С чем приходит новое поколение
Опубликовано в журнале Нева, номер 7, 2008
Дмитрий Яковлевич Травин родился в 1961 году в Ленинграде. В 1983 году окончил экономический факультет ЛГУ. Публицист, журналист, заместитель главного редактора еженедельника “Дело”. Живет в Санкт-Петербурге.
Generation “Пу”
С чем приходит новое поколение
Несколько лет назад я услышал с телеэкрана песенку с весьма своеобразными словами. Трудно было понять, чего в них больше: наивности, цинизма, пофигизма или желания как следует заработать на эксплуатации всем нам хорошо знакомого образа. Трудно было даже понять, доминирует ли у декламировавших под музыку текст девушек какое-то одно из перечисленных выше качеств, или все они перемешаны, а затем размазаны ровным слоем по душам авторов песни, продюсеров группы и непосредственных исполнителей.
Подрался, наглотался какой-то мути.
Он так меня достал, и я его прогнала,
И я хочу теперь такого, как Путин.
Такого, как Путин, полного сил.
Такого, как Путин, чтобы не пил.
Такого, как Путин, чтоб не обижал.
Такого, как Путин, чтоб не убежал.
Я видела его вчера в новостях,
Он говорил о том, что мир на распутье.
С таким, как он, легко и дома, и в гостях,
И я хочу теперь такого, как Путин.
Юные девушки, впрочем, влюбчивы. Кто знает, может, и вправду просит их душа по ночам чего-то “такого, как Путин”? Но вот другой текст, обнаруженный мною в Интернете совсем недавно. Текст этот не поется под музыку, а используется как речевка в ходе предвыборных кампаний. Его автором является, судя по всему, молодой человек, представляющий одно из прокремлевских движений. Здесь меньше истерики, больше патетики, меньше женского, больше мужского, меньше личного, больше партийного.
Подернулась тиной!
Нет лучше и краше
“России единой”!
Поставим заслоны
Инфляции, СПИДу,
Мы примем законы,
Найдем Атлантиду!
Страна на распутье,
Мы лезем из кожи,
Поддержит нас Путин!
России поможем!
В сравнении с нами
Все партии тля!
Мы — Путина внуки,
Мы — дети Кремля!
Я подобрал лишь два текста, достойно представляющих современное поэтическое творчество. Но в принципе можно было бы найти в Интернете довольно много примеров такого рода любовно-верноподданнической лирики двадцатилетних граждан из поколения “Пу”. То есть тех, кто вступил в сознательную жизнь за годы правления Владимира Путина.
Что собой представляют эти молодые люди? Что ими движет? Какой станет Россия к тому времени, когда они сменят у руля своих отцов и дедов?
Не могу молчать
Сто раз я зарекался писать о новых поколениях. Сто раз говорил себе: старшие не могут по-настоящему понять младших. Сто раз приходил к выводу о том, что взгляды отцов на детей всегда односторонни, поскольку папаша меряет сына своими мерками, тогда как на самом деле здесь нужна совершенно иная шкала.
И все же не выдержал. Решился написать. Хотя за перо брался с трепетом, зная почти наверняка, что многое в моей гипотезе не подтвердится. Поскольку и мой взгляд, естественно, односторонен. Поскольку и я меряю той шкалой, которая возникла в годы, формировавшие совершенно иное поколение — поколение, много думавшее о политических и экономических преобразованиях общества, но упускавшее при этом из виду другие важные стороны человеческой жизни.
Оправдывает меня в авантюрной попытке написать о том, что я недостаточно знаю, пожалуй, два обстоятельства.
Первое — это опыт взаимоотношений моего собственного поколения с теми, кто был старше нас, прежде всего — с шестидесятниками. В те годы, когда я входил в сознательную жизнь (вторая половина 70-х — начало 80-х), отцы мало интересовались мировоззрением детей. С одной стороны, тогда вообще невозможно было интересоваться чьим-либо мировоззрением, поскольку оно по определению могло быть лишь марксистско-ленинским. С другой же стороны, прогрессивной части шестидесятников казалось, наверное, что значение межпоколенческих отношений ничтожно мало в сравнении с отношением между властью и оппозицией. Иными словами, если партия даст порулить, то свободная страна как-нибудь сумеет решить, каким двигаться курсом.
На деле же оказалось, что те проблемы, которые широко дискутировались в шестидесятнических кругах (начиная с “физиков-лириков” и заканчивая “социализмом с человеческим лицом”), фактически вообще не рассматривались как проблемы представителями следующего поколения. И это не удивительно. Люди, вошедшие в сознательную жизнь после похолодания 1968 года и не слишком надеявшиеся радикально изменить мир, были ориентированы сугубо прагматически — на выживание, на карьеру, на малые дела. Когда же внезапно открылось окно политических возможностей, они, не мудрствуя лукаво, без развернутых программ и долгих философских дискуссий стали распространять свои “малые дела” на большие пространства.
