Опубликовано в журнале Нева, номер 6, 2008
Александр Мотельевич Мелихов родился в 1947 году. Окончил математико-механический факультет ЛГУ. Кандидат физико-математических наук. Известный прозаик и публицист. Живет в Санкт-Петербурге.
КОММУНАЛКА КУЛЬТУР
Террор — такая же неустранимая часть сегодняшней реальности, как и коррупция. Что делать? И кто виноват? Виновата, как всегда, человеческая природа — ее стремление жить прекрасными грезами. Человека отличает от животного способность и склонность относиться к плодам своей фантазии гораздо серьезнее, чем к реальности, особенно к плодам коллективной наследуемой фантазии. Иначе говоря, к тому, что более пышно именуется словом “культура”.
Да, культура — это и есть система коллективных иллюзий, передаваемых по наследству. Каждый из нас, рождаясь, воспринимает ее так, словно это звезды, луна, воздух, словно это некая природная объективность. Но — проходят века, а то и десятилетия, и следа не остается от этих мнений, от этих мечтаний, от этих ценностей. Обычно на ранних этапах становления культуры люди страстно живут коллективными грезами, а потом они начинают понемножку распадаться, растут индивидуализм, прагматизм, люди уже не готовы жертвовать жизнью во имя каких-то химер… Это сейчас и принято называть угасанием пассионарности: наша цивилизация-де уже вступила в период угасания и утрат, а ислам, напротив, пребывает в поре роста и развития.
В этом, и правда, что-то есть, и все же, если под ростом и развитием понимать страстную преданность мечте, что и есть пассионарность, а под распадом — склонность к комфорту и социальному успеху, то стоит вспомнить, что исламской цивилизации уже более тысячи лет и что с ней происходит все то же самое, что и с остальными цивилизациями. Сначала период бурного роста — VIII–IX века, когда ислам прокатился по всему миру и создал огромную империю, а потом и он тоже сделался торговым, научным, прагматичным… Во время испанской реконкисты как раз испанцы были полудикими, страстными, жестокими, самоотверженными, а арабы — утонченными, образованными, создавшими великолепную архитектуру, науку, литературу… Изгнание мавров вызвало те же последствия, каких мы сегодня боимся для себя: бедные, малообразованные и малоцивилизованные народы вытеснили народ образованный, цивилизованный, с развитой промышленностью и сельским хозяйством.
Сегодня исламский мир не нужно представлять чем-то единым, цельным, единодушно поднимающимся на борьбу с неверными. Этого нет. Он в значительной мере уже осел, успокоился, занялся повседневными делами. Есть арабские страны, в которых люди любят комфорт, где прокладываются великолепные дороги, строится удобное жилье, и все это выглядит, кстати, намного цивилизованнее, чем у нас. Бедуин забыл наезды для цветных шатров… Но в исламе есть и сильные экстремистские течения, точно так же, как это было в России второй половины XIX века.
Все это хорошо известно: подъем промышленности, подъем науки, всеобщая прагматизация, такие романтики, как Достоевский, ужасаются, что “жидовская сила рубля” вытесняет все высокое! И вместе с тем возникает узенькая группа образованных и не самых бедных людей, загоревшихся новой сказкой — социализмом, который в век позитивизма тоже явился под маской науки — с цифрами, с таблицами, с диаграммами… Но вывод прежний, христианский: надо жертвовать собой. Иди к униженным, иди к обиженным… И эти молодые, образованные и обеспеченные люди идут в народ проповедовать свою химеру. Когда им не дают ее проповедовать, то есть возбуждать к бунту невежественных простодушных людей, они переходят к террору. Убивают царя-реформатора, жертвуя собственной жизнью. И в конце концов на фоне устойчивого движения России к капитализму узкая группа экстремистов ухитряется повернуть вспять колесо истории.
Но все-таки, чтобы победило экстремистское крыло во главе с Лениным и Троцким, нужно было, чтобы нормальный цивилизованный мир вступил в безумную войну, чтобы пало, может быть, не самое лучшее, но все-таки сколько-то ответственное правительство… Это общая закономерность: чтобы пришли к власти экстремисты, нужна колоссальная смута, ибо надежды и стремления экстремистов, в том числе и мусульманских, идут против значительного большинства исламского населения и против, естественно, еще более огромного большинства европейского мира. Поэтому прежде всего конфликт желательно максимально локализовать, максимально дифференцировать своих противников. Не нужно мазать всех одной краской и этим объединять их. Ни в коем случае не нужно звать в крестовый поход массы простых людей. Они плохо знают историю, плохо знают своего противника, возможности современной дипломатии, вообще современные международные отношения… Вызвать мировую войну, обратившись к массам и бросив простой и ясный клич, сейчас ничего не стоит. Поэтому требуется как можно меньше страсти, как можно больше осторожности, как можно больше дифференцированности и как можно меньше страха. Ибо именно страх — причина всех агрессий и всех безумств.
Преувеличивать опасность так же опасно, как недооценивать ее.
