Опубликовано в журнале Нева, номер 6, 2008
Елена Константиновна Краснухина — кандидат философских наук, доцент кафедры философских наук СПбГУ, автор ряда публикаций по вопросам психоаналитики (“Нарциссизм, или Метафора зеркала в философии”; “Лицо, или Имидж философской игры”. Живет в Санкт-Петербурге.
Быть или не быть дома
Тема русского дома уже звучала в журнале “Нева” в публикациях Александра Мелихова, в которых он дает чрезвычайно меткие наименования идеи либеральной империи как “дома без хозяев” (“Национальная терпимость — этический минимум или недосягаемая мечта?”. 2007. № 6), а проекта многоконфессионального культурологического образования — как “коммуналки для Богов” (“Боги в коммуналке”. 2007. № 11). Мне также интересно задуматься о тех смыслах и значениях, которые имеет для нас слово “дом”, какие понятия оказываются ему парными или противоположными.
Доместикация (одомашнивание) животных, да и людей, противопоставление домашних существ диким определяет дом как сферу прирученного, цивилизованного, воспитанного, окультуренного. Одновременно доместикация этимологически представляет собой процесс закабаления, приобретения челяди и прислуги. Дом — это не просто место отдыха после работы, это другая “домашняя работа”, самая навязчивая и обременительная. Это о домашней работе сказано, что она не дикий волк и в лес не убежит.
Представляется, что индустриальное общество построено на разделении домашней жизни, семейных уз и экономических отношений. Процессы модернизации породили домашнее хозяйство, основанное на доходе, полученном благодаря наемному труду, абстрагированное от родственных уз и территориальной принадлежности. Однако единство перечисленных аспектов жизни порой возвращается: нам знакомы и семейный подряд в малом бизнесе, и частные квартиры, служащие и домом, и офисом одновременно. К тому же капитализм вовлекает традиционный уклад домашней жизни в орбиту эксплуатации и накопления прибыли. Если низкая заработная плата не позволяет работнику покрывать в полной мере расходы по поддержанию своего существования, то возникает необходимость дополнительного вложения труда в ведение домашнего хозяйства этих людей. Большая часть неоплаченного труда по поддержанию домашнего хозяйства традиционно выполнялась женщинами, чья работа социально не признавалась таковой. Что и делало ее еще более тяжелой и неблагодарной.
Мы говорим “домашний ребенок”, противопоставляя его вечно отсутствующему, постоянно где-то гуляющему. Так дом раскрывается как место оседлости и присутствия, противопоставляемое номадизму (кочевью) и отсутствию.
Быть дома — это значит быть у себя, “etre chez-soi”, как говорят французы. Дом в этом смысле — это сосредоточенность на себе, углубление в себя. Дом противоположен чужбине. Выражение “родной дом” представляет собой плеоназм, как, например, словосочетание “сжатый кулак”. Настоящий дом — это всегда родина, что-то свое, а не чужое. Понятное, близкое, родное, дружественное. “Дома и стены помогают”.
“В гостях хорошо, а дома лучше”. Это интересное противопоставление. На чужбине у врагов может быть и плохо, а в гостях-то у друзей — хорошо. Почему же дома лучше, даже если бедно, голодно и неряшливо, а не комфортно и хлебосольно, как в гостях? Да потому, что дома человек может быть настоящим, искренним, откровенным, а не вежливым и корректным, как в гостях, что довольно утомительно. Ведь так и говорится: “Веди себя прилично, ты не дома!” В гостях все так, как надо, а дома, как хочу. Дом — это свобода, распущенность, халат, тапочки, лексика не слишком галантная, никакой вычурности и искусственности. Бытие дома и в гостях могут различаться как подлинность и фальшивость.
“Быть в гостях” — это очень важный модус существования. Рискну утверждать, что у русских людей атрофировано, точнее, не развито это чувство — ощущение своего гостевого присутствия в чужом краю.
С одной стороны, россияне — народ не номадический, ни к чему не привязывающийся, живущий по принципу “все свое ношу с собой”. Известна способность древних кочевых племен при смене места стоянки выбрасывать значительную долю своего имущества и обзаводиться им заново на новом месте, что делало круг необходимого очень узким и не подлежащим накоплению. Русская культура предполагает оседлость и привязанности, в число которых входит и любовь к ландшафту, малой родине, дому.
С другой стороны, россияне — народ не космополитический. Космополитом мы называем человека, который не считает себя принадлежащим к какой бы то ни было национальности и признает весь мир своим отечеством. Космополитический образ жизни и идентификации предполагает наднациональное самоопределение, опыт разнообразных укладов жизни, восприимчивость ко многим нормативным системам, восприимчивость и толерантность к разнообразию. Космополит — это всегда свой среди чужих. Российский же человек несет в себе ядро своей национальной культуры и ментальности и не проявляет большого желания ассимилироваться, оказываясь на сопредельных территориях.
Не будучи ни номадом, для которого дом не находится нигде и все стоянки и побывки временные, ни космополитом, для которого дом везде и все местные особенности легко осваиваются, русский народ примечателен широтой пространства своего дома. Традиционный русский дом — это империя. Отсюда и происходит отмеченная выше психологическая черта россиянина — способность чувствовать себя дома в любом иноземье, непонимание своего гостевого статуса. Русский человек, как улитка, всегда носит свой дом с собой, он не любит жить по уставу чужого дома, даже оказавшись в гостях.
Говорят, что ехать в Париж со своей женой — это все равно что ехать в Тулу со своим самоваром. Но русские люди так всегда и делали. Они везде появлялись со своей женой, со своим самоваром и со своим менталитетом, не горя желанием приспосабливаться к местным порядкам. Полиглотом россиянина тоже не назовешь, он предпочитает, чтобы все учили русский. Принудительная русификация была проявлением имперской политики построения русского дома.
Русские люди в Прибалтике — это трагическое проявление означенного феномена. Живя среди других народов на окраинах Российской империи и Советского Союза, не зная местного языка, русские люди все равно чувствовали себя как дома. Не в гостях, потому что для того, чтобы быть гостем, необходимо приглашение, а его наличие и оказывалось проблематичным. Поэтому статус гостя и приходилось подменять ролью освободителя. Народ-освободитель, народ-победитель — он уже больше чем гость, он претендует на роль хозяина. Он требует уважения к себе, а не стремиться уважать чьи-то иные национальные чувства. К тому же гостю бывает пора и честь знать, то есть вовремя удалиться к себе домой. В гостях можно задерживаться надолго, но нельзя планировать осесть насовсем. Удивительно, что очень многие русские люди, поселившиеся в Прибалтике при советской власти, не понимали, что они практически оказались за границей, а ее доступность является историческим казусом, который может быть исправлен. Еще удивительнее, что многие из них упорно продолжали не осознавать свой статус иммигрантов, когда страны Балтии обрели свою независимость.
