Рассказ
Опубликовано в журнале Нева, номер 7, 2008
Лидия Анатольевна Березнякова закончила СПбГЭТУ (ЛЭТИ), работает в Физико-техническом институте им. Иоффе. Живет в Санкт-Петербурге.
Любовь к делу, которое выбирают люди, возвышает их к богам.
Из древнеегипетских папирусов
Мрачное, грязно-кирпичное здание филиала известного НИИ “Химфизатом” располагалось за городом на пустыре, рядом с городской свалкой. Неподалеку коптили небо трубы завода “Атомпром”. В окрестных деревнях протяжно выли собаки…
Каждый день, как и двадцать лет назад, ранним утром сотрудники НИИ упрямо брели от платформы Студенцево, хлюпая по размытой самосвалами слякотной деревенской дороге с собачьими отметинами, и исчезали в стекляшке проходной. Предъявляли пропуск и под бдительным взглядом охранника устремлялись к зданию НИИ решать свои суровые задачи. И хотя темнота еще съеживалась в углах вестибюля, стосковавшееся за ночь эхо уже громко перепевало скупые приветствия первых невыспавшихся сотрудников.
Любопытный луч солнца, уворачиваясь от макушек деревьев, играющих с ветром, пробился сквозь пыльные окна лаборатории твердотельной электроники НИИ “Химфизатом”. Магические кристаллики, в беспорядке наваленные на столах, вспыхнули изумрудным светом. Стали заметны два громоздящихся по углам закопченных цилиндра — печки для роста магического кристалла — с торчащими проводами. На кусках миллиметровки, заботливо приклеенных к печкам пластырем, виднелись ласковые надписи “Лиза” и “Даша”.
В комнату лаборатории твердотельной электроники влетел вихрастый, рыжий и небритый аспирант Тюленев.
— Как здоровье аппарата? — он кивнул на руководителя группы докторанта Евгения Ефимовича Стеблова, храпевшего на потертом кожаном диванчике со старинной резной спинкой.
— Нормально, только змеевика не хватает… — нехотя ответствовал Андрей Утехин, бородатый плотный детина лет тридцати пяти с русыми волосами и улыбчивым лицом, не отрываясь от своего занятия. Он с азартом и добросовестностью дятла долбил по клавиатуре, пытаясь засадить летающие на экране кубики и пирамидки в квадратную коробку.
— Зато у нас было! — Тюленев вынул бутылку водки.
Утехин оглянулся и поморщился:
— Неверный опохмел приводит к запою, — теперь по экрану бродили какие-то монстры и со зверскими рожами душили друг друга.
На диване под грудой ватников заворочался Стеблов.
— Ты бы лучше рассольчику огуречного припас, — горбоносый Стеблов рывком спустил худые ноги на пол, небрежно накинул ватник и дотянулся до одежды на стуле. — Ну, какого черта так рано притащился, Тюленев? Такой сон из-за тебя недоглядел. Уволю, ей-богу уволю. — Стеблов недовольно крякнул, стремительно натянул потертые джинсы и вязаный свитер и пошел ставить чайник на плитку.
— А сон-то какой приснился, Евгений Ефимович?
— А вон, Глафира, моя мечта, — он показал на обнаженную волоокую красавицу, вырванную из глянцевого журнала и пришпиленную к стене канцелярскими кнопками.
— Да я вам таких сколько хочешь достану.
— А-а, трепло!
На плитке весело забормотал чайник. Стеблов плеснул каждому по полчашки заварки.
— У нас на следующей неделе заказ горит. А твоя “Лизаветта” вчера таким лажовым кристаллом разрешилась. Откуда на нем углеродный налет? — строго спросил он Утехина, с аппетитом отхлебывая черную жижу.
— Температурный режим менять нужно, а может, просто ячейка некачественная.
— Ну, пойдем поглядим…. — они склонились над печкой для роста кристаллов с надписью “Лиза”. Печку Утехин назвал в честь жены. “У меня на иждивении две женщины, и обе капризные”, — любил повторять он.
— А ты “Дарью” к завтрашнему дню подготовь, — скомандовал Стеблов Тюленеву. Другая печка была названа в честь жены Стеблова.
Пошел обычный трудовой день в одной из комнат лаборатории “Твердотельной электроники”. Полдня Стеблов с Утехиным возились с печкой “Лиза”. Утехин ползал под установкой, проверял датчики, смазывал подвижные части. Стеблов продумывал новую геометрию ячейки. Обсудив с Утехиным новый вариант, решился наконец запустить процесс. Утехин подготовил графитовый стакан с измененной геометрией, насыпал поликристаллическую массу, укрепил затравку и загерметизировал ячейку роста. Воздух в комнате посерел. Все трое зачихали от углеродной пыли. Стеблов в это время готовил программу, чтобы отслеживать характеристики на компьютере. Необходимо было изучить влияние геометрии ячейки на форму выращенного кристалла. В журнале “Физика полупроводников” уже ждали их новую статью. Кроме того, конференция в Германии была не за горами.
— Ну, с богом, — Утехин щелкнул тумблерами.
Замигали красные лампочки, загудел насос. Стеблов уставился в монитор. На экране задергалась зеленая точка. Поползла жирная кривая медленно и лениво, как обожравшаяся гусеница. Тюленев в это время отрегулировал, чертыхаясь, старую, вечно барахлившую насосную систему печки “Даша” и только потом открыл диссертацию.
— Защитился бы в два раза быстрее, если бы не нужно было столько времени на ремонт этого старья гробить. В Германии наверняка такой ерундой не занимаются. Установки там новые, — посетовал Тюленев.
