Повествование в двух стилях. Повесть
Опубликовано в журнале Нева, номер 7, 2008
Евгения Доброва — поэт, прозаик, литературный критик. Окончила Литературный институт имени Горького, семинар поэзии Татьяны Бек и Сергея Чупринина. Печаталась в “Литературной газете”, в журналах “Новый мир”, “Арион”, “Кольцо А”, “Футурум Арт”, “Литературная учеба” и др. Член Союза писателей Москвы.
ГЛАВА I
Самое плохое в макаронах то, что они быстро остывают. Мы — какой моветон! — едим макароны с хлебом.
— От священных коров, наверное, — говорит Миша, намазывая на румяный штрицель масло “Новая Изида”. Что ему калории…
* * *
Сегодня мне приснилось, что у меня ярко-красный маникюр и что я учу французский язык.
* * *
Я хочу жить, как младенцы, которым не исполнилось и полутора лет: они не делают ничего, даже еще не рисуют. Их главная idea в том, что они едят и растут.
И никто не потребует от них ни рисунка, ни пятерки по алгебре, ни денег в дом.
* * *
“…Некоторые исследователи считают, что в форме анонимного трактата написан также “Апокалипсис” Иоанна Богослова. Он представляет собой аллегорию антиримского восстания в колониях. Трубящие ангелы — это диспозиция войск мятежников…” Мамочка, мамочка, мама моя! Пал Палыч меня изведет своими заказами.
* * *
И я, вместо того чтобы работать и соображать, уставилась, как на видишь фигу, на обложку “Истории русской живописи” Бенуа (репродукция картины Флавицкого), смотрю и думаю: опять тараканов надо травить… Нет бы: бедная княжна!
* * *
Под компьютером скапливаются тапочки, а на столе чашки.
* * *
Сегодня сказала Мише, что меня возбуждает “Крейцерова соната”.
Он взялся читать.
* * *
За последние пять дней пять раз звонил Пал Палыч: “Когда вы закончите предисловие?” А я ему говорю: завтра, завтра. Откуда я знаю, когда закончу.
* * *
Раскатились горошины антигриппина.
У меня инфлюэнца, и по вечерам Миша греет мне нос синей лампой.
— Сегодня у нас капрончик! — кокетливо говорю я и завязываю глаза от света колготками.
Какая уж тут работа…
* * *
И вообще я не хочу работать, а хочу сидеть в кружевах и конфетах.
Я же девочка.
* * *
Самый сладостный в мире звук — звон чайной ложечки, доносящийся из кухни, где муж пьет свой утренний кофе перед тем, как уйти. Я слышу его сквозь сон.
* * *
Приехал в гости Пал Палыч — навестить больную, — привез с собой пиццу и медовик. Пиццу мы съели сразу, а торт был очень большим, и добрая половина осталась. Мы все никак не могли его прикончить — и медовик казался свежим неделю. Это же ненормально! Я говорю Мише:
— Такого не может быть. Наверное, чего-то добавили.
Миша:
— Конечно, добавили. Дедушке на подводной лодке такие давали. Полтора месяца были, как только что из пекарни.
* * *
— А ты знаешь, что произошло у нас в ванной?
— Что, кран опять сломался?
— Муха проснулась…
— Муха проснулась! — радуется Миша. — В феврале — муха!
* * *
Кончились деньги. Надо срочно ехать за гонораром.
* * *
Сначала хотела добраться троллейбусом, но метро затянуло водоворотом подземного сухого тепла. Черт с ними, с пересадками.
* * *
Тум! — двери. “Менделеевская”. И я вспоминаю о Любочке Менделеевой, и о Блоке, и о реке Пряжке, и о джинсовых ремнях от Пако Рабанна, — и опять о невских берегах.
* * *
Какой-то мужчина плюхнулся рядом, повернулся вполоборота и уставился на меня в упор. Глазел беспардонно и долго — как турист на афишный столб “Мулен Руж”.
— Что вы на меня так смотрите? Вам нравятся уродины?
— Дура.
— Что, простите?
— Ничего.
И перешел в другой вагон.
А как таращился!
* * *
Я все еще езжу в метро…
* * *
Домой вернулась только к ужину: пустилась в бегство по магазинам.
* * *
Когда человек в голодном расположении духа идет за продуктами, он обязательно купит в три раза больше, чем может съесть. Причем каких-нибудь оливок или чипсов. А потом ему неделю не на что жить.
* * *
Опять почти нет денег.
Много ли могут заработать начинающая писательница и неизвестный фотограф?
* * *
Миша завел в записной книжке страницу на букву “э” — “экономия” — и пишет туда, сколько у кого взял в долг.
* * *
Наступила весна. С дома напротив наконец-то сняли леса.
Я чувствую, как исчезает страх.
* * *
Кофе и ситро
танцуют буги под шум метро, —
напеваю, шагая по лужам, это даже не лужи, а лужицы; дождь недавно прошел, и блестит вечерняя тьма, отблески фар длинные, дрожащие, как лунные дорожки на море.
* * *
Покупаю резную деревянную рамочку для Мишиной фотографии, продавщица мне подает, смотрю — с трещиной.
— Боюсь, она треснула, — говорю продавщице.
— Не бойся.
* * *
В субботу мы проснулись поздно, к полудню. Я ворочаюсь, зеваю и тру глаза: пока вся не изваляюсь, не встану. Миша протирает очки.
— Интересно, а в Японии есть евреи? — вдруг говорит он.
— Евреи? В Японии? А почему ты спросил? Неужели у меня так будка опухла?
— Ну, ты и скажешь! Мне просто приснился еврейский погром в Токио.
— И чем все закончилось?
— Ты танцевала на площади “Хава Нагилу”, и тебе надавали по шее. Не сильно, а так…
* * *
Это еще что. Однажды просыпаюсь и вижу Михаила, спящего, с пультом от магнитофона и микрофоном в руке. Интересно…
— Дорогой, а что ты делал сегодня ночью?
— Ждал, пока ты захрапишь. Хотел записать…
— И что, храпела?
— Не знаю. Я, пока ждал, уснул.
* * *
Еще покупка: в хозяйственном — пакеты для мусора. Сошью из них платья, и Миша снимет новое портфолио. Новое прекрасное портфолио.
Продавщица подает черный рулончик.
— А дайте лучше вон те, серебристые.
— Какая разница?! — бурчит под нос жрица Гермеса: не понимает моего эстетизма.
— Мне для другой цели.
Не могу же я ей сказать, что через такие не буду просвечивать.
* * *
В черной пластмассовой ванночке лежит лист: из мути и тьмы медленно вырисовывается, приобретает знакомые очертания мое лицо. Через мгновение лист ловко поддевается пинцетом, и в лоток закладывается новая порция будущих анфасов и профилей. Все происходит со скоростью выпекания блинов. Свет красный, зловещий. Почему-то вдруг становится жутко.
Миша множит и множит меня. Как штаммы.
* * *
Сладковатый фотографический запах по всей квартире; никогда не выветривается. В ванную не зайдешь: вечно сушатся пленки. Языки, свитки, змейки — отовсюду, откуда только можно свисать, — серпантином вьются с бельевых веревок, шуршат еле слышно над головой.
Вот как тут стирать?..
Беру таз и ухожу на кухню.
* * *
Когда мы еще не были женаты, Миша спросил:
— А может, ты будешь моей музой?
— А может, ты — моей? — а потом подумала, что муз не выбирают, как и родителей.
* * *
В Мише проснулось чувство ответственности.
“Я должен кормить семью”, — сказал он и устроился осветителем на “Мосфильм” в ночную смену.
* * *
Мой муж — воплощенная химия и жизнь. Точнее, химия versus жизнь. Парацельс в век Интернета. Иногда просто слов нет. Мало ему своих фиксажей-реактивов — так нет, сегодня застукала его на кухне: в моей розовой чашке что-то дымилось.
— Что это?
— Это? Сплав Вуда.
— А зачем он тебе?
— Должен плавиться в кипятке.
Я заглянула в чашку. На дне лежали серебристые горошины.
— И что, плавится?
— Смотрю… Пока еще непонятно.
— А как же чашка?