Реформаторы осуществили реформы самым простым и прагматичным образом, не пытаясь сопровождать свои действия гуманными, но не слишком реалистичными схемами, на которых настаивали широко мыслящие шестидесятники. Деловые люди создали свой эффективно работающий бизнес, быстро сориентировавшись в условиях бандитского капитализма и выучив такие слова, как взятка, крыша, откат, разборка и т. п. Реформаторы и бизнесмены в совокупности обеспечили народ хлебом, а деятели культуры предложили ему именно те зрелища, которых хотелось обывательской душе.
Шестидесятники чрезвычайно всему этому удивились и сочли преобразования 90-х годов каким-то отклонением от нормы. Однако если бы они лучше знали идущее вслед за ними поколение, то вряд ли стали бы удивляться. Как реальные успехи преобразований, так и та особо циничная форма, в которой они были осуществлены, вполне соответствовали поколенческому менталитету семидесятников.
Как бы хорошо ни учились дети у отцов, строить жизнь они будут по-своему. И нынешние двадцатилетние — поколение “Пу” — начнут когда-нибудь строить Россию, исходя из тех представлений, которые формировались в путинскую восьмилетку. Чтоб будущее нашей страны не оказалось для отцов совсем уж неожиданным, им полезно было бы изучить мировоззрение детей, а не сетовать по привычке: мол, молодежь плохая пошла и не хочет учиться у старших уму-разуму.
Практически полное отсутствие попыток разобраться в данном вопросе и вынудило меня на несколько рискованный эксперимент с проникновением в менталитет нового поколения. Кроме того — и это второе, что, надеюсь, несколько оправдывает автора этих строк, — за последние годы я неоднократно пытался разбираться в данном вопросе. Мне довелось преподавать в трех различных петербургских университетах (да еще на разных факультетах), и наблюдения, полученные в ходе многочисленных дискуссий со студентами, легли в основу тех размышлений, которые следуют ниже.
Понятно, что “выборка” у меня не представительная. Понятно, что “исследования” были несистематичными. Понятно, что собственные мои “штампы” в известной мере исказили восприятие. И тем не менее некоторые выводы из наблюдений я все же рискну сделать.
Чему учит история?
Известно, что история учит лишь тому, что ничему она по-настоящему людей не учит. Однако “не учить” можно по-разному. И первое принципиально важное отличие поколения “Пу” от моего поколения состоит в ином взгляде на историю. Точнее, в том, что сегодня историческое сознание отсутствует.
Я ни в коем случае не имею в виду плохое знание истории нынешними двадцатилетними. Среди них — немало прекрасно образованных ребят. Более того, здесь вообще не идет речь о знании отдельного предмета, поскольку история ничуть не важнее экономики, астрономии или грамматики русского языка. Речь вот о чем.
Мое поколение росло в ситуации, когда жизнь все больше представлялась неправильной, не соответствующей нашим запросам. Запросы эти у каждого могли быть свои. Кому-то не хватало свободы, а кому-то — карьерных возможностей. Кто-то страдал из-за железного занавеса, а кто-то из-за невозможности купить машину. Но в любом случае неудовлетворение нарастало, и это стимулировало многих молодых людей к поиску причин брежневского застоя.
Масштабность поиска тоже, естественно, была у разных людей различной. Кто-то читал книги, а кто-то ограничивался кухонным разговором с приятелем. Для кого-то анализ причин становился частью образа жизни, а для кого-то подходил первый же попавшийся ответ. Но сближало все эти поиски то, что, объясняя настоящее, мы вынуждены были уходить в историю. Мы видели начала современной нам России где-то “во глубине веков”.
Беру “глубину” в кавычки, поскольку для большинства она, естественно, была “по щиколотки”. Кто-то ограничивался констатацией слабых умственных способностей Брежнева и апеллированием к вождям прошлого. Кто-то ругал Сталина и превозносил нэп. Кто-то видел пагубность революции и идеализировал царскую Россию. Кто-то доходил до понимания проблем, не решенных реформами Александра II и Столыпина. Были, наконец, и такие мыслители, которые, уходя поистине в глубь веков, анализировали деятельность Ивана III и Ивана IV.
Неважно, какой процент молодых людей составляла каждая из этих условных групп. Поверхностных мыслителей всегда больше, нежели глубоких. Важно другое. Сегодняшний день для нас во многом был детерминирован днем вчерашним.
Сейчас — иная картина. Изучение истории может стимулироваться чем угодно, и попытка объяснить настоящее через прошлое становится маргинальной. Иначе говоря, кто-то интересуется Сталиным, поскольку изучает войну. Кто-то копается в революционных делах, поскольку хочет и сегодня быть революционером. А у кого-то просто есть любимые исторические герои. Выстраивание историко-логической цепочки, объясняющей особенности путинского режима через процесс его становления, — это дело, интересующее весьма немногих.
