Повесть
Опубликовано в журнале Нева, номер 7, 2008
Александр Алексеевич Антонов родился в 1978 году, окончил Санкт-Петербургский государственный университет. Живет в Санкт-Петербурге.
Часть 1
Сегодня, в выходной день, я проснулся и лежал в постели. Было ясно и ветрено, за окном деревья шумели листьями, с кухни доносился звон посуды. Где-то внизу ходили и разговаривали соседи.
И вдруг я ощутил что-то странное, странное и чудесное. Мне показалось, что кто-то вдруг затанцевал на проеме окна, по занавеске за открытой форточкой, за стеклом книжной полки…
Это был солнечный ветер, самый настоящий солнечный ветер.
День
Вчера на объект — стройплощадку водоканала приехал наш начальник, привез зарплату. Сказал, что один из прорабов написал на нас докладную — дескать, стащили доски. Я думал, что Бабынин. Бабынин терпеть не мог охранников и только что не посылал нас в открытую. Охрана слышала от него мат в свой адрес через каждое слово, он говорил все наоборот, как велел нам начальник. Инструкции его никто не исполнял, но и куда подальше не отправлял. Впрочем, при нашем начальнике он затыкался и ему никогда ничего не говорил.
Но оказалось, что написал другой прораб, тот, который с нами нормально общался, а не так, что взбзднет чего, чтобы обидеть.
Теперь будет вестись тетрадь и при приеме объекта: необходимо все детально осмотреть, где что лежит. Кабеля из меди и алюминия особенно. Утром надо будет сказать прорабу, или мастеру участка, или кто там у них начальник, чтобы расписался.
Позвонил Гришке, который должен сменить меня, как он просил. Тот через час примчался за деньгами.
— Чего, — говорю, — совсем крайняк?
Ночью лег вздремнуть, вдруг слышу — будто кто-то по железу ударил или камень бросил, потом — тихо, вроде ничего. Потом опять.
Вышел — все тихо. Темно уже, конец августа, у входа одна лампочка, а на объекте нет еще света. Обошел все — кабеля на месте, по небу облака рваные ползут. Рекс вышел — постоял, опять спать пошел в будку. Все тихо.
Вдруг — ветер, и опять — дун-дун…
Тут я догадался — желуди. Железный контейнер, а над ним дуб растет. Я взял желудь, бросил на него — дун.
Лег спать. Лежу, слушаю, как желуди стучат по железу…
Критик оторвался от чтения и одобрительно покивал головой.
—Вот это очень хорошее место. Как стучат желуди… Ты сам слышал, как они стучат?
— Да.
— Очень интересно…
Утром встал, часов в восемь, прошелся по объекту. Гриша, как всегда, опаздывает. Как это меня бесит. Я стою на капитанском мостике — на крылечке у бытовки, облокотясь на перила, смотрю на тропинку к трамвайной остановке и злюсь на Гришку. Еще можно было бы покемарить часок, на улице все спокойно, в парке гуляют ранние собачники. Я слышу, как от остановки отъезжает трамвай, и вижу Гришу, идущего по тропинке к объекту.
— Извини, пожалуйста, я опоздал, — говорит он мне и протягивает бутылку пива, — трамвая сорок минут ждал.
Вспоминается, как я звонил однажды Грише, когда тот опаздывал. Трубку сняла маленькая девочка, должно быть, младшая сестра, а обычно снимала его матушка… Я иду с бутылкой пива в руке к метро и думаю: как это просто и как это сложно — не сердиться на человека по пустякам.
День
Вчера взял и разболтался с одной девчонкой и навязался ее проводить. Впрочем, она была не против этого.
Зачем мне это нужно, чего я хочу, зачем я это делаю? Пожалуй, я и сам не знаю этого.
Какая-то неведомая сила тянет меня к ней.
День
До чего любят мучить женщины, до чего они меня бесят! Позавчера гулял с Д. по городу. Как она меня достала, как она затрахала мне мозги! “Пфы, Дима, а почему ты такой, а не сякой? Дима, а что ты так, а не вот так?” и всякая болтовня, просто тупая болтовня до полного умопомрачения.
Расстаемся на станции. Едет электричка, думаю: “Ну, слава богу, ну, все. Чтоб я да хоть раз, да с тобой… Да никогда в жизни”.
Не ее электричка. Вот черт.
— Ну вот, ты можешь вздохнуть спокойно, это не моя, еще двенадцать минут.
Мне хочется выть:
“У-у-у, еще двенадцать минут…”
День
Вчера не выдержал, сам пришел к ней.
Потом мы гуляли по берегу озера, усыпанному раковинами Bivalvia (Unia). Я думал о величайших природных процессах, частью которых мы являемся. Сейчас здесь отлагаются моллюски, а когда-то мелководье было занято другим типом — типом Brahiopoda. А теперь эти моллюски ползают в озере и размножаются. Великий инстинкт — инстинкт жизни… пошел дождь. “Как странно,— думал я, — идут жидкие, а не твердые осадки. А вот на Марсе у полюсов выпадает твердый СО2”.
