Опубликовано в журнале Нева, номер 8, 2008
.Марк Фомич Амусин родился в 1948 году, окончил Ленинградский электротехнический институт связи. Доктор филологии, член Союза русскоязычных писателей Израиля. Печатается как критик с конца 1970-х годов в журналах «Нева», «Звезда», «ЛО». С 1990 года живет в Израиле.
Перед заходом солнца
Лет двадцать уже прошло с той поры, когда в советской еще «Неве» была опубликована моя статья «Далеко ли до будущего» (о творчестве братьев Стругацких и их футурологических построениях в частности). Сегодня, мне кажется, уместнее задаться вопросом: «Далеко ли до конца света?» Реального смысла в таком вопросе, пожалуй, намного больше.
Конец света — света с Запада, для пущей точности — действительно приближается, несмотря на многочисленные пророчества и предостережения на этот счет, что обычно свидетельствует о ложности декларируемого тезиса. Да, со времен Шпенглера, говорившего скорее о цикличности и конечности любого типа цивилизации, чем о конкретных признаках кризиса, и до наших дней предощущение конца стало постоянным — и потому почти не замечаемым — фактором общественного сознания. Но нынче, утром нового тысячелетия, становится вполне очевидным: кризис при дверях, мы в начале конца.
Примеры, аргументы, симптомы? Сколько угодно и на любой вкус. Начнем с наиболее наглядного. Экологическая система старушки Земли явно вышла из состояния равновесия и пошла вразнос. Еще не полностью сбылось пророческое видение Александра Галича: «И рубают финики лопари, // А в Сахаре снегу невпроворот», но очень многое в атмосферно-климатическом состоянии планеты складывается наоборот и наперекосяк. Глобальное потепление — самая яркая и всеми ощутимая производная современной глобализации — уже сегодня оборачивается небывалыми ураганами и цунами, абсурдистской лихорадкой засушливого зноя и наводнений. Уже сотрясают планету катаклизмы, уносящие десятки тысяч жизней и затрагивающие миллионы, — но это лишь зарницы грозного будущего. Перспектива повышения уровня мирового океана, таяния полярных льдов и затопления береговых оконечностей континентов и островов уже не кажется страшилкой, придуманной досужими алармистами.
То же можно сказать и о загрязнении окружающей среды, разрушении озонового слоя, обезлесивании и прочих приятных вещах. Еще недавно все это было темой уютных салонно-семинарских посиделок, объектом отвлеченных футурологических словопрений. Нынче вопрос об ограничении промышленных выбросов в атмосферу стал предметом жестокой, пусть пока и холодной, экономико-дипломатической войны между национальными правительствами и целыми межгосударственными блоками — смотри недавнюю международную конференцию ООН в Джакарте на тему глобального потепления. Реальные решения — относительно сокращения выбросов двуокиси углерода в атмосферу — там не были приняты, но накал страстей вокруг итогового документа говорит сам за себя.
Ну, а разговоры о том, что цены на нефть чуть ли не каждый день бьют исторические рекорды, уже как бы никого и не колышат — пока дело не доходит до заправки автомобильного бензобака. Цифры, правда, все равно остаются абстракциями — 80, 90, 100 долларов за баррель, кто больше, да и кто скажет навскидку, сколько в этот самый баррель вмещается. Но пляска цифр скрывает за собой крайне простой и доходчивый факт: спрос на энергоносители растет и будет расти, а запасы их не безграничны. Но и это еще не все. Помимо ограниченности нефти, угля и прочих полезных ископаемых, без которых не может жить современное человечество, вырисовалась новая проблема — точнее, старая, но впервые увиденная в глобальном, мировом масштабе. Это проблема нехватки продуктов питания. Конечно, кто-то всегда недоедал, голодал и даже умирал от этого. Совесть сытых с этим кое-как мирилась. Но сегодня проблема переходит в другое измерение.
В конце прошлого года в британской «Гардиан» была опубликована статья Дж. Видала, в которой нарисована мрачная картина нехватки продовольствия, сокращения его запасов, роста цен на него и как следствие — бурных протестов, переходящих в бунты, во многих странах. Но самое интересное и информативное в статье — ее название: «Глобальный кризис продовольствия возникает на горизонте в то время, как климат меняется, а цены на нефть кусаются». Громоздко — зато исчерпывающе, в том и фишка.
Автор лапидарно формулирует основные причины возникших в 2007 году нехваток: рост цен на нефть, переориентация многих фермеров со злаковых на культуры для биотоплива, природные катастрофы, вызванные глобальным потеплением. И добавляет к ним еще одну, не менее существенную: многосотмиллионные массы средних слоев в Китае, Индии и других развивающихся странах хотят питаться по стандартам, близким к стандартам Европы и США.