Ведь путинская Россия предоставила молодежи массу возможностей. Ситуация в стране выглядит абсолютно нормальной и не нуждающейся в сложных объяснениях для подавляющего большинства представителей поколения “Пу”. Понятно, что и среди них есть масса неудачников, людей нереализовавшихся и влачащих убогое существование. Но нет интеллектуальных стимулов искать системные объяснения неудач в истории нашего общества. Как правило, их причины находятся гораздо ближе.
Поэтому подавляющему большинству неизвестны даже ключевые факты российской истории 90-х годов (то есть той истории, которую поколение “Пу” пережило детьми). Или, точнее, эта история известна лишь в той мере, в какой постарался ее донести до молодого человека конкретный школьный учитель.
Что же из всего этого следует? Что отличает поколение, не обладающее историческим сознанием? Как начинают размышлять такие люди, когда все-таки приходят к выводу о необходимости системного объяснения некоторых фактов?
С одной стороны, они гораздо легче берут на вооружение разного рода конспирологические схемы, поскольку, если ты не видишь закономерности становления некой системы, ты, естественным образом, начинаешь выводить ее из действия конкретных людей.
Теория всемирного заговора (жидомасонского, в частности), как мне кажется, не очень сейчас популярна. Но вот видеть во всем руку Вашингтона, считать, скажем, любую цветную революцию следствием тайной работы агентов США — это весьма характерно для многих. Причем антиамериканизм интеллектуальный (если можно так выразиться) не сопровождается бытовым. Американцы в глазах представителей поколения “Пу” — это нормальные парни, а перспективы работы за океаном — это очень хорошо.
С другой же стороны, люди, не обладающие историческим сознанием, не обосновавшие для себя в юном возрасте логику становления режима, могут при возникновении новых обстоятельств сравнительно легко пересмотреть свое отношение к нему. Скажем, если в условиях масштабного экономического кризиса Россия перестанет быть страной широких возможностей, представитель поколения “Пу” задумается о необходимости трансформации режима. Мне трудно представить себе, что этот человек, узнав вдруг о недостатках путинизма, будет испытывать такие же муки, какие испытывал на ХХ съезде сталинист, убежденный в исторических преимуществах социалистической демократии.
Наши и не наши
Второе принципиальное поколенческое различие между нынешними двадцатилетними и теми, кто сформировался в брежневскую эпоху, относится к проблеме самоидентификации. Кто я такой? К какой большой общности принадлежу? Кого считать нашими? Кого не нашими?
Для российской интеллигенции традиционно характерно было противопоставление себя власти. Конфликт этот сформировался еще в царские времена, после революции в какой-то мере сгладился, а в позднюю советскую эпоху вновь вышел на первый план. Острота противопоставления определялась здесь двумя важными моментами.
Во-первых, тем, что власть препятствовала свободному развитию людей и потому, естественно, выглядела враждебной силой. Советский интеллигент по объективным обстоятельствам редко мог уважать себя за успешную карьеру. Следовательно, самоидентификация должна была строиться на неуважении к этой самой карьере и на неуважении к тем, кто ее делает.
В конечном счете противопоставление “власть-интеллигенция” стало элементом культурной моды, распространявшейся даже на молодых комсомольских карьеристов, не желавших совсем уж отрываться от веселой компании сверстников. Трудно было представить себе в начале 80-х годов, что кто-нибудь в приватной кухонной беседе о политике вдруг искренне скажет: “Я безмерно уважаю нашего дорогого Леонида Ильича Брежнева”. На такого человека взглянули бы либо как на сумасшедшего, либо как на ведущего себя не вполне прилично.
Во-вторых, отторжение власти определялось тем, что в интеллектуальной конструкции “мы–они” на роль враждебной стороны никого больше было не найти. Не подходили для этого, в частности, иностранцы, поскольку совки, редко выезжавшие за рубеж, с трудом воспринимали их в качестве угрозы. Вывесив железный занавес, власть осталась наедине с народом и вынужденно приняла на себя все упреки за тяготы народной жизни.
Последним поколением, для которого внешний мир являлся реальной угрозой, было поколение военное. Для семидесятников же империалист-агрессор оказался всего лишь персонажем из книжки, плохо написанной и носящей откровенно пропагандистский характер.
Мы вынужденно идентифицировались как умные, ироничные люди, держащие фигу в кармане и рассказывающие анекдоты про Брежнева, да про Василь Иваныча. Отделенные от рычагов власти засидевшейся геронтократией, мы посмеивались над карьеристами и уверяли, что наверх всплывает одно лишь г… Перекормленные революционной патетикой, мы скептически относились ко всякой героизации, однако совсем обходиться без кумиров не могли, а потому поддерживали культ непризнанных властью гениев — Льва Николаевича Гумилева, Сергея Сергеевича Аверинцева, Андрея Дмитриевича Сахарова и т. д.