— Отмоется…
* * *
Я вспомнила, где видела эти горошины. Микола, муж моей подруги Таньки Ниловой, отсыпал пригоршню в процессе разборки хозяйственного хлама, при коем мы присутствовали, в квартире, доставшейся ему после смерти отца.
* * *
Вечером позвонила папе.
— А сплав Вуда ядовитый?
— Конечно, ядовитый. — А как же моя чашка?! Моя розовая китайская чашка! — А зачем он тебе?
— Так просто спросила.
— Как вообще поживаешь?
— Вот, — придумываю на ходу, — ходила гулять, зашла по дороге в хозяйственный. Купила скалку и яйцерезку.
— Тебя что, муж обидел?
* * *
Кожаная подошва моей левой тапки всегда изрисована, исчеркана шариковой ручкой в духе графики Эшера: когда, сидя в кресле, болтаю по телефону, всегда для удобства подворачиваю ногу и машинально калякаю по подошве.
* * *
Прошлой осенью Миша привез с дачи полрюкзака яблок. Одно из них было надкушено. И еще одно. Короче, несколько яблок были надкушены.
“Ки-ислые! — подумала я. — Придется варенье варить”.
И не ошиблась. Штрифель оказался, как говорил когда-то — правда, не про яблоки, а про мосфильмовские груши, на “Мосфильме” были неохраняемые полузаброшенные сады, — один калдырь, типчик со сломанным носом, завсегдатай массовки и душа местной компании, косым глаза вправлять!
* * *
И мы поставили сидр. А Мишиному папе сказали, что сварили варенье.
* * *
Сейчас ночь, и слышно, как на кухне свистит сидр. Такой тихий звук.
* * *
— Опять за своего Прусточка-Прустца!
Я уже в постели, с книжкой и маникюрной пилочкой в руках.
Миша ревнует.
* * *
Как медленно ползет по страницам закладка!
* * *
Но я же не могу читать быстрей, чем я читаю.
* * *
Мечтаю о том, чтобы на ночном столике лежало не девятнадцать книг, как сейчас, а одна.
* * *
Миша однажды в спальне:
— Ты будешь Белоснежка, а я Семь Гномов!
— Осторожнее!! Ты меня понадкусываешь!
Хотя на самом деле, когда у меня хорошее настроение, я просто душка, из меня веревки вить можно.
— Да? А потом на них вешаться?
* * *
— А давай я сошью тебе такие трусы. С длинным и узким карманчиком, как чехол для зонта.
— Не хочется от тебя засыпать!..
* * *
Мама подарила мне байковую ночную рубашку, в клубничку и с длинными рукавами, как носят в детском саду, но только большую. Миша ее не любил, говорил, что она отбивает у него желание.
— Опять ты в клубничках! Это твоя мама специально…
Но рубашка была теплая, а я мерзла ночами и потому не сдавалась.
Дело кончилось тем, что мы пошли в салон дамского белья и купили мне новую ночнушку — черную, прямого и строгого кроя, с кружевными манжетами и маленьким бантиком на груди, — на что Миша изрек: “Теперь мне будет казаться, что я не в постели, а в опере”. Взамен я дала слово никогда больше не надевать клубнички.
* * *
— Хочу тебе признаться в одной вещи. Знаешь, когда тебя нет, я иногда все равно сплю в клубничках.
* * *
В эту зиму мы занимались любовью мало. Допоздна работая на трех работах, я уставала, Миша это понимал и старался не приставать. Очень, очень уставала.
* * *
Звонит Миша из Питера — у него недельная выставка:
— Совсем мне без тебя не спится. Завел даже специальную маленькую подушечку, подкладываю ее под бок и думаю, что это ты.
* * *
По ночам мне снятся герои Пруста.
Маленький Марсель, рыдающий над кустом розового боярышника в Комбре.
Сван, который уже встретил Одетту де Креси.
* * *
Красота причиняет мне боль.
Я осязаю ее слишком сильно, слишком болезненно.
* * *
И чем дальше, тем хуже.
* * *
Сегодня вместе с мусорным пакетом выбросила в мусоропровод свои перчатки.
* * *
И что за дурацкая привычка грызть карандаши! Пришла в редакцию читать корректуру предисловия и так увлеклась, что чуть не откусила ластик с карандаша главного редактора.
Когда правка была закончена и он попросил свой карандаш обратно, я отдала — и с ужасом увидела, что стирательная резинка мокрая. Больше всего в тот момент я боялась, что он станет что-то стирать и на бумаге останется пятно.
* * *
Вернулся из Питера Миша.
Он явился с мороза, и мне захотелось поцеловать его холодную щеку.
— Дай-ка тебя поцелую, пока не остыл. Тьфу ты, пока не нагрелся!
* * *
— Миша получил “Гран-при” за фотографию лошади, — сообщаю родителям по телефону.
Лауреат, повязав фартук, моет посуду.
— Лошади! Сама ты лошадь… — раздается за спиной бурчанье. — Это чистокровный англичанин!
— Поучайте лучше ваших паучат! — и, пощадив недоумение мужа, поясняю: — Цитата из “Буратино”.
* * *
Решили приготовить что-нибудь поесть, но оказалось, что из еды в доме остался только чай. Потом нашлись еще две луковицы, кетчуп и морковка.
* * *
И я стала варить луковый суп. (Миша сразу: как у американцев!)
Лук был такой старый, что даже не щипал глаза.
* * *
Не знаю, как там у американцев дела с луковым супом, но только, по-моему, единственное, что у них еще может быть вкусным, это жвачка и чипсы. Ну, и еще начинка для курицы — in the bird cooking. (Миша про это: внутриптичная готовка. Он тоже ее любит.)
* * *
Миша ошибся. Луковый суп у французов. Лучше всего получается из плавленого сырка за семь восемьдесят, такими еще алкоголики закусывают. Русские, разумеется, алкоголики.
А ведь вкусно, черт возьми, если разобраться.
* * *
Купили как-то соус вроде майонеза, в пластмассовой бутылочке. На наши “Три яйца” похож, только очень жирный. Но так вроде ничего.
А у бутылочки на горлышке наклейка. На ней написано: “№ 58. What is your favourite sport? Why?”
Миша: наверное, викторина, розыгрыш призов, вроде как у нас: вырежешь 100 кружочков из упаковок от пельменей — выиграешь машину. Только почему они на таком жирном майонезе такие диетические вопросы задают?
— А, — говорю, — дураки.
Но они, конечно, не дураки, как выяснилось. Просто там была еще одна фраза, мелким шрифтом, а мы ее не заметили. А когда заметили, получилось вот что: “Фирма └Крафт“. Вопросы для начала застольной беседы. Вопрос № 58. А какой у вас любимый вид спорта?”
* * *
Миша за чаепитием: уберите Пушкина с конфет! Это амикошонство!
Посмотрела — и правда: карамельки “Пушкин”.
* * *
Как дразнят запахи!
На улице набрасываюсь на хот-дог, прикусывая салфетку.
* * *
Я знаю, как обанкротить магазин.
Однажды в супермаркете “Global USA” на вешалке уцененных товаров я приглядела демисезонное пальто. Его уценили в четыре раза — за то, что на рукаве не было пуговицы. Но сидело оно прекрасно.
— Надо брать, — сказала продавщица с бейджем “Can I help you?”. — А пуговицу купите.
Но я сделала проще: нашла на другом этаже точно такое же пальто, зашла в примерочную и оторвала недостающую пуговицу.
А потом так и шла до метро с пуговицей в кулаке.
* * *
Осенью уценю у них дубленку. Выберу, какая понравится, и отстригу пару пуговиц. Или пояс вытащу, так надежнее. И через неделю приду за ней в секцию уцененных товаров. А пояс у меня уже есть!
* * *
Когда у нас нет денег, я экспроприирую у родителей зубную пасту. Выдавливаю, сколько надо, в пустую баночку из-под фотопленки, а тюбик, чтобы не было заметно, надуваю.
Миша потом: “Ты спасла нас от кариеса!”
* * *
Семь Гномов в кои-то веки приготовили завтрак. Что ж, очень мило с их стороны. На завтрак у нас нерожденные курочки и петушки.
— Э-эй! Ко-ко-о! — пою, тормоша вилкой яичницу. У меня хорошее настроение.