Образ жизни россиян на Брайтон-Бич или новых русских в Куршевеле — это уже скорее трагикомедия. В Америку едут не за американским образом жизни и не за американскими ценностями, в Европу — не за европейскими. Везде привносится свое, везде обустраивается филиал родины, везде живут в гостях, как дома. Не будем, однако, упрощать картину, делая ее однородной. Разумеется, среди россиян, живущих за границей, немало весьма успешных и цивилизованных людей, интегрированных в различные сообщества, лишенные духа российской самобытности. Но проблема заключается в следующем: происходит это благодаря следованию национальному менталитету и имперской традиции или в результате перехода на противоположные позиции космополитизма?
Дом — это убежище, защита, сфера безопасности. Дом — это крыша над головой. Пафосное значение латинизированного дома (dome) есть купол или свод. Мой дом — моя крепость. Желательно замок, окруженный рвом. Домики Нуф-Нуфа и Ниф-Нифа из сказки “О трех поросятах” — это карточные домики, разлетающиеся, если на них подуть. Только зачем на них посягать? Ведь дом — это неприкосновенность личности, объективация ее прав, суверенитет и автономия. В дом не входят без ордера и без приглашения. Дом — это звучит гордо. Дом оказывается категорией философии права. Дом — это материальное продолжение моего тела и правовое продолжение моей личности.
Может обратить на себя внимание тот факт, что автор этих строк попеременно употребляет выражения “российский” и “русский” человек или народ. Понятно, что народ-демос и народ-этнос следует различать. Национальная общность конституируется и интерпретируется двумя способами. Политико-правовая версия нации видит в ней политическую ассоциацию свободных и равноправных граждан. Такой народ-суверен утверждается актом конституции, он представляет собой продукт правовой контрактности и публичной свободы. Этноцентристская версия национального строится на натурализме понятия “народ”. Под народом или нацией в последнем случае понимается единство соотечественников, сообщество земляков, общность происхождения, истории, нравов, традиций.
Существует определенная трудность ответа на вопрос: россияне — это граждане одного государства или народ единой почвы и крови? Общепринята следующая дифференциация: россияне — это политико-юридическое, государственное единство, а русские — это единство этническое, культурное и кровнородственное, не совпадающее с принадлежностью к нации в ее гражданском понимании. Российский человек, так же как и советский, — это не русский в этническом, культурном и религиозном отношении персонаж, а человек, проживающий в российском государстве. Вот здесь и обнаруживались различия российских реалий и западной терминологии. О каком государстве могла идти речь по отношению к нашему историческому прошлому? О Российской империи времен царизма или об СССР времен коммунистического режима. Никакого российского гражданина по отношению к этим общественно-политическим режимам не существовало. Россиянин был подданным, советский человек — подвластным тоталитарному режиму. В империи не было равноправия наций и людей, при коммунистическом режиме существовало известное равенство, но равенство в бесправии, в отсутствии публичной свободы. Советские люди — это политическое, государственное, а не этническое сообщество людей, но не ассоциация свободных граждан или субъектов полноценных прав человека. Поэтому, когда мы отличаем понятие “российский” в качестве государственно-политического по смыслу от понятия “русский”, имеющего прежде всего этническое значение, мы не обязательно совпадаем с американским или французским пониманием нации как сверхэтнического сообщества свободных граждан.
Только современная Россия, программно конституирующая себя как гражданское общество, а не как империю или мононациональное государство, ставит впервые в своей истории задачу образования национальной гражданственности, а не национальной этничности. Задачу еще весьма далекую от ее выполнения. Образование национального статуса гражданина, реализующего основные права человека, неотъемлемо от процесса приватизации своего дома. Ибо с позиций либерализма права всегда являются индивидуальными, а не коллективными. Поэтому никакой общий, коммунальный, общинный, колхозный или даже соборный дом не формирует нацию как сообщество свободных граждан. Общий дом, конечно, существует. Это родина, которую защищают от нападения врагов, жертвуя своей жизнью. Но проблема заключается в том, что родину защищают и люди, живущие в условиях диктатуры, и что самопожертвование ради общего дома никак не свидетельствует о гражданских правах, проживающих в нем. То есть о формировании нации в государственно-правовой, политико-юридической ее форме.
Дом — это приватное, интимное пространство. Выражение “публичный дом” — оксюморон, аналогичный круглому квадрату. Интимными делами в публичном доме заниматься нельзя. Речь в данном выражении, собственно, идет о публичных или общедоступных женщинах. А дом тем и отличается от площади, что он не может быть общедоступным, обладающим качеством публичности. Дом — это закрытое место, обладающее определенным эзотеризмом. Есть, конечно, выражение держать “открытый дом”, дом гостеприимный и радушный. Но и такой дом имеет запоры на дверях. Всякий дом предполагает избранность своих, живущих в нем, предполагает отбор званых и незваных, допущенных и не допущенных в него. Недаром существует выражение “отказать от дома”, означающее одну из самых жестких форм остракизма. “Незваный гость хуже татарина”, — гласит известная поговорка. По этому поводу существует шутка: поскольку татары обиделись на ее неполиткорректность, русские извинились и исправили поговорку, придав ей новое звучание: “Незваный гость лучше татарина”.
С кем можно жить одним домом? Кто еще бывает в доме, кроме хозяев и гостей? Как уже было сказано, доместикация предполагает установление отношений покорения, закабаления, то есть отношений неравенства. Кроме хозяев, в доме живут и слуги или челядь. Такова историческая традиция. Является ли дом домом для слуг? В каком-то смысле да, ибо это единственное и главное место их обитания. С другой стороны, они достаточно мирно уживаются с хозяевами, дающими им работу, хлеб и кров, поскольку это все-таки не их собственный дом, которым они могли бы управлять, которым могли бы владеть как собственники или его наследники. Что такое российское “дворянское гнездо”? Это дом, поместье, особняк, проживание в котором хозяева делили с большим количеством зависимых от них людей. Но правам владения собственным домом это никак не угрожало. Весь секрет заключался в неравноправии лиц, проживающих на одной территорией, под одной крышей. Структура домашнего хозяйства традиционных доиндустриальных обществ включала в себя как родственников, так и неродных людей, как членов одной семьи, так и лиц, от них зависимых. Единство хозяйственного организма держалось на разделении труда и иерархичности системы. Жильцы коммунальной квартиры, будучи парциальными равноправными ее хозяевами, уже не ведут общего хозяйства и общей жизни. Это совсем иной способ сосуществования в одном доме, при котором суверенность субъектов проживания не предполагает суверенности их жилища.
В настоящее время многие европейские страны (и Россия в том числе) не могут обойтись без привлечения иммигрантов для заполнения рабочих мест, непривлекательных для самих европейцев или россиян в силу низкого социального статуса этих функций, совершенно необходимых с экономической точки зрения. Сейчас можно сказать, что русский дом построен молдаванами, таджиками, узбеками и представителями многих иных национальностей. За эту роскошь — самим не выполнять черную работу — хозяева европейского дома платят очень дорого. Они расплачиваются потерей приоритетности своих прав на владение собственным домом, страной, культурой. Причиной тому служит уравнивание прав граждан европейских стран и иммигрантов, иначе говоря, хозяев и гостей или даже гастарбайтеров. Таковы социальные последствия философии прав человека, отменяющей в своем универсализме понятия бытия дома и на чужбине. Тем временем людям, требующим ввести ношение хиджаба во французских школах и университетах, следовало бы и напомнить, что они находятся не дома, а в гостях, что их мусульманский дом и родина существуют, что свои порядки нужно устанавливать и поддерживать именно там, а распространять свой устав на чужой монастырь — занятие не корректное.