Сегодня все по-другому. Власть не препятствует ни свободному развитию молодых людей, ни выезду за границу. Правящая верхушка остается враждебной силой лишь в глазах узкой группы юношей и девушек, желающих самореализовываться в сфере политики, политической журналистики и т. п. Для остальных представители власти скорее предмет для подражания — сравнительно молодые, яркие, успешные. Все догадываются (даже если не говорят об этом вслух), насколько богаты правители России. Все понимают, как хорошо обстоят у них дела с особняками на Рублевке, машинами, костюмами, банковскими счетами и дорогими номерами в Куршевеле.
Самоидентификация молодого человека теперь предполагает хотя бы умеренную героизацию гламурных вождей. Кто-то хочет “такого, как Путин”, а кто-то — такого, как герой фильма “Бригада”. Нищие интеллектуалы, метящие в новые Аверинцевы, попадают скорее в разряд неудачников.
Мировой опыт показывает, что разграничительная черта между “мы” и “они” в подобных ситуациях проходит по национальным границам. Собственно говоря, именно национальная самоидентификация — вещь, наиболее естественная для формирующегося народа, тогда как противопоставление “интеллигенция-власть” порождено маргинальными обстоятельствами. После серьезных революционных испытаний нация часто сплачивается вокруг вождей. Так было во Франции после Великой революции. Так было в Германии перед приходом Гитлера.
Если власть попадает в разряд “мы”, то на место “они” приходят иностранцы, превращающиеся из мифа в реальность. Редкий молодой человек, выросший в нормально обеспеченной интеллигентной семье, проживающей в Москве или Петербурге, знает сегодня о загранице лишь понаслышке. Заграница стала реальностью. И какой бы приятной, дружественной, манящей не была она, для многих юношей и девушек потенциально существует вероятность превращения ее в неприятную и недружественную.
Сказочный герой, каким был иностранец для семидесятников, вряд ли станет реальным врагом. А реальный человек, каким стал иностранец для поколения “Пу”, может оказаться кем угодно в зависимости от обстоятельств.
Враги сожгут родную хату
Обстоятельства же эти таковы, что в сегодняшнем мире нас пронизывает гипертрофированное ощущение агрессивности внешней среды. Отсюда вытекает третье принципиальное поколенческое различие между семидесятниками и нынешними двадцатилетними.
Мое поколение росло в атмосфере разрядки. Уже к середине 70-х годов она вошла в официальную пропаганду, причем брежневское руководство было гораздо больше заинтересовано в подчеркивании результативности своих миротворческих усилий, нежели в проведении стандартной большевистской линии, акцентирующей внимание на кольце врагов, сомкнувшемся вокруг Страны Советов. Любить Брежнева за разрядку мы не стали, но вот ощущение безопасности пришло. Агрессивность империализма выглядела мифом, а эффективность миротворчества — фактом.
Вместо того, чтобы стращать молодого обывателя рассказами о Карибском кризисе, поставившем планету на грань Третьей мировой войны, официальная пропаганда замяла эту страшную историю. К урокам гражданской обороны мы относились наплевательски. Никто никогда не думал, придется ли ему на практике спасать свою жизнь с помощью противогаза или бомбоубежища.
Сегодня, конечно, нельзя сказать, будто опасения серьезной войны усилились. Но все же кое-что изменилось. Американские действия в Афганистане и Ираке, а также воинственная риторика Вашингтона в отношении Ирана сделали совершенно реальной фигурой мифического империалиста из старых советских пропагандистских брошюр. На фоне серьезного обострения конфликтов в Азии многим уже кажется, что страны НАТО хотели в 90-х годах оккупировать Сербию. А продвижение Северо-Атлантического альянса к российским границам интерпретируется в качестве непосредственной угрозы нам самим.
Страхи нарастают, и даже цветные революции, совершающиеся на постсоветском пространстве, выглядят теперь не столько следствием объективного развития событий, сколько результатом американской агрессии. Кольцо врагов сжимается. Заговор против России вызревает. Конспирология, об усилении роли которой шла речь выше, получает обильную пищу благодаря той внешней политике США, которая утвердилась при Джордже Буше.
Если бы в Белом доме лучше знали историю, то могли бы обнаружить, как в постреволюционной Франции, столкнувшейся с интервенцией, и в Германии, униженной Версальским миром, агрессивность внешней среды вызывала соответствующую реакцию. В сегодняшней России — по сути дела, постреволюционной — народ также крайне болезненно реагирует на внешний вызов.
Данный фактор воздействует, естественно, на всех россиян, однако поколение “Пу” по двум причинам объективно оказывается наиболее восприимчивым. Во-первых, оно выросло в условиях господства жесткой конкуренции и легко приходит к мысли о том, что в мире все грызутся друг с другом за кормушки. А во-вторых, двадцатилетние хорошо представляют себе столь соблазнительную для американцев кормушку применительно к России. Если семидесятников учили, что империализм по определению питает ненависть к Стране Советов (и это воспринималось как дешевая пропаганда: кому мы, нищие, нужны?), то поколение “Пу” знает: все воюют за нефть, которой много у Ирака, Ирана и России. Так кто же там следующий в очереди на “демократизацию”?