Мне одно время присылали из Израиля очень неплохой журнал “Nota bene”. И там публиковались мнения видных израильских общественных деятелей насчет того, в чем они видят главную опасность для Израиля. Так вот, никто из них среди главных опасностей не назвал террор. Ибо все они четко различали главные опасности для государства и главные опасности для частных лиц. Для частных лиц опасность очень велика, а государству, государственным институтам терроризм угрожает гораздо меньше.
Есть поверхностное мнение: если отдать палестинцам требуемые ими земли, в Израиле сразу воцарится мир. А в мировом масштабе нужно сблизить уровень жизни исламского мира с уровнем жизни “золотого миллиарда”, тогда и террор тоже иссякнет сам собой.
Но лично я думаю, что палестино-израильский конфликт в мировом масштабе вообще не так уж важен, он воспринимается столь обостренно только потому, что Израиль ошибочно представляется авангардом Запада, коим он вовсе не является: у Израиля свои интересы, а у Запада свои. Но это общая формула еврейского проклятия — мнимое лидерство. Что же касается выравнивания уровней жизни между Западом и Востоком, то, во-первых, это технически невозможно в ближайшие века два, если не сто, а во-вторых, что еще более важно: давно пора забыть учение Маркса о базисе и надстройке. О том, что будто бы наша психология есть продукт материальных условий. Они, разумеется, влияют друг на друга, но здесь скорее обратное влияние: психология определяет образ жизни, а не образ жизни определяет психологию.
Все решают грезы, которыми живет народ. Горстка народовольцев, отдавших свою жизнь химере, прекрасно открывает нам, что такое человек. Для человека возможность чувствовать себя красивым и значительным, обрести картину мира, в которой он может гордиться собой и которой может восхищаться, намного важнее, чем сытость, комфорт и — для некоторых — даже жизнь. Поэтому если даже завалить униженных и оскорбленных квартирами, больницами, колбасой и прочими благами, это ничему не поможет. Народ создается, написал я когда-то в “Исповеди еврея”, общим запасом воодушевляющего вранья, но сейчас я готов смягчить: народ создается и сохраняется коллективной грезой, в которой он представляется себе значительным, прекрасным и предназначенным для высокой миссии. Поэтому никакой народ никогда не будет благодарен тому, кто его всего лишь накормит, он будет восхищаться тем и благодарить того, кто позволит ему гордиться собой.
Об этой проблеме спорили еще ранние сионисты, решая вопрос, где создавать государство Израиль. Так называемые территориалисты считали, что Палестина ничуть не лучше любого другого свободного участка земли, но Жаботинский уже тогда настаивал, что свободных мест на земле нет: любая территория впечатана в память какого-то народа. И где бы ни поселились евреи, их интересы сразу столкнутся со сказками другого народа, который никогда не уступит и никогда не сдастся. Часть сионистов убеждала: арабы увидят, что с нами жить лучше, они с нами сделаются богаче, но Жаботинский возражал: купить их невозможно, потому что они народ, а не толпа сброда, подкупить арабов нам не удастся, как и нас самих не сумели подкупить русские. Ведь в дореволюционной России талантливый, энергичный, волевой еврей мог достичь практически всего, кроме государственной должности. Мог стать богатым, знаменитым, бизнесменом, литератором, и сам Жаботинский тому пример — он был талантлив, образован, сделал образцовый перевод “Ворона” на русский язык… И тем не менее он продолжал ощущать себя униженным и в конце концов все нажитое оставил, провозгласив нематериальную цель: мы должны научиться перестать стыдиться себя.
Нам кажется, что у мусульман ситуация другая, что они, напротив, чувствуют себя избранными: их вера единственно верная, их законы самые справедливые, их обычаи самые красивые… И они действительно хотели бы так чувствовать, равно как и мы сами. Ибо каждый народ, каждая культура стремится гордиться собой. Культуры, системы коллективных иллюзий и создаются для того, чтобы внушить своим приверженцам: мы лучшие. Неполиткорректная статья Елены Краснухиной “Быть или не быть дома” заставила меня еще более отчетливо осознать, насколько наивна концепция мультикультурализма, рассчитывающего на мирное равноправное сосуществование многих культур в пределах общего государства: культуры в основе своей направлены не на равенство, а на доминирование, на исключительность. Если культура не обеспечивает человека иллюзией, что он является частью чего-то самого прекрасного и справедливого, у него исчезает мотив ее защищать, приносить ей даже скромные жертвы. И тогда она долго не протянет. А человеком, отпавшим от своей культуры, овладеет ужас ничтожности перед бесконечно огромным и бесконечно равнодушным мирозданием. И если в мире своих грез ты первый, а в мире социальном едва ли не последний, то эти ножницы вполне способны прорезать защитный слой иллюзий, спасающих человека от ужаса собственной мизерности. Каждой культуре необходим свой уголок, в котором бы она ощущала себя безраздельной хозяйкой, нужно по возможности избегать коммуналки культур. Но западная цивилизация создает такие коммуналки сама в собственных недрах и этим многократно увеличивает количество людей, не защищенных достаточно авторитетными химерами.