О! Тут мы подходим к сути проблемы, к болевой точке мировой цивилизации вообще (именно и только в таком контексте можно говорить о «мировой цивилизации», абстрагируясь от разительных различий между этносами, странами, континентами и религиями). Западный культурно-идеологический канон традиционно гласил: следуй за мной. Человечество должно последовательно переходить на рельсы капиталистического рационализма, научно-технического прогресса, расширенного воспроизводства потребностей и их быстрого удовлетворения с помощью динамичного механизма спроса и предложения.
Пока периферийные этносы, цивилизации и континенты дремали или варились в собственном соку, такая перспектива — как чисто теоретическая — могла выглядеть соблазнительной и стимулирующей. Но сегодня, когда Китай, Индия, Латинская Америка, мусульманский мир пробудились к технологическому развитию, открыли в себе аппетит к комфорту и «сладкой жизни», тут же обнаружились неприятные побочные эффекты. Оказывается, даже умеренное приближение стандартов жизни в этих регионах к уровню «золотого миллиарда» чревато таким повышением спроса на энергоресурсы, полезные ископаемые и продукты сельского хозяйства, что это уже сегодня подрывает стабильность мировой экономики. И это не говоря о нагрузке на окружающую среду. А ведь еще миллиарды людей на планете по-прежнему бедствуют и голодают. А ведь Китай, Индия, Бразилия, Индонезия все наращивают темпы своего экономического роста.
Путь, по которому человечество мчалось последние два столетия, увлекаемое локомотивом массового технологического производства, конкуренции и потребительства, все более явно выглядит тупиковым. Наметились границы «безграничного роста».
Размывается, эрозирует сегодня и ценностно-идеологический фундамент западной цивилизации. В Новое время Запад всегда был лидером, фаворитом и образцом для остального человечества. Сегодня этот его статус находится под сомнением по разным причинам. Рыночно-либеральная идеология, которая еще не так давно, по мнению Фукуямы, была безальтернативной, утрачивает кредит доверия и приверженцев даже в Европе и Северной Америке. Экономическая система, развившаяся в соответствии с этой идеологией, теряет стабильность и «ход». Новый мировой порядок, который был задуман как система поддержания западного процветания посреди моря нищеты, зависти и ненависти, так и остался теоретической конструкцией. Да и самому этому процветанию приходит, кажется, конец. Населению богатых стран все более настойчиво рекомендуют затягивать пояса и готовиться к худшему. Бушующий в США кризис системы ипотечных ссуд — маленький и чисто технический симптом нарастающего рассогласования национальных и транснациональных финансово-экономических механизмов.
Не лучше обстоит дело и с политиче-скими структурами западной цивилизации. Многие вдумчивые аналитики уже давно констатируют: что-то неладное творится с либеральной демократией, этим главным завоеванием и апогеем общественного развития. Все меньше людей ходят на выборы, все шире распространяется идеологическая и гражданская апатия. Чем более красочными и шумными, тиражируемыми с помощью СМИ становятся внешние процедуры демократичесого волеизъявления, чем больше прямых репортажей ведется с избирательных участков, парламентских залов, министерских кабинетов, тем сильнее становится ощущение, что перед нашими глазами разворачивается отвлекающее, маскирующее шоу. Процессы принятия решений выглядят все более непрозрачными, контакты между властью и обществом — все более манипулятивными, сила и влияние все более концентрируются в анонимных и туманных сферах государственной бюрократии и бизнес-элит.
Каков же вывод, он же прогноз? Сохранение отмеченных выше тенденций (а с чего бы им переломиться?) обещает нам в перспективе двух-трех десятилетий локальные экологические и природные катаклизмы (наводнения и затопления территорий, ураганы, климатические перемены) все больших масштабов, которые будут сопровождаться все более жесткой, конфликтной конкуренцией государств и транснациональных корпораций за полезные ископаемые, энергоносители и прочие ресурсы, включая, быть может, воду и воздух. «И бороться за воздух прожиточный — это гордость другим не в пример», — писал пророчески Мандельштам лет семьдесят -назад. Грядет, похоже, эпоха социально-экологических войн, революций и контрреволюций, и линии фронтов и баррикад будут в эту эпоху проходить самым непред-сказуемым сегодня образом.