Если мы хотим сохранить хоть какое-то разнообразие национальных и этнических культур в современном мире, то следует обратить внимание на почвенный, региональный характер многих из них. Другими словами, ввести понятие дома культуры. Привязка к ландшафту порой обязательна. Если французской или — шире — европейской культуры не будет во Франции или в Европе, то их уже не будет нигде. А если хиджаб и намаз окажутся запрещенными в какой-либо из европейских стран, найдется немало обществ и регионов, где реализация мусульманской веры и культуры будут иметь свободный, традиционный и корневой характер, ибо они и есть место их возникновения и расцвета, а не экспорта и экспансии.
Идея мультикультурализма подразумевает нечто иное. А именно отрыв ценностных систем от почвы и их культурного ландшафта, смешение разнородных мировоззрений на одной территории, в рамках одного сообщества. Однако необходимо помнить, что до сих пор совместное проживание на одной территории, в одном доме разнородных категорий людей оказывалось возможным только благодаря неравноправию хозяев, гостей и прислуги. Звучит, конечно, очень жестко. И, безусловно, не либерально. Однако либеральная модель равноправия гостей и хозяев, иммигрантов и коренных жителей культурного региона пока остается крайне проблематичной при ее реализации.
Хорошо, когда все дома. Плохо, когда у кого-то “не все дома”. Но, как видим, может быть и случай, когда дома больше, чем все. То, что в просторечии называется “понаехали”. Самая сложная человеческая, национальная, общественная проблема — это проблема общего дома или совместного существования. Должен ли общий дом быть коммунальным, или людям, семьям и культурам требуется отдельное жилье, без которого они не могут полноценно существовать? История мировых культур чем-то аналогична истории квартирного вопроса, который так испортил россиян, по словам Михаила Булгакова. Сначала квартиры имели одного домохозяина, в них проживала одна семья. А после революции произошла насильственная деприватизация жилища, всякий дом стал коммунальным за счет подселения чужих для его владельцев людей. Но в результате история привела к возвращению приватности и моновладения жилищем.
Реализованный принцип мультикультурализма вполне логично сравнить с коммунальной квартирой: на одной территории, в одном сообществе, в общем доме проживают весьма разнородные люди, отнюдь не близкие родственники, не образующие единую семью. Никакого либерализма и космополитизма в коммуналках не наблюдалось. Все соседи были привержены своим интересам, идеям, обычаям и вкусам. Столкновения и конфликты оказывались неизбежными. Не хватало терпимости в отношении к другим? А может быть, толерантность состоит в том, чтобы разъехаться, обрести свой собственный дом, перестать мешать друг другу, дружить, ходить друг другу в гости, сотрудничать, вести общий бизнес, но не переезжать жить в чужой дом. Ведь сколько в коммунальной квартире со множеством соседей ни живи, а одной семьей не станешь. В этом и заключается трудность образования мультикультурной нации.
Трудности коммунального мультикультурализма обусловлены тем, что в отличие от США, где национальное государство не опиралось на культурную однородность населения, европейская история приводит к двойному кодированию гражданства, то есть гражданский правовой статус означает одновременно и принадлежность к нации, определяемой как культурное единство. Если раньше правовой статус гражданина соединялся с культурной принадлежностью к нации, то в эпоху глобализма и активной миграции теория мультикультурализма разрывает эту связь между гражданской и этнической нацией. Социальная интеграция во все более дифференцированном в культурном и мировоззренческом отношении обществе становится проблематичной. Национальные государства старой Европы грозят превратиться в реликтовые образования, ибо им несвойственно состоять из разнородных дополитически сформированных идентичностей.
“В понятийную структуру национального государства проникает напряженность между универсализмом эгалитарной правовой общности и партикуляризмом общности исторической судьбы”, — писал современный немецкий философ Юрген Хабермас. Современную эпоху характеризует столкновение универсализма и партикулятизма, противоречие либерализма и национализма. Партикулярный проект национальной идентичности не может быть заменен универсальным проектом всемирных космополитических прав человека. Эти два проекта не имеют синхронной реализации. С одной стороны, очевидно, что права человека могут быть нарушены в мононациональном государстве, ибо национальная независимость и идентичность не гарантируют гражданской свободы. Но, с другой стороны, может быть поставлен вопрос о том, что нарушается и разрушается при буквальной реализации либеральной концепции прав человека как космополитического гражданина мира? То, что не является универсальным как разум или право в представлении теоретиков Просвещения. А именно культурная идентичность национальных исторических образований, приобретающих сейчас разнородность за счет привнесения в них существенной доли укладов иных культур, религий и цивилизаций, позиционирующих себя не в гостевом статусе, а в положении совладельцев общего дома.
Если либерализм как космополитизм опирается на концепт человечества, а не нации или народа, локальной культуры или оригинальной цивилизации, то понятие дома, напротив, связано с так называемыми “генеалогическими силами”, восходящими в глубь истории. Понятие дома строится на том различии своего и чужого, значение которого умаляется восторжествовавшей идеологией политкорректности. Либеральная идея, по существу, делает нас бездомными. Тем более что не все современные религии, культуры, цивилизации и общественные уклады готовы жертвовать своим своеобразием ради терпимого совмещения с иными традициями. И тот, кто выдвигает космополитический принцип против принципа традиционализма и самобытности, рискует, не сохранив своей исторической национальной идентичности, жить согласно чужим обычаям и укладам, а вовсе не в мире универсальных прав и свобод, хотя бы потому, что этот идеал исповедуется далеко не во всем плюралистическом современном мире. Византия как христианская империя погибла под напором османского нашествия. Православный Софийский собор в Константинополе стал мечетью в Стамбуле. Теперь наступил черед Европы.
Российское социальное пространство в эпоху глобализации имеет шансы отформатироваться либо как имперское, подразумевающее центр и периферию, либо как национальное государство, имеющее свои границы, либо как часть мировой космополитической сети.
Имперское пространство неоднородно, но едино. Незападный мир воспринимает глобализацию, универсализацию экономического и политического либерализма как империалистический процесс. “То, что для Запада — универсализм, для остальных — империализм”, — писал Самюэль Хантингтон в книге “Столкновение цивилизаций”. Империи не слишком либеральны, но вот либерализм империалистичен, обладает энергией распространения, экспансии.
Социальное пространство сети едино и однородно. Децентрированность этого пространства приводит к тому, что войти в него можно в любой точке. Таково современное коммуникационное пространство глобальной сети Интернет. Классический либерализм в социальной философии Нового времени представлял собой идею искусственного вневременного единого для всех правового порядка, который может быть создан в любое историческое время в любом регионе. Социальное поле правопорядка фактически мыслилось при этом как сетевое. Так философия универсальных прав человека, взятого вне его культурной и исторической принадлежности, предвосхитила идеи изобретателей современных технических медиа коммуникации.