Страх ничтожности — вот скрытый источник современного терроризма. Современный террорист борется прежде всего за воображаемую картину мира, в которой он не ощущал бы своей мизерности и мимолетности. Поэтому запугать его невозможно — именно от ужаса он и спасается в терроре. Его можно только соблазнить другой сказкой, в которой он снова бы обрел душевный комфорт.
С нами это в свое время проделали гениально: “Европа нам поможет”, нас не любят только потому, что мы представляем военную угрозу, придите в мирные объятья… И эта греза развалила Советский Союз. Вот так постепенно, тонко и умно надо переманивать потенциальных террористов нашими химерами, одновременно открывая им пути для карьеры внутри европейской цивилизации.
Но это в основном относится к тем, кто уже оказался в “нашей” культурной среде. Тогда как подавляющее большинство мусульман по-прежнему остается в местах своего традиционного проживания. И чтобы не создавать из них прямых террористов или “сочувствующих”, Запад не должен посягать на их защитные иллюзии, должен минимизировать культурную экспансию — это можно назвать принципом максимального культурного невмешательства. Мы замечаем вторжение “чужаков” в нашу культурную среду, но не замечаем вторжения наших обычаев, нравов, вкусов, образцов и образов в культурную среду тех, чьей агрессии мы опасаемся. Однако их агрессия порождена ровно тем же самым страхом оказаться людьми второго сорта в своем же собственном доме.
Но каждый человек хотя бы у себя дома должен ощущать себя самым мудрым, самым справедливым и самым уважаемым. Такое возможно лишь в отдельной квартире, но никак не в коммуналке. А ведь так называемая глобализация вольно или невольно и создает уже всемирную коммуналку культур… И современный терроризм в какой-то мере может быть уподоблен высокоидейной коммунальной склоке. Это не ирония, в основе коммунальных склок, как еще давно подметила И. Грекова, тоже лежит пламенная борьба за справедливость и достоинство.
Именно национальные культуры наиболее остро разобщают нации, в пределе порождая даже терроризм. Я имею в виду не респектабельные “вершки” культур, но полубессознательные “корешки” предвзятостей и преданий, “обосновывающих” убежденность каждой нации (цивилизации), что именно она “самая-самая”. Культуры обогащают друг друга только на расстоянии, когда каждая добровольно берет у другой то, что ей нравится. Народам лучше всего общаться через посредство своих рационализированных элит, а соприкосновение их культурных ядер желательно свести к минимуму: культурный апартеид — наиболее безопасная форма культурного сосуществования. Любовь культур может быть только платонической: слишком тесное сближение тел обращает ее в отвращение.
Вспомним, как мы любили Запад издалека, как гонялись за Ремарком и Хемингуэем, как почти подпольно развивали джаз и переименовывали улицу Ленина в Бродвей! И какую настороженность, а то и враждебность начал вызывать “американский образ жизни”, когда мы начали угадывать в его проникновении в нашу культурную среду пренебрежение и принуждение… Но если мы снова разъедемся из невольной коммуналки в отдельные квартиры, наши отношения наверняка резко улучшатся. Ибо столкновение интересов никогда не порождает такой ненависти, как столкновение грез. То есть культур.
Однако притормозить культурную экспансию хотя и трудно, но все-таки возможно, когда речь идет о культурах, разделенных государственными границами. А вот как быть с культурами, оказавшимися в пределах одного государства вследствие миграций или завоеваний?
Когда меня пригласили в этот северный город высказаться на тему “Как жить в мире, оставаясь разными?”, я уже заранее знал и что скажу я сам, и что скажут мои оппоненты. Я (на деле, разумеется, в десять раз более сжато и скомкано): “В своем стремлении дискредитировать национальные чувства либерально-рационалистическая мысль стремится их представить бессмысленной ненавистью ко всему непохожему, другому, как будто источником вражды являются различия. Но кто когда-нибудь слышал о вражде между блондинами и брюнетами? Между бегунами и штангистами? А различия между мужчинами и женщинами, наоборот, влекут их друг к другу. Потому что источником вражды является ТОЛЬКО КОНКУРЕНЦИЯ. Но уничтожить конкуренцию можно лишь вместе с жизнью.
Увы, народы, нации обречены на конкуренцию, а следовательно, и на неприязнь разной степени разогретости — избежать этого можно, лишь уничтожив сами нации. Большевики надеялись это сделать посредством мировой революции, ультралибералы посредством глобального рынка и объединением всех национальных культур в одну (модель └общечеловеческая“), а то и уничтожением всех культур (модель постмодернистская), но пока что лекарство чаще всего оказывается возбудителем самой болезни: на попытки их уничтожить, растворить народы неизменно отвечают националистическим экстремизмом — так организм реагирует повышенной температурой на внедрение инфекции. Но обыденное и марксистско-либеральное сознание замечает лишь самую невинную конкуренцию — экономическую. Хотя наиболее острой является конкуренция психологическая — борьба за красивый образ самого себя и, следовательно, за образ своего народа, ибо невозможно создать собственный красивый образ без красивой родословной. Без достоинства, без ощущения, что ты принадлежишь к какой-то избранной группе, очень трудно прожить даже отдельному человеку, а уж народу просто невозможно. Народы создает и сохраняет именно мечта занять какое-то избранное место в мироздании.