Любовь? Интересно знать, есть ли она? Люблю ли я? Думаю, что любовь — смешное слово. Иногда я даже сомневаюсь — любил ли Пушкин?
Тут критик оторвался от чтения моей распечатанной на компьютере “рукописи” и пробормотал:
— Твердые осадки…Ты вообще этот рассказ давно писал?
Я вздохнул. Если идут такие разговоры, то значит, что произведение не очень хорошее. Считается, что каждое последующее лучше предыдущего.
— Местами очень давно, а местами так совсем недавно.
В общем, мы пришли ко мне (я живу недалеко), присели на диван, стали целоваться, и она отдалась мне. Я никогда не думал, что это может быть так просто, что в этом нет ничего необычного… Думаю, что в этом нет ничего необычного.
Деревья уже с листьями. Я познакомился с кайфовой девчонкой. Это жизнь. А инстинкт размножения — это один из инстинктов, присущий жизни.
День
Жить, как все.
Приходить с работы, уходить на работу, покупать, продавать, искать новую работу. Создать семью с человеком, который менее всего противен.
Кто она, чего хочет она?
У нее длинные ресницы, легкая походка. Прическа на новый манер. Почти такая же, как у меня. Взгляд иногда пристальный, иногда рассеянный, однако все замечающий.
Чего ей хочется? Тепла, внимания, естественности? Да, и естественности.
Этого так просто не возьмешь, это вообще не возьмешь.
Я живу, как все. Нет ничего страшнее, чем жить, как все. Жить, как все, с человеком, которого не любишь. Или любишь?..
День
Вчера позвонил ей.
— Дима, ну, ты понимаешь, что между нами все кончилось…
— ??!!
— Да, конечно, понимаю…
Убей меня бог, если я что-то в чем-то понимаю. Поистине нам никогда не понять их психологию.
Но странно, что я почувствовал. Злость, бешенство, нежность, любовь? Нет, пустоту. Ну, или облегчение, как это ни удивительно.
А впрочем, я ее понимаю — встречаться нам негде: дома у меня или мать, или отец. Интересно, почему я не чувствую тот жар, который жжет других? Почему у таких, как я, все получается серенько и убого? Отчего у меня все не как у людей — людей в полном смысле этого слова.
Думаю, я страдаю неполнотой жизни. В жизни оно все не так, как на словах. Иногда мне кажется, что я сижу в шкафу, в то время как вокруг что-то происходит — идет жизнь. Но где же та дверца, через которую можно вылезти, или щелка, чтобы увидеть или хотя бы получше услышать? И я стремлюсь получить кайф, как это делают многие люди. Я не утоляю жажду, я думаю так: попить в жаркий день — это кайфово, будет что вспомнить. Я часто люблю мечтать, как я круто оттянусь и все такое. Оттянулся, и что? Тошно. Черта с два-с, чего-то не хватает. Чего?
Скучно. Жить очень скучно и тошно. Я заметил, что это не только мне, но и многим людям так кажется: жизнь серая и ненастоящая. И вот они в городе (на даче) начинают говорить о том, как они круто живут на даче (в городе). Жизнь становится маргариновой, а люди — вареными овощами. Мне кажется, что жизнь моя какая-то ненастоящая. Как будто друзья — это не друзья, солнце — не солнце, а я — не человек. Любовь — это не любовь, а так. Даже говно в моей жизни какое-то ненастоящее. Но думаю, что дело во мне самом. Я как-то по-дурацки родился, так же учился и так же и умру.
Я учился в школе, был рад, когда ее закончил. Затем скорее, скорее, закончить этот ненавистный универ, не дай бог потерять год на академке или еще какой-то ерунде. Потом скорее, скорее на пенсию, на покой. И в результате день смерти будет самым счастливым днем моей жизни.
Я всю жизнь буду делать то, что меня обламывает. И я не смогу даже умереть нормально. Однажды съел десять таблеток снотворного и на следующий день проснулся с больной башкой — гудит, голос изменен, зрачки расширены, руки дрожат… было интересно — умру или нет. Но дело не в физической смерти, а в духовной. Видимо, они не совпадают.
Дело в том, что неличность даже умереть нормально не может. Наверное, я умру так же глупо и бездарно, как и жил.
День
Позавчера заехал ко мне на работу Андрей — благо его стоянка близко. Он работал до полуночи и теперь пришел с парой банок джина.
Рассказал про своих пассажиров-французов. Оба они не любят США и своих цветных — из Африки и Азии. У них сказочные представления о русских: они думают, что в России водку пьют все и всегда. Они раза четыре предлагали Андрею выпить с ними, но тот отказывался: он ведь на машине. В конце концов они напоили его кофе в “Астории” за такие деньги, за которые ни один простой русский не стал бы пить кофе — вышел бы в какую-нибудь забегаловку “24 часа” на Гороховой.
День
Сегодня услышал по радио, что наше поколение потерянное. А на днях слышал на остановке, что молодежь не хочет работать и т. д.
Хотел спросить: “Это точно или только так предполагаете? Вся молодежь не хочет или только ее часть? Совсем ни в какую не хочет или все-таки согласна на каких-то условиях?”
