальтоукладчик заказывали? А ведь у нас с женой “распределение ролей” произошло не вдруг. Вспомни, говорю я себе, разве не ты самоустранялся, с удовольствием перекладывая самые сложные ситуации в фирме на жену? Не ты ли с легким сердцем отпускал ее на “черную” обналичку? Великодушно предоставлял возможность участвовать в разборках с полукриминальными партнерами? И лишь слабо запротестовал, когда озлившийся прощелыга, бывший шашлычник с Арбата, однажды на переговорах в твоем присутствии пригрозил ее “трахнуть”?
После одной из моих исповедальных публикаций на одном из форумов читательницы обозвали автора “слизнем в штанах”. В данном случае нелицеприятный эпитет принимаю полностью. Ставлю себе в вину не только трусость, но и, что, по-моему, гораздо паскуднее, душевную лень, пофигизм и черствость.
И еще, напоминаю я себе, ты ведь был не против, когда жена неофициально наводила справки об одном из сотрудников в психдиспансере? Знал, что могла она и в репу этому сотруднику заехать… Так разве не у тебя на глазах и не с твоего молчаливого одобрения она превращалась в асфальтоукладчик?
3. Следи за светофором, да не только. У одного старого еврея, портного по профессии, было, как мне рассказывали, три правила. Последнее, наиболее мне понятное, было старо как мир и звучало так: “Торгуйся”. Правило второе гласило: “Будь честен даже в нечестных делах”. Какие нечестные дела могут быть у местечкового портного — обсчет клиента на куске подкладки, раскроенной для лапсердака? И как в этом случае можно остаться-таки честным? Все это я не очень понял. Ну, а на правило третье я поначалу не обратил внимания вовсе: “Рубль на троих не делится”.
Прошло совсем немного времени, и я убедился: одно из четырех арифметических действий в бизнесе действительно работает от случая к случаю. Как тут было не вспомнить незабвенного Попандопуло: “Это мне… это обратно мне…” Другими словами, там, где есть общий капитал и предполагается дележка, конфликты неизбежны. Но и в одиночку бизнес на себе волочь — себе дороже. И то, что творилось у меня в фирме после моего попадания в больницу, наглядный тому пример.
Каков же выход? Он прост: надо предвосхищать конфликты, кризисы, нештатные ситуации, закладывать цивилизованные механизмы их решения. Ибо слишком успешный бизнес всегда несет в себе потенциальную угрозу — а семейный так вдвойне, — если ты не задумываешься о безопасности. Живым все ж таки выгоднее быть, чем богатым.
Поэтому с самого начала продумывай меры по защите своих личных интересов от возможных посягательств партнера по бизнесу, какой бы фирма ни была на данный момент скромной, а партнерские отношения — идеальными. Когда возникнут первые попытки “бороться, искать, найти и перепрятать” — будет уже поздно.
Особое внимание — учредительным и прочим правоустанавливающим документам (протоколам общих собраний, приказам о назначениях руководителя и пр.) и полномочиям, делегируемым первому лицу. Где эти полномочия размыты, нечетко прописаны — там у недобросовестного человека и появляется шанс.
Храни в отдельном, непредсказуемом месте нотариально заверенные копии важнейших документов, в том числе финансовых, дубликаты ключей, клиентскую базу, доверенности, завещание. Ну и заблаговременно собирай по рекомендациям знакомых базу данных “Толковые адвокаты” применительно к разным сферам твоего бизнеса и разнообразным криминогенным ситуациям вроде рейдерской атаки.
Как же так? — заголосят поборники семейных ценностей. Что, мол, за такое возмутительное недоверие к близкому человеку, тыр-пыр, восемь дыр… Позвольте, на права близкого человека никто и не претендует, скорее уж наоборот: речь идет о взаимной защите супругами своих законных имущественных прав.