— Ну, знаешь, с чистыми руками качественно дела не сделаешь. Хороший ученый должен быть и слесарем, и техником толковым. Только тогда весь процесс как на ладони будет.
Стеблов не отходил от компьютера, всматриваясь в графики. Утехин пока подготавливал новые ростовые ячейки для последующих экспериментов. Прошло четыре часа. Процесс остановили. Все трое столпились у компьютера. Стеблов довольно потирал руки:
— На конференции утрем немцам нос. На своих новейших установках до такого элегантного решения они не додумаются.
Кристалл получился приличный. Нужно было еще исследовать его на электрические характеристики.
Наконец покончив с делами, Утехин, вытирая капельки пота со лба черными от углеродной пыли руками, весело спросил:
— Нагрыземся девятнадцатого — это кто сказал? — вопрос повис в воздухе.
— Это у доцента Милютова юбилей! — вспомнил Стеблов. — Кстати, где он?
“Тут, пожалуй, и сопьешься незаметно”, — подумал Тюленев.
— У него лекции, но скоро будет.
— Два дня подряд, конечно, тяжеловато, — задумчиво произнес Утехин. — Практики мало.
— Нормально. Осилим, — уверил Стеблов.
В комнату тут же вошел Милютов. Загородил своей мощной фигурой проход. Милютов слыл человеком в целом непьющим. С увлечением писал докторскую по нитриду магического кристалла (нитрид магу). Неоднократно приглашался работать на Запад, но каждый раз отказывался.
Милютов подошел к столу, вынул из пакета банку квашеной капусты, банку маринованных грибов, зеленый лук.
— Как лекции? — спросил Утехин.
— Есть ребята толковые, — Милютов присовокупил палку колбасы, кусок ветчины и копченую курицу.
— Основательный подход к делу, — одобрил Стеблов.
Но никто не двинулся с места, поскольку не хватало главного. Из другого пакета Милютов извлек четыре бутылки водки.
— Толково. Самый чистый продукт, — Стеблов одобряюще кивнул. Тюленев, вздохнув, дисциплинированно достал и свою бутылочку. Поставили стопки. Подошли сотрудники из соседних комнат. Сели за стол. Чувствовалось плечо соседа. Стало уютнее.
— Ну что же, если коллектив пьющий, значит, моральный дух силен, — заметил Стеблов, аккуратно разливая водку по стопкам.
— Что скажет нитрид маг? — строго спросил Стеблов, налил стопку и подвинул ее доценту.
Все выжидающе смотрели, как Милютов крепко взял стопку мясистыми пальцами и выпил, тут же закусив квашеной капустой.
— Пошло! — удовлетворенно вздохнул Утехин. Остальные тоже выпили. Еще раз разлил по стопкам. — Ну, за тебя!
— Нет, погоди. Вначале Колю помянем. Сорок дней скоро. Толковый был парень, — Милютов поднял и опрокинул рюмку.
Все выпили вслед за ним не чокаясь. Помолчали.
— Высокий, стройный… Красавец… Еще тридцати не было, такому жить да жить… — вздохнул маленький и пузатый доцент Мымриков.
— Как случилось? — спросил кто-то.
— Врожденный порок сердца. А он ночами здесь сидел. Крепкий кофе литрами пил. Докторская уже почти готова была. В последний раз, помню, перед уходом выпил пол-литра кофе. Бледный был очень. А на следующий день… Все… Сообщили: упал, когда в трамвай входил. Инфаркт. Мгновенно… Лучший мой студент, — произнес Милютов, тяжело глядя прямо перед собой.
— Мать жалко. Один он у нее был, — Милютов болезненно помощился и опрокинул стопку.
Все опять выпили не чокаясь.
— Девушка переживает. Моя студентка, — вздохнул доцент Подкопаев.
— Жена?
— Да нет. Тут другое… Не захотела замуж за него. Сказала, что выйдет, если он на курорты ее возить будет. Он переживал. Весь в работу ушел. Ну вот… А теперь она переживает… — Снова повисло тяжелое молчание. И, возможно дело было не только в осознании несправедливости и непоправимости случившегося. Возможно, каждый думал, что и он когда-нибудь вот так, сразу, без следа… А что видел? Хорошо ли жил? И кого-то, возможно, подтачивал маленький червячок сомнения. Стоит ли того… Впрочем… К счастью, человеческая память устроена спасительным образом. Она коротка. Скорбь, тревоги, мгновенные прозрения тают в хаосе сиюминутного.
— Вчера такую картину застал, — решил взбодрить присутствующих Утехин. — Наша Мариша с образцами по коридору несется, ничего не видит. Навстречу субъект один, не местный. Она ему в живот уткнулась. Субъект возмутился: бегают, говорит, по коридору, как ненормальные. Маришка обернулась и гневно сверкнула на него глазами: “А где вы тут нормальных нашли…” Какова?!
Кто-то кисло улыбнулся. Кто-то задумался. Кто-то рассмеялся. И вот уже то здесь, то там за столом вспыхнули живые искорки веселья. Застолье тлело медленно, как дрова, на которые плеснули ковш ледяной воды. Но было чем согреться. И вот уже кто-то рассказывает анекдот. Кто-то хохочет. Кто-то откровенничает. И постепенно складывается тот особый колорит интимного узкопрофессионального застолья, который бывает только в таких тесных ученых коллективах. Достаточно однажды попасть на одно из таких интимных застолий, чтобы узнать все, чем в течение десятилетий жили и живут эти странные люди с давно севшего на мель потрепанного корабля науки. Какие редкие персонажи прорастают криво и причудливо в этой среде при недостатке тепла, пищи и света, словно на богом забытой океанской глубине. Здесь нужно только слушать и наблюдать. Наблюдать и слушать.