Я рассказал про это Андрею, но он только хмыкнул и сказал: пусть побольше смотрят ящик и слушают радио — про патриотизм, про президентские программы: доступное жилье и бесплатная медицина.
День
На работе я делаю все — сплю, ем, читаю, готовлюсь к экзаменам, принимаю гостей, пишу этот дневник. Ко мне сюда иногда даже заходит вечером Андрей, если ставит свою машину в гараж, то мы выпиваем по бутылочке пивка на сон грядущий.
Обычно дежурство начинается так. Я иду от трамвайной остановки к объекту, если меня собаки увидели, то мчатся ко мне. Рекс тяжело ковыляет и даже когда бежит, то передвигается всем своим грузным телом с какой-то неловкостью, неповоротливостью. Муха — мелкая рыжая сучка — мчится рядом и смотрит то на него, то на меня. Откуда она взялась, никто не знает — должно быть, сама прибилась к стройплощадке. Потом Рекс тычется своей мордой, а если он голоден, то садится и протягивает лапу. Муха подходит только так, чтобы я не мог ее схватить, и старается лизнуть руку. Спереди же подойти боится и, чуть что, сразу отскакивает.
Потом я иду принимать объект, смотрю, где что лежит — доски, кабеля, машины; смотрю, где что изменилось, куда за время моего отсутствия они прошли свои канавы.
Хожу, жду, пока они уйдут. Начальство уходит раньше, затем работяги с нашего объекта, потом с соседних — они здесь переодеваются. Я запираю душ, вешаю свой замок на ворота объекта и остаюсь один в своей вахтерской комнате. Достаю банку, кипятильник, обед. “Клен” молчит.
Только я начинаю читать книгу, как слышу голос тети Зины — она принесла обед своим любимцам — Мухе и Рексу. Я открываю ворота. Муха и Рекс выходят из одной будки.
Тетя Зина говорит, что НАТО бомбит кого-то на Балканском полуострове или на Ближнем Востоке и что скоро будут восстанавливать всю военную промышленность. Я хмыкаю и оставляю ее одну с собаками — в восемь часов время переклички.
— Крест, ответь Центральному.
— Крест на связи. У меня все нормально.
Теперь до двух ночи.
Тетя Зина ушла, она опасается ходить поздно вечером.
Объект мой находится на углу набережной и улицы, по которой ходят трамваи. На том берегу чья-то резиденция, и там сегодня праздник — фейерверк и даже, кажется, музыка.
Я вижу, как Рекс при первых же разрывах бежит с вытаращенными от страха глазами и прячется под бытовку, где расположена моя вахтерская комната — там у него убежище, более надежное, чем будка. Я поднимаюсь на свой “капитанский мостик” и смотрю на фейерверк.
— Ничего, старина, — говорю я Рексу, который лежит где-то подо мной, под полом, — будет и на нашей улице праздник. Все равно мы победим.
Жители окрестных кварталов гуляют с собаками по парку. Мои собаки тоже носятся где-то там, только ветер свистит, как будто и не было салюта.
“Только не подкормили бы, не приручили бы к себе воры”, — думаю. Собаки — это моя единственная опора. На других объектах нет собак, и там опасно. Одного сторожа так избили, что он до утра валялся без сознания, пока не пришли строители.
Теплый весенний вечер. Хотя уже поздно и солнце почти село за остров, что напротив моей набережной, совсем светло и люди с собаками и детьми гуляют по парку. Какие-то чувства охватывают меня, кажется, что в воздухе этого безмятежного вечера что-то растворено, какое-то спокойствие или радость.
Я смотрю на светлый простор над рекой, вдыхаю посвежевший к ночи воздух, и жизнь кажется прекрасной и широкой, как эта светлая даль над рекой.
— Крест, ответь Центральному.
— Крест на связи. У меня все нормально.
А утром я не верю своим глазам: тихая вчера река вся-вся белая, вся ощетинилась льдинами. Они плывут, крутятся, трутся, сталкиваются и вздыбливаются. На одной из льдин сидит чайка и крутит клювом в разные стороны, вдруг — перелетела на другую. Удивившись и покачав головой, я иду осматривать объект — все ли цело.
Еще раннее утро, и парк почти пуст. День обещает быть солнечным, город медленно просыпается.
Я открываю ворота, захожу, медленно потягиваюсь. Собаки носятся вокруг. Мне радостно, сам не знаю от чего — должно быть, это солнечный ветер танцует по ветвям старого дуба, падает на зеленую траву и доски на стройплощадке. И я хочу, пока не пришел мой сменщик, облечь свою радость в песню, отразить в ней, как в зеркале, это солнечное весеннее утро, обещающее прекрасный день, эти деревья и эту реку, эту радость и жажду жизни…
Но нет, у меня нет слов для того, чтобы все это выразить. Все слова мне кажутся пустыми и пресными, обрывки фраз приходят и уходят. Но все эти жалкие строки не в силах выразить и десятой доли того, что я чувствую.