— Чего?
— Это я не тебе.
— А кому?
— Яйцу!
— А, — говорят Гномы, — понятно.
О, слепая судьба! О, бедный птенчик!
* * *
— Расскажи что-нибудь из детства!
— В детском саду, во время тихого часа, в возрасте шести лет я занималась рукоблудием.
— Да ну?!
ГЛАВА II
Мое детство. Этюды Черни, собирательство заграничных этикеток, рассказы Драгунского, журнал “Юный натуралист” — кто за меня определил, что мне нужен именно этот журнал? — бабушка, ее дом, ее город — Павловский Посад. Хожу по магазинам. Мне дают рубль — это три пломбира, два крем-брюле и одно “Морозко”. Ангины не было никогда и нет до сих пор. Весной с соседкой-одноклассницей ездили на кладбище — срезали нарциссы и продавали на Казанском вокзале по десять копеек за штуку. У меня была глиняная расписная копилка. Больше не помню. Опять в голове вертится Черни…
* * *
Часто играли во дворе с одной девочкой из соседнего дома.
— Ася, — спрашиваю я, — а как тебя по-настоящему зовут — Асетрина?
Это была, конечно же, аналогия “Катя и Катерина”. Мне странно, что я помню эту осетрину, ведь мне было тогда три года.
* * *
Помню, я еще сказала ей тогда: “Давай дружить!”, а папа потом: никому не говори: “Давай дружить”. А мы просто договорились.
* * *
Однажды маме в магазине понравилась мыльница. Это была мыльница на присоске, и маме ее очень захотелось. Мыльница стоила восемьдесят копеек, это было дорого. Но мама выпросила у папы эти восемьдесят копеек и купила ее.
Мыльница должна была присасываться к кафелю, но почему-то не присасывалась, а сразу отскакивала в сторону вместе с мылом. Мы с братом были в восторге, целый вечер присасывали ее к стенке и смотрели, как она отскочит.
На следующий день мама отнесла покупку обратно, чтобы поменяли, но мыльниц уже не было.
И тогда на эти восемьдесят копеек мама набрала папе носков.
* * *
В обмен на корпус от кассеты брат Вова научил меня открывать папин сейф маминой пилочкой для маникюра, причем из всего набора подходила только одна — самая тоненькая; остальные не пролезали.
* * *
Помню родительский лексикон. У мамы с бабушкой было свое арго, специальный подвижной состав словечек, касающихся моего поведения, времяпрепровождения или уличавших меня в нездоровье:
— сачкует (пропускает занятия в школе, сказавшись больной, а на самом-то деле знаем мы эти простуды);
— питюкает (играет на пианино);
— не ботай! (не стучи ногами по стулу);
— через не хочу! (касательно геркулесовой каши);
— подкашливает (а это вообще предательство: можно в любой момент, как волшебный Сезам, произнести это слово, и она — то есть я — никуда не пойдет. Даже тихое учительское мошенничество типа ярмарка солидарности меня впоследствии меньше расстраивало);
— не мамкай!;
— не нервируй меня-а!;
— одет, как панано (это обычно папе);
— сбагрить (отправить ребенка к бабушке. Ребенок при этом сразу же вспоминает багор, которым либо соседа Аркашу, утонувшего по пьяному делу в дачном пруду, либо когда дед Мазай и зайцы).
* * *
Дом наш и сад… Яблони в яблоках. Пасека, ульи и мед. “Бычье сердце” зреет в теплицах… Дедушка окучивает крыжовник… Дедушка… он был начальником следственного отдела, считал, что ему все можно, и воровал у соседей яблоки. До сих пор не пойму, что ему эти соседские яблоки — своих полно! Может, слаще были?
* * *
Бабушка:
— Поиграй, пока тетя Маша в огороде! Ну, давай, давай! “К Элизе”!
Тетя Маша — бабушкина соседка, старуха, у нее еще губы всегда накрашены. Бабушка про тетю Машу: моложавая.
Опять эту Элизу…
* * *
И бабушка сразу окна настежь.
* * *
Чего не сделаешь ради бабушки.
* * *
А тетя Маша: “Ваша уже так хорошо играет! Маленький Моцарт!”
* * *
Конечно, хорошо играю. Конечно, “маленький Моцарт”. Ведь бабушка ей по дешевке рассаду продает. Только я почему-то считала, что Моцарт — это скрипач.
* * *
И мама туда же. “Играй, играй! Тебе еще двадцать минут, я засекла. В перерыве между сонатиной и адажио можешь съесть яблоко, — мама пристраивает его на пюпитр. — Вот Скрябин — перед сном целовал свое пианино. В пять лет!”
* * *
Скрябин у них с бабушкой человек популярный, как ширпотреб: не ковыряй подбородок! Хочешь, как Скрябин? От прыщика умереть?
* * *
В первом классе нас всех сфотографировали и через неделю каждому выдали по большому глянцевому листу. В углу общего снимка в персональной рамочке сияла улыбкой наша классная — Глафира Сергеевна Карпова. Химия “мелкий бес”, очки в пуленепробиваемой оправе, криво подведенная бровь — все как надо.
Грымза была ужасная. Однажды поставила мне “кол” за то, что неправильно держу ручку. Потом еще один. Ручка должна смотреть в плечо!! — безапелляционный приговор висел надо мной все детство, как дамоклов меч: с младенчества держу канцпринадлежности с наклоном в другую сторону — от себя. Так, кстати, вся Америка пишет. Но Глафира Сергеевна в Америке не была. “Колы” продолжались. Положение становилось критическим. Поэтому писать, как надо, я все-таки выучилась. Так что у меня два почерка. (Миша: “Тебе еще повезло! Левшам раньше вообще руку к парте привязывали, чтобы они ею не писали”.)
Так вот, внизу лучезарного лика классной руководительницы изящным курсивом была сделана подпись: “Учительница первая моя…”. Меня эта подпись бесила. Какая, к черту, “учительница первая моя”, когда можно “моя первая учительница”! Теперь я поняла почему. Дети не думают инверсиями — они мыслят прямым порядком слов.
Это и есть черта. Когда ребенок перестает замечать в жизни инверсии — он уже взрослый.
* * *
Я Мише в ответ на его вопрос:
— Нет, в кровать никогда. Даже когда совсем маленькая была.
— А напрасно, матушка. Сразу тепло, хорошо… А приятно-то как! Не хочешь попробовать?
— Сейчас уже неинтересно…
* * *
Ах, сколько в жизни упущений…
* * *
Шаги на крыльце, а потом в коридоре похожи на шум тяжелых шаров в недрах бильярда — густой, мелодичный и печальный.
Это идет с рынка бабушка.
* * *
Я сижу у бабушки в большой комнате, на коленках тарелка с овсянкой, в нее налито молоко, все это два раза размешано-перемешано мамой и бабушкой: каша-малаша. По телевизору “Веселые старты”.
* * *
Бабушка, с поволжским акцентом на о:
— Мы в войну голодовали! Очистки ели!
Это у нее последний козырь.
Ну как я могу быть хуже бабушки.
И я начинаю давиться остывшей овсянкой.
Хотя прекрасно понимаю, что бабушка хитрит. Очистки — они ведь не могут быть просто так, они от чего-то!
* * *
На ужин — тошницели с макаронами, томатный сок и молочные гренки.
* * *
Макароны — это, конечно же, молочные черви. Про них мне рассказывала тетя Клава, бабушкина подруга, директор Павлово-Посадского молокозавода.
Иногда бывают рожки, тогда это опарыши — я видела их, когда дедушка вялил рыбу в сарае.
Гренки похожи на губки для мытья посуды, жирные насквозь и скользкие.
Томатный сок пузырится, как выдуваемое через трубочку медсестрой, из тех, что с улыбкой Бабы Яги — сейчас укусит комарик! — берут кровь из пальца.
* * *
Я нюхаю чашку и ставлю обратно на стол.
Бабушка:
— Ешь, я сказала!
Тарелка обязывает…
* * *
На обеденном столе у нас стоит жестяная чайная банка с надписью “Duncan’s”.
Однажды я спросила маму:
— А что такое “дункан”?
— Дункан? Любовница Маяковского.