Наконец застолье разгорелось окончательно. Кто-то выкрикивал тосты. Кто-то терзал гитару. Только Милютов размеренно, вдумчиво пил и ел. Оставаясь в тени, словно серый кардинал созданного им самим и ради него мероприятия, снисходительно позволяя развиваться ему по своим, внутренним законам. На громкие голоса сходились сотрудники. Компания разрасталась. Ненадолго присоединились женщины, как всегда, сказали хорошие и правильные слова. Был торжественно вскрыт подарок — электрический чайник. Женщины выпили, закусили и, настойчиво отвергая всяческие уговоры остаться, побежали в свои семьи. Объединяющая часть закончилась, и разговоры, как тараканы, расползлись по разным углам стола.
— Да это дерьмушка. Да кому нужен этот тонкий слой?! — раздавалось с одного конца стола.
— Не факт.
— Там дефект на дефекте… Вся структура раскорячена. Какая проводимость может быть?!
— Все вопросы к небезызвестной вам Марине Михайловне Мыськиной, по прозвищу МММ.
— Как же, известный crazy sсientist!
— Ну, МММ — фирма известная, надежная…
— А как у вас с заказчиками нынче? — спрашивали на другом конце.
— Заказчиков мало. Денег еще меньше.
— Деньги портят человека.
— Вот я и ищу человека, который бы меня испортил.
— Там свалена химия: органика с неорганикой, — говорил соседу химик Дятлов, лысый с редким, нежным пушком на голове, но белозубый и веселый. Одновременно он увлеченно намазывал бутерброд и посыпал его мелко нарезанным зеленым лучком. — Ты же знаешь что такое неорганика?! У нас одна приоткрыла сейфик, где фоторезист лежал, и тут же брякнулась. Почки, печень — весь ливерный комплект отказал. Сразу в больницу увезли. А там в хранилище — и органика, и неорганика — все отходы в кучу свалены. Что есть что, не разберешься. Все это чадит. И тут же рабочим закуток отвели. Они там кушают, переодеваются. Что потом с ними будет? И, главное, кому это интересно? — сокрушался химик Дятлов и тут же нетерпеливо контролировал разливающего соседа: — Вон той, “Гжелочки”. Вот, вот, и не скупись. — В его комнате на столе всегда присутствовал пузатый графинчик с прозрачным, словно слеза, угощением. Рядом желанная закуска — баночка бычков в томате. Тут же, в вытяжном шкафу с открытыми шторками, кипятился какой-то химический раствор. Едкий запах жег горло. Дятлов был гостеприимен и всех входящих приглашал к столу. Но подсаживались только самые отчаянные.
— Сам хорош, — отвечал Мымриков. — Ты вечно с открытым вытяжным шкафом работаешь. Все вредные испарения в комнате. И тут же крепеньким балуешься. Ведь дышать невозможно. Не то что закусывать.
— Слушай! Есть жизненное правило: Закусывать надо всегда, независимо от обстоятельств. Кстати, подай вон того мясца с перчиком. А вытяжка, она, что закрыта, что открыта — один эффект.
— Так надо отремонтировать.
— Ты на общем собрании был? Не был. А там было четко сказано: ремонт за счет коллектива. А это несколько тысяч долларов, не меньше. Спасение утопающих — дело рук самих утопающих. Любимый лозунг руководства Химфизисчеззавис. Так мы его еще студентами прозвали. Помнишь?
— И что же делать?
— А ничего. Знаешь, кто дольше всех живет? — и он хитро прищурился. — Не знаешь. А я тебе скажу. Химики и художники. Это — статистика! Вот так вот, если сразу не помер от гадости, то потом от нее организм только крепнет и без нее уже жить не может. Симбиоз.
— Слушай, Евгений Иванович, — вклинился в разговор Стеблов, — ты на нашей помойке был? Нет. А зря. Это же клондайк. Недавно установку по напылению кто-то выбросил. Правда, мы с ней одного года рождения. Но она почти целая. Хорошая установка. В ней селен пылили. Надо отмыть. Возьмешься?
— Селен?! Чур тебя! — отмахнулся химик Дятлов. — Гадость страшная.
— Гадость-то, оно, конечно, — Стеблов почесал затылок. — Но отмывать придется: установка больно хороша.
— Только не у меня в комнате. Да и в вытяжку твоя установка не влезет. Тем более она у меня плохо работает.
— Это точно. Придется своими силами.
— Противогаз надень.
— Анекдот хороший есть, — подключился к разговору Утехин. — Приходит доктор к больному и говорит: “У меня для вас две новости плохая и хорошая. С какой начать?” — “С плохой”. — “Хорошо. Плохая: вы умрете”. — “А хорошая?” — “Хорошая: после вашей смерти эту болезнь назовут вашим именем”.— И он громогласно загоготал.
На противоположном конце стола что-то возбужденно рассказывал, размахивая руками и брызгая слюной, руководитель научно-технического центра профессор Тебилов по прозвищу Человек-Сенсация. Без него вообще не случалось ни одного мероприятия. Всю жизнь Тебилов с бешеной энергией балансировал на грани безумия, так же как и его фамилия. Всего-то поплотнее прижать язык к небу. Заменить мягкую букву на твердую в начале … И все! Шабаш! Какая уж тут карьера. Ну кто серьезно отнесется к доктору наук по фамилии Дебилов?! Так дразнила его дворовая шпана. В какой-то степени он был заложником, как это ни нелепо, своей фамилии. И с самого детства он твердо знал, что должен быть лучшим, а значит, крутиться больше, чем остальные. Да не просто лучшим, а должен добиться таких высот, чтобы никто не посмел, никто и никогда, даже подумать! И он старался, даже слишком. Его карьера развивалась стремительно. Молодой, предприимчивый доктор наук. Создатель нового научно-технического центра. Он умудрялся получать новые материалы, которые никто никогда не видел и в возможности получения которых сомневался весь ученый мир. Но отчеты были сенсационными. Он любил наукообразные слова. После публикации статьи под звучным названием “Генезис магического кристалла” к нему пристало другое прозвище: выдающийся генезис современности. Плотный, но гибкий и стремительный, он был одет в белый пушистый свитер. Носил всегда аккуратно отутюженные белые брюки. В его плутовских глазах бегали веселые бесенята. Он мог быть в разных местах одновременно. Только видели его здесь, а он уже там мелькнул. И успел уйти. Только договорился с этим, а уже договаривается с тем. И везде он есть, везде он был, везде о нем знают.