Но вот и сменщик. Ну, все. Крест, до следующего раза. Я иду по пустынному утреннему городу, и мне кажется, что солнечный ветер поет во мне.
День
Вчера был чудный субботний вечер: погода стояла просто отличная. Я сменялся в пять часов, и ко мне приехал Андрей. После того, как сменился, пошли к ларьку — я взял пару пива, а он — кока-колу, поехали на стоянку. Потом зашли в магазинчик за пивом, смотрю — он берет безалкогольное.
— Чего, — говорю, — совсем с ума спятил?
— Нет, — говорит, — я решил подшиваться, мне надо пять дней выдержать.
Стоял чудесный теплый вечер — из открытых окон послышались музыка, звон посуды. Мы зашли в глубь тихого квартала, где все дома окружала зелень. По старой традиции присели на скамейку, мальчишки на площадке играли в квадрат. Как здорово сидеть на скамейке под ивами вот в такой тихий вечер с бутылкой пива в руке… счастье? Есть ли оно? В такие дни, когда трава уже большая, но листья еще не начали желтеть, оно, наверно, бродит где-то рядом по солнечным улицам…
— А ты никогда больше не сможешь пить?
— Я и сейчас могу…
— Нет, нормально пить. Пить понемногу, сколько надо?
Андрей качает головой:
— Нет, мне сказали, что мне нужно все время подшиваться, иначе я не удержусь. Но это ведь можно чем-то заменить — рыбалка и все такое. Я не думаю, что не пить — это ненормально.
— Блин, то есть ты уже вошел в такой штопор, что у тебя есть выбор: либо не пить вообще…
— Да, либо бухать и постепенно деградировать.
Сколько раз мы пили пиво на этих скамеечках, начиная, когда сойдет снег и появится мать-и-мачеха, когда набухнут и треснут почки, а вишни с южных сторон домов вдруг станут белыми, и заканчивая в октябре, когда под ногами шуршат листья.
— И все-таки, — сказал я, — ты что-то теряешь, но это ерунда. Хуже то, что это произошло из-за тебя, что ты не смог удержаться в рамках… но я не ожидал, что это произойдет так быстро…
— Знаешь, когда у тебя происходит запой в сессию, дней на пять, то начинаешь задумываться, зачем тебе это надо.
Мальчишки о чем-то спорили, мимо прошла еще совсем молоденькая девчонка с коляской, голуби ходили по площадке у самых наших ног. Мы сидели на скамеечке с пивом, я — с нормальным, Андрей — с безалкогольным.
День
Позавчера я бухал на отвальной у Сашки. Все проходило в одном весьма популярном клубе, где мы сдвинули столики. Мы там чудили, бухали, познакомились с какими-то абсолютно левыми бабами. Я там с одной танцевал или, может, сразу с двумя — я не помню. Помню только, что лежу я лицом на столе, а Сашка трясет меня и говорит:
— Дима, менты! Гребут всех пьяных.
Я поднял голову и чувствую, что сейчас буду блевать, встал и хотел сказать об этом, но сказал только: “Я-э…” Сашка тоже вскочил, как ненормальный, и проорал:
— Только не здесь, на выход, быстро!
И с ним помчались к выходу — я впереди, а он, вися на мне за спиной и зажимая рот. Мы с ним мчимся к выходу, лавируя между ментами и посетителями, я, вытаращив глаза и мыча, а он, шепча мне в ухо во весь голос: “Б…, быстрее, ну!..” В тот момент у меня была только одна мысль: добежать, успеть добежать. Я чувствовал, что начинаю…
Мы выскочили, как успели и как ни с кем не столкнулись — не понимаю.
Никаких ментов, разумеется, не было, это у него шутки такие…
Вчера Сашка улетел в Америку.
Критик расхохотался, дочитав этот абзац.
— Ты знаешь, как совершается облава в ночных клубах? Но там, конечно, не пьяных берут — там все пьяные. Ищут наркотики — просто кладут всех на пол. Но эпизод сам по себе достоверный, в него веришь.
День
Вчера ездили с родителями на кладбище к бабушке и дедушке. Среди недавних могил увидел одну — молодого двадцатилетнего парня, убитого фашистами.
Сразу вспомнился профессор, выступавший на моем посвящении в студенты. Этот восьмидесятилетний старик, лишившийся на войне руки и ноги, рассказывал о музеях, созданных в Европе на месте концлагерей. О вычисленной пользе, которую приносит среднестатистический пленный советский солдат вермахту. До смерти — исходя из среднего времени жизни в концлагере, после смерти — исходя из стоимости волос и фосфатных удобрений из его костей. Впереди меня стояли две девчонки, и одна из них воскликнула: “Зачем он все это рассказывает?!”
Профессор закончил свою речь словами: “Фашизм не пройдет!”
День
Сегодня, когда я возвращался из универа, на улице мне встретилась одна девчонка с другого потока, которая мне нравится.
— Привет, — сказала она.
— Привет, — ответил я.
“Ну не чудо ли, что я встретил ее сегодня?” — подумалось мне, и я посмотрел ей вслед, оставшись стоять на месте. И мне показалось, что солнечный ветер вдруг вырвался из-под облаков.