Наконец, полицентричное пространство современного мира разнородно и вопрос заключается в том, насколько оно может быть единым. Не гомогенным, но определяемым мирным сосуществованием культур, религий, сообществ. Сторонники мультикультурализма склонны давать положительный ответ на этот вопрос. И ставка здесь делается на диалог, взаимопонимание, толерантность и политкорректность.
Имперское строение российского государства уходит в прошлое. Сетевые и транснациональные социальные формы являются новым трендом. Исторический шанс на существование в качестве мононационального государства для России, видимо, близок к нулю. Соединяя в себе возрастающее множество культур и укладов различных цивилизаций, Россия должна определяться, выбирая между ассимилирующей политикой плавильного котла, стремящейся к однородности общества, что и было когда-то испробовано в форме многонационального советского народа как принудительной общности нового типа, или политикой мультикультурализма со всеми ее проблемами и даже угрозами.
Обратим внимание на то историческое обстоятельство, что при нападении Германии на СССР и во время Отечественной войны не было пропаганды терпимости ни к немецкому фашизму, ни даже к самой немецкой культуре. Происходило это не только в силу господства тоталитарной, а не либеральной идеологии. Эффективность стратегий толерантности и мультикультурализма следует оценивать в зависимости от отсутствия или наличия угрозы существованию культурного или национального сообщества. Конечно, понятен сарказм Славоя Жижека, проявленный в книге “Ирак: история про чайник” по поводу принципа “Никакой свободы врагам свободы!”. Отказ от признания инакомыслия и равноправности других систем ценностей представляется самоубийством философско-правовых оснований западной цивилизации. Однако и доведение принципа терпимости к врагам свободы ради принципа свободы до абсурда также самоубийственно для доктрины либерализма. Терпимость это же не всеядность. Она не безразмерна. У нее есть границы. Они определяются так: терпимо только то зло, уничтожение которого порождает зло равновеликое или даже зло большего масштаба.
Моральные обязательства могут быть односторонними. Ты мне враг, а я, согласно требованию христианской морали, отвечаю добром на причиненное мне зло, моей любовью на твою ненависть. Правовой же принцип толерантности по отношению к другому не может иметь одностороннего характера. Взаимность и симметричность прав и обязанностей есть непременное условие правого отношения, выражение его контрактного характера. Как идея права конституируется определением границ индивидуальной свободы, так и идея толерантности не есть нечто безразмерное. Дискуссии о ней не должны сводиться к тезису о том, что надо быть еще терпимее, а должны определять границу допустимого и недопустимого зла.
Толерантность, принимающая несимметрично односторонний характер, превращается в пародию. Все противники глобализма и западного либерализма смакуют тезис о том, что мир не однополярен. Однако у этой справедливой мысли есть и прискорбный оттенок смысла. Не однополярность современного мира заключается и в том, что правопорядок не покрывает всю сферу социальных отношений и конфликтов. Так, например, для привлечения к ответственности членов террористических организаций необходимы тщательное юридическое расследование и судебное доказательство их вины, в то время как террористическое убийство заложников не подразумевает доказательства их вины. Оно идеологически освящается презумпцией коллективной виновности граждан какого-либо государства, представителей некой нации, иноверцев и т. п.
Говоря об универсальности или неуниверсальности либерального принципа толерантности, вспомним античность. Греки полагали, что право регулирует отношения между гражданами полиса, но не относится к внешним отношениям с варварами. Негуманно, нецивилизованно с современной точки зрения? Да. Но практично. Как считал когда-то Макиавелли, социальные стратегии должны быть прежде всего эффективными, действенными, достигающими цели. И ради эффективности некоторые страны используют в наше время симметричность иного рода, чем взаимная терпимость, — они борются с терроризмом, заимствуя при этом его же методы, — взятие семей террористов в заложники, разрушение их домов и т. п. Эффективность мер достигается за пределами правового поля. Не следует спешить с отрицательной оценкой такой практики неправового насилия, ибо толерантность в ответ на агрессивную нетерпимость есть попустительство по отношению к злу.
Религиозный фундаментализм сталкивается в современном мире с тем, что можно было бы условно обозначить как “правовой фундаментализм”. Речь идет о двух претензиях на господство: о притязании на власть религиозной идеи и о притязании на власть правопорядка. Эта ситуация сильно отличается от эпохи религиозных войн и крестовых походов, ибо взаимная нетерпимость вероучений сменилась отнюдь не взаимным признанием всех современных культур и цивилизаций. Взаимность и симметричность прав нарушаются в тех ситуациях, когда одна сторона взаимодействия стремится к признанию прав другой культуры на этническую и религиозную самобытность, руководствуясь при этом собственной системой ценностей и принципов мирного сосуществования и взаимоуважения различий. В то же время противоположная сторона взаимодействия может исходить из конфронтационной установки. Такова фундаменталистская форма мультикультурализма, отрицающая ценности и нормы либеральной демократии как инструмент насилия и власти над обществами, не принадлежащими к западной цивилизации. Можно сказать, что либеральный мультикультурализм борется за права других культур, а фундаменталистский — за свое собственное право на самобытность. Однако если возможно признать чужие права, то невозможно навязать противоположной стороне взаимоуважение, признание твоих собственных прав. Ибо быть самобытным и быть свободным, терпимым, уважающим инакомыслие не одно и то же. Существует как взаимная нетерпимость, так и взаимная толерантность, а также ситуация несимметричности столкновения либерализма и его отрицания. Последняя ситуация конфронтации правового и неправового порядка и есть драматичная характеристика неоднополярности современного мира. Таким образом, односторонняя правовая толерантность может превратиться в нечто вроде дополнительного оружия или средства обороны, данного агрессивному экстремизму тем миром правопорядка, с которым он и воюет.
Наверное, односторонняя терпимость все же лучше, чем ее полное отсутствие. Да такой односторонней толерантности на практике и не наблюдается — во всех регионах мира, так или иначе, воюют. Однако мы обсуждаем сами теоретические принципы осмысления и построения политики мирового глобального взаимодействия. А в этой сфере происходит столкновение идеи этнической солидарности, основанной на морально-религиозном единстве людей, и идеи терпимого сосуществования членов общества, придерживающихся разнородных позиций. Ибо либерализм как правовая и как рыночная доктрина подразумевает взаимодействие в том числе и с оппонентом, а не только с единоверцем и единомышленником.
Такой теоретик, как Хантингтон, анализирует современный мир иначе: не сквозь призму толерантного мирного сосуществования, а как находящийся в ситуации конфронтации, борьбы, войны, агрессивного противостояния цивилизаций. Как мир, в котором под вопросом оказалась не только сохранность множества традиционных цивилизаций, но и самой западной культуры. С этой точки зрения, глобализация угрожает плюрализму цивилизаций современного мира, а мультикультурализм угрожает аутентичности американской и западноевропейской цивилизаций. Если права личностей заменить правами общностей (расовых, этнических, гендерных, сексуальных), потерпит крушение основное кредо западной цивилизации. Незападная мультикультурная Америка — уже не американская, незападная мультикультурная Европа — уже не европейская. Если монокультуралисты хотят сделать весь мир похожим на Америку, то мультикультуралисты хотят сделать Америку похожей на весь мир. И та, и другая стратегии отрицают уникальность западной культуры, которая требует обновления своей идентичности. Самосохранение западной цивилизации пред лицом вызовов незападных обществ видится здесь в форме ее самосознания как уникальной, а не универсальной. В этом смысле множественность культур и плюрализм цивилизаций должны быть мировым порядком, но не внутренним порядком западного мира.