Любовница Маяковского! Этот титул показался мне каким-то необыкновенным, почти сказочным — и долго не давал покоя воображению.
Как образ Шехерезады или Клеопатры.
* * *
Жестянка от чая прожила на столе почти двадцать лет. Из-за нее я провалилась на экзаменах в университет.
Я же прекрасно знала, что Дункан — жена Есенина.
Но от волнения почему-то ответила, что любовница Маяковского.
* * *
Реакция мамы: “Дурочка, год потеряла”.
Ну почему потеряла-то?
* * *
Помню, в детстве бабушка в три счета объяснила мне, что такое элегантный.
— Представляешь, вот едет, допустим, он в поезде, и все на него смотрят, потому что все у него лучше, чем у других: зонт, чемоданы шикарные…
И я поняла.
* * *
А сегодня Петька спрашивает меня за столом, перед тем как идти в детский сад:
— Мам! А что такое цивилизация?
Поди объясни.
* * *
Или: а что такое перфорация?
Это уже проще. У нас даже соревнование было в детском саду: кто ровней оторвет от рулона кусочек туалетной бумаги по линии перфорации.
* * *
Пал Палыч придумал про меня слово “хихикальщица”.
* * *
Петька придумал двустишие:
Глядь —
это вам не блядь!
Первые детские рифмовки всегда неприличные: дирол — в жопе димедрол, Дональд Дак — мудак…
Им иначе не интересно.
Да и вообще, поэзия — это всегда что-то стыдное.
* * *
Семейное предание хранит единственное стихотворение дедушки по папиной линии, написанное им в ранней молодости и посвященное сестре:
Нинка-дура
В печку бзднула —
Пироги крючком загнула!
Папа все восхищался: какая образность! Не как-нибудь, а именно крючком загнула!
* * *
Я редко бываю у родителей.
* * *
— Ася Павлова беременная! — докладывает обстановку мама, когда в какой-то мой приезд мы всей семьей садимся обедать. Ася — моя подруга детства, играли вместе в песочнице, но только она давно уже не Павлова, а Тарелкина.— Она даже в консерваторию ходит!
— В консерваторию? Зачем?
— Чтобы ребенок гармонично развивался. Они же там все слышат в животе. У них на пятом месяце уже есть слуховые косточки…
Я рада за Тарелку — но каковы методики!
— Правда? — удивлению моему нет предела. — А вы что, тоже в консерваторию ходили, когда я… ну, того?
Родители на минуту задумываются.
— Не, кажется, не ходили, — говорит мама.
— Мы в цирк ходили, — вспоминает папа. — Вот и доходились.
* * *
“Блю-у канери-и”, — по телевизору танцуют клоуны. Это очень грустная песня, “Blue Canary”, и каждый раз, когда клоуны под нее танцуют, нам с Мишей как-то не по себе.
ГЛАВА III
— Миша, а вы не хотите сходить в воскресенье на выставку? В Дом художника. Там будет мой приятель, Петя Пирогов. Знаете такого? Абстракционист. У меня для вас с Лерой есть пригласительные.
* * *
Итак, вчера мы втроем — я, Пал Палыч и Миша — смотрели абстракциониста Пирогова. Запомнилась инсталляция из лесных орехов в виде щита с геральдической надписью: “Внутри эти орехи пустые старая плутня продает их в переходе метро театральная”.
* * *
Уличное кафе около Дома художника. Контраст: ярко-синее небо и белая пластмасса — столики, стулья, стаканы, тарелки, ножи и вилки. Еще ложки — добавляет Пал Палыч. Я беру сосиску и кофе. Следом за мной к стойке подходит Миша:
— Мне то же самое. Только вместо кофе чай, а вместо сосиски чебурек.
Пал Палыч:
— Прелесть ваш Миша! Я думал, это только в нашей молодости так шутили. — Сам он заказывает большую пиццу.
Я пытаюсь порезать ее на порции пластмассовым ножом, придерживая пластмассовой вилочкой. Ну, вот и готово.
— Как вы вкусно порезали, — говорит Пал Палыч.
— Да, но где-то нас ждет сюрприз. — И я (как Миша потом сказал, злорадостно) показываю вынутую из пиццы вилочку без одного зубца.
* * *
Сюрприз достался Пал Палычу.
* * *
— Записывайте, записывайте свои истории, — сказал, затягиваясь “Житаном”, Пал Палыч. — Про детство, родителей. Про то, как сами пишете. Про издательства, литературную жизнь. Про все. Ведите дневник! Потом получится роман, вот увидите. Минимум повесть. А я вас издам.
* * *
Я подошла к делу ответственно и принялась вспоминать.
* * *
Помню, как в лагере мальчишки ночью ходили мазать зубной пастой девчонок.
Это казалось нам непоправимо ужасным, до бесконечности непристойным, как вымазанные дегтем ворота в украинских деревнях. Но! — в то же время это было чертовски притягательно, потому что напоминало взрослую интимную жизнь: пока она в постели, он совершает над ней некое действо. Если она вдруг проснется — то та-ак завизжит! — и убежит, босая, по коридору в женский туалет. Далее всеобщий переполох, заспанная вожатая, негодяй посрамлен — но в то же время он герой!
Думаю, зубная паста — это был неосознанный символ спермы.
* * *
Образы пионерского детства преследуют меня по ночам. До сих пор не могу забыть лозунг из школьной ленинской комнаты:
Стал вожатым — не пищи,
легкой жизни не ищи!
Его сочинил один мальчик, отличник. Ему потом еще грамоту дали и путевку в Артек.
Для меня это было озарение. Я поняла, что поэт всегда будет избранным.
И решила стать поэтом.
* * *
— Пиво какое-то с горчинкой… Я такое не люблю.
— С димедролинкой! — уточняет Мишель. — Как раз от аллергии помогает. Есть у кого-нибудь аллергия?
* * *
Пал Палыч:
— Мороженого хотите?
— На пьяную меня мороженого лучше не покупать!
— На пьяную вас лучше водки не покупать!
Я:
— Какая прелесть! Запишем этот каламбур. Не покупать мороже-ное или -ного?
Пал Палыч:
— -ную!
* * *
Это кто еще из нас хихикальщик?
* * *
…В тот вечер Миши не было дома, и Палыч засиделся у меня в гостях. Мы поужинали, я взялась мыть посуду. Почему-то помню, что у меня колыхались ягодицы… Пал Палыч подошел и обнял меня. От неожиданности я выронила чашку. Она и еще две тарелки разбились.
— Простите. Простите, пожалуйста! — Пал Палыч вернулся обратно к столу, вытащил из пачки сигарету и закурил.
— Будете кофе? — но поскольку спросить как ни в чем не бывало не получилось, я выдержала паузу и добавила: — Вы с ума сошли.
— Вероятно. И вы это знаете.
— Господь с вами, Павел Павлович! Так мы всю посуду перекокаем.
* * *
В три часа ночи он спохватился и стал звонить жене.
— Алё, Нина? — голос у него был, как у ослика Иа.
— …
— В Ясеневе.
— …
— Есть голова на плечах!!!
Хрясь трубкой по аппарату, и весь разговор.
* * *
Всю ночь я боялась ложиться, и поэтому мы сидели на кухне, болтали и пили коньяк. Пал Палыч больше не приставал.
В полседьмого утра я проводила его до лифта, заперла дверь на оба замка и легла досыпать.
* * *
Потом он мне по телефону, укоризненно:
— Вчера приснилось, что я занимаюсь любовью со своей женой.
Во сне с женой любовью занимался! Вот ужас-то!
* * *
— Миша пригласит вас на дуэль!
— Вот именно, что пригласит…
* * *
Роман “Это я, Эдичка” был написан в 1979 году, за два года до моего рождения.
Мама сожгла неприличную книгу в теплице — там стояла буржуйка.
— Это роман об одиночестве, — сказала я тогда маме.
Это была первая “дура”, которую она от меня получила.
* * *
— Ваша дочь что-нибудь пишет?
— Слава Богу, нет.
* * *
Они так ничего и не знают.
* * *
Ведь папа хотел, чтобы я была музыкантом.