“О-хо-хо”, — мне хотелось кричать от радости. А ветер танцевал по голым деревьям, по стенам домов, по карнизам и цветам по ту сторону стекла. Солнечный ветер — он был рядом со мной, плясал по асфальту, по льду на тротуаре, по поребрику у проезжей части.
Я увидел это чудо — дома, небо, облака, и мне показалось, что я могу создать песню.
Но, увы, уже два часа я думаю об этом, а у меня есть только три с половиной строки. Жалкие строки, не передающие ничего, абсолютно ничего — ни это фатальное чудо встречи, ни эту девчонку, ни этот солнечный ветер жизни…
Но все-таки записываю их на всякий случай:
Смех и крики детей,
Пение птиц за окном,
Сердце рвется на сорок частей.
Солнечный ветер…
День
Позвонил вчера вечером Андрею — говорит, что все надоело, хочу нажраться. Не хочу жить.
Удивительное дело, наши деды и бабушки хотели жить. Хотя бы еще полгода, хотя бы до следующего боя, хотя бы еще прожить день в кошмаре без тепла, света, воды, хлеба. Они радовались каждому дню и каждой возможности увидеть (не потрахаться, а именно увидеть, поболтать) девчонку. Но мы не умеем любить, дни наши проходят в бесконечных раздорах с любимыми женщинами и со всем миром. Мы не умеем ни ценить жизнь, ни сделать ее лучше в прямом и душевном смысле. Мы можем психовать и срываться на окружающих в бессильной злобе. Мы вольны существовать, но бессильны прожить.
Почему у стольких молодых лучший выход — это уход через золотой укол?
Не чудно ли?
Конечно, я ждал этого вопроса от друга. С того самого момента, как дал ему прочесть этот рассказ.
— Ты некоторые эпизоды про меня написал? Про этот чертов клуб и потом там еще кое-где.
— Да, — честно ответил я, — я писал и про себя, и про тебя, и про кое-кого из наших общих знакомых.
— Ты знаешь, я считаю, что это нормальный рассказ. У тебя один из лучших, бесспорно. Ты его посылал куда-нибудь?
— Возможно, он и не последний рассказ. Но публиковать я его не собираюсь.
— Почему же? Что твоего героя будут путать с тобой, так я считаю, что для литератора в этом нет ничего страшного. И вообще для любого создателя произведений. Мне лично наплевать, что там много чего с меня списано. Кого мне стесняться в своем Отечестве? В каких-то местах я узнал себя, а во многих других случаях, могу сказать, я поступил бы так же, как твой герой.
Потом он добавил, что рассказ ему чем-то напомнил один очень известный небольшой роман.
Я помычал — мне не льстило такое сравнение. Считается, что если произведение на что-то похоже, то оно вторично.
— Ну, наверное, тем, что там тоже частично использована форма дневника.
— Ну да, но не только. И там, и тут — портрет поколения.
День
Зашли вчера с Андреем, который так и не подшился, в кабак на углу нашего квартала. Отстойная забегаловка, мы еще в последнем классе сюда захаживали с ребятами.
Взяли себе по кружечке пива, сидим, сосем себе, никого не трогаем.
Вдруг отворяется дверь, и входит девчоночка, шарф в одну сторону, сама в другую, слегка навеселе, видно. Лет двадцати-двадцати с чем-нибудь, ну, примерно, как нам.
И с ходу к нашему столику, присела, не говоря худого слова на свободный стул. Ну, мы внимания особого не обращаем и разговариваем между собой как ни в чем не бывало — и не такое видали. А девчонка волосы растрепавшиеся поправляет и говорит мне (она рядом со мной сидела):
— Молодой человек, а можно ваше пиво глотнуть?
— Да ради бога, — отвечаю ей.
Сидим, то да се. Попросила меня не курить. Тоже — нет проблем. Потом прижалась ко мне и говорит:
— Молодой человек, обнимите меня, пожалуйста.
Обнял я девчушку, а она еще ближе ко мне прижалась и ногу мою этак игриво к себе притянула, что я даже не знаю, как описать это дело. Короче, ощутил я такую мгновенную страсть, будто кто-то ткнул в бок, такой трепет, будто уже лежу я в постельке с этой девчонкой, причем на ней только этот шарфик и есть.
Потом она попросила поцеловать ее. И это я исполнил, хотя и не особо уверенно. Но она стала со мной целоваться по всем правилам.
А когда все это кончилось, то она сказала:
— Можно тебя на минутку?
— Да, конечно.
И мы вышли из кабака на улицу.
— Пойдем ко мне в гости, — сказала девчонка, глядя мне в глаза.
И что-то странное случилось со мной. Я вдруг увидел, как из-за облаков вышло солнце и солнечный ветер упал на деревья, на лужу, на кота, лежащего на куче листьев, сваленной дворниками. Вдруг я почувствовал что-то самое близкое, самое дорогое, что-то, что я не могу выразить словами.