Имея в виду не гомогенность, а агрессивную разнородность мира, учитывая наличие реальных угроз и вызовов культурам и цивилизациям, исторически сложившимся как территориальные, проблему следует ставить в форме вопроса об их выживании, а не самовыражении. Осуждение идеологии враждебности и борьбы с позиций диалога и взаимопонимания весьма привлекательно в этическом, но не в практическом плане. Конечно, дружить лучше, чем враждовать, а мир лучше войны. Однако если враги реальны, то стратегия дружбы с ними — весьма рискованное предприятие, не решающее всех возможных проблем.
Мне представляются совершенно справедливыми рассуждения А. Мелихова о том, что толерантность — это прерогатива победителей, а нетерпимость и ксенофобия свойственны потерпевшим, слабым, тем, кто ощущает угрозу своему существованию. Однако внимание, сосредоточенное на анализе психологических источников национальной неприязни, таких, как страх, чувство социального унижения, комплекс неполноценности, приводит его, на мой взгляд, к умалению серьезности опасности, эти страхи и фобии порождающей. Что выражается в утверждении, что “для культурного и политического доминирования русских пока что нет никакой серьезной угрозы”. Действительно, иногда страхи могут казаться беспочвенными, а фобии расцениваться как предрассудки, но современный мир далеко не мнимый, а вполне реальный больной, и угроза существованию и русской, и американской, и французской нациям в их традиционной форме существует.
“Национальные меньшинства внутри России пока что не посягают ни на отдельную территорию, ни на отдельную долю во власти, ни на государственные права своего языка”, — замечает Александр Мелихов (“Нева”. 2007. № 6). А я бы не спешила делать выводы из этого наблюдения, ведь история еще не поставила точку в процессах национальной трансформации. К тому же мы не должны быть сконцентрированы исключительно на угрозе всяческих распадов, развалов и территориальных отделений, так хорошо нам знакомых по опыту исторического развития СССР или Югославии. Негативный сценарий может быть совершенно иным. Наводнение США легальными и нелегальными иммигрантами-мексиканцами уже сделало использование испанского языка обязательным в предвыборных пропагандистских кампаниях. Речь здесь не может идти об опасности отделения Мексики от Соединенных Штатов, к которым она не принадлежит. Напротив, достигнуть независимости жизни в США от прибывающего на их территорию населения Мексики не удается даже путем строительства пограничных заграждений.
Народы империалистических держав, выполнявшие пресловутый “долг белого человека” по отношению к покоренному населению других стран, этносов и культур, безусловно, чувствовали себя сильными и победительными. Но процесс освобождения колоний не остановился на изгнании из них поработителей. Следом за ними в метрополии потянулись и жители прежних колоний, уже свободные и равноправные своим бывшим завоевателям. Процесс кросскультурного влияния и миграции, подобно движению маятника, приобрел противоположную направленность. Размышляя о мировоззрении побеждающих и терпящих поражение, следует иметь в виду, что слабые и сильные позиции в историческом движении оказываются обратимыми, а большинство носителей национальной культуры может превратиться в досадное меньшинство даже на территории своего исторического дома.
И так ли уж независим политический режим и общественный строй от этнической принадлежности граждан? Вспомним политический тоталитаризм сталинского режима. Его можно интерпретировать по-разному. Например, политологически как безличный феномен диктатуры, репрезентативной для периода проникновения массового человека в общественно-политическую жизнь целого ряда европейских государств. Хотя и в этом случае хочется обратить внимание на националистический характер немецкого фашизма. Или можно сомневаться в психическом здоровье вождя советского народа, подходя к данному вопросу с точки зрения медицинского диагноза. Я же предлагаю взглянуть на этот исторический факт с точки зрения этнической. Поступаясь соображениями политкорректности, напоминаю, что речь идет о человеке, которого современный сленг определяет как “лицо кавказской национальности”, и утверждаю, что роль этого обстоятельства в отечественной истории не представляется мне равной нулю. Полагаю, что вопреки формально заявленным принципам интернационализма, дружбы народов и классовым критериям внутренняя политика советского государства в период сталинизма несла на себе черты традиционного этнического менталитета вождя, подразумевающего кровную месть личным врагам, а также карательные акции против целых народов, при проведении которых национальная или родовая принадлежность оказывалась приоритетной по отношению к классовому расслоению. В этом геноциде и заключался реальный апофеоз так называемой дружбы народов.
Нас всех, конечно, волнует возможность или невозможность повторения такого поворота дела. А ведь пути демократии неисповедимы. Помнится, одним из зарегистрированных кандидатов в президенты РФ на недавних выборах был чеченец, то есть представитель сообщества, практически находящегося на тот момент времени в состоянии войны с Россией. Да, в приличном обществе людей не разделяют и не определяют по их национальности или этнической принадлежности. Но убеждены ли мы в том, что российское гражданство всегда окажется чем-то единственно важным и определяющим образ мыслей и действий “национальных кадров” в российской политике, а этническая принадлежность, родовые связи, национальная культура, традиционная религия, отношения с землячеством — нейтральным частным делом личности, не влияющим на деятельность государственного лица? На тех выборах, о которых я вспомнила, победил Б. Н. Ельцин. А если бы победил какой-нибудь Басаев или Радуев? Уверены ли мы, что Конституция РФ окажется достаточным гарантом против нового государственного терроризма, против этнизации гражданского общества? Ведь про сталинскую Конституцию до сих пор твердят, что она была едва ли не лучшая из всех в истории нашего государства. А от чего она нас предохранила? Одним словом, в сфере национальных отношений существуют и иные проблемы помимо обретения независимости территориями, ранее входившими в союзное государство.
Либерализм превращается в глобализм не потому, что он отрицает фактически существующее в мире многообразие цивилизаций, а потому, что он преувеличивает их совместимость в рамках единого целого: отдельной страны или конкретного общества. Причем эта совместность и мирное сочетание разнородного мыслится как осуществляющееся на основе именно западных либеральных ценностей. Когда-то империи справлялись с задачей объединения разнородных культур и верований в единое социальное пространство своим способом — колониальным. Ныне либерализм ищет иной способ формирования единства разнородных составляющих, а именно — равноправие.
Либерализм — это убеждение в том, что культурное и цивилизационное разнообразие, этнический плюрализм мира можно объединить одним общим правовым мировоззрением и отношением, одной светской системой ценностей. Это уверенность в том, что если эта система западного правосознания терпима к уникальным традиционным культурам всех регионов, то и все культуры легко принимают ее, вписываются в нее, по крайней мере, терпимы или безразличны к ней. Возникает вопрос о совместимости западного образа мысли и жизни, основ западной цивилизации с устоями иных цивилизаций.