— А-а… он только что здесь был, — говорят одни. — И такое сказал… Мы думаем над этим.
— А у нас он тоже уже успел, — удивляются другие. — И мы думаем.
Как огонь, метался он по конференциям зажигая то одну, то другую аудитории.
— Мистер феербах у вас уже зажег?
— Да? Странно и у нас пожар.
Судьба идеи, брошенной им в массы, его мало интересовала. Тут же рождались другие. “Он значительно опередил свое время!” — восклицали одни. “Это сущая глупость”, — возражали другие. Но никто не мог доказать наверняка. Завкафедрой его продвигал, поскольку его виртуозные отчеты всегда сдавались в срок, да и к кафедре внимание не ослабевало. Закончив свою речь, Тебилов еще раз поздравил Милютова и, сославшись на дела, откланялся.
Тут же в комнату вошел опоздавший — профессор Афонин, бывший парторг института. Ему пододвинули штрафную.
— За именинника! — Афонин тотчас выпил и слегка покачнулся. Он осмотрел стол и обрадовался. — Ну-ка подай-ка мне коейской мойковочки. Знаешь мою свабость. Настоящий товайищ, — сказал он Милютову и грузно опустился на стул.
— Честно говоря, не знал вашей слабости.
— Да я за коейскую мойковку пайтию пйодам! — крикнул мгновенно опьяневший Афонин.
— А кто ее теперь купит? — хохотнул кто-то.
Афонин был разнообразно плодовит: регулярно писал стихи в стенгазету и на праздники. Организовывал занятия баскетбольной секции. Вел кружок юных изобретателей. Заведовал учебным отделом. Был заместителем заведующего лаборатории. И наконец, имел на иждивении семь дочерей. Соратники посмеивались над его прошлым. Он относился к этому снисходительно. Тем более что пересмотрел убеждения и даже был замечен на церковных праздниках неподалеку от губернатора… На самом деле профессор Афонин партию не забыл, поскольку всем был ей обязан. Звезд он с неба не хватал, но был приучен хорошо и методично делать свое дело. А парторг института — большая фигура. Все полезные связи в руках. Когда идеалы рухнули, Афонин не пропал. Ибо поднявшийся раз на партийной ниве уже не теряется. И список его обязанностей и регалий рос год от года. От прошлого остался портрет Ленина в кепке, писанный маслом. Он скромно висел сбоку в углу над шкафом. Как и вождь мирового пролетариата, профессор Афонин картавил. Он даже как будто намеренно выбирал слова с “р”. Так он, к примеру, отчитывал нерадивого студента: “Ваш куйсовик такая гойовная бой! В вас майо пйогматизма!”
Когда пришли лихие времена, он на всякий случай аккуратно перевесил портретик в менее заметное место, но, надо отдать ему должное, не снял. Оберегал “вечно живого”, давшего ему путевку в жизнь. Так и провисел добродушный старичок в кепочке, кося хитрым глазом, в аккуратной теплой комнатке профессора Афонина, пережидая бури сегодняшние, явившиеся отголоском бурь давно минувших, лихо им закрученных. Хитрый взгляд у Ильича, вдумчивый. Кто знает, может, опять его время придет. А сколько таких теплых комнаток по всей нашей матушке России… Так ли, нет? Но такие, как профессор Афонин, непотопляемы в любые времена.
Постепенно в компании остались самые стойкие.
— А я вот сам с собой водочки выпью, — задумчиво изрек Утехин, мягко наигрывая на гитаре. — И сам с собой по душам разговариваю. Размышляю…
Тюленев, будучи заметно навеселе, с большим чувством читал грустные стихи о вреде пьянства, раскачиваясь в такт:
Луна, фонарь стоят в окне, как после пьянки.
А я сижу в избе-времянке
С большой бутылкой валерианки.
Уже все выпито. Она лишь под рукой, меня спасая.
А я смотрю с тоской на сумерки, спустившиеся в сад.
Со мною рядом верный пес бросает взгляд на палку с колбасой,
Что тоже под рукой.
Но я не дам ему отведать яство это,
И нет, друзья мои, большого тут секрета.
Все дело в том, что я в тоске.
Она мне сердце гложет,
И все вокруг меня тревожит:
И за окном луна,
И сад, и все вокруг,
И мысли путаются вдруг,
Сомненья душу бередят,
И этот сад, и этот взгляд,
И что-то прыгает рогатое с копытами в окне,
Внушая ужас мне.
Ну, ладно, хватит, надо спать,
А завтра заново начать:
Луна, фонарь….
И так от века и до века
Зеленый змий тоску съедает,
А на закуску оставляет
Че-ло-ве-ка.
— Вот ты о вреде пьянства пишешь, а сам не закусываешь. Ты сам-то закусывай, закусывай, — ухаживал за ним доцент Подкопаев, заботливо подкладывая ему в тарелку то мясца, то грибков. — Поэзией, понимаешь, сыт не будешь.