Красивую родословную — всегда полувымышленную — каждая национальная культура создает для самовозвеличивания, которым и защищает включенного в нее индивида от мучительного чувства ничтожности перед лицом бесконечно могущественного и бесконечно равнодушного мироздания. И в этой борьбе — в борьбе за звание самого благородного, самого мудрого, самого храброго, самого долговечного, самого многострадального народа — мира достичь неизмеримо труднее, чем в материальных конфликтах. Состязание культур больше похоже на конкурс красоты, чем на спор акционеров: деньги можно поделить на всех, но на пьедестале почета могут разместиться лишь немногие.
А что делать остальным? Оттесненным? Выстраивать свой собственный пьедестал для внутреннего пользования и не пытаться навязать его другим. Уничтожить борьбу за первенство невозможно, но можно добиваться первенства в разных сферах. Уверяя себя, только про себя, а не вслух, что именно твоя-то сфера и есть самая главная. Так чемпион по бегу свысока поглядывает на чемпиона по штанге, тот платит ему полной взаимностью, и в результате все довольны, пренебрегая ироническим взглядом чемпиона по шахматам.
Это разделение и следует оберегать, не замахиваясь на невозможное — на дружбу народов: индивиды разных национальностей могут дружить сколько угодно, но народы дружить не могут, ибо их порождает стремление не к равенству, а к избранности, скромные народы надолго не задерживаются на исторической арене”.
На этом месте наверняка возмутится какой-нибудь благородный старичок: “Как это не может быть дружбы народов, вот у нас в батарее служили два грузина, один еврей, три казаха… У нас в коммунальной квартире жили два еврея, один грузин, три прибалта!..” — и мне придется тщетно растолковывать, что дружба индивидов и дружба народов — совершенно разные вещи, что в артели, в роте или в коммуналке люди не являются представителями своих народов, ибо народы суть огромные наследственные структуры, объединенные коллективными иллюзиями, не выдерживающими критики с точки зрения чужака, а потому чужаков опасающиеся и так далее, но старичок договорить мне не даст, ибо свои утешительные иллюзии люди защищают куда более нетерпимо, чем свое имущество, поскольку лишь иллюзии позволяют нам выжить в этом прекрасном, но слишком уж яростном мире.
Оскорбленного старичка удастся прервать только интеллигентному правозащитнику: “Нужно воспитывать толерантность!”, однако призыв к толерантности окончательно выведет из себя уже и без того оскорбленного представителя русского большинства: “Нас, русских, и так опустили ниже параши, а мы же еще и должны быть толерантными?.. По-вашему, Гастелло должен был быть толерантным к немцам?!.” После этого я попытаюсь повторить свою неполиткорретную мысль: воспитать толерантность невозможно, ибо она не является самостоятельным качеством, но всего лишь следствием уверенности в своей силе. Единственно возможное царство национальной толерантности — это мир, в котором ни один народ не чувствует себя побежденным. Что возможно лишь тогда, когда национальные культуры воодушевляют своих подданных в наименее соперничающих друг с другом сферах. А затем я попытаюсь поделиться интимными воспоминаниями, читателям “Невы” уже отчасти знакомыми (“Национальная терпимость — этический минимум или недосягаемая мечта?” “Нева”. 2007. № 6)…
В пятидесятых я жил в Северном Казахстане в рудничном поселке, где обитали русские и казахи, горсточка евреев и довольно много ссыльных ингушей. И почти каждый находил чем гордиться. Русские: мы самые сильные, мы хозяева страны; евреи: мы самые образованные; ингуши: мы самые смелые, и только казахам особенно нечем было утешиться. Поэтому я ничуть не удивился, когда они так дружно от нас отпали: главное для каждого народа не корысть, а гордость. И гордость русских в ту пору была ущемлена только ингушами, ибо они царили в очередях — все брали без очереди — и на танцплощадке: при их появлении надменные физиономии нашей шпаны искажались неумелыми искательными улыбками. При этом никому и в голову не приходило вспомнить, что ингушей привезли к нам в товарных вагонах, что они не имели права съездить даже в соседний совхоз к родне без того, чтобы не попасть в кутузку, что их не пускали ни во власть, ни в милицию, разве что в качестве арестантов, — всех волновало только то, что они берут хлеб без очереди и могут почти любому начистить табло на танцах. Мы были настолько наивны, что не умели различать государственное и бытовое доминирование.
