Опубликовано в журнале Нева, номер 5, 2008
Лев Александрович Гордон родился в Ленинграде в 1938 году, окончил Ленинградский политехнический институт. Член СП и Международной федерации писателей Израиля. Живет в Санкт-Петербурге.
Рассказы
Отпуск за свой счет
А из нашего окна Иордания видна.
Из соседнего окошка — лишь Синай видать немножко.
Гостиница в плане была буквой П. Горин жил в западной ноге буквы, и его окна смотрели на восток — в сторону Иордании. Туристы, жившие в восточной ноге, смотрели на запад, и их глазам открывалась гористая Синайская пустыня.
Эйлат был точкой, где сходились три страны — Иордания, Израиль и Египет. Из окна эйлатской гостиницы Горин видел бело-сине-красный иорданский флаг, по фасону аналогичный чешскому флагу. Флаг был установлен на высоченном флагштоке и возвышался над всеми строениями малоэтажной Акабы.
Возле флага Горин оказался на третий день отдыха. По пути в Петру. От Эйлата до Петры всего два часа на автобусе. Гидом был симпатичный молодой иорданец, черкес по национальности, работавший когда-то в Украине. Гид поведал, что флагшток в Акабе имеет высоту 132 метра и что флаг, что реет над Акабой, устарел. Современный флаг Иордании имеет по сравнению со старым флагом дополнительную зеленую полосу и белую звезду на красном поле. Самый большой новый флаг Иордании установлен на флагштоке высотой 132,5 метров в Аммане. Этот флаг занесен в Книгу рекордов Гиннесса как самый большой в мире. Проверить слова гида не представилось возможным. До Аммана экскурсия не доезжала. Под шутки гида экскурсионный автобус проехал по улицам Акабы, пересек две пустыни — Вади Рам и Вади Араба и через два часа остановился в маленьком иорданском городке Вади Муса, расположенном вблизи мертвого города Петра.
Часть пути от городка Вади Муса до каньона, по дну которого древними набатейцами была проложена дорога в Петру, Горин “проскакал на арабском скакуне”. Поездка верхом входила в стоимость экскурсии. Чтобы деньги не пропадали, Горин решил прокатиться. Лошадка была смирная, и ее вел под уздцы меланхоличный бедуин в серой хламиде. Тем не менее из сорока семи русскоязычных туристов, ехавших с Гориным в одном автобусе, на конную прогулку решились лишь двое — Горин и какая-то молодая русскоговорящая израильтянка. Дальше по каньону до Петры тоже можно было ехать либо на верблюде, либо на муле, запряженном в тряскую двуколку. Но это уже за отдельную плату. У входа в каньон Горин спешился и присоединился к своей экскурсии. Собственно, экскурсией в Петру исчерпывалась культурная программа пребывания Горина в Эйлате.
Горин подолгу сидел в лоджии своего номера гостиницы “Нептун”, смотрел на второй в Иордании (а возможно, и в мире) флаг, курил и думал о превратностях судьбы, которая привела его в Эйлат.
На четвертый день захотелось домой. Но Горин знал, что это хотение обманчиво. Только приедет домой — захочется уехать куда-нибудь, чтобы отвлечься от воспоминаний недавнего прошлого. На старости лет покойная мать Горина часто говорила: “Захар, в моем возрасте, где и как ни сядешь, где и как ни встанешь, где и как ни ляжешь — все неудобно”. Горин достиг возраста матери и в силу сложившихся обстоятельств постигал на практике смысл поговорки “Места себе не нахожу”. Нет уж. Раз взял отпуск за свой счет, приехал на десять дней — надо отбыть весь срок от звонка до звонка.
На всякий случай Захар взял с собой ноутбук. “Покупаюсь — поработаю, опять покупаюсь — снова поработаю”, — думал Горин. Благим намерениям сбыться было не суждено. Розетки гостиницы не подходили к штепселю ноутбука. Зарядить дома аккумулятор Горин не догадался. Работать без электронной памяти ноутбука было невозможно. Убедившись, что тащил ноутбук зря, Горин обрадовался. Работать не хотелось.
Только купаться, смотреть телевизор и ходить в ближайший ресторан “Blue fish” кушать луковый суп и рыбку денис, — для такого отдыха Горин еще не созрел. Чтобы заполнить вакуум, на пятый день Горин стал сочинять этот текст, что-то вроде рассказа. Для сочинения текста электронной памяти не требовалось. Было достаточно своей собственной.