Алкоголь, как известно, влияет на людей по-разному. Милютов, к примеру, раскрылся с неожиданной стороны. В обычное время добродушный молчун, немного рохля, с каждой рюмкой он все больше мрачнел и приобретал особенную значительность. Речь его становилась все более отрывистой. Исчезали все части речи, кроме глаголов. Он сосредотачивался, будто внутри его происходили какие-то загадочные процессы, до поверхности доходили только отрывистые приказания:
— Положь! — показывал он пальцем соседу на грибочки.
— Плесни! — на бутылочку.
— Подвинь! — на мясцо.
Стеблов пил много. Грусть в его глазах возрастала.
— А ты чего, Евгений Ефимыч, говорят, теперь здесь поселился? — весело спросил его, сидящий рядом сокурсник из соседней лаборатории. Посмотрел на него внимательно, наклонился к самому уху и деликатно вполголоса спросил: — С женой проблемы?
— С женой уже нет проблем. Нет жены — нет и проблем, — устало ответствовал Стеблов.
— Как так?
— Ушла. Вечно, говорит, ты на работе, хоть бы иногда денег приносил. Надоела, говорит, такая жизнь. Для себя, говорит, хочу пожить. А ты живи, говорит, со своими печками. Вот и живу.
— Сочувствую…– вздохнул сосед.
— Нечего сочувствовать, — взвился Стеблов. — Я теперь свободный человек. Вот захочу, напьюсь… И никто мне слова не скажет. — Он хватил стопку водки и поморщился. Посмотрел на сокурсника тяжелым взглядом, подался к нему:
— Слушай, ну как объяснишь женщине то, что она понять не способна. Ведь она хотела, чтобы вокруг нее все вертелось. Чтобы все к ее ногам: и время мое, и деньги. Конечно, с ее-то красотой, наверное, имеет право. Только я иначе устроен. Ей нужен карманный муж. А для меня смысл жизни — работа, и баста. — Он полоснул рукой по воздуху.
— Пр-равильно, — сказал химик Дятлов. — Нашему брату женщину выбирать нужно не по красоте, а по доброте.
— А лучше вообще одному, — махнул рукой Стеблов. — Проще.
— Зато один теперь в квартире. Лепота… Я бы не отказался один пожить,— мечтательно произнес химик Дятлов. — Только почему ты в лаборатории все время ночуешь?
— Да во всем доме воды нет уже неделю. Причем ни горячей, ни холодной. Удобства на вокзале, благо рядом. Пошел за водопроводчиком. В жилконторе — никого. Дворничиха говорит: “У него запой”. Воды нет. А у него запой. Парадокс! Что же, говорю, причина уважительная. Все мы люди, понимаем. До сих пор ждем-с.
— Да, издержки дерьмократии, — сказал кто-то по соседству.
— Да при чем тут демократия, социализм, да хоть любой изм. Дело в национальном характере, в крови… А она у нас без градусов не привыкла циркулировать… — горячо высказался химик Дятлов.
— И вообще, жизнь — это заболевание, передающееся половым путем. Один польский режиссер толковый сказал. Вот мы и лечимся. Наливай! — потребовал Утехин.
Тюленев, наоборот, замкнулся и думал о своем.
— А все — же, Андрей, почему ты в Америке или, там, в Германии не остался? — спросил он Утехина. Видно, этот вопрос давно его мучил.
— Скучно живут, нехудожественно.
— А мы художественно?
— Да. Потому что свободно и со вкусом. Там деньги, деньги, понимаешь. А здесь я пропаду на неделю. И начну картины рисовать. А если заказ срочный, так я хоть заночую здесь, но свою работу сделаю. Вон, Евгений Ефимович знает. Вообще здесь я свободный человек. Здесь мне доверяют, не изматывают режимом, ценят. Ведь режим — это смерть для творческого человека. У музы с пегасом свои правила. И вообще я запойный в этом смысле, меня несет. — Он широко улыбнулся. — Мне интересно жить здесь, понимаешь. А в Америке — другой ритм. Суета. Гонка за успехом. Зачем? Обалдел я в Нью-Йорке от этих домов-коробок, всеобщего движения в напряжении. И дети распухли от их ненатуральных продуктов. А Германия наоборот: Эрлаген — городишка ма-аленький. И вечером словно вымирает. Тоска. Все до девяти: кафешки, магазины. Да и изо дня в день один немецкий, немецкий давит на уши. Ни тебе крепкого словца нашенского. Ни выпить по-человечески. Да и вообще… А… — Он махнул рукой. — Одно слово — нехудожественно.
Тюленев опять помрачнел. Утехин его ни в чем не убедил. “Какой, к черту, режим. Защитишься здесь. А дальше? На нищенской зарплате прозябать? В фирмочках места своими заняты, платят средне и гарантий нет. Используют, а потом прикроют фирмочку, и опять гол как сокол. Этот хоть картины свои продать может да заработать. А мне в грузчики идти? Мечись, ищи место под солнцем. А там ничто от науки не отвлекает. Только работай. Установки современные. Деньги текут исправно”.
— Да у нас теперь в России чуть ли не самое тихое место. В Израиле — война. В Америке — террористы. В Париже — арабы… — не унимался Утехин.
“Нищета надоела, — продолжал думать Тюленев. — Каждый день гулянки. Какое там художественно, это же хаос! Да и спиться здесь недолго”.
Выпито и вправду было достаточно. Тюленев не выдержал и стал говорить уже вслух:
— В Германии наука уважается. Я слышал, там слово профессора даже в посольстве много значит. А здесь ученый — значит нищий и полный идиот идейный. Профессор получает меньше простого менеджера. А если человек хочет заниматься только теоретической наукой и не тратить время на подработку, как мы, то он и лопает одни макароны, как доктор наук Арсеньев. А ученый тоже человек, а не идейный идиот, которого девушки не любят, — он обиженно по-мальчишески втянул носом воздух.