Объективно вызревающее представление об агрессивности внешней среды усиливается благодаря той пропаганде, которая обрушивается на телезрителей нескольких ведущих каналов. Тем или иным способом людей приучают к мысли о том, что Запад всегда был нам враждебен, а значит, остается опасен для России и по сей день.
Впрочем, любая пропаганда эффективна, лишь пока народ верит пропагандистам. То, что сегодня именно Америка воспринимается в качестве угрозы, есть совокупный продукт усилий Белого дома и Кремля. Точнее, Кремль воспользовался примитивизмом действий Белого дома.
Если по-настоящему серьезные угрозы России возникнут с иной стороны, если они выйдут из какого-нибудь уголка Азии и если усилия кремлевской пропаганды разойдутся с реальными ощущениями людей, Запад может для поколения “Пу” быстро превратиться из противника в союзника. Ведь в основе поколенческого мировоззрения лежит гипертрофированное ощущение агрессивности внешней среды, а вовсе не то представление о конкретном вековечном враге, которое разрабатывается в недрах кремлевской администрации.
Молодым
везде у нас дорога
Четвертое принципиальное различие между семидесятниками и поколением “Пу” определяется формирующейся сегодня у молодежи ранней потребностью в ощущении собственной значимости.
Фраза “Молодым везде у нас дорога” взята из популярной патриотической песни советских времен. Однако на самом деле в ту эпоху перспектив роста у молодежи не было практически никаких. Более того, если некоторая надежда добиться успеха годам так примерно к пятидесяти у моего поколения имелась (при условии соблюдения правил номенклатурного поведения), то стать лицом, хоть сколько-нибудь значимым уже в комсомольском возрасте, было абсолютно невозможно.
Точнее, имелся единственный шанс — продвинуться в той сфере, где геронтократия по объективным физиологическим причинам не могла ни на что претендовать. Речь идет о спорте. Важнейшей причиной его успешного развития в СССР была отнюдь не широкая государственная поддержка. Просто большой спорт давал единственный шанс по-настоящему амбициозным и целеустремленным молодым людям добиться жизненных успехов в том возрасте, когда те еще могут человека радовать. Стариков искусственным образом делали трижды героями, лауреатами всяческих премий, обладателями почетных званий, но даже по решению партии и правительства они никак не могли оказаться чемпионами мира.
Впрочем, спорт не мог, естественно, стать магистральным путем для всех семидесятников. Те, кто желал добиться успеха в экономике, в науке или даже в искусстве, должны были долгие годы пресмыкаться перед начальством, поскольку иерархическая система никак не стимулировала использование талантов. Действовал принцип “Ты — начальник, я — дурак”. И даже если жизнь убедительно показывала, что дураком является именно начальник, отсутствие конкуренции сохраняло за ним руководящие позиции.
В такой ситуации любой человек, небезразличный к судьбе страны, мог проявлять свою позицию лишь в кухонных разговорах. Бороться на деле за реализацию выстраданных взглядов было невозможно, а потому с молодости “совок” привыкал чувствовать себя лишь маленьким винтиком огромной машины. Тот же, кто не хотел быть лишь винтиком, оказывался вынужден тщательно затаиться и выражать свое мнение в крайне узком кругу доверенных лиц. Словом, чем ярче индивидуальность — тем меньше публичности.
С началом российских экономических реформ в этой сфере произошли поистине радикальные изменения. Иерархии разрушились, и молодой возраст перестал быть помехой для достижений. В студенческом возрасте человек может начать делать карьеру и обзавестись приличным автомобилем. Лет в двадцать пять он через ипотеку уже приобретает престижное жилье, благо банк уверен в его карьерных перспективах. К тридцати годам наш герой уже ворочает крупным бизнесом. К сорока — он олигарх или же крупный чин в ФСБ, что, собственно, одно и то же.
Это, конечно, лишь общая схема. Понятно, что рынок не предоставляет возможность обогащения для всех. Он лишь дает шанс и порождает широко востребованный миф об успехе. Но воздействие этого мифа на молодежь оказывается поистине огромно. Рушится установившаяся в советское время традиция, согласно которой до поры до времени надо тихо сидеть и не высовываться. Высунуться теперь имеет право каждый. Надо лишь найти безопасную для себя форму проявления активности.
Лучшей такой формой являются прокремлевские молодежные движения. Много говорится о том, что они дают поколению “Пу” материальные выгоды и возможности карьерного роста. Однако важно не только это. Моральные дивиденды весомее. Двадцатилетний молодой человек вдруг начинает чувствовать собственную значимость. Ту значимость, которая была немыслимой даже для комсомольского активиста 70-х годов.