Я вспомнил ту девчонку, которую случайно встретил тогда на улице. А солнечный ветер танцевал по ступеньке кабака, по скамейке, по воде луж. Я представил, как я прихожу в гости. Я не знаю этой девчонки, наверное, она нормальная девчонка, и я, если начистоту, не против переспать с ней. И я прихожу в гости…
Мне стало не по себе, и я сказал:
— Боюсь, что в этот раз не получится…
Она ничуть не обиделась и не рассердилась. Она даже не дрогнула, но печально, как мне тогда показалось, спросила:
— Но ты понимаешь, что ты меня больше не увидишь?
— Понимаю, ну что поделаешь…
— Пфе! — фыркнула она и пошла легкой веселой походкой — сама в одну сторону, а шарфик в другую.
Я вернулся в кабак.
— Это кто? — спросил меня Андрей.
Я только руками развел — откуда я знаю. Но, говорю, предлагала сходить к ней в гости.
— Ну, а ты?
— Отказался, — я смял пластиковый стакан из-под пива.
—?? или ты с той?..
Я только покачал головой.
— Тогда дурак.
— Сам знаю, что дурак.
— Надо было меня пригласить, — он хихикнул.
— Извини, но не мог же я сказать: я не согласен, но там сидит Андрей, он согласен.
Мы продолжили пить пиво, и он рассказал мне одну историю про нашего общего знакомого.
— Ты знаешь Вову? Ну, так вот. Он тут пошел на дискотеку, помнит, что нажрался, помнит, познакомился с какой-то бабой. С какой — не помнит, хоть убей, даже имени ее не помнит, но помнит, что имя странное такое, на букву “л”. Смотрит: у него на руке шариковой ручкой номер телефона написан, каракули такие по всей руке. Ну, он походил, помучился-помучился, потом позвонил. Говорит: можно попросить…
— Девушку на букву “л”? — не выдерживаю я.
— Да нет… Лиду, говорит, позовите, пожалуйста. Здесь таких нет, может, Линду? Ну да, Линду. А, так это я… Уже в тот вечер он попросил ключи и притащил ее ко мне.
У меня все это оставляет тягостное впечатление, и я вскоре ухожу.
Критик откинулся на стуле и покачал головой.
— И при всей фантастичности ситуации я в нее верю. Сюжет не вызывает отторжения, история сама по себе правдива. Я закрываю глаза и могу такое представить.
День
Вчера было прелюбопытное сборище: мы отмечали день рождения Сашки, который уехал в Америку, без него, естественно. Собралось, наверное, человек восемь, ребята и девчонки. Ну, Андрей с ним поговорил по телефону, передал наши поздравления. А потом мы сели праздновать — а что делать, надо же выходить из положения, пьем и едим за него заочно. А он там бухает.
Он сам там учится, а его сестра старшая работает на какой-то фабрике, спичечной, что ли. А нашу школу окончила с золотой медалью.
День
Позавчера был у своих тетушек. Они не едят сейчас мяса: пост, говорят. И меня, понятно, не кормят.
— А что, — спрашиваю, — в молодости вы тоже пост соблюдали?
— Нет, — одна отвечает, — не соблюдали, мы в молодости вообще не знали, что это такое.
А другая тетушка засмеялась:
— Нас бы из комсомола выгнали. Тогда другое время было, тебе не понять.
А что тут не понять? Кому надо было, тот и крестился, и Библию читал. А остальным — скажут Свет справа — они все туда. Скажут слева — они все в обратную сторону, всем стадом. А своего мнения у них нет, их мнение — это мнение диктора во вчерашних теленовостях. Разве они хоть раз задумались, что есть Добро, Свет, Истина?
День
Пришел вчера на работу, чего-то про собак гундосят, но не впрямую, а так. А раз так, то я ничего не слышу — отвернулся, и гундосьте, пока не надоест.
Пришел начальник, спросил все ли нормально, передали ли мне зарплату. Потом спрашивает:
— Это ты ветеринара вызывал?
— Ну да, я с тетей Зиной — этой бабушкой, что собак кормить ходит. А что?
Откуда, думаю, он узнал, я же ведь никому не говорил. Точно, вызывали на прошлой моей смене. Пришла тетя Зина тогда:
— Дима, у Мухи у нашей гной из носа идет. Что делать? Может, ветеринара вызвать, есть такие по вызову, но они денег стоят.
— Ладно, — говорю, — у меня сейчас деньги есть.
— Я половину дам.
В общем, вызвали мы врача этого, стояли ждали на морозе машину — улица-то у меня не видна из бытовки. Потом тетя Зина Муху подозвала — только к ней и подходит, я держал, пока врач ее на полу в бытовке осматривал. Или в дом, говорит, или усыплять, в будке из досок и здесь у вас собаку не выходить. Тетя Зина, добрая душа, согласилась взять к себе ее. Доктор взяла их полквартала подкинуть на своей машине — у Мухи ни ошейника, ни поводка.
А я посидел один, подумал о жизни, о собаках, об этой ненормальной добрячке тете Зине — она-то ведь тут не работает. Повертел в руках квитанцию, что доктор оставил, да и положил ее куда-то.