Повисла неприятная пауза.
— Коллега, вы в корне не правы! — изрек, вращая осоловевшими глазами, всегда спокойный и молчаливый доцент Подкопаев, изо рта его свисали усы квашеной капусты: — Запомните, коллега: физик — звучит гордо. — Он поднял крючковатый палец со стертым ногтем кверху. Потом приложил его к губам. — Только никому об этом не говори, тем более девушкам.
И, довольный собой, загоготал. Тюленева похлопали по плечу, налили стопку, сказали: это пройдет. Предметы потеряли болезненно тревожащие очертания. Застолье его убаюкало. И он снова подумал, что есть что-то особое духовное в их интеллектуальном братстве. И зря он так…
— А за деньгами погонишься — ни души, ни денег. Себя, главное, не терять. Понимаешь? — Утехин обозначил точку в разговоре каким-то сложным, но мелодичным струнным перебором.
Химик Дятлов вдруг перекинулся на политику:
— Вот ты как вообще относишься к войне в Ираке? — схватил он соседа за грудки.
— К-категойически… — сказал осоловелый Афонин.
— Молодец, уважаю. И я к-катерически, — Дятлов икнул и похлопал Афонина по плечу.
Вдруг Милютов вскинул голову.
— Где женщины? — мрачно спросил он.
— А ты как относишься к войне в Ираке? — смотрел на него воспаленным взглядом Дятлов.
— Где женщины?! — гнул свое Милютов.
— Домой ушли.
— Вернуть! — прохрипел Милютов и жахнул кулаком по столу.
— Вот так непьющий, вот так примерный семьянин, — хохотнул Мымриков.
После восьмой рюмки Утехин расчувствовался:
— Слышал, глава города взял под свою опеку африканского льва Митю. В зоопарке живет который. Ну, почему лев не я? Или наоборот: я не лев. А? — Утехин задал риторический вопрос и всхлипнул.
Ответа ни у кого не было. Стало грустно. Все посмотрели на часы. Таким образом в праздничном мероприятии была поставлена точка. Дело шло к ночи. Четверо торжественно несли Афонина через тускло освещенный двор к проходной. Там в окошке маячил охранник. Перед проходной Афонина пытались перевести в вертикальное положение. Но он падал.
— Валерий Петрович! — его трясли, хлопали по щекам, но он не откликался. — Надо поторопиться, а то последняя электричка уйдет. — Но Афонин не реагировал.
— Стоять! Партия велит! — неожиданно громко гаркнул Стеблов.
Бывший парторг вздрогнул и вытянулся в струнку. Достали пропуск из кармана. Приподняли его руку, всунули туда пропуск.
— Партия приказывает идти вперед! — скомандовал Стеблов.
И Афонин мужественно преодолел проходную, даже не покачнулся, словно оловянный солдатик, держа руку так, как ему установили. За проходной он рухнул грузно и решительно. Его подхватили и понесли дальше, к семье, где его ждали семь дочерей и жена Муза — химик из соседней лаборатории.
Из проходной вышли обнявшись Стеблов с Утехиным, их ноги заплетались. Они затянули каждый на свой лад:
Самый быстрый самолет не поспеет за тобоою,
Эх, а куда деваться мне, я люблю быть там, где ты.
Милютов, словно бык, протаранил проходную и пошел куда-то вбок, чуть усложненной походкой.
— Ты куда, Милютыч? — спросил Утехин.
— Напрямик.
— Дойдешь? — он поднял кулак над головой.
Было черно и холодно. В болотных камышах что-то плескалось. В деревне за пустырем надрывно тявкали собаки. Ночь, словно наседка, распушила черный хвост, вернула тружеников их семьям. И что происходило внутри ее темного шатра, было известно только ей одной. Но все скоротечно в этом мире, ибо сказано: “Восходит солнце, и заходит солнце, и спешит к месту своему, где оно восходит. И что было, то и будет…” Холодная и безжизненная луна висела над пустырем. Но лунный свет не лился на землю. Черные облака дыма закрывали бледно-желтый блин луны. Трубы завода “Атомпром” методично коптили и днем и ночью, словно какой-то законченный куряка-великан, несчастный туберкулезник раскуривал свои адские трубки.
В предутреннем полумраке уже можно было различить: карьер, закопченные кирпичные корпуса расположенного за колючей проволокой завода, жутковатые печные трубы с клубами едкого дыма, пустырь, где опять выплыли на свет какие-то полубаки, старый холодильник “Юрюзань”, наваленные друг на друга установки, застывшие, как на апокалиптическом этюде. Раннее робкое солнце лизнуло камыши, обшарпанную громаду здания, чуждую переменам, и застряло в окнах седьмого этажа, где намечалось утреннее оживление.
Утехин сидел за компьютером. Стеблов храпел под ватниками. В форточку дуло. Его рубашка, пришпиленная к веревке, выплясывала на ветру безумные танцы, грозила кому-то рукавом. Брюки валялись тут же, развязно зацепившись штанинами. В комнату влетел аспирант Тюленев:
— Как здоровье аппарата?
— И все-то тебе неймется. Опять рано явился?! — Стеблов недовольно заворочался. Его небритая физиономия уставилась на Тюленева. Он чихнул. — Подай вон рубашку. Высохла, нет?
— Сыровата. А вы что вчера, Евгений Ефимович, водные процедуры принимали?
— А… — махнул рукой Стеблов, закутался в ватник и удалился в соседнее помещение.