Ощущение неблагополучия носится в воздухе и конденсируется отнюдь не только на страницах газет или отчетов экспертов. Литература, изящная словесность тоже полнится гулом надвигающихся опасностей, страхом и трепетом. Далеко ходить за примерами не нужно. Еще лет сорок назад наш земляк и современник Андрей Битов, совсем не футуролог-алармист по призванию, чрезвычайно выразительно обрисовал то порочное отношение, в которое современный человек вступил с природой, с собственной жизненной средой. В романе «Пушкинский дом» один из его героев, Одоевцев-дед, возглашает: «Технический прогресс тем временем… накопился до производства не более совершенных, а более тяжелых отмычек, орудий взлома и грабежа. Их надо было употребить — и ими взломали двери природы… Они оказались действительно среди развала богатств — бери не хочу! Пощипывая, поплевывая, косые от разбоя, разбрелись и беспорядочно расплодились по всей земле… Это и есть прогресс. Принято, что человечество набрело на путь прогресса, меж тем как оно сбрело со своего пути… Человечество, еще и подученное веком, не согласится ни на какие сегодняшние жертвы ради даже завтрашнего утра… Инерция потребления и размножения будет столь массивна и велика, что и поняв, что происходит, можно будет лишь сознательно наблюдать момент падения, миг отрыва лавины с гребня. -И пружина уже не сожмется обратно, а растянется в проволочку и порвется — -природа расползется, как спущенный -чулок…»
Как видим, не мы первые констатируем предощущение «конца света». Чуть ли не сто лет назад художники и мыслители заговорили о том, что блистательной эпохе прогресса, роста, расширения прав и свобод, погони за комфортом и удовольствиями, открытой либеральным девятнадцатым веком, наступает конец. Томас Манн в своей «Волшебной горе», законченной в середине 20-х, нарисовал в высшей степени обобщенную и в то же время насыщенную точными деталями, почти осязаемую картину бюргерской, то есть буржуазной, цивилизации накануне катаклизма — с ее уютом, изобилием, материальным комфортом, широтой и терпимостью, допускающими и поощряющими разнообразие, утонченность и даже духовную глубину. И он же тонко показал глубоко потаенную противоестественность, выморочность, а значит, обреченность этой стадии общественного существования, в основе которой лежат неравенство, эксплуатация и непримиримые эгоистические интересы. В смысловом контексте романа война знаменует возвращение Ганса Касторпа, символического героя, искателя истины и смысла, из заколдованного, искусственного «грота Венеры» к реальности жизни, к ее неотменимым данностям, к ее кровавой и ужасной подлинности.
Именно Первая мировая — с ее неслыханными жертвами и разрушениями, с неясностью ее целей, скрытых за риторическими радугами и туманами, — прозвучала громовым предупреждением для общественного сознания Запада. А большевистская революция в России и болезненные перемены в политическом устройстве Европы стали для чутких умов подтверждениями судьбоносности начавшегося катаклизма. Он воспринимался многими как расплата за отклонение западной цивилизации от некоей интуитивно улавливаемой нормы или истины.
О кризисе заговорили в ту пору мыслители самых разных направлений. Николай Бердяев, высланный вместе с другими «мастерами культуры» из революционной России, опубликовал в 1924 году работу под названием «Новое средневековье». В ней он четко сформулировал овладевшее тогда не им одним ощущение «конца эпохи», слома одряхлевшего «нового мира», то есть мира капиталистического, и приближения нового социокультурного уклада. Как христианский мыслитель, Бердяев видел надвинувшийся кризис в эсхатологических красках, анализировал в понятиях смены религиозной парадигмы. К тому же конкретный исторический фон в этом сочинении очень ощутим. Однако его наблюдения и выводы имеют достаточно универсальный характер и не утратили актуальности и сейчас.
Бердяев проникновенно и пафосно рассуждал о банкротстве, крушении буржуазной цивилизации, этого бравого нового мира «с его рационалистическим просвещением, с его индивидуализмом и гуманизмом, с его либерализмом и демократизмом, с его блестящими национальными монархиями и империалистической политикой, с его чудовищной индустриально-капиталистической системой хозяйствования… с безудержной и безграничной похотью жизни». В советском эксперименте, предпринятом в России, Бердяев видел не положительную альтернативу западной цивилизации, а доведение до предела ее противоречий и изъянов, царство антихриста, воздаяние за грехи буржуазности и рациональности.
Истоки болезни русский философ усматривал в отклонении христианского общества от своих идеалов, в забвении «неба», в некритическом увлечении принципами свободы, секуляризма, материализма и демократии. Выражение «похоть жизни» — яркий художественный образ посреди потока логических аргументов и выкладок, он чрезвычайно характерен, колоритен и — содержателен. С помощью этого образа Бердяев передавал саму суть «эпохи фельетонизма» (как говаривал Герман Гессе), побуждавшей людей гнаться за жизненными благами, удовольствиями, новыми впечатлениями, не задумываясь о смысле и назначении жизни, о всеобщем, не обращая взор ни внутрь себя, ни вверх, ни вдаль…
В этой констатирующе-обличительной точке сходится большинство критически настроенных мыслителей того времени: скептик-консерватор Шпенглер и анархист Жорж Сорель, либерал Ортега-и-Гассет и аристократ-националист Эрнст Юнгер, неомарксист Дьердь Лукач и радикальный реакционер, эзотерик Рене Генон. Различия возникают, когда они начинают предлагать свои варианты истории болезни и способов лечения.
Здесь я прерву этот исторический экскурс, чтобы пояснить его актуальный смысл. Как видим, уже три четверти века тому назад кризис, тот самый, в который мы все глубже погружаемся сегодня, стоял в повестке дня, взывал к анализу и поискам выхода. Конечно, мыслители и художники межвоенной эпохи не могли предвидеть деталей, не могли знать, что кризис через несколько десятилетий коснется таких простых и всеобщих вещей, как вода, воздух, нефть. Но они многое поняли про безумие и обреченность гедонистического фестиваля, «пляски золотого тельца», разворачивавшиеся на их глазах.