Перед нами проблема некоего общего знаменателя, того способа, каким этническая разнородность сообщества может превращаться в его социальную однородность. Таковым социальным единством и является нация в ее гражданском, а не этническом понимании. Нация, объединяемая не религиозной верой, не родством крови и даже не равенством прав на получение своей доли общего пирога через институт социальной политики перераспределения, а объединяемая определенной политико-юридической системой ценностей, которая получила метафорическое название “гражданской религии свободы”. Этого единого светского либерального менталитета в мультикультурных сообществах может и не быть. Поэтому если мультикультурализм, безусловно правомерный в качестве глобального мирового порядка, пытается сделаться внутренним порядком какой-либо страны, общества, западной цивилизации в целом, то разрушается основной продукт социальной истории европейской цивилизации — нация в ее гражданском, а не этническом понимании.
Гражданское понимание социального объединения подразумевает, что этническая культурная самобытность и религиозные различия, хотя и свободно осуществляются, в принципе не так уж важны и приоритетны. Гораздо важнее само гражданское состояние свободы и полноправия. Собственно, право на миноритарное религиозное, культурно-этническое или сексуальное своеобразие — это только одно из многих гражданских прав и свобод, нечто как бы производное от общего режима правопорядка. Если же, наоборот, этническая и религиозная идентичность берется как нечто главное и основное, исконное первичное, а именно это предполагается мировоззрением традиционалистским и домостроевским, то картина полностью меняется. Этническая культура и религиозность рассматриваются как историческая традиция, которая не столько предполагает, востребует права и свободы человека, сколько противоречит им и подвергает их отрицанию. Скажем, патриархальная культура отрицает равенство гендерных социальных ролей и статусов, ни о каком равноправии полов в ряде традиционных культур не может быть и речи. РПЦ прямо и открыто выступает против прав человека, поскольку они включают в себя свободу не только гетеро-, но и гомосексуальности. Церковь считает грехом то, что либеральная идеология полагает неотъемлемым правом человека и гражданина.
Если мы полагаем ценность гражданской свободы члена общества, то эта свобода закономерно подразумевает, в том числе и свободу этнической самореализации. Но этническая идентификация, наоборот, не подразумевает индивидуальную свободу в качестве своего необходимого условия и может успешно конституироваться и без всякой политической свободы и правовой гражданственности. Свобода предполагает свободу самоосуществления этнической самобытности, но осуществление этнической самобытности отнюдь не предполагает политической свободы. Быть политически свободным и быть этнически идентичным, традиционно религиозным далеко не одно и то же.
Если европейские, а особенно американская, нации образовывались как состоящие из представителей различных народностей, языков и религий, то их единство обусловливалось не просто проживанием в рамках единого государства, тем более не того, которое можно было бы именовать “тюрьмой народов”. Американская и европейские нации конституировались мировоззренческим единством, основанным на политико-юридических ценностях западного мира, на идее свободы, демократии, прав человека, светского, а не религиозного характера государства. Отсутствие этнического единства не означало отсутствия общности базовых ценностей. В единстве нации граждан возможно терпимое сосуществование далеко не всяких и не любых позиций, верований и традиций. Традиция, скажем, каннибализма при всей своей этнической самобытности не входит в число гарантированных свобод демократического режима. Религиозные убеждения органически интегрируются в гражданское общество только в том случае, если они принимают заданные им правила игры, то есть реализуются в статусе личного дела гражданина как не выходящие за пределы сферы его приватной жизни, в качестве чего-то, с одной стороны, не регулируемого государством, а с другой — не претендующего на значимую роль в публичной жизни нации. Теократические религиозные доктрины, естественно, не совместимы с устоями светского гражданского общества и не предполагают свободы их реализации в условиях западной демократии. По той простой причине, что придание религиозного характера светским социальным институтам западной цивилизации является не одной из ее политических свобод, а альтернативной нормативностью, которая не может мирно сочетаться с ценностями либерализма, напротив, трансформирует их до неузнаваемости.
До сих пор западная демократия была подвержена опасной иллюзии: предполагалось, что ее ценности разделяются и предпочитаются всем остальным миром. Существовала тенденция присваивать иммигрантам 70-х годов — времен холодной войны — статус политических беженцев, ибо общепринятым являлось убеждение, что бегут они от политической диктатуры, от непереносимости отсутствия демократии у себя на родине и жаждут приобщиться к свободе как главной ценности западной цивилизации. Со временем выяснилось, что главные права, востребованные в европейских столицах иммигрантами из мусульманских стран, оказались свободой хиджаба и намаза, то есть групповыми правами национальной культуры и религии, а не индивидуальными свободами ассимилированного западным миром гражданина. Но таких свобод традиционной самобытности эти люди не были лишены и в своем цивилизационном регионе. Логично ли стремиться к жизни, организованной обрядами мусульманской религии, переезжая в страны западной цивилизации, имеющей совершенно иные религиозные корни и к тому же давно принявшей характер светской гражданственности? Разве не очевидно, что если речь не идет об ассимиляции, то проживание в социальных условиях западной цивилизации представителей иных культур, не разделяющих ее основные устои и ценности, создает проблемы, оказывающиеся практически неразрешимыми.
Иллюзия, о которой идет речь, заключается в уверенности в том, что предпочитающие проживание в Европе и США иммигранты свидетельствуют тем самым о своей приверженности западным ценностям, о том, что они уже являются людьми западного менталитета, хотя и проживающими первоначально в иных цивилизационных регионах. Это убеждение со временем было опровергнуто. Вспомним таких диссидентов, как Солженицын или Зиновьев, которые вернулись в Россию после многих лет эмиграции настроенными уже не антисоветски, а антизападно и апологетически по отношению к национальной российской самобытности. Таков был реальный итог непосредственного знакомства с социальными устоями и политическими свободами западного мира.
Сторонникам либерализма пора перестать обольщаться насчет универсальности дорогих их сердцу ценностей. Огромное число приезжающих в США и страны Европы иммигрантов очарованы вовсе не правами человека, свободой, индивидуализмом или другими социальными институтами западной жизни. Их интерес сугубо экономический, а ценности западного образа жизни они игнорируют, отвергают или своекорыстно эксплуатируют. Россиянин, выезжающий поработать за рубежом, или россиянка, мечтающая выйти замуж за состоятельного иностранца, с обидной легкостью жертвуют ради финансовой выгоды теми политическими свободами и правами, которыми они обладают все-таки в большей степени на родине как граждане Российской Федерации, чем на чужбине, где могут проживать по временной визе, виду на жительство, в статусе иммигранта.
Потенции мультикультурализма не безграничны, он не в силах примирить абсолютно противоположные системы ценностей. В любом случае для единства общества необходима некая общая система мировоззренческих принципов, даже если она заключается в признании отсутствия государственной религии и идеологии и тем самым идейного единства общества. Само признание толерантного плюрализма политических идей, культурных норм и религиозных верований осуществимо только в условиях западного правосознания, разделяемого представителями всех этих дифференцированных позиций. Конечно, с одной стороны, атеисты и глубоко верующие люди должны мирно сосуществовать. Но, с другой стороны, одна и та же цивилизация или общество не могут быть светскими и религиозными одновременно. Вопрос заключается в том, в рамках какой именно цивилизации — светского либерализма или религиозного фундаментализма, на основе принципа толерантности или фанатичной нетерпимости к иному — это мирное сосуществование различных позиций имеет шанс на осуществление.