— Оплатить тебе не сможем, я разговаривал и с нашим руководством, и с этим, — он кивнул на стройплощадку.
Понятно, думаю, чего черти эти завелись так.
— Да я и не надеялся… — отвечаю.
— Ладно, молодец, что собаку так не бросил…
— Это не я, это тетя Зина, — говорю.
ЧАСТЬ 2
День
В этом месте критик остановился и сказал:
— Вот смотри:
Попалась мне на глаз сейчас эта тетрадь, я даже забыл о ней. Перечитал, решил возобновить дневник.
Да, солнечный ветер. Так, кажется, я его называл. Но теперь он не приходит. Вот уже много месяцев, а может, и лет, как я его не видел. А может, его и не было никогда и все это мне только представилось?
— Это все нормально. Но что идет дальше? Это не дневник, это просто самокритика какая-то, самобичевание! Разве может быть такое написано в дневнике?!
Я теперь толстый, килограммов восемьдесят. Жир у меня не только на животе. Жир у меня на сердце.
Я просыпаюсь в половине двенадцатого. Быстро бреюсь, беру картошку в банке, надеваю костюм с галстуком и еду на работу.
Еду на работу в метро, сдавленный, как шпрота в железной банке. Пока я еду, я думаю. Вредное это занятие, ох, вредное для здоровья.
Работаю в одном офисе, почти по специальности. В общем, готовлю всякие инструкции, бумажки на компьютере распечатываю и перекладываю на столе.
Свою работу я ненавижу. Как же так, за что боролся, на то и напоролся? Как в семнадцатом?
Белый потолок, белый пол, белые стены. Все стерильно, как в морге. По стенам висят цветные картинки: природа, водопад, лес. На заставке у меня стоит фотография залива. И когда я уже больше не могу работать, я откидываюсь на спинке и жду, когда появится картинка на экране компьютера.
Волны набегают на берег с шумом, то выбрасывая, то унося назад водоросли и обломки раковин. Синее небо отражается в воде, такой же синей. Порывы ветра приносят запах моря и камышей, выброшенных на берег. Слышны крики чаек, кружащих над водой. Где-то вдали, на фарватере, видны парусники и белые силуэты “ракет”. И солнечный ветер пляшет между белыми барашками волн…
Пока я не защитил диплом, я работаю на полставки. После обеда, когда директор уезжает, я мчусь на четвертую и пятую пары. Эх, универ, универ… Сюда я приезжал отдыхать не умом, но душой.
Ничего мне не доставляет такого удовольствия, как хорошо прочитанная лекция. Но я ненавижу лекторов, которые плохо читают. Они говорят и сами не понимают, что они говорят. Я устаю от них, устаю — не то слово. Я стал раздражительным, вредным и едким. Мне все надоело, от чертежей рябит в глазах, мне ничего не интересно, меня ничего не радует, все кажется скучным. Пришло время спросить: чему я научился? Что самое удивительное, что чему-то все-таки научился.
А после занятий я иду с друзьями в бар. Интересно, и откуда у меня взялась такая привычка?
“Там каждое утро встает солнце” — хе-хе, обалдеть можно. Это не я писал. Это он писал. Другой человек.
Думал, зачем живет, дурью маялся, разве что при всех из Царь-пушки не хотел застрелиться.
А то, что я создал группу, которая аранжировала пару текстов, — так это просто аномалия, какая-то флуктуация. Это я задумал, когда еще был другим человеком. Я просто хотел спеть свои песни, я их спел.
Мысли мои размазываются по черепу, я пытаюсь собрать их в кучу. Я посетил союз каких-то писателей, но нашел там ту же тошнотворную скуку. И снова я возвращаюсь к тому, с чего начал день. Я работаю на работе, которую я ненавижу. Но работаю. Значит… или не значит? Где здесь правда, а где кривда? У меня ничего нет. Даже профессии теперь нет. И еще чего-то нет. Самого себя. Я еду домой. Когда я иду по тропинке мимо спиленного дуба, на который я залазил в детстве, уже темнеет небо.
Я вижу звезду. Больше нет, сколько я ни стараюсь их отыскать. Хочу… да, но не то. Хочу… и да, но не так. Хочу… и это не то, что я хочу. Хочу просто снова стать самим собой.
— Я бы на твоем месте все это выкинул. Но, конечно, тебе решать, сам понимаешь… А вот здесь вот, смотри — сижу в сортире. Это уже живее, уже интереснее. Так-так, посмотрим дальше…
День
Сегодня сидел в сортире, читал какую-то газетку, попалась статья про литературу, причем какое совпадение — как раз про Ремарка. Утверждалось, что нынче в моде в салонах стихи одного высланного поэта, а Ремарка читают только на периферии, косящие под столицу, но безнадежно от нее отставшие. Я с интересом прочел всю эту статью, подтерся и пошел читать “Искру жизни”.