Просто в бизнесе в ходу другое понятие — партнеры, то есть субъекты предпринимательства, чьи интересы до поры до времени совпадают. Может быть, до развода. Кстати, хочется спросить “поборников”: а что же их не напрягает такой акт недоверия, как штамп в паспорте? Ведь кем-то подмечено: когда двое не доверяют друг другу, тогда они и женятся…
Но даже подстраховавшись, смотри не только на светофор: он, как свидетельствует статистика, еще никого не переехал. Не рассчитывай, что воевать с тобой будут только по неким цивилизованным правилам. Помни: бизнес — это неизбежный и непреходящий конфликт интересов, а на любой войне единственное надежное правило: нет никаких правил. Все сражаются против всех. Ну, а если ты интроверт, а твой партнер — экстраверт, предприми удвоенные меры защиты. Потому что в случае конфликта ты будешь сражаться в одиночку против толпы, которая сбежится на его клич о помощи.
4. Не подставляй спину. Деньги и власть сами по себе ни хороши, ни плохи: они просто создают обстоятельства, усиливающие действие одних качеств в человеке (конкурентных) и приглушающие действие других (неконкурентных). Востребованы чаще оказываются, увы, жесткость, изворотливость, беспринципность и т. п.
Особенно осторожен будь с людьми, которых назначаешь зиц-председателями. Для них это, может, единственный шанс обогатиться малой кровью. Тем более что для этого у них обычно оказывается достаточно свободного времени.
А вообще, никогда не удаляйся слишком далеко от управления собственной фирмой. Никогда не доверяй его людям, не имеющим административного опыта или незнакомым тебе именно с этой стороны.
Человек, который тебя подводит, должен заранее знать, что не останется безнаказанным. Наблюдая или слыша о том, как тебя кинули или как тебе пришлось простить задним числом чью-то подлость, найдутся те, кто тоже захочет попробовать. И если тебя безнаказанно обманули на глазах сотрудников — либо срочно реабилитируйся в их глазах, либо немедленно меняй этих людей. Андестенд? Ведь ты для них с этого дня — руководитель, который не способен за себя постоять.
5. Хвост виляет собакой. Я понял, что собственный бизнес — это, пожалуй, все же не мое. Увы, умение заработать, сохранить заработанное и с умом потратить это заработанное и сохраненное, как оказалось, все совершенно разные профессии. И если первое у меня получалось, и неплохо, то второе и третье — отнюдь.
И потом, я не умею сделать так, чтобы деньги как-то обогащали мою жизнь. А знаете, почему? Потому что на самом деле мне нужны не деньги. Я втягиваюсь в бизнес как в увлекательную творческую задачу. И поскольку целью становится сам процесс, здесь нет никаких пределов — и я просто сгораю в его адском пламени. “Какая трагедия — наблюдать за человеком, который загоняет себя, достигнув сорок первого верстового столба своей жизни — возраста, когда он созревает в умственном отношении”, — Наполеон Хилл, автор легендарного бестселлера “Думай и богатей”, выходит, сокрушается здесь и обо мне.
Так что есть бизнес для меня — спорт, самореализация, творчество? В любом случае — неполноценная жизнь.
“Деньги вынуждают о них все время думать”, — заметила однажды Анастасия Вертинская. И будучи совладелицей ресторанного бизнеса сына, Степана Михалкова, мудро устранилась от собственно бизнеса и сосредоточилась на составлении фирменных кулинарных рецептов русской и грузинской кухни.
Но мой личный опыт подсказывает и иную версию развития сюжета. Если ты не хочешь, не умеешь думать о заработанных тобой дензнаках, жалеешь тратить их на себя — однажды отыщется кто-то другой, кто отнесется к ним с подлинной заботой и любовью…
6. Бизнес — это наше не все. Я никого не отговариваю заниматься бизнесом. В том числе семейным. Вот недавно мы с приятелем отправились за грибами. Добрались со своими огромными корзинами до леса и дальше стали спрашивать дорогу у местных. Те отвечали, но как-то с полуулыбками, помявшись. Потом оказалось: ни одного гриба, не считая единичных поганок, в лесу нет.
Мой незнакомый друг, я вижу твою огромную корзину… А ты видишь мою не слишком скрываемую улыбку?
Но если уж забрался в лес — не живи одним лишь бизнесом. Да и в бизнесе вкалывай не только ради денег, а еще ради чего-то такого, что нельзя отнять и, соответственно, потерять. Чтобы если тебя вдруг постигнет неудача, у тебя, по крайней мере, не возникло ощущения полного жизненного краха.