Называть свою писанину рассказом Горин стеснялся. Это у Чехова рассказы, у Мериме рассказы, а у Горина — что-то вроде. Горин часто думал о себе в третьем лице и мысленно писал. Но на материальном носителе написанного в уме, как правило, не оставлял. Как герой романа Сола Беллоу “Герцог”, он воображал себя заводом, производящим личную историю. У Герцога (это не титул, а фамилия) ушла жена, и он не находил себе места. У Горина похуже. Жена умерла три месяца назад, и Захар не находил себе места. “Третье лицо” пыталось уговорить Горина не усугублять и не прибедняться: “Какой ты одинокий? У тебя сыновья и внуки. Какой ты бедный? Бедные старики собирают бутылки в урнах и на помойках. А ты, чтобы отвлечься-забыться, можешь себе позволить сесть на самолет и махнуть из холодного Петербурга на теплое Красное море”. Но уговоры “третьего лица” мало помогали.
* * *
Отделение “я” от материальной оболочки случилось у Горина 10 декабря 1991 года. Утром 10 декабря Горин узнал, что девятого вечером погибла в автомобильной катастрофе его жена Ольга. А вечером того же дня стало известно, что с карты мира исчезла страна, в которой Горин жил. Такое совпадение.
Жизнь утратила реальные очертания и стала походить на сон. Горин понял, что больше никогда не будет честным производственником и примерным семьянином. С тех пор он часто стал думать о себе в третьем лице.
Лев Толстой написал, что все счастливые семьи счастливы одинаково, а каждая несчастливая семья несчастлива по-своему. Писателя Амоса Оза попросили двумя словами определить главную тему его творчества. “Несчастливые семьи”, — ответил писатель. Попросили рассказать более подробно. “Читайте мои семнадцать романов”, — ответил Амос Оз. Из семнадцати романов Оза Горин прочитал только один “Мой Михаэль”. Видимо, Горин не понял романа. Женщина ведет записки, описывает восемь лет своей семейной жизни с 1951-го по 1958 год. Жизни, в которой ничего экстраординарного не происходит. Никто никому не изменяет, никто не бросается под поезд. Дай Бог каждому такие несчастья, которые выпали на голову этой женщины. Ну, переболела она тяжелой ангиной, а мужа мучает изжога. Ну, взяли мужа в армию на арабо-израильскую войну 1956 года. Но в боевых действиях муж Михаэль не участвовал, был вдали от фронта, разве что на войне разбил очки. Конечно, чтобы написать роман на триста страниц, где с героями ничего не происходит, надо уметь. Как написано в предисловии, критики окрестили роман “Мадам Бовари ХХ века”, а международная ассоциация издателей (есть и такая) включила “Мой Михаэль” в сто лучших романов ХХ века. Сны и видения, которые посещают время от времени автора-героиню, да и записки, которые она ведет, Горину представляются естественными, быть может, не осознанными героиней способами разрядки, снятия внутреннего напряжения. Так что Горин охотно поменял бы несчастья героини на свои.
У Горина было две семьи. Обе счастливые, но обе с несчастливым концом.
Первая семья просуществовала двадцать шесть лет, до дня гибели Ольги — 9 декабря 1991 года. Ольге было тогда пятьдесят три года. Потом был перерыв длиной восемь лет. Восемь лет Горин жил один. То в Израиле, то в Сибири. В 1999 году Горин встретил Иру и женился вторично. Горину было тогда шестьдесят, а Ире пятьдесят три. 25 июля 2007 года Ира умерла. Было две семьи. Обе счастливые для Горина. И счастливые по-разному.
* * *
В 1997 году перестройка забросила Горина в Южную Сибирь. Там на сибирской реке Енисей уже на излете советской власти была построена гигантская гидроэлектростанция, в свое время крупнейшая в мире и, как флаг Иордании, занесенная в Книгу рекордов Гиннесса. Горин думал, что осел в Сибири всерьез и надолго. Все его устраивало: и однокомнатная квартира гостиничного типа с казенной мебелью, допотопным черно-белым телевизором и сменой постельного белья раз в неделю. И люди. Ветер свободы от всяческих моральных обязательств не добрался до этих глухих мест. Народ, окружавший Горина в Сибири, сохранил советскую ментальность. И работа. Хотя пришлось совмещать два, казалось бы, несовместимых ремесла: научного консультанта и руководителя пресс-службы. Несовместимость этих профессий была обусловлена тем, что паблик-релейшнс требовали общения с третьей властью — свободной прессой. А работа научного консультанта требовала держаться от этой власти как можно дальше.