* * *
Но у меня язык не повернулся соврать, что я до сих пор где-то играю. Ограничилась тем, что сказала: работаю в издательстве “Советский композитор”. Все ближе к музыке…
* * *
Где-то зазвонил телефон, но я никак не могла понять, где он.
* * *
…Звук доносился из холодильника.
* * *
— Здравствуйте, — сказал голос Пал Палыча. — Вот сейчас день, а ведь у меня было преодолимое желание позвонить вам в три часа ночи.
— Что же не позвонили?
— Я же говорю: преодолимое.
* * *
Может, у девочки быть роман с дяденькой, черт побери, или нет?!
Нет, не может.
И все это знают.
Тем более если девочка дылда, у девочки рост манекенщицы, а дяденька ей по плечо.
* * *
Нет и еще раз нет.
* * *
Но дяденька — известный издатель, а девочка — начинающая писательница.
* * *
Приехал в гости Пал Палыч. Опять привез пиццу. Он почему-то всегда привозит пиццы — не знаем, как его отучить. С чего он взял, что я их люблю?
— Еле нашел вам без грибов.
— Да вы с ума сошли! Привезли бы с грибами.
— Вы же их не едите.
— Я только лесные не ем, потому что они ядовитые бывают, я боюсь. А шампиньоны ем.
— Недавно целый детский сад такими отравился…
— Тогда опять боюсь, — сказала я, а надо было: “Не знала, что в детском саду кормят пиццей”.
* * *
Придумала эпизод для рассказа. Субботнее утро. Просыпаются муж и жена. Жена приподнимает одеяло, заглядывает под него и говорит: “О-о!.. Дорогой, а хочешь, встанем сегодня пораньше и сходим в └Военохот“? Ты ведь давно собирался…” И так далее. Но какая чушь. Боже, какая чушь.
— Лерочка, не надо писать про то, чего вы не знаете. Пишите лучше про какую-нибудь редакцию — про тот же “Советский композитор”, который вы так ловко подсунули родителям. Вы же не первый год во всем этом крутитесь. Вот и пишите.
— Но я никогда не работала в “Советском композиторе”. Вы невнимательно читали. Там же написано: героиня родителям лжет.
— Тогда пишите про одуванчики. Это несложно. Или про бабочек. Писал же Набоков…
* * *
В понедельник надо сдавать план диссертации. Ой, мамочки-и! Как говорит Мишель, крик индейца. Нет, невозможно дома работать: постоянно какая-нибудь ерунда отвлекает. Я даже полюбила мыть посуду. Как уважительный повод не заниматься поэтикой Бродского.
* * *
— Внучка, ко мне! Иди, мой хороший! — старуха из квартиры над нами выгуливает на пустыре здоровенную псину.
Чего только не услышишь. Я, когда их встречаю, только и думаю, как бы она не укусила меня за пальто. Злая, зараза. Не люблю собак!
* * *
В пятом классе надо было учить есенинский стих про собаку. “Покатились глаза собачьи / Золотыми звездами в снег…” Я полагала, стих про живодеров — собаке выкололи глаза! — и всегда старалась его пролистывать.
* * *
А тут еще бабушка — нравоучает из книжки: “Долог день до вечера, коли делать нечего”. Помню, все детство жалела этого Колю.
* * *
Бабушка расчесывает у зеркала химические кудряшки — старый-старый гардероб на звериных лапах, зеркало в рост, во всю створку. “Вон Машке — скоро шестьдесят, а у ней до сих пор коса до попы!”
Ну, это еще неизвестно, что у нее там до чего — коса до попы или попа до косы. И вообще она противная — так меня за волосы оттаскала, когда мы с Аськой играли в ее малиннике.
* * *
Однажды тетя Маша зашла к бабушке за семенами огурцов и увидала, что на веранде сушится белье. Я в это время сидела внизу под верандой и делала в земле секретики.
— Зин, — сказала тетя Маша, — и как ты только можешь в таких трусах ходить?
— В каких “таких”? — не поняла бабушка. Трусы у нее были самые обычные, как и у всех: белые “хэбэ”.
— Ой, а я в таких не могу… Я только шелковые ношу.
Бабушке, видно, это сильно запало в душу. Лет через десять, помню, она была просто счастлива злорадством, что видела у Машки на веревке во дворе — yes! — штопаные-перештопаные трикотажные серые панталоны.
* * *
Только теперь я поняла, какая тетя Маша была развратница.
* * *
Скольжение шелковой материи по телу…
И-и-у!
Sex through the…
Как? Как по-английски шелковый платок?
* * *
…Я поморщилась.
— Тебе не нравится, как я тебя глажу?
— Да.
— Почему?
— Мне кажется, что по мне ползают мухи.
* * *
Утро из далекого детства, я лежу в полусне, от окна на изножье кровати падает блик, он нагрел простыню. Мухи одолевают меня, садятся на лоб, щеки и плечи, ползают, снова взлетают… Мне щекотно, почти невыносимо щекотно, но встать пока что нет сил — я могу только дернуться или мотнуть головой — и опять взмываю ко снам, они тоже роятся где-то над головой и один за другим слетают ко мне, я пытаюсь за ними следить, но сны беспрестанно меняются, траектории их полета такие же изломанные и беспокойные, как роение мух под люстрой в бабушкиной спальне.
* * *
Последней вспышкой сознания я почувствовала, как Миша, точно невод из моря, с усилием тянул с меня джинсы.
* * *
…Валяться в постели больше не хотелось. Я встала и посмотрела в окно. На улице, в тусклом, едва зарождающемся свечении позднего зимнего рассвета, чуть закручиваясь на лету, шел снег. Начиналось новогоднее утро.
* * *
В обед объявился Пал Палыч с поздравлениями и культурной программой.
— Вы не хотите сходить на Васильеву? В Ленком? Новогоднее представление. У меня два билета.
— Хочу. Но, к сожалению, не могу. Ко мне приезжают родители. С шампанским, “Птичьим молоком” и авоськой мандаринов. Так что я пас… Предложите Мише — может, он пойдет…
— Я не хочу с Мишей! — расстроился Пал Палыч. — Я хочу с вами.
* * *
За что люблю зиму — так это за мандарины.
* * *
На Новый год мне в подарок достался ситцевый кухонный фартук.
Миша: я очень люблю шить для девочек. И вообще я всегда хотел быть девочкой.
А я вот наоборот — ловлю себя на том, что когда в уме придумываю диалоги, то говорю за мужчину.
* * *
Сама я шить так и не научилась: на курсах кройки и шитья продержалась не больше недели.
Занятия вела томная дама в изукрашенном люрексом фиолетовом свитере и в облаке неизменного “Амариджа”.
— Мулине, девочки, — проникновенным голосом рассказывала она, рассекая воздух классной комнаты бордовым маникюром, — происходит от слова мулевать. То есть рисовать.
* * *
Миша читает книжку — снова Толстой, на этот раз “Воскресение”.
Из книги по полу разлетелись закладки — точнее, это даже не закладки, а буквы картонного трафарета, сильно потрепанные от старости и запачканные масляной краской.
Их было три: Б, Г, О.
— Из этих букв можно сложить только одно слово.
— Да, — сказал Миша.
* * *
— Миш, — говорю я, — а ты знаешь, был в истории случай, когда одного человека за литературное произведение отлучили от церкви, а другого — в это же самое время — причислили к лику святых.
— Ты имеешь в виду Малую Терезу?
— Да. — Пал Палыч бы пошутил: сохранение энергии.
— Не понимаю, что тебя так рассмешило.
Отвечаю: то, что история мировой литературы иногда позволяет себе такие причудливые рокировки. Прелесть, а не сюжет! Китайская двусторонняя гладь.
* * *
…Задумалась и не заметила, как на экране закружились фракталы.
* * *
— У меня в рассказе появился ребенок.
— Ребенок? — переспрашивает Миша. — Ты с ума сошла. А в каком месте?
— Героиня собирает его в сад, а он ее спрашивает: “Мам! А что такое цивилизация?”
— И что?
— Что, что… Ты смог бы объяснить?
— Не знаю…
— Вот и она не может.