Им так же, как нам сегодня, стало ясно, что человечеству, если оно хочет выжить, придется изменить сами основы своего бытия, перейти к радикально иному, гораздо более скромному способу существования. (Замечу в скобках, что реально это относится лишь к образу жизни пресловутого «золотого миллиарда» — но проблема в том, что он инфицировал символическими атрибутами своего «просперити»: роскошными автомобилями, банкоматами, авиалайнерами, компьютерами и мобильными телефонами, пентхаусами — остальной мир, корчащийся от болезней, недоедания и зависти.)
Исторический опыт настраивает на пессимистический лад. Смена парадигм, переход к новому образу жизни, вероятнее всего, произойдут уже постфактум — вследствие природных катастроф, жестоких социальных и геополитических конфликтов и судорог, которые унесут жизни сотен миллионов людей, войны — в широком смысле слова — всех против всех. Можно помыслить, однако, и о другом варианте, каким бы малореальным он ни казался — об упреждающем перевороте, который привел бы к смене всей системы мотивов и стимулов человеческой деятельности, жизненных ценностей и ориентиров. Такой переворот позволил бы перейти на альтернативные пути общественного бытия без столь чудовищных жертв и разрушений. Но как? Как может человечество отказаться от веками складывавшейся практики количественного роста и расширения, культуры, даже культа, потребительства, погони за комфортом и удовольствиями? Ведь речь идет, быть может, об изменении глубинной структуры человеческой природы.
В поисках ответа на это «как» и целесообразно обернуться назад, окинуть взором те варианты ответов на острый цивилизационный вызов, которые давали в прошлом мыслители, принадлежавшие к самым разным духовно-философским направлениям и течениям.
Взглянем сначала направо. В годы после Первой мировой войны немалую популярность обрели радикально-консервативные, активистские концепции, предлагавшие резко повернуть вспять течение истории. Здесь речь пойдет лишь о теоретическом изводе этих концепций, связанном с именами достаточно эзотеричных мыслителей, вроде Эрнста Юнгера, Рене Генона, Юлиуса Эволы. (Практического варианта альтернативе буржуазной цивилизации, воплотившегося в итальянском фашизме и германском национал-социализме, мы касаться не будем.)
Это направление мысли, чаще всего определяющее себя как традиционализм, подвергло уничтожающей критике весь путь Запада после Средних веков и в особенности обрушилось на рационализм, индивидуализм и прогрессизм. Француз Рене Генон и его итальянский последователь Юлиус Эвола видели первородный грех современного мира в отрыве от «примордиальной» традиции, которая объединяла в своем лоне древние индоевропейские, арийские народы и культуры. При этом «порча» изначальной чистоты и истинности связывалась с некоторыми тенденциями в самом христианстве: с его готовностью идти на компромисс с духом рационализма и гуманизма, с недостаточным отталкиванием от материального, повседневного, меркантильного…
В сочинениях Генона и Эволы слышны пение боевых труб и лязг железа, там звучат ритмы экстатических молитв и инвектив, мотивы шаманских заклинаний. Критика Нового времени, европеизма, западного пути тотальна и радикальна. Идеал видится, естественно, в прошлом, в темной и буйной молодости человечества, когда скандинавы и германцы, иранцы и арабы, народы Индостана презирали земные блага, труд, накопительство и находили отраду в битвах, подвигах и пирах, а духовная их жизнь протекала в атмосфере сакральности и оккультизма, под сенью живых и воодушевляющих мифов.
Соответственно в качестве положительной альтернативы разлагающейся буржуазной цивилизации предлагается возврат к архаике традиционного общества: с кастовостью, иерарахией, железными ободами обычаев, ритуалов и культов, включая культ харизмоносных вождей.
Генону, Эволе и их ближайшим последователям не откажешь в искренности и последовательности. При этом реальность выдвигаемой ими альтернативы (не говоря уже о ее проблематичном содержательном наполнении) слишком сомнительна. Ведь она предполагает не только полное разрушение всей материально-технологической базы сегодняшней жизни, но и реставрацию давно исчезнувших форм мышления, мировосприятия, правления. Трудно представить себе, чтобы современные люди согласились вернуться в рамки и декорации сугубо архаичного уклада — даже под угрозой самых жестоких катаклизмов.
Тут, кстати, возникает характерное логическое и смысловое зияние. С одной стороны, концепции Генона и Эволы объявляются самими их создателями сугубо эзотерическими и аристократическими, обращенными лишь к немногим избранным. С другой — идеи эти призваны стать руководством к практическому действию, к реальному изменению политико-идеологического поля Запада. И ведь движения «новых правых», усвоившие многие положения традиционализма, сегодня достаточно популярны во многих европейских странах и активно включаются в борьбу за политическую власть. Впрочем, особого противоречия здесь нет. Широкие массы и не должны проникаться духом традиционализма — достаточно, чтобы он овладел группой «героических личностей», «когортой вождей». Ведь режим, который грядет на смену прогнившей западной цивилизации, по определению должен быть антидемократическим, пожалуй, даже террористическим, как то мечталось Нафте из «Волшебной горы».