Заботы о быте в Сибири были минимальными. И Горин вполне обходился без семьи. До поры до времени. В молодые годы Горина раздражали разговоры пожилых людей о болезнях, лекарствах и самочувствии. Ему не нравилось, когда мать по утрам подходила в ванной к зеркалу, высовывала язык и долго его разглядывала. Через много лет, когда по утрам у Горина во рту был вкус ржавого гвоздя, он ловил себя на том, что стоит перед зеркалом, высунув язык, и смотрит на его цвет. На собственном опыте Горин понял, что молодые говорят, как правило, о карьере, о женщинах, об автомобилях потому, что, как правило, у них ничего не болит.
Два, казалось бы, безобидных случая заставили Горина вспомнить о возрасте. Первый — радикулит, который капитально прихватил его. Две недели Захар пролежал пластом на кровати животом вниз, подняв вверх правую руку. До кухни добирался почти по-пластунски. Второй — грипп. Почувствовав себя плохо, Горин пришел с работы домой. Дома поставил на плиту чайник, забыв налить в него воду, и задремал. Проснулся от запаха гари. Чайник был безнадежно испорчен. Тогда Горин взял литровую стеклянную банку, поставил на холодильник и опустил в нее кипятильник. Когда вода вскипела, Горин попытался взять банку. Банка соскользнула с холодильника, и кипяток вылился на левую ногу. Прошло восемь лет, а след от ожога на ноге еще заметен. “Так дальше продолжаться не может. Жить в моем возрасте одному становится опасным для жизни”, — подумал Горин.
* * *
Два-три раза в год Горин выезжал по делам службы в Москву. Попутно на два-три дня заезжал домой в Ленинград.
В одну из таких поездок Горин случайно повстречал на улице старую, еще с институтских времен, знакомую по имени Нина. Нина училась на курс младше и была в приятельских отношениях с множеством людей. В студенческие годы Нина через знакомых доставала контрамарки на генеральные репетиции в акимовский Театр комедии. Одна контрамарка доставалась Горину. В те годы в театре было две генрепы: одна для вип-персон, вторая — для студентов. В антрактах Николай Павлович обычно “выходил к народу”: стоял на лестничной площадке, курил и прислушивался к разговорам студентов. Зритель в ту пору вел себя деликатно: не хватал великого человека за фалды пиджака, не требовал автографов. Некоторые, наиболее смелые, подходили к мэтру и о чем-то спрашивали. Благодаря Нине Горин в 50–60-е годы посмотрел все постановки этого прекрасного в ту пору театра.
Узнав, что Горин живет один, Нина сказала: “Приходи ко мне в гости. У меня куча подходящих для тебя невест”.
Горин пошел, хотя в положительный исход мероприятия не верил. Первой невестой, которую “показала” Нина, была Ира. Внутренний голос сразу подсказал Горину, что “это то, что надо”. Потом Горин уехал в Сибирь. Полгода переписывались и перезванивались. Потом Горину захотелось домой, в Питер.
Поженились без особой помпы. Просто вдвоем сходили в загс и расписались. Типичный брак по расчету. Ира за несколько лет до встречи разошлась с мужем. Потом, женившись, ушел из дома сын Иры Алексей. И она осталась одна. У Горина тоже было свое прошлое, свои потери и разочарования. И настоящее тоже. В виде двух взрослых сыновей. Правда, проживавших за границей.
Поначалу были кое-какие шероховатости и “притирка” друг к другу. Дети Горина с некоторым скепсисом отнеслись к женитьбе своего “душного старика”. (“Захар, ты душный старик”, — говорил обычно Горину его старший сын.) Да и сам Горин поначалу к месту и не к месту вспоминал свою прежнюю семейную жизнь. Ире это не нравилось. Пару раз она даже всплакнула: “Долго мы будем жить втроем?” После этого Горин снял со стен фотографии первой жены и почувствовал, что брак по расчету кончился.