Но многие ли различают это сейчас? Страна за эти полвека пережила почти геологический переворот, и тот, кто в пору моего детства ненавидел ингушей как победителей, мог убедиться, что никакой серьезной роли в катаклизмах они не сыграли. Это, по-моему, и есть главный урок: в жизни частных лиц роль национальных меньшинств бывает весьма заметной и раздражающей, но в жизни государства она ничтожна. ПОКА. Национальная нетерпимость — удел слабых, это зависть побежденных к победителям, и градус национальной вражды снизится, когда сильные осознают свою силу (а слабым не поможет ничто). Прежде всего свою силу должно осознать русское большинство: сегодня и в ближайшем будущем его доминированию ничто не угрожает, если подняться с бытового уровня на государственный. Базовые государственные сферы — территория, язык, культура, армия и прочие силовые структуры, а потому и власть в ближайшем будущем не выйдут из-под контроля русского большинства. И если оно хочет спокойно наслаждаться этой властью, ему всего лишь не нужно претендовать на первенство во всем — имеет смысл и для более слабых оставить какие-то поприща, где они тоже имели бы возможность утолить свою национальную гордость. Успехи в науке, в искусстве, в коммерции, в спорте, куда устремлялись бы наиболее энергичные и честолюбивые представители “продвинутых” национальных меньшинств, давали бы возможность их менее успешным соплеменникам гордиться своим народом и одновременно отнимали бы у недовольных потенциальных лидеров. Поэтому русское большинство сегодня заинтересовано в индивидуальных успехах национальных меньшинств, ибо по-настоящему опасными бывают не индивидуальные, но коллективные национальные притязания.
Однако коллективных притязаний национальных меньшинств у нас ПОКА, слава богу, не видать: меньшинства, если не говорить о горячих точках Кавказа, в серьезных масштабах ПОКА не посягают ни на отдельную территорию, ни на отдельную долю во власти, ни на равноправие своих языков, ни на особое государственное образование. Неизвестно, конечно, будет ли так всегда — всякая сила жаждет, но сегодня стихийный превентивный отпор больше создает проблем, чем решает, даже для самих русских и уж тем более для национальных меньшинств (хотя каждое немотивированное нападение на представителей национальных меньшинств порождает во всех порядочных людях сочувствие к ним и сомнение в том, что национальные чувства большинства вообще имеют право на существование). Поэтому в уверенном доминировании, а следовательно, и миролюбии русских заинтересованы прежде всего сами меньшинства.
Сильные должны осознать свою силу, а слабые — свою слабость. Сильные не должны впадать в истерику и бить мух булыжником, а слабым не следует бросать вызов тем, от чьего миролюбия зависит их судьба. Последнее, правда, наиболее мучительно для национальной гордости меньшинств, и я вовсе не предлагаю им отказаться от нее, то есть исчезнуть; я предлагаю лишь утолять эту гордость в тех сферах, где более ценятся индивидуальная воля, индивидуальный талант, где можно достичь огромного личного успеха и при этом сделаться гордостью русского большинства, как это удалось Муслиму Магомаеву, Махмуду Эсамбаеву, Высоцкому, Окуджаве, Алферову, Слуцкой…Ведь все международные успехи российских ученых, спортсменов, художников в конце концов приписываются русскому народу, как славу Петербурга составляют архитектурные шедевры, выстроенные итальянскими зодчими. Все, что создается в России, в конце концов достается русским — и здания Росси, и комедии Фонвизина, и стихи Мандельштама.
Представители национальных меньшинств могут достигать сколь угодно высоких успехов в культуре большинства, не вызывая ничего, кроме любви и гордости, покуда они не ощущаются инородным вторжением в доминирующую культуру, поэтому равенство индивидов вполне возможно, но равенство культур — опасная утопия: доминирующая культура этого не допустит, разве что потерпев поражение в самой настоящей гражданской войне. Конкуренция индивидов рождает только раздражение, конкуренция культур — святую самоотверженную ненависть, ибо утрата чувства коллективной избранности оставляет человека беззащитным перед лицом грозной вечности. Зато если национальные меньшинства будут развивать свою культуру для собственного пользования ( для чего все национальные культуры изначально и предназначены), то вполне может оказаться, что — на некотором расстоянии — ею будет очаровано и национальное большинство. Культурные различия вполне приветствуются и заимствуются всеми народами, пока это ощущается как добровольный выбор, — так вошли в русскую культуру силлабо-тоническое стихосложение, архитектурный классицизм, балет, шашлык и джаз. Но если возникнет даже слабое подозрение, даже намек на принудительность, на насильственное вторжение — реакция будет совершенно неадекватной для постороннего наблюдателя. И более чем естественной для тех, кто ощущает реальную или мнимую угрозу своему традиционному достоянию, своим коллективным иллюзиям, составляющим для большинства людей предмет первейшей психологической необходимости.
А вообще-то достижения, позволяющие каждому народу гордиться собой, создает его национальная аристократия. И потому создание национальной аристократии, ставка на самых одаренных и романтичных есть самая мудрая национальная политика. Это наилучшая реализация принципа “вызывать уважение успехами, а не давить на жалость несчастьями”. Тем более что ресурсы сочувствия так же ограничены, как и материальные ресурсы, и делят их едва ли не с еще более острыми обидами. Поэтому даже самым многострадальным “малым народам”, имевшим несчастье навлечь на себя зависть и настороженность заметной части “большого народа”, лучше не ввязываться в это состязание, в котором каждая сторона будет преувеличивать собственные раны и преуменьшать чужие: в любом подобном состязании проиграет тот, кто физически более слаб.