Бесшумно вскипел и автоматически щелкнул, подаренный Милютову, электрический чайник.
— Вещь! — восхитился Утехин, сыпанул полпачки заварки себе и Тюленеву, немного разбавил кипятком.
Они присели у стола, прихлебывая черную жижу:
— Вижу, не без приключений вчера добрались… — полюбопытствовал Тюленев.
— Да уж, чудил наш Евгений Ефимович. Искупаться решил.
— Так вроде не сезон. Октябрь. Холодно.
— Да мы к станции подходили. Карьер огибали. А он говорит: “Давай-ка температуру в водице потрогаем. Наклонился, чтобы потрогать. И вдруг как заорет мне: “Гляди, кто-то установку утопил. Патрубок торчит — совсем новый, пригодится”. А с равновесием после трудового дня, гм-м, точнее вечера сам понимаешь.
— И чего?
— Ну, и ухнул туда в карьер. Я его приволок сюда сушиться, растирать. Вода-то ледяная.
— А установка?
— Никакой там установки не было. Вот ведь везде ему аппаратура мерещится. Последний поезд без нас ушел. А жена моя, Лизка, дома беснуется. Не верит, что на работе ночую… Разводом пригрозила. Нет, интересное дело, упал он, а проблемы у меня…
— Ну, хватит это, байки травить! — выглянул Стеблов из смежной комнаты. — Я вон щаз твой диссер, Тюленев, смотреть буду. Чего ты там за неделю наработал. Работать надо. Работать. А не трепаться. У нас в России все кверху седалищным местом перевернуто: чем меньше платят, тем больше нужно работать, мозгами шурупить. Привыкай. А при тупой работе платят больше. Но мозги заплывают, и никакого кайфа. — Стеблов хлопнул дверью.
— Чего он завелся?
— Похмелье — состояние нервное. Но неизбежное, — философски заметил Утехин.
В комнате появился в крайнем возбуждении бывший парторг Афонин.
— Тут у нас ЧП… — развел руками Афонин.
— Это то, что нам надо. А то муторно как-то на душе, — вздохнул Утехин.
Афонин плеснул чайку из пузатого чайника и жадно выпил. В это время в комнату вошли химик Дятлов, а за ним доцент Мымриков и присели у стола. Афонин глубоко вздохнул и поставил стакан воды рядом, словно на партсобрании. В гробовой тишине прозвучало:
— Наш Мийютов попал на тейитойию н-нашего соседа — з-завода “Туйбатом”. Там с ним мийиция йазбийается, — Афонин тяжело дышал. — Ох и набегайся я. — Он еще плеснул чайку.
— Зачем? Как попал? Там же секретность. Ты толком говори… — загалдели сотрудники.
— Он сейчас там, на заводской пйоходной. В шесть утйа его засекли, — от возбуждения Афонин как будто сильнее заикался. — Выходит, и наш пйопуск показывает. Охйанник задейжал до выяснения пйичин. Что там начайось! Только что нам позвонили пйямо в дийекцию, а потом и на кафедйу. Они хотели в милицию его сдать. ФСБ подкйючилась. Не говойит, как попал, и все тут. Мы, конечно, за него гойой. Мой наш пйовейенный товарищ. Отзывы пойожительные. Без пяти минут пйофессой. Непьющий он. В том-то все и дело. Мужик впейвые по-человечески отойвался на собственном юбилее. В-вот и йезультат. Ну вйоде отстояли. Отпускают под подписку. Еще долго п-пйовейять будут. Скойо явится.
— Беда с этими непьющими, — посетовал Утехин.
— Да как его туда занесло?! Там же вокруг колючая проволока под напряжением да вышка с автоматчиком. Там ни один диверсант не пройдет! — удивился Стеблов.
Это известие взбудоражило всех. Оставили работу. Галдели. Весть быстро облетела институт. Лифт работал непрерывно. В комнате скапливался народ. ЧП — маленькое торжество среди монотонных будней. Захлебывался чайник. Кто-то примостился на подоконнике. Клубы табачного дыма опутали комнату. Все жадно обсуждали событие. Пока в комнату наконец не шагнул виновник торжества — помятый, растрепанный, возбужденный, слегка растерянный и красный Милютов. Вокруг него еще клубился легкий перегарный душок.
— А вот и он, гейой. Ну, йассказывай, йассказывай, как дошел до жизни такой. Подейись с койективом, — полушутливо-полуофициально потребовал бывший парторг.
Все, кто был в комнате, уставились на Милютова с немым любопытством.
Милютов присвистнул:
— Да, тут целая прессконференция получается. Дорогие соратники, я устал.
Все недовольно загалдели.
— Сериозно. Измучен доблестной охраной и милицией, — взмолился Милютов.
— Нет, ты выкйадывай. Найод хочет знать. Найод не в куйсе дела. У нас пейеполох по всей кафедйе. Еле тебя отстояйи. А он устал, видите ли, — наседал Афонин.
— Вот и они тоже: рассказывай да еще показывай, как попал, где прошел. Да не помню я, граждане дорогие, ни хрена. Был нетрезв. Признаю, — виновато басил Милютов.
— Cлушай, давай восстановим события совместными усилиями. Вот мы все разошлись. Куда ты пошел? — расспрашивал Стеблов.
— Да напрямик же он к станции пошел. Я видел, — вспомнил Утехин.
— Да! Хотел срезать, чтобы быстрее до станции добраться.
— Ну, а потом? — допытывался Стеблов.
— Потом помню только черноту вокруг. Еще вляпался в какое-то болото, ноги промочил, — Милютов почесал затылок. — Продирался сквозь какую-то траву высокую. Потом помню что-то колючее. Вон куртку порвал. — Он показал куртку, разорванную сзади.