* * *
Дети… Ты представляешь, какие у меня могут быть дети? Да их еще до рождения на учет в детскую комнату милиции поставят! Придумал тоже…
* * *
Ночь. Тихо-тихо дома. Сижу на кухне, заканчиваю рассказ. Луна в небе желтая-желтая, как витаминка…
Внезапно в настенных часах что-то стукнуло, хрустнуло — и от неожиданности я вздрогнула так, что ручка, проехавшись по листу, перечеркнула написанное.
Отложила тетрадь и пошла к Мише в комнату.
* * *
М-да… Витаминка. Красиво, но неправильно. Метафорично, но нереалистично. Потому что образ “луна желтая” — не то что навеян, вбит литературой. Ну какая же она желтая! Она серебристая, голубоватая, зеленоватая, в конце концов.
— А у Басё она похожа на срез спиленного дерева! А у Маяковского на горлышко бутылки!
— Миш, хочешь витаминку?
* *
Миша: но ведь правда — желтая!
* * *
— Что-то Палыч давно не звонил… — заметил за ужином Миша.
— Он на меня обиделся.
— За что?
— Да ни за что. За то, что я замужем.
* * *
Вчера приезжали родители.
На кухне мама увидела, словно накрыла взглядом, конфетницу. В ней пестрой горкой лежали “Лимончики” и “Барбариски”.
— Ты была у бабушки?
— Нет.
Я поняла, почему она это спросила. Когда она произнесла “у бабушки”, я вспомнила точно такую же вазочку на дачном овальном столе. “Лимончики” и “Барбариски”. Все правильно. Иногда еще появлялась “Красная Шапочка”. Мне было семь лет.
* * *
Я сидела на диете и для пущей самоагитации повесила над обеденным столом записку — жирным черным маркером.
Записка гласила:
“Б…! Я похудею!!!”
Первым в кухню вошел папа.
— Ты это… Сними пока…
Я отцепила скотч, положила листочек на подоконник надписью вниз и ушла с папой в комнату смотреть телевизор.
Но мама — известная проныра, вечно ей что-нибудь не так, — решила этот подоконник протереть, поскольку он ей показался грязным.
— Валерия! Ты почему Мишу не кормишь? — вскоре послышалось из кухни возмущенное контральто.
* * *
Но больше всего их расстроили презервативы на полочке. Как же, они свои всю жизнь прятали, а тут напоказ!
— Т-так-перетак! — сказала мама, уставившись на наши с Михой банановые кондомы.
* * *
— К сожалению, в нашей конторе издать вашу повесть пока не получится… — Пал Палыч задумчиво листает россыпь страниц. — Но я познакомлю вас с Красичем.
— Это еще кто?
— О, это большая шишка. Директор Объединенных издательств. Заодно водки попьем.
* * *
На следующий день мы купили бутылку и отправились к Красичу. Он жил в Переделкине.
— А адрес вы взяли?
Пал Палыч показал мне листочек, сделанная синим грифелем надпись гласила: “Дача напротив дачи Евтушенко Забор Калитка Дерево”.
Поразительно, но мы сразу нашли…
Забор, калитка, дерево… Озеро, облако, башня… Ночь, улица, фонарь…
Что еще?
* * *
Красич оказался чаровник и остряк, поил малагой и кьянти, забрал у меня рукопись и обещал через неделю позвонить.
* * *
— Вы думаете, возьмет?
— Я его уговорю. Пусть сначала прочитает. В некотором смысле он мне обязан своим процветанием: совершенно случайно я устроил ему сделку века.
* * *
Сегодня мы ходили в театр, и после спектакля Пал Палыч вызвался меня провожать. У дверей подъезда он сказал следующее:
— Возможно, я покажусь вам нескромным, но не могли бы вы угостить меня чашкой чая?
Нет, нет и нет. Тем более что Миши нет дома. Сказать ему, что у меня нет заварки?
— После того, как вы от меня уезжаете, я весь день думаю о вас и болею. А мне завтра нужно работать.
— Но, Лерочка! Пустите хотя бы позвонить!
* * *
— Извините, что не прибрано. Совсем замоталась! Времени просто в обрез. Сегодня вот была дилемма: или покрасить волосы, или убраться в квартире. Успеваю — только что-то одно, на выбор. И решила: то, что я плохо выгляжу, увидят пять человек, а то, что дома бардак, — один. То есть Миша. Но он остался у родителей. А пришли вы. Так что все равно получается один.
— Да, с математикой у вас все в порядке.
— Зато с русским проблемы: пять раз подряд слово “что” — это же моветон!
* * *
— Наконец-то я увижу хваленый закат из вашего окна.
— Да, смотрите сюда. В створку буфета, он в ней отражается. Так лучше видно.
* * *
— Послушайте. Я придумала. Мы вас усыновим. А что? Миша согласен…
Разве где-нибудь сказано, что усыновлять можно только детей?
* * *
Пал Палыч сел писать про меня роман. Я, честно говоря, не знала, как к этому отнестись.
* * *
— Но ведь я тоже пишу про себя!
— Ну, и прекрасно. Вы пишете свое, я — свое.
— Может, тогда нам стоит объединиться?
— Нет, дорогая, я не Ильф и Петров. Я не смогу.
— Но, может, попробуем?
— Может, когда-нибудь и попробуем…
* * *
Конечно, остроумно дать главной героине имя Валентина, в то время как ее прототип (меня то есть) зовут Валерия. Правильно, чего далеко ходить. Пруст вон тоже называл своих баб мужскими именами: Жильберта, Альбертина, Андре…
Назвал бы, если уж на то пошло, хоть Александра… Как красиво: Саша! Ну, или Кира на худой конец. Да мало ли имен…
* * *
Он пишет про девочку, которая рассказывает ему свои истории. Как училась в университете, как ходила замуж и как разводилась, как за ней ухаживали мужчины и как ей нравились женщины. Она рассказывает о своей бабушке и о том, как ее обижали старшие сестры. Как одноклассницы воровали в раздевалке сменку и как родители в целях наказания, уже не вспомнить за что, порвали билет на кремлевскую елку.
Она рассказывает и рассказывает, оттачивая житейские сказки за чашкой эспрессо или бокалом мартини. После пятого пересказа они отшлифованы так, что становятся притчами. А он, автор, передает их от ее лица.
И все они сводятся к тому, как она, в сущности, одинока.
* * *
Бег этот по узкому кругу, но тем не менее автор, переходя со своей спутницей из кофейни в кофейню — за вечер они посещают не менее трех, — охотится за этими байками. А получается, что за ней. А она ускользает, и ускользает, и ускользает…
* * *
Через день они встречаются снова: она постоянно голодная — свидание как-никак назначено в ресторации.
* * *
Но мои истории в его изложении становились вульгарными, а не тревожными, как мне бы хотелось.
Он их зачитывал: ничего интересного.
Все люди одиноки. А что касается половинок — Платон гениально надул человечество.
* * *
Фрагмент из опуса Пал Палыча:
“…Только спьяну можно потащиться в Ясенево и битый час встречать поезда, ожидая невозможного, не зная даже, к какому из дальних, теряющихся в дымке сознания выходов она качнется в своем длинном пальто, рассекая воздух тяжелой коклюшкой зонта…”
* * *
Наконец-то Миша с Пал Палычем нашли общий язык. Посетители вернисажа уже разошлись, а они сели в сквере на лавочке, беседуют и пьют водку. На меня ноль внимания. Я уже и книжку пробовала читать, и в туалет два раза сходила — сидят и сидят, как прилипли.
— Пошли, погуляем, — тяну Палыча за рукав, а им никуда неохота.
— Не, не, не, Лерочка, мы пока не пойдем, у нас тут проблемы.
Я (о, наглое и самонадеянное существо!):
— У вас у обоих может быть только одна проблема. И эта проблема хочет гулять.
Спрашивается: зачем я это сказала? Пал Палыч-то ладно. Но Миша!
* * *
— Сегодня я живу один, — сказал Пал Палыч, когда мы вместе шли до метро, возвращались из Дома литераторов. — Мои все на даче. Поехали ко мне. Купим мартини, вы же любите. Я покажу вам свой новый рассказ…
Но я испугалась, что на стенах будут висеть мои фотографии, и не поехала.
* * *
— Не пропадайте!
— Это без вас я пропаду!