* * *
Первая счастливая семья Горина была довольно шумной. Ольга была “при титулах” — профессор математики Ленинградского университета, считала себя классиком в теории игр, специалистом-профессионалом в области принятия решений и потому знала “все обо всем”. Горин по молодости лет тоже считал себя знатоком по многим вопросам. А уж о младшем их сыне Гоше и говорить не приходилось. Родители не успевали открыть рта, он уже был не согласен. Дискуссии возникали по любому поводу: и сколько стоит авиабилет до Анапы, и есть ли Бог на небе. К тому же жили они в университетском кооперативном доме, где все друг друга знали. Заходили подруги Ольги, и она как специалист по принятию решений учила их, как надо жить. Идеальной игрой двух лиц Ольга считала игру, когда один партнер играет в шашки, а другой — в поддавки. В такой игре оба выигрывают. Однако при этом Ольга негласно считала, что в шашки играет она. А Горин без ущерба для самолюбия охотно играл в поддавки.
Ира не имела научных регалий и была незнакома с математической теорией принятия решений, но это компенсировалось житейской мудростью, теплотой и умением радоваться простым вещам: отремонтированной кухне, расцветшему на подоконнике цветку, рано взошедшей на даче в Васкелово петрушке. Часть этой радости передавалась Горину.
Потери и разочарования прошлого научили Иру и Захара ценить то, что имеешь. Каждый старался уступать. Ни Горин, ни Ира не играли “на выигрыш”. Оба стремились играть на ничью. В этой игре двух лиц не было выигравших, но не было и проигравших.
Нельзя сказать, что конфликтов вообще не возникало. Но их масштаб был пренебрежимо малым. Основными раздражителями были телевизор и супермаркет.
Приходя домой с работы, Ира включала все три телевизора, которые были в квартире. Телевизоры не выключались до позднего вечера. Ира объясняла эту привычку тем, что тишина ее нервирует, она начинает вслушиваться в тишину и вздрагивать при малейшем шорохе. “Телевизор — мой глицин”, — говорила Ира. Горин понимал, что каждый свободный человек в свободной стране имеет право на свой отдых. Горин в детстве был прилежным учеником и привык слушать, что ему говорят, даже если говорящий — телеведущий Малахов. Но иногда он не выдерживал и вставлял короткие реплики типа: “Не может быть!”, “Ага, вот и передача └Хочу все съесть“”. Особенно Иру раздражало, когда Горин выражал свой восторг на иностранном языке: “вандерфул”, “бьютифул”, “иоффи”, “мицуян”. “Не умничай, не выливай свою желчь мне на голову”, — говорила Ира. Постепенно Горин научился помалкивать и засыпать под приглушенные “песни о главном”, исполняемые полуодетыми отечественными поп-звездами. (Идя навстречу Захару, Ира после одиннадцати вечера приглушала звук.)
“У тебя нулевая обучаемость”, — говорила Горину его первая жена Ольга. И вправду. Никак Горин не мог научиться без раздражения посещать супермаркет. Ира могла подолгу и с интересом ходить по супермаркетам, примерять обувь, разглядывать кофеварки (хотя их в доме имелось целых две). Видя, как Горин закипает от одного вида кофеварок, Ира освободила его от посещений всех магазинов, кроме продуктовых. В продуктовых магазинах Горин был нужен, чтобы помочь нести покупки.
Пироги в доме пеклись дважды в неделю (притом, что Ира работала). Перед женитьбой Горин весил семьдесят килограммов, через полтора года — восемьдесят два. Горин перестал принимать фамотидин, который несколько лет до этого входил в его рацион из-за язвы двенадцатиперстной кишки.
Ира обожала свою васкеловскую дачу, и Горин полюбил ее. В Васкелове стали строить просторный зимний дом. Захар с Ирой мечтали, как через год-другой оставят работу и будут жить в этом доме. Разгребать снег на дорожках, колоть дрова для камина и бани, по вечерам читать и смотреть телевизор. А по выходным будут приезжать дети, внуки, друзья. И будет баня и посиделки после бани, которые Ира так любила. “За этот ад, за этот бред пошли мне сад под старость лет”, — так, кажется, писала великая русская поэтесса. Не сбылось.
* * *
Первое облачко на вышеописанную идиллию набежало года через три после женитьбы. У Иры обнаружился рак молочной железы. Врачи уверяли, что это сущие пустяки. Стоит пройти облучение, потом несколько сеансов химиотерапии — и все пройдет. Захар и Ира поверили. Порукой тому было несколько знакомых женщин, которые перенесли эту форму рака и благополучно здравствовали не один год.