Впрочем, существует нынче духовно-политическое движение, транснациональное и настроенное весьма решительно, которое отлично согласуется с концепцией традиционализма. Речь, конечно, идет об исламском фундаментализме. Кстати, француз Генон принял, как известно, ислам, хотя тяготел к его эзотерической, суффийской версии и вовсе не покидал почву христианской мистики.
Подробное обсуждение коммунистической или левосоциалистической альтернативы капиталистическому укладу не входит в задачи этой статьи. Реальные достижения «реального социализма», равно как и бесславный конец советской цивилизации, еще не успели подернуться дымкой легендарности.
Один из главных концептуальных изъянов советской цивилизации — наряду с многочисленными и страшными прикладными — состоял в том, что она оказалась не в состоянии перевернуть устои человеческой природы, выбить из нее леность, инерционность, страсть к приобретательству, алчность и эгоизм. После первых грозовых лет потрясений и ломки, после четверти века принудительной, мобилизационной модернизации в лагерно-террористических условиях жизненный модус «родины социализма» стал медленно, но неуклонно смещаться в сторону буржуазных ценностей, обладавших к тому же мощным обаянием запретного плода. Соответственно, советский социализм оказался в одной ресурсно-экологической ловушке с западным капитализмом и не предложил миру реальной альтернативы. О некоторых же теоретических или, скорее, художественно-виртуальных концептах советской поры мы поговорим позже.
Пока же рассмотрим некоторые менее известные ответы на кризис западной цивилизации. Обратимся к тому же Николаю Бердяеву, который, как тут уже говорилось, возвещал приход нового средневековья — на смену состарившемуся Новому времени. Главное в Средневековье для Бердяева — то, что люди тогда испыты-вали «тоску по небу», которая делала -народы «одержимыми священным безу-мием».
В чем-то мысли Бердяева перекликаются с концепциями Генона и Эволы. Однако сходство это далеко на заходит: русский мыслитель в своем видении будущего намного менее категоричен и экстремичен, чем западные «консервативные революционеры». Он вовсе не призывает так-таки фронтально погрузиться в историческое Средневековье, полностью отказаться от всего наследия гуманизма и европейского прогресса. Опыт свободы, положительные завоевания совести, утонченность души — все это, по Бердяеву, должно войти в духовную субстанцию нового средневековья.
При этом главным атрибутом нового жизненного уклада должно стать господство религиозного мироощущения, его тотальность, парадоксальным образом не противоречащая свободе: «Я ищу не автономии от религии, я ищу свободы в религии». Бердяев вообще выдвигает на первый план в своем понимании христианства, как и будущего общественного устройства, измерение внутренней — не политической — свободы. По его мнению, «неизбежен возврат к иерархическим началам» в организации общества: «вполне возможно, что единство обществ и государств в новое средневековье выльется в формы монархические».
Но в свете проблем, которые волнуют нас сегодня, говорит ли что-нибудь Бердяев о том, как будут присходить перемены, каким образом будут преодолены пагубные тенденции безудержного «продуктивизма» и потребительства? На этот счет философ высказывается не слишком определенно.
Общества будущего, согласно Бердяеву, должны быть трудовыми: «Жизнь станет более суровой и бедной… Наступают времена, которые потребуют огромного напряжения человеческого духа, огромного труда… Самый труд должен быть понят как творчество». Эти декларации звучат вполне привлекательно и актуально — но в модальности некоего естественного перехода к предсказываемому состоянию. Русский мыслитель полагает — по умолчанию, — что после нынешнего катаклизма каким-то образом установится именно такое положение вещей. Нам, однако, известно, что тот кризис, который разворачивался перед глазами Бердяева, западной цивилизации удалось преодолеть, и она двинулась дальше прежним путем, развивая и усугубляя отмеченные им тенденции. Теперь сходные болезненные проблемы заново возникают на новом витке спирали развития.
Бердяев в своих поисках не был одинок. Его взгляды укладываются в широкую идейную парадигму, именуемую персонализмом (иногда «христианским персонализмом»), которая в 20–30-е годы стала влиятельной в Западной Европе. Персонализм представлял собой социально ориентированное течение в католицизме. В человеке, созданном Богом по собственному образу и подобию, персоналисты видели центр и ядро всего сотворенного мира, единственно достоверный и изначальный факт бытия. Соответственно этому высокому онтологическому статусу они считали человеческое достоинство, уникальность каждой личности в ее духовном измерении главной экзистенциальной ценностью и протестовали против ее умаления как капиталистическим обществом, построенном на эксплуатации и конкуренции, так и коммунистическим тоталитаризмом советского образца.