К нему подошли. Куртку стали щупать. Его стали щупать.
— Проволка колючая, может быть? — предположил Стеблов.
— Да шут ее знает. Разве в темноте видно? Вот. Ну шел, шел и вижу огоньки вдали — какой-то барак. Я вовнутрь вошел. А там мужики в домино играют. Подсел к ним. Сыграл несколько партий. Выиграл, помню, два раза. — Он блаженно улыбнулся. И вдруг стал щупать голову и карманы выворачивать.
— Да я же кепку выиграл у мужика. Точно. И где? Нету кепки… Пропала вещь, — он присел на стул, обхватил голову руками.
Видно, кепка явилась последней каплей. Так бывает. Какая-то досадная малость не сладится, переполнит чашу терпения. И отчаяние, словно спрут, крепко и надежно опутает своими гадкими щупальцами
— Вот это здойовье! Я на бйовях дошел. А он еще и кепку выигйал, — позавидовал Афонин
— Если бы дошел! Мы донесли, как куль картошки твоей Музе сдали, — со смехом уточнил кто-то.
— Ну, а дальше? — Соратники были чужды сочувствия. Как всякие порядочные ученые, они искали истину. А поиск истины, как известно, не терпит сострадания.
Милютов вздрогнул, обвел всех страдальческим взглядом, но покорно продолжал:
— Ну, а дальше звонок какой-то прозвенел, и они, все эти работяги, вдруг моментально исчезли. Я один остался. Что за чудеса, думаю. Ну, прилег и заснул.
— Это у ночной смены обеденный перерыв, наверное, был, — предположил Стеблов.
— Вдруг кто-то меня толкает: ты, говорит, из какой бригады? А я спросонья ему: мол, скажи, друг, где тут у вас выход? Он загоготал: пить надо меньше и довел до проходной. Ну, а там… уже сами знаете… Задержали. Пытали, как прошел? Следственный эксперимент проводили. К бараку этому повели. Там вокруг бродили, бродили. Измучили вконец. К колючей проволке подводили. Проволка везде целая. Что за чудеса? Говорят, не мог пройти, и все тут. А я же разве помню. Темно было… — словно оправдывался Милютов.
— В невидимку ты, что ли, превратился? — пожал плечами Стеблов.
— Я же говорю, художественно живем! — засиял Утехин.
— А я заметил: он когда выпьет, то сосредотачивается. Может, в его теле какой-то сгусток энергии образуется, — фантазировал Тюленев. — Ведь водка крайне калорийный продукт.
— Но как? — все недоумевал Стеблов.
Слегка разочарованные сотрудники расходились, так и не найдя объяснения столь невиданному событию.
— А не пил ли Милютов чегой-то особенного? — предположил Утехин.
— Да разве кто помнит. Да он сам сейчас не вспомнит.
— Минуточку! Как это не вспомню? — возмутился Милютов. — Водка “Гжелка”. Произведена на улице Самокатной.
— Все правильно! Ее все и пили, родимую. Но мы-то в полном порядке, — заметил Стеблов.
— Да… Водку одну пили, а судьбы у всех разные… — философски заметил Утехин.
— Вот бы мне такую пропускную способность! — фантазировал Тюленев.— Я такую классную девчонку подцепил. Фигура у нее как у нашей Глашки… — ткнул он на висевшую немым эталоном бумажную красавицу. А глаза как два синих блюдца. Почти влюбился. А она все про филармонию. Какой-то концерт со знаменитостями. И билет стоит пятьсот ры. Обычный стриптиз-клуб и то дешевле. А пятьсот ры — вся моя стипендия. Тут целый секретный завод с колючей проволкой и автоматчиком взят. А мне нужно всего-то билетную кассу с одной бабулькой…
— Кассы брать еще не пробовал, — усмехнулся Милютов.
— Тут нужно только начать. И все зависит от того, сколько горючего залить,— не унимался Тюленев.
— Ну все, прилип, не отстанет, — народ развеселился. — Рыжий он. Они все настырные.
— Ты лучше девушку по средствам выбирай, — засмеялся Утехин.
— Тюленев, дуй за водкой. Вечером отметим это дело. Все-таки товарища чуть не лишились. А теперь работать. По “девчонкам”, то есть печкам! На следующей неделе заказ сдавать. Минимум десять качественных кристаллов нужно вырастить, — скомандовал Стеблов.
— Учтите, беру не символически, для возвращенца нужно много топлива,— открыв тяжелую входную дверь, Тюленев с удовольствием вдохнул свежий, чуть морозный воздух.
— Совсем светло и как-то празднично, — он поднял голову и посмотрел в небо.
И что-то вдруг небывалое с ним случилось. Там, в вышине, облака чуть оступились, и его взгляд ухнул в невозможную синеву. Эта синева завораживала. Сейчас она, словно мощный пылесос, всосет его, как песчинку. А там наконец будет этот счастливый полет… Он приготовился, набрал в легкие воздуху, чуть присел и уже готов был отдаться высшим силам. Но вдруг вспомнил, что шел за водкой. Он торопливо перекрестился и благоговейным шепотом произнес прямо в конус синевы:
— Милый Боже! Пожалуйста, сделай так, чтобы я не спился окончательно,— он пристально всмотрелся туда. В просвете показалось какое-то движение… — Не дай пропасть рабу твоему, — повторил он почти с отчаянием.
В это время дверь за его спиной с лязгом захлопнулась. В следующий миг солнце осветило бодро бегущую к заветному ларьку на станции маленькую, нетерпеливо подпрыгивающую фигурку. Огромное мрачное здание НИИ “Химфизатом” равнодушно смотрело ему вслед пыльными глазницами окон…