Вот “нашист” пикетирует британское или эстонское посольство. Если парень не слишком обременен знаниями, то думает, будто и впрямь участвует в формировании внешнеполитического курса России.
А вот представители движения “Местные” контролируют бизнесменов: не используют ли те в качестве наемной рабочей силы нелегальных мигрантов. Сам парнишка еще ничего делать не умеет, но его уже побаивается матерый товаропроизводитель.
Точно так же молодые ребята контролируют соблюдение запрета продавать алкоголь несовершеннолетним. Стоят над душой у кассирши, по возрасту годящейся им в матери. А после окончания “рабочего дня” сами оттягиваются водочкой, поскольку в их действиях нет никакой идейной позиции — одно лишь желание почувствовать себя человеком влиятельным.
Помню, с каким чувством собственного достоинства рассказывал мне один парень из “Молодой гвардии └Единой России“” о том, как участвовал в изготовлении провокационного плаката, поднятого на марше несогласных. Он чувствовал, что предотвращает в нашей стране цветную революцию.
Не случайно бывший лидер “Наших” Василий Якеменко выдвинул тезис о необходимости смены нынешней пораженческой элиты. Ведь именно желание как можно скорее стать элитой цементировало ряды Васиных бойцов.
Пипл все схавает
Самые активные молодые люди стремятся как можно быстрее войти в элиту и при этом весьма скептически относятся к широким народным массам. Отсюда у поколения “Пу” весьма своеобразное отношение к демократии. В этом состоит его пятое принципиальное отличие от поколения семидесятников.
Как относились к народу в свое время молодые интеллектуалы-семидесятники? Да никак. Поскольку никаких контактов с народом (кроме тех, что возникали возле пивного ларька) у них не имелось. Народ был пассивен и свое отношение к происходящему в стране выражал обычно лишь с помощью определенного набора хорошо всем известных букв. Яйцеголовым молодым людям казалось, что мужички разделяют их презрительное отношение к правителям и что в противостоянии “власть-интеллигенция” народ теоретически находится на стороне последней.
Но вот прошло время, и выяснилось, насколько эти представления семидесятников были наивными. Впервые столкнувшись с истинно народным волеизъявлением, шестидесятник Юрий Карякин с пафосом воскликнул: “Россия, ты одурела!” Семидесятники подумали примерно так же, только без пафоса.
На самом же деле страна отнюдь не одурела, а просто проявила наконец саму себя. Проявила в той ситуации, когда демократия действительно предоставила возможность широким слоям общества высказываться по поводу всего происходящего не только трехбуквенными комбинациями, но и галочками в бюллетенях.
Поколение “Пу” сформировалось уже после карякинского прозрения, а потому никаких иллюзий в отношении народа у него не имеется. Все насмотрелись на Жириновского с Шандыбиным, все до глубины души прониклись мудростью генерального курса “Единой России” и тонким стратегическим расчетом гениального “Плана Путина”. В итоге общество разделилось на тех, кто считает, что пипл все схавает, и на тех, кто как раз таки непосредственно хавает.
Для ценящих себя представителей поколения “Пу” нет вопроса о том, на чьей стороне быть: на стороне ярких, успешных и недемократичных представителей власти или же на стороне той толпы, которая хавает приготовленное элитой кушанье. Проблема российской демократии, столь остро дебатирующаяся старшими поколениями, для значительной части двадцатилетних, как мне представляется, вообще стоит несколько по-иному. Демократия, конечно, нужна, но ее обретение — это перспектива далекого будущего. Того будущего, когда народ станет сознательным. Пока же волей-неволей приходится иметь дело с тем, что есть. О столь грустных реалиях можно, конечно, жалеть, но проявляемая в этой связи мучительная рефлексия семидесятников, а особенно шестидесятников — вещь странная и бессмысленная.
В какой-то мере постановка вопроса о демократии для поколения “Пу” напоминает постановку вопроса о социализме с человеческим лицом для семидесятников. Предыдущее поколение спорило до хрипоты, а новое проблему просто снимает по причине ее бессмысленности: о чем спорить, когда на повестке дня вопрос все равно не стоит.
Нервные демократы, сами не верящие в то, что путинский режим можно сегодня каким-то образом трансформировать, постоянно кричат: “Ужас! Россия гибнет!! Надо ж хоть что-то делать!!!” А поколение “Пу” молчит и просто делает карьеру, откладывая пустую дискуссию до лучших времен.
Впрочем, в отличие от социализма с человеческим лицом демократия не является мифом. А потому на протяжении жизни нынешних двадцатилетних она рано или поздно вновь станет актуальна. И в той мере, в какой данный вопрос реально будет актуализироваться, поколение “Пу” начнет преобразовывать жизнь общества.