Мы прощаемся на “Третьяковке”. Все еще чувствуя спиной пятно его взгляда, я стараюсь как можно скорее проскочить гребенку турникетов и смешаться с толпой.
* * *
Роман Пал Палыча вышел в самом начале лета.
Мы прочитали его всей семьей, усмехнулись, а мой зонт, который и в самом деле был зонтом-тростью, с тех пор получил обиходное название “коклюшка”.
* * *
— Нашел смутный объект желания, — сказала мама. — Тоже мне Бунюэль.
* * *
— Лера, возьмите зонт, сегодня дождь обещали.
— Коклюшку? — машинально переспросила я.
Пал Палыч покраснел.
Мне стало как-то нехорошо.
* * *
Этого он мне не простил.
* * *
Но моя книга была уже в типографии.
ГЛАВА IV
Желание проросло из меня, как мандрагора из семени висельника.
Я набираю номер карандашом: только что накрасила ногти.
— Затосковала темной тоской, — сообщаю Пал Палычу. — Это, наверно, писательская тоска. Сегодня у нас на ужин картофель фри и портер. Приезжайте, лучше всего, думаю, к девяти.
— У нас — это у кого?
— У нас с вами…
— Я занят.
— У вас влюбленность уже прошла, а у меня только начинается…
— Как вы сказали?
— Шутка. Бестактная злая шутка, отрепетированная дома перед зеркалом.
— То, что вы собираетесь сейчас сделать, не от влюбленности, как вы соизволили выразиться, а от скуки.
* * *
Желания приходят и уходят.
* * *
Всю ночь я проплакала, под утро мне снилось, что я кого-то убила, короче, на следующий день вид у меня был ни к черту.
— Что с тобой? — спросил Миша, вернувшись утром с “Мосфильма”.
— Меня Пал Палыч обидел.
— Бедненькая… А ты с ним не водись.
— Не могу…
* * *
Всем известно, что женщина никогда не разлюбит мужчину, который в нее играет.
* * *
Мой фавн все гоняется за молодыми нимфами. Вчера звонил Ниловой: “Я вас напечатаю, я вас напечатаю…”
Нилова мне:
— Он как вообще, нормальный человек?
— Нормальный. Поводит тебя сначала по ресторанам…
— Да? Он что, навязчивый? Приставать не будет? А то у меня муж ревнивый.
— Да нет… не будет, наверное…
— Так в чем проблема-то?
— А ни в чем…
И все же — в чем проблема-то?! В чем?
* * *
А меж тем мы вчера напились, и ночью Миша занимал любовью мое бесчувственное тело, а у меня все мешалось в сознании, и я представляла, что это не Миша, а Пал Палыч.
Ну как это понимать?
* * *
— Да не расстраивайся ты так! — сказала Нилова. — По-моему, тебе просто надо отдохнуть от всех твоих мужиков. Хочешь, поехали ко мне на дачу в Старую Руссу…
— Спасибо, — поблагодарила я верную Нилову и отказалась: — Боюсь, не получится. В воскресенье мы уезжаем в Нижний Новгород. Миха опять выставляется. Уже билеты купили.
* * *
Поезд идет очень медленно, и это завораживает. Я сижу у окна и смотрю на поля. Взгляд скользит по равнинам колосьев; косогоры с кулисами темных дубовых лесов… Я что-то придумываю… почти что невольно… Миша листает “Справочник редактора” Гиленсона — взяли от скуки в дорогу.
И я уже чувствовала рождение фразы, но тут, Господи Боже, Михаил, который до этого упорно и меланхолично молчал, вдруг ни с того ни с сего дернул меня за рукав.
— А ты знаешь, что у слова “верстка” общий корень со словом “верстак”? В переводе с немецкого — “рабочее место”.
— Не-а, не знаю, — ответила я и опять повернулась к окну. Но та нерожденная фраза — уже почти что родившись — так и увязла в ореоле слова с навязчивым немелодичным “ёрст”, напоминающим о скрежете металла и чистке фаянсовых ванн.
Я прочитала потом “Справочник редактора” — и точно знаю, что там этой глупости нет.
Миша сказал это просто так, от себя…
* * *
На именины Пал Палыч прислал мне открытку.
Я замечаю: хвостик у буквы “В” в моем имени на конверте обведен несколько раз. В этом месте рука, надписывающая конверт, остановилась. Он задумался. Он думал что-то обо мне…
* * *
Но почерк так неразборчив, что непонятно, что там написано, в этой открытке: то ли тебя нельзя не любить, то ли тебе нельзя не любить.
* * *
А я-то думала, мы с ним на “вы”.
* * *
Нет уж, позвольте мне эту роскошь. Цветаева, между прочим, собственного мужа на “вы” называла.
* * *
Если сидеть нога на ногу, большой палец правой ноги попадает точно по кнопке выключения компьютера.
Пропала вся моя ночная работа.
* * *
Зазвонил телефон. Трубку снял Миша.
— А она не может сейчас разговаривать. У нее рот занят. Она вам перезвонит, когда мы закончим.
Ну как он мог сказать такую грубость…
* * *
Значит, это был Пал Палыч. И, скорее всего, он больше не позвонит.
* * *
Боже, думаю я, вот если б любовь могла быть такой же сильной и страстной, как хамство!
* * *
Миша:
— Теперь я буду покупать тебе пиццу.
— Я же ее не люблю.
— Все равно. Должен же кто-то это делать.
* * *
Откусила румяный край коржа, но тесто запеклось до жесткой корочки, и я поцарапала нёбо.
* * *
— Бромкамфору и три настойки боярышника, — говорю я аптекарше.
Она узнает меня, укоризненно смотрит: в настойке семьдесят градусов, но все равно продает. В следующий раз скажу: “тинктура гратеги”. А все потому, что я очень молодо выгляжу, а может быть, к тому же еще и глупо. Продавщицы, медсестры и прочие чужие тетки всегда принимают меня за подростка. Вчера пришлось показывать паспорт, чтобы купить бутылку портвейна.
* * *
— Не пей больше бромкамфору, — попросил Миша. — Она очень вредная. Плохо влияет на периферическое кровообращение и центральную нервную систему. Бром связывает ионы натрия в клетках, в результате чего образуется соль натрий хлор, известная как поваренная. А если связать весь натрий в организме, мышцы перестанут сокращаться и человек не сможет двигаться. Это in vitro, конечно, но все равно — чтоб ты знала. Пей лучше валерьянку. И вообще — нашла из-за чего расстраиваться.
ГЛАВА V
Вечером Палыч все-таки перезвонил.
— А вы мне сегодня приснились — представляете? Вас убили. Ножом. Крови не было, но вы упали и умерли у меня на руках. Я только хотел узнать, как вы себя чувствуете. У вас ничего не случилось?
— Сожалею, но у меня нет даже насморка…
* * *
Ах, поганый язык!
Я же хотела с ним помириться…
* * *
— Вы не хотите пройтись после работы? И я хочу. Давайте встретимся на “Тургеневской”.
— Во сколько?
Девушке ненакрашенной ехать к Пал Палычу — это абсурд! Час на выбор цвета лица, полтора на дорогу… Раньше восьми не получится.
* * *
Я вымылась, надела новые трусики в сеточку (Миша, конечно, съязвил, что ими можно креветок ловить), выпила кофе, накрасилась самой яркой помадой и ушла.
* * *
Но, не успев пройти и ста метров, услышала крики. Кричал Миша. С ним случилась истерика.
* * *
С улицы я видела, как он выбрасывает из окна какие-то бумаги и, словно пьяный, вопит на весь двор:
— Эта рукопись
достойна быть издана
лишь в переплете из ветра-а-а!
Один из листков долетел до меня.
Это был мой новый роман.
* * *
На улице пахло дождем и мокрой собачей шерстью. Достоевский бы написал, что взгляд у меня был тогда нехорош. Раз. Два. Три. Берем себя в руки.
— Что ты орешь, как Джельсомино!
* * *
— Все! С меня хватит! — надрывался Миша. — Можешь убираться к своему Палычу!
* * *
Но убираться мне не пришлось. Когда я на следующий день вернулась из редакции, ни Миши, ни его вещей дома не было.
Одни пустые полки.