Французские персоналисты группировались в 30-е годы вокруг журнала «Эспри», главным редактором которого был Эммануэль Мунье, молодой и харизматичный католический философ с большими способностями к профетическому проповедничеству . Мунье и его сторонники в общественной жизни склонялись к левой позиции, жестоко критикуя современный им капитализм как источник эксплуатации, отчуждения, ложного сознания. Надо сказать, что к кругу «Эспри» был близок и Бердяев, который, оставаясь православным мыслителем, разделял многие положения персонализма, тем более что они совпадали с идеями, высказанными раньше в его книгах и статьях. (Например, полемизируя с марксизмом и возникшей на его основе тоталитарной практикой, Бердяев писал, что истинный христианин не может быть коммунистом, но социалистом быть может, а пожалуй, и должен.)
Однако позитивная программа персонализма была выдержана в выражениях туманных, хоть и экспрессивных: персоналистская и общинная революция, мирный переворот в индивидуальном и общественном сознании, отказ от погони за прибылью, перестройка производства и всей социальной жизни по моделям, близким к средневековым. Идеалом тут был неотчужденный труд, неиспорченный -товарно-денежными отношениями и основанный на творчестве, солидарности и взаимопомощи. Верно, такой идеал дает ответы на проблемы, образующие ядро современного кризиса Запада, — вопрос только в том, как приблизиться к нему в нашей суровой реальности. Персоналисты уповали в основном на распространение своих взглядов путем пропаганды, на духовное совершенствование людей и их отталкивание от того, что предлагали «реальные» капитализм и коммунизм.
Эммануэль Мунье умер молодым в 1950 году, персонализм так и не стал оформленной политической силой, хотя многие его лозунги и заветы катализировали такие разные общественные течения, как рабочее католическое движение и «теология освобождения», и даже вошли составными частями в их программы. Социальная доктрина папы Иоанна-Павла II испытала заметное влияние этого направления. Считается, что среди идеологов и практиков объединенной Европы тоже были деятели, получившие в свое время прививку персонализма. Однако очевидно, что преобразующее воздействие этой доктрины оказалось намного скромнее, чем это виделось ее создателям.
Нельзя не упомянуть тут, хотя бы вкратце, о знаменитом в свое время Римском клубе — неправительственной международной организации, которая в 70-е годы начала будоражить мировое общественное мнение своими докладами о надвигающихся проблемах в сферах демографии, ресурсов и экологии. Особенно сильный эффект произвели два первых доклада: «Пределы роста» и «Человечество на перепутье». Приводившиеся там данные впервые обозначили — в систематизированной форме — глобальные угрозы, связанные с неограниченным ростом мирового населения, производства и потребления. Правда, со временем шоковый эффект первых публикаций ослаб, поднялась волна критики, обвинявшей исследователей Римского клуба в механистичности, элитарности, неомальтузианстве и даже расизме, поскольку рекомендации заморозить промышленное развитие трактовались как увековечение отсталости -третьего мира…
На самом деле доклады Римского клуба (последний из которых был опубликован в самом начале третьего тысячелетия), хоть и призывали к выработке глобальных механизмов управления мировым сообществом, одновременно подчеркивали необходимость коренных изменений в общественном и индивидуальном сознании. Аурелио Печчеи, основатель Римского клуба, в своей книге «Сто страниц о будущем» (Aurelio Peccei. «One Hundred Pages for the Future». Pergamon Press, 1981) много пишет о господствующем отношении к человеку в современной цивилизации как к биоэкономическому роботу, предназначенному для производства, потребления и воспроизведения. Печчеи, как и его единомышленники, указывает, что именнно от человека, его сознания, его отношения к миру зависит решение рокового вопроса: быть или не быть человечеству. Он призывает заменить «реальную политику» «реальной утопией». Нет нужды напоминать, что призывы эти остаются безответными.
Нужно сказать, что и в недрах самой буржуазной цивилизации, в самом ее ядре тоже продолжаются поиски, делаются попытки взбодрить ее дух, освежить идеологический и социально-политический багаж. В США недавно вышла в свет книга известного общественного деятеля, демократа-ветерана Гара Альперовича «Америка по ту сторону капитализма» (Gar Alperovitz. America Beyond Capitalism. Wiley, 2005). Автор, либерал старой закалки, пытается найти обнадеживающие тенденции посреди тревожной реальности, отыскать ростки нового в социальной жизни страны, которые способны трансформировать «американскую мечту», сделать ее жизнеспособной в условиях нынешнего кризиса. Он прежде всего указывает на язвы: всевластие монополий, торжество консьюмеризма, растущий разрыв между центрами политической и прежде всего экономической мощи и простыми американскими гражданами. Альперович отмечает один из самых броских симптомов болезни — распространение «потребления напоказ», то есть такого потребления, которое проистекает не из реальных человеческих нужд, а из «демонстративных», связанных с завистью и стремлением быть «не хуже других».