Есть ведь принципиальная разница между сознательным отторжением “буржуазной демократии” многими европейцами времен авторитарных режимов 20–30-х годов (а также латиноамериканцами послевоенной эпохи) и тем снятием вопроса с повестки дня, которое демонстрирует сегодня поколение “Пу”. Люди, идейно отрицающие демократию ради нацизма, фашизма, коммунизма, фалангизма, хустисиализма или еще какого-нибудь изма, вряд ли смогут стать когда-нибудь ее сторонниками. А люди, идеологически индифферентные, начинают использовать демократические инструменты в тот момент, когда выясняется, что те работают эффективнее всех остальных.
Кому суп не густ,
а кому жемчуг мелок
Шестое отличие поколения “Пу” от семидесятников определяется их сравнительно хорошим знакомством с современным Западом. Объективное сравнение увиденного за границей с тем, что имеем сегодня мы, вызывает серьезное разочарование.
Трудности преобразований, осуществленных в России, неизбежно должны были вызвать у значительной части населения чувство фрустрации. Нам так хотелось быстро и без проблем перейти в новый, благополучный мир. Нам так верилось, что мы можем быть не хуже других. Нам прямо-таки виделось, как город, в котором живем, трансформируется чуть ли не на глазах. Но, увы… Как ни оценивай реформы 90-х годов, приходится признать: по-прежнему велик разрыв в качестве жизни между Россией и развитыми европейскими странами.
Разочарование постигло представителей разных поколений, что отражается и в отношении к реформам, и в восприятии либеральных идей, и в результатах голосования на выборах. Однако характер фрустрации, как мне кажется, у детей и отцов весьма различен.
С фрустрацией шестидесятников и семидесятников все понятно. Многие из них не смогли реализоваться в пореформенный период. Многие остались без работы, без нормального заработка, без возможности прокормить семью. Многие вынуждены были для спасения детей начать заниматься отнюдь не тем, что хотелось делать в молодости, отнюдь не тем, что усваивалось на вузовской скамье. Такого рода фрустрация неизбежно вызывает смену политических ориентаций и рост симпатий к тем лидерам, которые смогли одеть, обуть, накормить.
С фрустрацией поколения “Пу” все намного сложнее. Его представители вошли во взрослую жизнь, когда самый трудный период преобразований был уже позади и когда открылось множество новых возможностей. Они выбирали специальность, уже ориентируясь на совершенно иную структуру экономики, нежели советская, и, как правило, не сталкивались с тем, что профессия, записанная у них в дипломе, вдруг взяла да и “умерла”. Понятно, что и в этом случае возможны многочисленные разочарования, но они по идее должны носить уже чисто личностный характер, а не поколенческий.
Однако, как представляется, и в случае с поколением “Пу” есть почва для формирования массовой фрустрации. Ведь, с одной стороны, у детей в отличие от отцов вроде бы все есть. Кто недоволен, тот, так сказать, “с жиру бесится”. Но, с другой стороны, выезжая даже в соседнюю Финляндию, где из молодых интеллигентных петербуржцев не побывал разве что совсем ленивый и нелюбопытный, человек видит, насколько качество жизни общества в целом отличается от нашего. Подчеркиваю, именно качество жизни.
Различия в уровне жизни между богатыми и бедными — причина фрустрации отцов. Тот же из отцов, кто пережил все трудности, взял себя в руки и смог выйти на приличный уровень доходов, в определенном смысле чувствует удовлетворение от достигнутого и закрывает глаза на нашу ужасающую экологическую ситуацию, на убогость провинции, на жестокость общества, встречающуюся на каждом шагу. В идеале он просто строит себе загородный особняк, отгораживается высоким забором и знать не знает про мерзости той окружающей жизни, из которой ему, по счастью, удалось выбраться.
А дети, не испытавшие трудностей перехода, часто обращают внимание именно на качество жизни, на то окружение, в котором им придется существовать следующие полвека и от которого никак не уйти даже при очень высоких заработках. Дети видят, что в европейских городах на улицах гораздо чище, что там нет бомжей, что промышленность выведена в специальные зоны, что пустыри застроены или засажены деревьями, что не загажены места отдыха, что красоту загородного дома принято не скрывать забором, а демонстрировать соседям. Дети понимают, что сколько бы они ни вкалывали, сколько бы ни зарабатывали денег, своими индивидуальными усилиями им обстановку в целом не изменить. Надо либо эмигрировать, либо смиряться со всем этим.
О тех, кто эмигрирует или же просто ищет работу за рубежом, речь сейчас не идет. Скажем о тех, кто остается. У них может возникать своеобразная, порой даже плохо осознаваемая иррациональная реакция на культурный шок. С одной стороны, возникает зависть к Западу. С другой — стремление почувствовать себя в чем-то лучше. Отомстить, наказать, порадоваться тому, что и они там в своем благополучном мирке порой испытывают неудобства.