“Да ладно, — успокаивала я себя, — подумаешь, муж ушел. Вот если бы дети умерли — тогда другое дело…”
* * *
Вчера в метро увидела девочку, похожую на Мишу, и чуть не грохнулась в обморок. Боковым зрением мне почудилось, что это он, но это была всего лишь прекрасная незнакомка с очень бледным лицом.
И до сих пор — когда увижу кого-нибудь, хоть чем-то похожего на него, у меня начинает кружиться голова.
* * *
Ни с одним человеком мы не можем по-настоящему расстаться.
* * *
Ми-ша! Где ты, Ми-ша-а!
* * *
Сама не знаю, зачем набрала его номер.
“Одну минуту”, — сказала Мишина мама. Мне было слышно, как они переговариваются у телефона. “Кто это?” — спросил Миша. “Деушка ккая-то звонит…” — небрежно, проглатывая буквы, ответила его мама.
* * *
— Ты страшный человек, — сказал на прощание Миша.
— Почему?
— Для вас, писателей, люди не больше чем песок истории.
— Это не совсем так… — начала было я, но он уже положил трубку.
* * *
— Здесь надо вставить “Потерявши, плачем”, — посоветовал Пал Палыч.
— А первую часть фразы не надо?
— Не надо!
— Ну, хорошо.
* * *
Потерявши, плачем.
* * *
— Послушайте, а если они где-нибудь случайно увидят вашу книгу?
— Кто?
— Ваши родители…
— А они не ходят в книжные магазины.
* * *
Но какая удача для начинающей писательницы! Пал Палыч пригласил поужинать в Клубе писателей в обществе генерального директора Объединенных издательств.
* * *
Я красила ресницы, завивала челку и представляла, как он скажет: “Хорошо выглядите”.
“Это чтобы не заболеть”, — отвечу я тогда. Нет, не так. Скажу: “Это от отчаяния”.
* * *
Красич пришел с супругой; вероятно, поэтому они опоздали.
Но вот наконец-то все в сборе. Мы сидели за столиком — справа Палыч, напротив чета Красичей, — и я пыталась заразиться от этих небожителей удачливостью и везением.
— У Леры тут очередной шедевр готов… Роман. О современной жизни. Может, вас заинтересует?
* * *
…Лезу в сумку за рукописью.
* * *
Когда я вытаскивала из ридикюля, забитого до отказа, свою толстенную папку, Пал Палыч, сидевший рядом со мной, заметил мелькнувшие среди книг и косметики старые стоптанные кеды. Он задержал на них взгляд, потом посмотрел на мои шпильки.
— Простите, можно вас на минуточку? Мы забыли позвонить Ниловой.
— Ниловой? — удивился Пал Палыч.
— Ну да.
— Мы сейчас придем, — сказала я Красичу, и мы вышли в фойе.
* * *
— Никому никогда не рассказывайте о том, что вы сейчас видели.
* * *
Но встреча была испорчена.
Оказалось, что я не умею пользоваться ножом и вилкой. Окорочок приземлился прямо на брюки директора Объединенных издательств.
* * *
Желто-красные автоматы с презервативами в туалетных комнатах ресторанов так нахально, так ярко и нагло напоминают об одиночестве.
* * *
К черту! Домой и креслокачаться!
* * *
В шесть утра я проснулась, поняла, что у меня ангина, и заплакала.
* * *
В девять позвонит Пал Палыч.
А я ему скажу: “Я чувствую себя такой несчастной, что даже вас мне не хочется видеть”.
* * *
Точность — вежливость королей. Тут Палыч своего не упустит. Телефон вздрогнул и разразился руладой ровно в девять ноль-ноль:
— Живы? И слава Богу! — и короткие гудки.
Я даже сказать ничего не успела. Ничего себе, думаю. Ну, как это называется?
* * *
— Я вам специально тогда позвонил, думаю: интересно, вставит в свои клочки или нет?
* * *
Что делает женщина, когда ей плохо? Ходит по магазинам.
* * *
И тогда я выпила панадол и отправилась поглазеть на витрины. В “Подарках” ничего хорошего не было. Хозяйственный оказался на учете. В булочной от сладкого запаха леденцов опять захотелось плакать.
В “Коврах” я сделала наконец покупку. Носовой платок. Папа потом смеялся.
* * *
С Мишей мы не виделись полгода (на самом деле — два месяца). Иногда я придумываю какой-нибудь повод, чтобы ему позвонить, но вообще такое со мной случается редко.
А сегодня опять не выдержала.
— Приезжай ко мне в гости! Нарежем сыр веером, посмотрим Вермеера… — от неуверенности я рифмую на ходу. Глупо… Но первое, что в голову пришло.
— Не Вермеера, а Вермера.
— В моем альбоме написано: “Вермеера”.
— Выкини его в помойку, свой альбом!
* * *
Опять все закончилось склокой.
* * *
Когда человек уходит, проблема не в том, что его больше нет, а в том, чтобы вылюбить его из себя.
* * *
Сегодня видела Мишу под ручку с незнакомой девушкой.
* * *
Я смотрю на язычок галстука, который ветром перебросило ему за плечо, — как флажок… Сверкают подошвами его новые черные “ллойды” — мы покупали их вместе в универмаге “Москва”.
Они удаляются.
* * *
Я тут ни при чем. Миша ушел по своим причинам. Миша ушел к бабе. Только и всего.
* * *
Выпила коньяка, закусила сушеным бананом. Красота! Определенно жизнь налаживается. Одиночество — это почти полет. А то, что мы называем тоска,— на самом деле не ужасно, а прекрасно.
* * *
Теперь надо позвонить родителям.
* * *
— Как успехи? — поинтересовался папа.
— В понедельник уезжаю во Францию. На два месяца.
— Откуда деньги?
— Получила премию.
— Какую?
— Имени Моцарта.
— Я думал, ты бросила заниматься… А почему Моцарта? У него разве есть фортепианные произведения?
— Есть. Переложенные. — Про двадцать семь концертов мы умолчим — сам виноват, что не знает. — Ария Папагено из “Волшебной флейты”. В первом классе музыкальной школы проходят. Помнишь, я играла? Ладно, шучу. Конкурс потому, что юбилейный год.
— Что исполняла?
— Прелюдии Шопена…
— Что ж, молодец… Хвалю. Не забудь позвонить, когда вернешься.
* * *
На гонорар за предисловие к антологии анонимных произведений можно было купить небольшое ожерелье от Картье.
Но я им распорядилась иначе: в понедельник я собрала чемоданы и уехала к Ниловой в Старую Руссу.
Она давно меня приглашала.
* * *
И вот ясность утра. Тонкий запах духов — травяные, холодные, резкие; остро отточенный грифель карандаша и бумага — свежа и чиста, сладко пахнет. Рассеивается вчерашняя жуть, выжигается голубоватыми солнечными лучами.
К городу подступили ужасные холода: декабрь, Варвара, термометр лопнул на улице. Луна второй день в ледовитом зловещем сиянии, прозрачный сиреневый круг с красноватой каемкой, называемый гало, в нем она — как зрачок в глазном яблоке; дым из труб стелется в воздухе, кутает крыши, не идет вверх столбом. В город пришли холода…
Я открыла тетрадь и записала в дневнике число.
* * *
…Сегодня мне снова приснилось, что у меня ярко-красный маникюр и что я учу французский язык.
…Снова приснилось, что у меня маникюр ярко-красного цвета и я учу французский язык.
* * *
Какую же фразу выбрать?
P. S.
— Неправда, я все придумала, — сказала я.
— А вот и не все! — возразил Миша. — И это, между прочим, нечестно. Подумают еще, что я непорядочный человек.
— Ну, может, и не все. Может, половину.
— Тогда правду пиши одним цветом, а неправду другим.
— Думаешь?
— Да-да-да, — оживился Пал Палыч. — Я тоже хотел предложить нечто подобное. Ни к чему нам лишние пересуды. Сейчас, конечно, не пятидесятые, но все-таки я, слава Богу, не совсем пока еще забыт светским обществом… Миша молодец. Это хорошая мысль: то, что было на самом деле, автор пишет, скажем, обычным шрифтом, а то, чего не было, — курсивом. Или наоборот, это как вам понравится. Словом, вперед!
Короче, так я и поступила.