День
Вчера мы ходили в одно кафе, которое оформлено в ковбойском стиле — те же дверцы, лестница, бармены в широкополых шляпах. Вообще-то все началось с салюта. Мы бухнули водки и поехали на салют. Встретили там полузнакомых баб, мне бабы не понравились, но Андрей захотел пойти с ними. Потом к нам присоединился Гриша, у него теперь свой маленький продуктовый магазин.
На последнем эпизоде критик замер. Собравшись с мыслями, сказал:
— Знаешь, на твоем месте я бы сделал из этого роман или хотя бы повесть. Добавил бы вторую линию или расширил бы само повествование за счет чего-то. Я тебе говорю как читатель: как читатель я не доволен. Нет связующего, объединяющего все это. Но я, конечно, не истина в последней инстанции. Посоветуйся с другим человеком, может, он тебе другое что посоветует.
Прощаясь со мной, он сказал еще раз:
— А насчет повести ты подумай.
Но я написал то, что мог. Я не настолько талантлив, чтобы писать повесть. И проходит время, в человеке что-то меняется, произведение начинает медленно отходить от него; верно кто-то заметил: так океанский лайнер отходит от причала.
Салют был как салют. Народа много. Все пьяные, небо светлое, салют видно плохо. И еще все орут, все радуются, они все довольны.
А потом девушки вдруг заторопились, сказали, что им надо в метро до закрытия попасть, и, протаскав нас битый час, исчезли. И тогда Гриша предложил пойти нам в этот кабак.
Мы взяли водки, закуски, сели бухать. Потом к нам еще присоединилась пара приятелей Гриши, и пошел дым коромыслом.
А в час началось стриптиз-шоу. Две миловидные, симпатичные и в меру упитанные девушки танцевали вокруг столба, обвивая его, выгибались, сползали по нему, ласкали его, крутились вокруг него. Потом были перерыв и бодрая ковбойская музыка, звуки драки и выстрелы. Мы выпили еще. Следующим номером был опять стриптиз. Две молодые женщины вышли танцевать, они так ласкали этот столб, что, ей-богу, казалось, еще немного, и он ответит на эти ласки.
К ним на эстраду влез мужик лет сорока, сорвал с себя пиджак и стал отплясывать с ними. А они, казалось, хотели ввести в транс весь бар, приглашали принять участие в этом танце. Они то касались этого мужика, то вновь удалялись, дразня его.
Весь бар свешивался с балконов, оторвался от стоек, привстал за столиками. Все взгляды были устремлены туда. Потом…
— Антонов Александр. Я вот давал вам пару рассказов, по совету одного критика…
— Как же, как же… Мы даже один предварительно отобрали для публикации. Не знаю когда, и это еще только предварительно, сами понимаете. Сейчас забыл, как называется, там про совершенно отмороженного молодого человека с идеалистически-нигилистическим взглядом на мир.
— Вы считаете, это можно публиковать?
— Ну, а почему нет? Я взглядов героя не разделяю, и читать мне было местами противно, но это жизнь. Это какой-то цинизм совершенно безграничный, или какое-то отчаяние, или даже не знаю что. Я знаю многих таких людей, и это все очень актуально.
— Но…Знаете, я вообще-то хотел это как-то дорабатывать.
— Да? Ну, так прекрасно, время у вас еще есть!..
Потом я проснулся в туалете, звонила моя мобила.
—Ты чего, уснул там, что ли? — спросил Андрей из мобилы.
Я вышел.
—Надо забирать его, — Андрей мотнул в сторону Гриши, который протягивал руки к вертящейся “мадаме”.
Мы пробовали взять его под белы ручки, но он отбивался и ни в какую не хотел уходить.
Я вышел на крылечко кабака, присел на ступеньку, закурил. Уже было совсем светло, ночь прошла незаметно. Утро шагало по крышам домов, улицы были пустынны.
Солнце должно было вот-вот выйти из-за крыш. Я почувствовал, что начал трезветь и что жутко устал от бессонной ночи в этом проклятом баре, что мне все в нем опротивело — и эта музыка, и табачный дым, и эти рожи, уставившиеся на эстраду…
Порой мне кажется, что я кончу плохо, очень плохо. Я почти физически чувствую, как петля все туже и туже стягивается вокруг моей шеи. Я попал в какую-то западню, в какой-то лабиринт, из которого мне уже не выбраться. Все дела мне надоели, родные люди сделались чужими, и я с удивлением смотрю на них: кто это такие? Я потерял если не жажду жизни, то умение радоваться окружающему миру и предстоящим приключениям. Мне показалось, что мы что-то сделали не так, свернули по дороге не туда и потерялись. Но что?! Что мы сделали не так, где мы свернули не туда, как это могло случиться? Я думал, думал, но ответа не находил…
Вдруг зазвонил мобильник — должно быть друзья потеряли меня.
— Крест на связи, — устало сказал я.
Было светло и прохладно, пустые улицы лежали передо мной, по бледному небу мчались облака.
И вдруг я увидел, как солнечный ветер начал танцевать по крышам домов, прошуршал в листьях тополей, дразнил и манил меня, обещая новый день в ожидании чего-то, что никогда не произойдет, потому что никогда не может произойти…