Обсуждая изъяны либерального мультикультурализма, вспомним настойчивые попытки введения в российской средней школе нового предмета — истории мировых религий, попытки весьма лукавого свойства. Под видом светской дисциплины в систему общеобязательного образования задумано внедрить богословие, причем не слишком плюралистическое, а преимущественно православное. Что, безусловно, противоречит основным постулатам гражданского общества. Противоречит не только потому, что в предложенных учебных пособиях по данной исторической дисциплине не обеспечивается равная представленность всех конфессий, о чем постоянно говорят противники задуманного преобразования. А еще и потому, что, идя на попятный в процессе отделения религии от государства и от образования, мы посягаем не только на свободу выбора одной из религиозных систем (традиционные религии как раз не выбираются свободно, а определяются этнической принадлежностью, семьей и воспитанием в детстве), но и на свободу безрелигиозного мировоззрения, которая и является основным завоеванием современного гражданского общества.
Если речь идет о приоритетности православия в российских школах, то это свидетельствует о пропагандирующем религиозные убеждения характере нового учебного предмета. Ибо светски изучать историю многих религий возможно без особых проблем, а вот исповедовать на основе личной приверженности можно лишь одну, а не множество религий. Если же речь идет об абсолютной мировоззренческой нейтральности и безрелигиозности данного исторического курса, в чем нас пытаются убедить реформаторы, то, с одной стороны, возникает серьезное сомнение в уместности метода атеистической интерпретации религии, а с другой стороны, беспокойство по поводу возможного оскорбления такими светскими и атеистическими подходами к религии чувств верующих учеников. Этих чувств система образования гражданского общества не должна касаться, пытаясь “научно” преподавать религию.
Другое дело — несоответствие научных и религиозных картин мира, для совмещения которых, видимо, не стоит “изобретать велосипед”, а следует вспомнить известный еще средневековью принцип двойственности истины. Когда было обнаружено, что истинное в философии (а уж тем более в науке) может оказаться ложным в богословии и наоборот, что некоторые положения Аристотеля противоречат догмам ислама и христианства, то этот дуализм истины был принят как неизбежный, а попытки его устранения — как бесполезные. Общественный договор гражданского общества должен, на мой взгляд, подразумевать следующее: система образования не предлагает гражданам никакой “научной религии”, а учащиеся не требуют от школы никакой “религиозной науки” и не судятся ни с Дарвином, ни с Эйнштейном. Раз в нашем обществе сосуществуют верующие с неверующими, не надо нарушать перемирие. Религия не находится в Российском государстве над запретом, как раннее христианство в Римской империи. Хочет петербургская школьница верить в то, что в своих предках она сотворена Богом из ребра Адама, пусть верит. Но если она через суд будет принуждать школу привести науку в соответствие с богословием, то школа может ответить попыткой привести религию в соответствие с наукой, скажем, возвращением к курсу обязательного “научного атеизма”. Если религия не будет пытаться уничтожить науку как оскорбляющую религиозные чувства, то и наука оставит религию в покое. Как говорил герой мультфильма: “Ребята, давайте жить дружно”, то есть толерантно. Российский дом уже был государственно православным, был и принудительно атеистическим. Теперь с определенным историческим отставанием от западной части человечества мы входим в фазу социума как общего дома для верующих, исповедующих разные религии, и для людей светского и атеистического склада ума.
Настойчивость попыток ввести курс истории религии в нашей школе может иметь и следующее объяснение. Поскольку светской цивилизации трудно противостоять процессу исламизации территорий западноевропейских и восточноевропейских культур, она прибегает также и к религиозному инструментарию. Российский ренессанс собственного православного фундаментализма дает архаичный, не либеральный, не демократический, но в чем-то соразмерный ответ на новые цивилизационные вызовы. Хотя отстаивание основ российской культуры и цивилизации за счет теократизации общества является тем способом, про который говорят, что “хрен редьки не слаще”.
Размышляя о месте религиозных конфессий в структуре гражданского общества, я склонна подписаться под достаточно радикальным мнением Александра Мелихова: “Наилучшая политика межконфессионального примирения — апартеид” (“Нева”. 2007. № 11). Действительно, ясен принцип ассимиляции или поглощения одной культуры другой. Понятен и принцип апартеида — раздельного существования культур и религий, их сосуществования без вмешательства в дела друг друга и с минимальными взаимовлияниями. А вот всеобщее убеждение в необходимости диалога культур, религий, идеологий не так уж бесспорно. Почему необходимо постоянно дискутировать, спорить, убеждать инакомыслящих в своей правоте и внимать аргументам в пользу справедливости чужой позиции? Пусть живут иначе. Разум может быть и один, всеобщий, а культур, этносов, религий множество. Выстраивая отношения между ними, следует правильно выбрать диалог или толерантность, понимание или терпимость. С другими культурами и конфессиями достаточно мирно сосуществовать, не затевая споров, просто принимать и терпеть факт их разнообразия, не понимая и не разделяя их идей, не проникаясь их духом.
Критическое отношение к мультикультурализму иногда строится на упреке в том, что все социальные и экономические противоречия выглядят в нем как противоречия культурные. Однако проблема культурной совместимости существует, а этнические конфликты не сводятся полностью к социальному неблагополучию. Никакое повышение экономического благосостояния или гарантированность политических свобод и равных прав не ликвидирует автоматически различия культурных и религиозных норм этнических сообществ. Тем более что социальные обстоятельства весьма неоднозначны: среди иммигрантов на территории Российской Федерации мы наблюдаем как относительно бедствующие и дискриминированные сегменты, так и превосходящие местное население в степени благосостояния и доминирования в некоторых сферах бизнесактивности, в том числе и в ее криминальных формах.
Открытый характер общества мыслился как наиболее соответствующий либеральным ценностям западной демократии и, стало быть, максимально олицетворяющий, сохраняющий и защищающий их. Парадокс заключается в том, что именно этот тип общественного устройства, интегрирующий социальные и идеологические устои представителей иных цивилизаций, начинает подрывать свои собственные основы, становясь культурно разнородным, а не ценностно единым.
Поскольку социальное устройство и этническая культура могут существовать в симбиозе, то есть в неразрывном единстве, и возникает вопрос: к чему ведет реализация политики мультикультурализма — к сохранению культурного многообразия и свободы культурной идентификации или к изменению существа общественного строя западного типа? Основным механизмом такого рода трансформации оказывается демократия, которая хоть и сложна в своем устройстве, но в принципе допускает принятие политического решения большинством голосов полноправных граждан. Понятно, что в условиях низкой рождаемости и высокой иммиграции соотношение меньшинства и большинства в числе представителей иных цивилизаций и исторических носителей западной культуры может измениться на диаметрально противоположное. Вопросы демократического волеизъявления неразрывно связаны с проблемами миграции и демографии. Об этом свидетельствует и ситуация в Косове. Несмотря на восьмисотлетнюю сербскую историю Косова, в начале ХХ века албанцев в этом крае было в два раза больше, чем сербов, а в начале XXI века там проживало уже два миллиона албанцев и сто тысяч сербов.