“Малым народам” не стоит забывать о том, о чем в личной жизни с грустью помнит любой разумный человек: что бы с тобой ни стряслось, у других на первом месте все равно будут оставаться их собственные заботы, и власть, даже благожелательная, насколько власти вообще может быть присуще это свойство, ни из-за какого “малого народа” не станет всерьез ссориться с “большим”.
Поэтому даже по самым вопиющим поводам обращаться за поддержкой к народу и к власти следует совершенно по-разному, памятуя, что у них совершенно разные цели: у народа на первом месте гордость, у власти — безопасность. Обращаясь к народу, необходимо подчеркивать его великодушие и безупречность, всячески снимая с него ответственность за действия мерзавцев и психопатов, сколько бы их ни набралось (“нацисты не имеют национальности”), и всячески напирая на общую заинтересованность в спокойствии и процветании общей страны (что есть чистая правда). Власти же с предельной убедительностью нужно давать понять, что, закрывая глаза на подвиги нацистов, она наживает больше неприятностей (для себя), чем предотвращает. Ну, а по отношению к собственным врагам наша власть умеет пускать в ход даже и не вполне стандартные средства…
Это о разумном поведении народов “малых” по отношению к народам “большим”. Для внутреннего же употребления им (нам, ибо половиной крови я и сам принадлежу к национальному меньшинству) можно дать еще один совет: меньше пафоса. Разумеется, преступления против ни в чем не повинных людей необходимо клеймить как бесчеловечные, “про себя”, однако, понимая, что они очень даже человеческие, слишком человеческие: ощутив хотя бы мнимую угрозу своим воодушевляющим сказкам, ни один народ не сумел избежать безобразных жестокостей. Если не предъявлять человеческой природе завышенных ожиданий, будет и меньше поводов для обид. И если даже ты сделаешься любимцем и гордостью “большого народа”, все равно до конца ты никогда не станешь своим, до конца своими могут сделаться разве что твои внуки.
И с этим нужно либо смириться, либо уезжать — в любой из миров, где тебя ждут ровно эти же проблемы. Так что лучше быть терпимым к тому, чего избежать все равно не удастся. Правда, это куда легче провозгласить, чем исполнить: не имитировать терпимость, а быть по-настоящему терпимыми удается только сильным.
Разумеется, униженные и оскорбленные никогда не позволят ввести дискуссию в академическое русло: люди ведь для того и спорят, чтобы защититься от неприятного знания, главная функция психики — самооборона, защита психологически комфортабельной картины мира, ресурсы же для познания мира выделяются по остаточному принципу…
Однако на этот раз события пошли по нестандартному сценарию. Чрезвычайно расположенный к окружающим председатель азербайджанской общины, адвокат и преуспевающий бизнесмен, вместо того чтобы по традиции жаловаться на нападки местного населения и нежелание милиции вмешиваться, отозвался о рыночных конфликтах удивительно легко: “А-а, где торговля, там и ссоры, это мелочи!.. Что больше всего злит людей — преступность! Я что хотел бы — тесней сотрудничать с органами внутренних дел. Меня вызывают в милицию: вот смотрите, ваш человек украл, изнасиловал, подрался… А я бы ответил: у нас есть еще трое таких — скоро сделают то же самое. Убрали бы вы их из города — и вам будет хорошо, и нам”.
Это было что-то новенькое: в мире, где все домогаются независимости, искать патронажа… Как-то очень уж нелиберально.
А… А как было бы либерально? Каким образом либеральная мысль предполагает урегулировать так называемый национальный вопрос, то есть усмирить всегдашнюю готовность наций от насмешек и брюзжания по поводу друг друга перейти к насилию друг над другом? Какие тактические и какие стратегические меры она предлагает для этого? Каков тот эталон, мерой приближения к которому она оценивает успехи в достижении межнациональной гармонии? Попросту говоря, в каком направлении следует двигаться миру? Или либерализм вообще не указывает никаких путей, полагаясь лишь на самоорганизацию? Его дело — освобождать индивида от всех пут, в том числе и национальных, а что будет с миром, не его забота? (Уж по крайней мере, будет не хуже, чем при моделях авторитарных, таково, по-видимому, молчаливое предположение.)
Классический утопический либерализм, так возмущавший Константина Леонтьева (“Средний европеец как идеал и орудие всемирного разрушения”), надеялся прийти к гармонии через уничтожение всех национальных и сословных особенностей, а что думает об этом либерализм современный, открыто не замахивающийся на отдаленные прогнозы и тем более на масштабное социальное проектирование? Или и к нему тоже применимы раздраженные слова того же К. Леонтьева: “Система либерализма есть, в сущности, отсутствие всякой системы, она есть лишь отрицание всех крайностей, боязнь всего последовательного и всего выразительного”?
Впрочем, уклонение от крайностей и определенностей, может быть, и есть наилучшая тактика, когда взаимодействующие субъекты тоже избегают крайностей и определенностей. Но если хотя бы один из них со всей определенностью и не страшась никаких крайностей стремится к доминированию, что удержит сообщество от ужасов войны всех против всех, той войны, которую Гоббс считал естественным состоянием человеческого общества?