Автор призывает к «эволюционной реконструкции» капиталистического общества, при которой мирные, реформистские средства сочетались бы с радикальностью конечных целей. Рецепты просты и не новы: децентрализация производства и принятия существенных решений; развитие форм общинной собственности — муниципальной, групповой; увеличение числа предприятий, находящихся во владении занятых на них работников. То есть — «народный капитализм», который должен поддерживаться и стимулироваться неким Всеобщим доверительным фондом, помогающим перекачивать денежные средства от частных бюрократизированных корпораций к мелким «народным» фирмам и предприятиям. Всю эту парадигму развития автор определяет как «популизм ХХI века».
И, конечно же, Альперович считает, что чисто экономические перемены должны сопровождаться морально-психологической «перестройкой» — увеличением свободного времени для всех, укреплением гражданского сознания, переходом к «культуре всеобщей ответственности».
Как видим, самые разные общественные движения и группы, течения философской мысли, исходя из весьма несхожих предпосылок, приходят к одному выводу: для спасения человечества необходимы радикальные перемены в коллективном сознании, «революция духа». Остается, однако, неясным, каким образом это благое пожелание может воплотиться в жизнь, какая сила могла бы преодолеть мощное влияние гигантских корпораций, банков, военно-промышленного комплекса и государственной бюрократии, которые заинтересованы как раз в сохранении статус-кво. Что может вырвать людей из под гипнотической власти Системы и инерции: политическая пропаганда? просвещение? религиозная проповедь?
Эти вопросы приходится задавать всем революционерам, реформаторам, сторонникам общественной трансформации и изменения пути мировой цивилизации. Сейчас уже вполне очевидно, что «революция духа» не будет следствием смены социального строя — она должна совершаться параллельно экономическим и политическим преобразованиям, а скорее предшествовать им. Но на что можно опереться в человеческой природе, пытаясь перевернуть мир? Мыслимо ли вообще наполнить парус человеческого духа новым ветром, направить его к другим берегам и горизонтам?
Философы и антропологи, социологи и политологи, экономисты и историки опасаются ступать на эту зыбкую почву и продвигаться по ней. Они обычно предпочитают отделываться общими призывами и декларациями просветительского характера. Чтобы говорить на эти темы более предметно, придется обратиться, как ни странно, к художественной литературе. Впрочем, ничего удивительного — ведь художники, не скованные требованиями научной строгости и верифицируемости своих построений, всегда шли в авангарде футурологических поисков, всегда соблазнялись моделированием будущего с его проблемами и надеждами, угрозами и возможностями.
К проблематике «революции сознания» прикоснулись братья Стругацкие в своем разнообразном и актуальном творчестве. По ходу работы над циклом произведений об утопическом «полдне» человечества им пришлось задаться вопросом: а чем же чаемый коммунизм будет отличаться от развитого капиталистического общества потребления (от модели, отработанной в «Хищных вещах века»?). И они сформулировали критерии: центр человеческих интересов должен сместиться к познанию, к созидательной деятельности (не унылому, из-под палки, «труду», а поиску, соревнованию, достижению) и бескорыстному, самодостаточному творчеству. К тому же в человеке должно развиться чувство вселенского братства, при котором альтруизм становится нормой, «боль других» ощущается как своя.
Наполнить эту схему художественной плотью Стругацкие пытались в романах «Стажеры» и «Полдень. XXII век», в «Понедельнике» и «Далекой Радуге», в «Обитаемом острове» и «Жуке в муравейнике». Порой они набрасывали эскизы нового общественного устройства и социальной организации, порой ограничивались психологическими портретами людей, принадлежащих к новому культурно-антропологическому типу (юный Максим Каммерер, молодые и задорные маги из НИИЧАВО). И получалось у них неплохо, весело и завлекательно: их герои самозабвенно отдавались космическому первопроходчеству и научному поиску, увлеченно трудились, причем не только в сферах героико-экзотических, но и на вполне прозаических должностях озеленителей, утилизаторов мусора или пастухов китовых стад. Они, избавленные от забот о заработке и хлебе насущном, соперничали друг с другом в любви, творчестве, спорте и гражданской доблести.
Вся эта благодать развертывается на уже имеющемся фундаменте всеобщего изобилия, полной удовлетворенности базовых потребностей. Тем самым, надо сказать, Стругацкие сильно упрощали себе задачу. Они, в сущности, видели в будущем одну серьезную проблему: как в условиях всеобщего благоденствия сохранить интерес к жизни, аппетит к работе, познанию, творчеству, как уберечься от пресыщения и скуки?
Решать эту проблему Стругацкие предлагали с помощью изощренной и всеохватывающей системы педагогического воздействия — именно педагогика должна была стать наукой наук и профессией профессий в обществе будущего.