Национализм скомпрометирован нацизмом. Но, заметьте, не для всех наций. Еврейская девушка не хочет идти замуж за гоя, а хочет демографически поддерживать существование еврейского народа. Грузинские и армянские свекрови часто выступают против русских невесток, они желают для своих сыновей тех жен, которые будут рожать и воспитывать детей их собственной национальности. Русским же как большой и имперской нации нельзя, учреждая материнский капитал, проводить политику избирательного поощрения многодетности. А вот китайская демографическая политика в финансовом плане препятствует росту рождаемости. В самом Китае демографическая политика нацелена на то, чтобы было убыточно рожать много китайских детей в одной семье, а на территории РФ это же самое занятие может оказаться делом прибыльным. Если дело идет к тому, что китайцев будет выгоднее рожать в России, чем в самом Китае, то нетрудно понять, какие последствия это влечет за собой для состава населения РФ.
Мысль о выборочном поощрении рождаемости по национальному признаку воспринималась бы почти как геноцид, ибо дискредитация национального характера политики как нацистского — одно из трагических последствий фашизма. Конечно, российский гражданин и русский человек — это не одно и то же. Но готовы ли мы к тому, что в тенденции россияне в подавляющем большинстве своем будут нерусскими, а русские не будут иметь Россию в качестве своего национального государства? Скажем, армянские семьи в отличие от русских не считают позорным предпочитать национальные, а не межнациональные браки своих детей, выражая тем самым стремление к тому, чтобы граждане Армении не переставали быть преимущественно армянами если не по крови, так хоть по культуре и воспитанию. Неармянская Армения и негрузинская Грузия мыслятся с бо2льшим трудом, чем нерусская Россия. В этом, видимо, и заключается различие между большими и малыми нациями, между народами-победителями и народами, когда-то покоренными, пекущимися о собственном этническом самосохранении. А ведь в нынешнем мире мультикультурализма Россия потеряла свою давнюю ассимиляционную способность делать из людей африканского (Пушкин) или шотландского (Лермонтов) происхождения исконно русских поэтов, когда слава и блеск русской словесности основывались на известном тезисе Достоевского: “Афророссиянин — это наше все”.
Всех этих проблем, от обсуждения которых любому интеллигентному человеку становится мучительно неловко, не было бы, если бы представители разных этносов и народов действительно были бы озабочены только своими индивидуальными правами человека. Если бы, скажем, баск или татарин не хотели бы быть баском или татарином во всем своеобразии этих культур и образов жизни, а хотели бы быть просто гражданами любого государства, лишь бы максимально демократичного и суперлиберального. Но вместо нейтрализации национально-самобытного, культурно-этнического и религиозно-фундаменталистского начала в общественной жизни мы имеем в настоящее время ренессанс именно родовой этнической, а не индивидуальной гражданской идентификации.
Будут ли западные либеральные ценности, составляющие ядро светской культуры Запада, защищаться представителями иных этнических культур только потому, что они получили гражданские права в иммиграции. Напомним, что не либерально-университетская, а фундаменталистская и экстремистская версия мультикультурализма, исповедуемая этническими меньшинствами и их лидерами, предполагает полный разрыв с нормами современной западной демократии, воспринимаемыми как насилие над этнической самобытностью религиозно организованных сообществ других типов культуры.
Демократию как таковую все же имеет смысл отличать от либерализма, возникшего в иное историческое время и в ином культурно-географическом регионе. И в современном мире они далеко не всегда находятся в единстве. Классическим примером является приход к власти нацистской партии в Германии не посредством путча или вооруженного насилия, а путем народного волеизъявления, проявленного на демократических выборах в январе 1933 года. Террористическая организация “Хамас” также пришла к политической власти в Палестине демократическим путем январских выборов 2006 года. В наши дни борьба США за проведение свободных демократических выборов в ряде стран Ближнего Востока привела к победе ультранационалистических и даже экстремистских партий и движений и тем самым к возрождению традиционалистских форм культурной и общественной жизни, ниспровержению результатов модернизации и прозападных ценностей. Демократия в ее буквальном греческом смысле народовластия может привести и к ниспровержению свободы. Еще Ортега-и-Гассет указывал на то, что либерал не всегда демократ, а демократ не всегда либерал.
Поэтому мультикультуралистская стратегия объединения институтов традиционного и современного общества рискует привести к политическому и цивилизационному перевороту. Ведь мультикультурализм, по сути, готов подменить гражданское общество как единение свободных индивидуумов совокупностью архаических культурно-этнических, а отчасти кровнородственных объединений. В то время как модерное общество базируется на независимости социальных отношений от религиозных верований, кровного родства, половой и этнической принадлежности людей, общество традиционное, напротив, зиждется на определении общественного уклада всеми вышеперечисленными обстоятельствами. Их совмещение в одной системе координат вряд ли возможно.
Либерализм может быть определен как принцип отсутствия идеологии, отсутствия идеологии государственной, официальной, единой и общеобязательной, поскольку она становится личным делом человека и превращается в индивидуальную свободу в рамках режима уважения чужих свобод. Однако при столкновении с другими ценностными системами обнаруживается, что то, что казалось деидеологизацией, является своеобразной идеологией, идейной системой, даже своеобразной гражданской религией свободы или новым правовым фундаментализмом. Во всяком случае, не мировоззренческим вакуумом, вмещающим в себя любые компоненты.
А почему, собственно, все инокультурное должно быть возможно внутри западной цивилизации? Ведь известны случаи, когда приехавшие в страны Ближнего или Дальнего Востока жители Европы или США получали по приговору местного суда несколько лет тюремного заключения за поцелуй влюбленной парочки в общественном месте или за употребление жевательной резинки на улице. Здесь действует другое правило — правило чужого дома: в сфере действия других морально-религиозных и этнически-культурных обычаев их надо знать и строго соблюдать. Хочешь жить иначе — отправляйся к себе домой. Разрушительная сила инородного, то есть западной модернизации по отношению к традиционным религиозным укладам жизни, хорошо осознается их носителями. Но если жители этих стран приедут в Европу или США, то они привезут с собой все свои особенности, даже противоречащие западной культуре, и будут претендовать на их свободное практикование. Считается, что в свободном обществе это никому не мешает и ничему не угрожает. Запад считает себя всеядным, нейтральным по отношению к другим мировоззрениям. Не является ли это либеральным заблуждением? Ведь все цивилизационное многообразие мира не может быть внутренним по отношению к западной общественной системе, что-то должно оставаться внешним.
Полицентризм современного мира развеивает все установки на универсализм западной культуры, она обнаруживает себя как локально-исторический феномен, хрупкий и уязвимый в процессах миграционной экспансии. Ей следовало бы стать своим собственным заповедником, а не вместилищем всего мирового цивилизационного многообразия. При стирании различий между присутствием у себя на родине и жизнью на чужбине исчезает и понятие дома. А жаль!