В том, что касается отношений между индивидами, кажется, мало кто даже из самых либеральных либералов готов отрицать монополию на применение насилия как главное средство межличностного примирения, но, когда речь заходит о существах, тысячекратно более амбициозных и безответственных — о нациях, западная социальная мысль выдвигает две трудносовместимые идеи: с одной стороны, все культуры равноправны, все заслуживают сохранения и поддержки; с другой стороны, главные будущие конфликты, скорее всего, будут конфликтами этих же самых культур. Но не означает ли это, что, поддерживая все культуры разом, мы тем самым подпитываем будущие конфликты — так сказать, вооружаем все воюющие стороны?
Классическая геополитика была более последовательной. Она стояла на ясном принципе: миром должны править сильные — ведь если передать управление слабым, они все равно не сумеют удержать власть, она неизбежно перейдет к сильным, но только через страдания и кровь — так не лучше ли прийти к этому же самому результату, минуя напрасные жертвы?
Возможно, такой итог вытекает из чрезмерно пессимистического воззрения на природу нации и человека, может быть, желание дружить ей свойственно ничуть не менее, чем желание первенствовать, — кто знает! Ведь пессимисты вечно норовят испортить людям настроение! Правда, оптимисты вечно ввергают их в катастрофы. И если мы не столько мечтаем о земном рае, сколько страшимся земного ада, нам стоит почаще вспоминать, что равенство наций, равно как и равенство индивидов, есть чисто умозрительный идеал, в соответствии с которым человечество еще не жило ни единой минуты. А относительный мир между индивидами удавалось установить лишь государственной власти, которая оказывалась сильнее каждого пассионария в отдельности и даже каждой группы, какую ему было по силам объединить вокруг себя. И точно так же относительный мир между народами удавалось установить лишь имперской власти, которая оказывалась сильнее каждого покоренного народа в отдельности и даже сильнее тех союзов, какие он мог бы…
Правда, такого могущества практически ни одной империи достичь не удавалось: ни одна из них не бывала настолько сильна, чтобы одолеть всех своих вассалов разом — или, по крайней мере, сделать это, не подвергая опасности собственное существование. Отсюда и родился принцип “разделяй и властвуй”. А зрелые империи пришли к еще более мудрому принципу (отчетливо, по-видимому, его не формулируя): собирай подати и не трогай культуру. По возможности не трогай религию, обычаи — словом, ничего из того, что относится к главной человеческой ценности — к коллективным иллюзиям. Сохрани за покоренными народами право молиться, как они хотят, жениться, как и на ком хотят, есть, пить, танцевать, одеваться и даже судиться — разумеется, под контролем “федеральной” власти. И лучше всего управлять народами-вассалами руками их же собственных элит, усыпляя гордость последних возможностью входить в элиты “федеральные”, тогда как гордость “плебса” будет убаюкана тем, что с чужеземцами в своей будничной жизни ему сталкиваться почти не придется.
О чем-то подобном сегодня и поговаривают прагматичные лидеры национальных общин — о праве на собственный суд — разумеется, под присмотром федеральной власти. Иными словами, если община этим правом начинает злоупотреблять, за этим последуют определенные санкции — вплоть до ее лишения этой почетной прерогативы.
Либеральное право, само собой, не допускает подобных процедур — все должно быть дозволено либо всем, либо никому. Да и что это за нонсенс — юрисдикция по национальному признаку, который, как всем известно, должен быть внутренним делом каждого: на каких основаниях гражданин, скажем, даже и азербайджанского происхождения, должен быть отнесен к азербайджанской общине, если он в глубине души считает себя русским, если не вообще гражданином мира? Лет сто назад эту коллизию пытались разрешить австромарксисты во главе с Отто Бауэром, предложив принцип национальной автономии. Именно национальной, а не территориальной, то есть автономия предоставляется национальным группам, как бы они ни были разбросаны по стране, и каждый гражданин причисляется к той или иной национальной группе по личному зову души, по его личному заявлению: прошу, мол, считать меня азербайджанцем. Таким образом каждая народность существует до тех пор, пока находятся желающие продлевать ей жизнь. И таким же образом обеспечивается равноправие наций независимо от их численности.
Теоретически эти добровольные национальные общины и могли бы сделаться теми отдельными квартирами, в которых каждая культура могла бы безмятежно наслаждаться своей неразделенной уникальностью (впрочем, разделенная уникальность уже не уникальность). Вот только вопрос: как предотвратить хотя бы горячие конфликты между этими уникальностями? Ведь мир-то в былые времена обеспечивался отнюдь не равноправием, но именно неравноправием: те национальные общины, которым удавалось привести своих членов к миру с социальным окружением, каким-то образом поощрялись, те, которые не сумели обуздать своих жуликов, насильников и экстремистов, лишались этих поощрений…И все это по силам как тогда, так и сейчас осуществить лишь “федеральной”, “имперской” элите, заинтересованной в сохранности и процветании многонационального целого. Если же такая элита окажется неспособной укротить кнутом или пряником неизбежные амбиции отдельных народов, она открывает путь конфликтам всех со всеми. По крайней мере, прежде всегда бывало так: или все ненавидят центральную власть и воображают, что без нее жили бы в мире и дружбе, или все грызутся друг с другом и мечтают о центральной власти, у которой они могли бы найти управу на наглость соседей.