С другой стороны, в бизнесе — как, впрочем, в любом экстриме — становится яснее цена всему. В том числе и самому себе.
Я, например, ловлю себя на том, что все еще испытываю ломку от нашего разрыва с женой, от отсутствия привычного эффекта ведо2мости. Мне не хватает Кристины как старшей сестры, матери, няни, классной руководительницы, старшего партнера. Мне недостает человека, который пусть даже в тираническом симбиозе (ну, может, в его облегченном варианте), но по-прежнему защищал бы меня от ответственности, от принятия решений, от общения с другими людьми, в психологии которых я мало что смыслю.
Конечно, в бизнес я больше не вернусь. Побывав однажды в зубах хищника, я постараюсь найти среду обитания, где уже не буду представлять интереса для окружающих в качестве пищевого объекта. К тому же, как я успел убедиться, тут “чем дальше в лес, тем толще партизаны”.
Когда-то у нас, дворовых детей, были свои любимые считалочки. Ну, там: “Вышел месяц из тумана…” Или попроще: “Шишел-мышел…” Я быстро усвоил главный секрет: когда остаешься с кем-то вдвоем, важно сообразить, с кого начать счет, в кого первым ткнуть пальцем. И роли водящего можно было больше не опасаться. Этого ощущения мне теперь так недоставало в бизнесе, где иногда я чувствовал себя совершенно беззащитным перед чужими “считалочками”.
Что до хорошего шматка жизни, отданного нашей семейной фирме… Конечно, обидно ощущать себя облапошенным, этаким Юрой из другого небезызвестного сериала, на которого шесть лет кряду напяливали курточку и отправляли к Викентию Палычу, но который так и не догадался уточнить: “Пал Андреич, а вы шпион?” Да и со стороны, понимаю, смотрюсь лохом. “Ваши записки меня просто потрясли, — к примеру, написала автору этих строк редактор газеты └Деловой Петербург“ Лилия Агаркова. — По-человечески, мне кажется, вам просто не повезло, это бывает”.
И все же жизнь — удивительная штуковина, и никому не дано знать наверняка, в чем и насколько ему повезло или наоборот. “Пусть в год Крысы у вас никто ничего не отгрызет и не откусит: ни дома, ни на работе, ни в душе, ни в бизнесе! — услыхал тут новогоднее пожелание. — Да хранят вас ваши добрые помыслы!” И мне подумалось: а чем я уже не счастливый человек? Тот, у кого, кроме помыслов-то, и оттяпать нечего, кто и сам не стремится скрысятничать у других. Как там у мудреца: захотелось спокойной жизни — стань бедным или хотя бы притворись им.
Но вот, знаете, что мне до сих непонятно: кто же из нас двоих был истинным инициатором того грандиозного конфликта, закончившегося разводом? Я? Но почему? Чтобы получить повод уйти — и тем самым выжить, сохранить себя? (Как это ни удивительно, нашлось еще чему сохраняться…) Или мне захотелось просто побузить, возможно, отомстить своей мегере, сделать ей больно? И я лишь не рассчитал силы? И главное — что бы было с нами дальше, пройди мы этот самый непростой этап нашей жизни?
Я тут бросил ей как-то в телефонном разговоре: присмотрись, кто выиграл в результате, и поймешь, кому выгоден был этот конфликт. И прикусил язык. Ибо чем дальше, тем становится очевиднее: в выигрыше оказался я.
Да, собственного угла, денег, здоровья, семьи и прочего у тебя нынче нет, говорю я себе. Но случайно ли не ты бывшей жене, а она тебе, если не отключить на ночь телефон, вот уж пару лет как названивает из Страсбурга, где в основном и проживает сейчас с очередным супругом, рассказывает о своей тамошней жизни. Потом обычно плачет. Говорит, что сильно устает, спит всего по четыре часа, потому как приходится целыми днями руководить фирмой по телефону и через Инет, работать с деловыми бумагами.
А главное, у нее все это болит и сегодня, спустя десять лет, да похлеще, чем у меня. В смысле: чувства еще живы. Заверяет, что нынешнего своего благоверного не любит, только уважает. Потом рыдает уже в голос, просит вернуться. Или на худой конец отписать на нее мою долю жилплощади.