Если отцы живут, условно говоря, во времени, сравнивая свою нынешнюю жизнь с прошлой, то дети — в пространстве. Если отцы сводят счеты с теми, кто виноват (или якобы виноват) в их трудностях, то дети — с теми, кто незаслуженно (или якобы незаслуженно) преуспевает. Ведь молодые финны, немцы или французы ничуть не лучше, ничуть не квалифицированнее, ничуть не работоспособнее молодых русских. За что же им такая пруха?
Отцы, вышедшие из “совка”, объективно понимают, что слабее в конкурентной борьбе: хуже знают языки, позже освоили профессии. Дети же не видят никаких объективных причин смиряться с необходимостью жить менее благоустроенной жизнью. Отсюда — симпатии к правителям, способным прикрикнуть на своих западных коллег или даже перекрыть им газ. Пусть почувствуют нашу силу. Глядишь, уважать начнут.
Двадцать лет спустя
Какая же в целом у нас получается картина?
Ребята из поколения “Пу” рано начинают испытывать потребность в чувстве собственной значимости, что подвигает некоторую их часть на активные действия. Действия эти осуществляются в кругу тех, с кем молодой человек хотел бы идентифицироваться. А направлены против тех, кто не воспринимается в качестве своего, “нашего”.
Идентификация по большей части происходит на национальной основе, как на самой для таких случаев естественной. При этом выделение кумиров, на которых хочется тем или иным образом равняться, данной идентификации существенным образом способствует. Кумиры — это красивые, успешные люди, хорошо зарабатывающие, много имеющие и не слишком идеологизированные. В одном кругу с ними чувствуешь себя сильнее и увереннее.
Может ли скомпрометировать кумиров то, что они слишком вольно наклоняют жизнь в свою сторону, пренебрегая интересами масс? Нет, не может, поскольку поколение “Пу” эти самые массы не уважает. Оно слишком хорошо знает цену жалкой толпе, покоряющейся героям не из желания достигнуть того же, чего достигли они, а просто в силу своей рабской психологии.
Жизнь предоставляет массу возможностей, и молодой человек хочет их реализовать так же, как реализовал их в свое время кумир. При этом задумываться о несовершенствах построенной этими кумирами социальной системы нет особых оснований. Нет оснований копаться в истории, искать причины каких-либо ошибок. История начинается здесь и сейчас. А все, что было раньше, не более чем увлекательный роман, который можно почитать в часы отдыха.
Впрочем, даже жизнь с возможностями, естественно, далека от идеала. Далека по объективным обстоятельствам. Исправить это нереально, а нереальным делом поколение “Пу” заниматься не станет. Возникающий на этой почве стресс снимается повышением чувства собственной значимости. Раз у нас дела обстоят хуже, чем у “них”, значит, мы должны быть сильнее. От нашей силы, глядишь, хуже станет “им”, и тем самым положение в целом выровняется.
Впрочем, наше отношение к “ним”, к тем, кто иной, не свой, определяется не только стремлением повысить собственную значимость, но и опасением, связанным с агрессивностью, проявляемой той стороной. В совокупности эти два чувства углубляют деление на “мы” и “они”, проходящее для поколения “Пу” прежде всего по национальным границам.
Такая вот в целом получается картина. Отцам она не слишком нравится, но, впрочем, когда это отцам нравилось то, как смотрят на мир дети? Важнее другое.
Семидесятники свою Россию выстроили. Страна получилась эффективной и циничной. Жить в ней можно. Можно и преуспевать. Можно даже цвести и пахнуть. Нос, правда, при этом приходится тщательно зажимать. А о том, чтоб еще и глаза были закрыты, за нас позаботятся, кому следует. Такой Россия останется, скорее всего, до тех пор, пока не сменятся поколения. А какой же станет наша страна, когда бразды правления перейдут в руки поколения “Пу”?
Несмотря на кажущуюся идеологизированность и агрессивность нынешних двадцатилетних, мне их поведение представляется скорее прагматичным и ситуативным. Конформизм и национализм определяется, с одной стороны, потребностью в самоидентификации, а с другой — благоприятной экономической конъюнктурой, в которой формируется поколение “Пу”.
Национализм, естественно, с годами никуда не денется. Страна может развиваться более или менее успешно, но если человек в молодые годы почувствовал, что национальная характеристика является важнейшей чертой его личности, эта форма идентификации останется с ним навсегда.
Конформизм же может давать самые разные последствия. Если нефтедоллары будут обеспечивать процветание и 20 лет спустя (что крайне маловероятно), поколение “Пу” не станет трансформировать страну. Если же оно окажется на распутье в ситуации очередного кризиса, то выберет для развития наиболее прагматичный вариант.
Будет ли это демократический, европейский выбор? Гарантии нет, поскольку мы никак не можем сегодня предугадать все факторы, которые к тому времени будут влиять на развитие ситуации. Но во всяком случае у нас нет сегодня серьезных оснований полагать, что поколение “Пу” предопределено к движению в какую-нибудь иную сторону.