Но известны ли случаи, когда многонациональная элита не вырастала бы из какого-то мононационального ядра “народа-хозяина”? Опыт Советского Союза напрашивается на серьезные обобщения. Когда требовалось дезорганизовать жизнь в стране, Ленин провозгласил равноправие наций вплоть до права основывать собственные государства; при этом территориальные конфликты его не пугали, ибо всякая попытка защитить отдельные национальные права тут же объявлялась буржуазным национализмом. Однако главным пугалом, угрожавшим интернациональной химере, был все-таки национализм самого сильного народа — “великорусский шовинизм”. Тем не менее когда Сталину понадобилось вновь организовать жизнь для единой цели, он не сумел найти ничего лучшего, чем в полном соответствии с проверенным имперским принципом вновь поставить на самую сильную лошадь — на русский патриотизм (те, кого он страшит, предпочитают называть его национализмом, только уже не буржуазным, но имперским).
Да, Сталин несомненно был чудовищем, но для той еще более чудовищной цели, какую он перед собой ставил — мировое господство социалистической системы, — его национальная политика была вполне целесообразной. “Наш”, “пролетарский”, лагерь должен быть предельно монолитным, “их”, “буржуазный”, — предельно раздробленным; поэтому в чужом лагере все национальные движения следовало всемерно поощрять, в своем — последовательно истреблять. Но поскольку делать это совсем уж незаметно для заграницы невозможно, осуществлялась более тонкая национальная политика: в пропаганде поддерживать, на деле выжигать каленым железом.
И цель была достигнута: в брежневское время удавалось поддерживать национальный мир столь малой кровью, что наивным людям этот вынужденный худой мир до сих пор представляется дружбой народов. Однако чуть только ослабела державная воля, порождаемая как решительностью власти, так и готовностью русского народа идти на серьезные жертвы во имя сохранения империи, так она и распалась в точности по национальным швам.
И это едва ли не главный аргумент либеральных публицистов: вот видите, все империи рано или поздно распадаются! Но конец рано или поздно приходит всему, вопрос в другом: известны ли многонациональные образования более долговечные, нежели империи, управляемые через посредство “народа-хозяина”, руководствующегося принципом “используй, но не унижай”? И какую альтернативу имперскому принципу может предложить либеральная мысль, чтобы можно было уверенно сказать, что приносимое ею зло является если уж не наименьшим, то хотя бы просто меньшим? Если перенести имперские уроки на международный уровень, принцип максимального культурного невмешательства можно истолковать так: больше сосредоточиваться на соблюдении международных законов и поменьше вмешиваться во внутренние дела. Тогда как либеральная альтернатива с ее культом прав индивида, казалось бы, напротив, требует вмешиваться во что угодно, не считаясь с ценой, если там нарушаются права человека. Хотя, с другой стороны, не считаться с ценой — это как-то больше отдает идеалистическим максимализмом: пусть-де погибнет мир, но торжествует справедливость!
На деле же отмеченное Леонтьевым стремление либерализма избегать всего определенного и смягчать крайности приводит к тому, что оказывается либеральным, вопреки либеральному же принципу “закон один для всех”, поддерживать национализм слабых наций и осуждать национализм сильных, закрывать глаза, когда слабые нации нарушают права человека в борьбе против сильных, и немедленно открывать их, когда ровно то же самое делают сильные, — и этим поддерживать скрытую и явную борьбу всех против всех до бесконечности.
Впрочем, если либерализм отвергает какие бы то ни было коллективные, государственные цели, то он и не может иметь какой-то собственной национальной политики, ибо целесообразность средств определяется целью. Неужели это действительно так?
Поскольку как империалисты, так и либералы стараются вуалировать собственную практику завесой красивых слов, возможно, они сумели скрыть и от самих себя собственные принципы, о которых автору этих строк тем более приходится только гадать. Но, похоже, в своей реальной политике и те, и другие тяготеют не к равенству, а к неравенству народов. “Что дозволено Юпитеру, то не дозволено быку”,— сигнализируют миру империалисты своими действиями. “Нет, напротив, что дозволено быку, то не дозволено Юпитеру”,— отвечают им либералы. “Сильные должны удерживать слабых от разнузданности, а потому они должны становиться все сильнее”. — “Сильные не должны раздражать слабых своей силой, а потому они должны становиться все слабее”.
Видимо, каждая из этих парадигм — “усиливать сильных” и “ослаблять сильных” — имеет свои плюсы и свои минусы, но их совместное применение, как это делается сейчас, похоже, объединяет только минусы. Строгать доски для пола в новой бане или не строгать, спорили евреи в одном местечке: если не строгать, будут занозы; если строгать, будет скользко… И раввин принял компромиссное решение: доски строгать, но класть строганым вниз.
Похоже, западная цивилизация сегодня и есть тот самый раввин.