И все же тень декларативности нависала над яркими картинками «полуденного мира». Стругацкие чем дальше, тем лучше понимали, что путь к обществу социальной гармонии и свободного развития сущностных сил человека теряется в тумане и бездорожье. Идеология «реального социализма» никак не могла служить надежным компасом. Уже в «Улитке на склоне», написанной в середине 60-х годов, возникает забавный диалог о будущем. Оптимист рисует радужные перспективы: лестницы в небо! лаборатории! библиотеки! свободное расписание! Диспуты, обучение во сне, стереокино… В послеслужебное время люди будут играть на гитарах, вырезать по дереву, читать друг другу стихи… Его оппонент, знаток человеческой природы, замечает: «Не будешь ты меня слушать. И стихи ты сочинять не будешь. Повыпиливаешь по дереву, а потом к бабам пойдешь. Или напьешься. Я же тебя знаю. И всех я здесь знаю. Будете слоняться от хрустальной распивочной до алмазной закусочной. Особенно если будет свободное расписание. Я даже подумать боюсь, что же это будет, если дать вам здесь свободное расписание».
Все, все упирается в проклятый вопрос о средствах, методах, рычагах воздействия. Знаменитый английский писатель Олдос Хаксли, шокировавший публику в начале 30-х злым и справедливым памфлетом «Прекрасный новый мир», спустя тридцать лет написал роман «Остров». В нем создана очередная картина оптимального общественного устройства и порядка жизни, но отличие «Острова» от бесчисленных литературных утопий в том, что автор тщательно прописывает генезис, методику построения своего идеала.
Действие этого романа-трактата происходит на вымышленном острове Пала где-то между Индией и Индонезией, и в этом-то «месте, которого нет», туземный раджа-реформатор и заезжий врач-европеец начали эксперимент по совершенствованию человеческой природы. Они решили сочетать восточную, буддийскую этику и мирочувствование с прикладными знаниями и навыками западной цивилизации. От буддизма и индуизма на Пала — понимание и приятие человеком своего места в мироздании и потоке -бытия, преодоление иллюзий, соблазнов, комплексов и наносных желаний, со-сре-доточенность на «здесь и сейчас», -гар-монизация физического и духовного. -От Запада — электрификация, научные методы профилактики и борьбы с болезнями, контроль над рождаемостью, повышение производительности сельского хозяйства, экономика на базе кооперации.
Хаксли скрупулезно описывает общественное устройство и образ жизни обитателей Палы. Это — пресловутый «третий путь» между капитализмом и социализмом. Островитяне живут достойно, без нищеты и голода, но и без цивилизационных излишеств. Здесь нет резких контрастов между богатством и бедностью. Здесь практикуется сочетание физического и умственного труда. Образ правления — конституционная монархия, но, в сущности, институты государства почти отсутствуют, и общество Палы являет собой конфедерацию самоуправляющихся единиц.
Однако главное — описанный жизненный модус поддерживается с помощью мировоззрения, совмещающего трезвый западный скептицизм с восточной духовной сосредоточенностью, медитативными процедурами, самоуглублением, техниками «просветления сознания», основанными на применении безвредных наркотиков. (Нужно заметить в скобках, что Олдос Хаксли был энтузиастом мескалина и других средств для расширения пределов восприятия, посвятив этим темам специальные эссе.) Отсутствие благ цивилизации вроде телевидения и рекламных журналов, роскошных автомобилей и спортивных зрелищ, распродаж и показов мод возмещается здесь радостями плоти, изощряемыми и доводимыми до совершенства с помощью «Йоги любви».
Один из главных принципов жизни на Пале — природу человека следует исправлять и улучшать не с помощью проповедей, полицейских мер или экономической политики, а тонкими, направленными психическими, педагогическими и биохимическими воздействиями.
Что ж, надо признать: Олдос Хаксли создал «образ будущего», ничуть не менее привлекательный, чем у Стругацких (кстати, любопытно сопоставить «миры» этих двух авторов — кажется, что Хаксли и Стругацкие ведут острый полемический диалог, чего на самом деле, конечно, не было), и гораздо более детализированный, убеждающий. Рецепты его намного предметнее и основательнее, чем у большинства писателей-утопистов. Беда лишь в том, что сам автор понимал: созданная им модель — чисто лабораторная. Хотя бы потому, что, заведись такое диво в действительности, внешний мир, построенный по другим законам, не сможет смириться с такой аномалией, он уничтожит ее или ассимилирует. Именно это и происходит в финале романа. Остров — богатый нефтью — оказывается захвачен победоносной армией соседнего авторитарного государства, которому негласно помогают как западные корпорации, так и «восточный блок». Хрупкий организм-механизм раздавлен гусеницами танков.
…Возвращаемся от литературных иллюстраций к исходной точке нашего рассуждения. Похоже все-таки, что вероятность упреждающего и ненасильственного цивилизационного перехода, выбора человечеством новой колеи крайне мала. Изменение сознания случится, очевидно, лишь вследствие сильного удара носителя этого сознания о ту или иную стену. Ну, а удар может иметь самые непредсказуемые последствия, в том числе и необратимые — может статься, что меняться станет некому и нечему. Впрочем, сроки катаклизмов пока не предопределены — и это оставляет место надежде. Симпозиум на тему конца света продолжается.