Лечение Ира перенесла легко. Врачи сказали, что все в порядке. Но для верности надо будет раз в полгода проходить обследование в клинике. Перенесенная болезнь практически не повлияла на настроение и распорядок жизни Иры. Ира по-прежнему работала, несмотря на пенсионный возраст, два раза в неделю ходила в бассейн. За шесть лет совместной жизни Ира с Гориным туристами объехали пол-Европы, дважды побывали в Израиле, один раз в Египте. Ира радовалась тому, что вот она в Венеции, в Риме, Париже, в Ницце, в Праге. Радовалась и потом, когда на экране телевизора видела знакомые ей по поездкам места.
В июле 2006 года перед поездкой с внуком Горина в Бодрум посоветовались с врачом, можно ли Ире в разгар лета ехать в Турцию. Врач уверенно сказал, что можно, только не советовал подолгу сидеть на солнцепеке.
В ноябре 2006 года Ира пошла на очередное обследование. Женщина-врач, которой Ира безоговорочно верила, сказала, что почти все в порядке, но для верности надо пройти еще курс химиотерапии.
* * *
За первым курсом химиотерапии последовал второй, третий… Каждый последующий был тяжелее предыдущего. Ире стало трудно дышать. У нее были метастазы в легких. Сильных болей, слава Богу, не было.
Именно в эти последние полгода Горин по-настоящему узнал, каким человеком была Ира. Иван Ильич, герой великой повести Льва Толстого “Смерть Ивана Ильича”, ненавидел жену и дочь, когда они перед посещением театра заходили к нему справиться о самочувствии. Они, здоровые, идут в театр, а он, Иван Ильич, умирает. Разве это справедливо?
Последние полтора месяца, когда Ира уже не могла ходить, были тяжелыми. Жизнь вновь, как и шестнадцать лет назад, потеряла очертания реальности и походила на сон. Горин вновь стал думать о себе в третьем лице и смотреть на происходящее из верхнего угла комнаты. В далеком декабре 91-го, когда Горин в первый раз начал думать о себе в третьем лице, он опасался, что это тяжелая болезнь — раздвоение личности, шизофрения. Теперь же он знал, что никакая это не шизофрения. Шизофреник, пребывая в первой личине, не помнит себя во второй. У Сола Беллоу в рассказе “По-прежнему” сказано так: “Нынче каждая цивилизованная особь культивирует нездоровую способность отчуждаться от себя. Обучилась от искусства искусству забавляться, наблюдая себя со стороны”.
Горин, думая о смерти, боялся (и боится) повести себя недостойно перед ее лицом. Ира держалась в высшей степени достойно, не плакала, никого не проклинала. До последнего вздоха была в сознании. 25 июля 2007 года примерно в шесть часов утра Ира произнесла: “Пропадаю я”. И умерла. В возрасте шестидесяти лет.
* * *
Каждая потеря близкого человека вызывала у Горина чувство вины. За то, что он, Горин, жив, а этого человека уже нет. За то, что он, Горин, не все сказал и сделал из того, что должен был сказать и сделать. Вот и сейчас, когда он сидит в лоджии отеля и смотрит на Красное море, ему неуютно оттого, что рядом не сидит Ира и не радуется тому, что видит. Он жалеет о том, что ни разу не сказал ей то, что было нужно сказать. В силу своих предрассудков Горин ни разу не сказал Ире три простых слова: “Я люблю тебя”. Горин считал, что эти слова можно произносить только однажды, только одной женщине, что его лимит исчерпан. Он уже сказал эти слова Ольге. А надо было сказать. Теперь поздно.
* * *
Горин сидит в лоджии, смотрит на море и думает том, как хорошо было бы поверить, что есть другая жизнь. Жизнь после смерти. И Ире в той жизни хорошо.
Думает и не верит. Говорят, что самое главное человек узнает в детском саду. В детском саду Горина учили, что бога не нет. С этим знанием Горин прожил более пятидесяти лет жизни. В годы перестройки, когда караван повернул назад, в какое-то “рыночное средневековье”, и последний ишак стал первым, было заявлено, что Бог все же есть. Быть атеистом стало неприличным, но Горин не смог перестроиться и по-прежнему оставался верен тому, что усвоил в детском саду.
Да и окружавший Горина мир не поддержал его в вечном споре человека с Богом. Никак не мог Горин поверить в жестокое существо, которое до положенного времени забрало Ольгу и Иру. Бог-формалист, требующий выполнения ритуалов и молитв, вызывал у Горина внутренний протест. Бог-шпион, следящий за поступками всех живущих, Бог, берущий на себя грехи всех живущих, Горина не устраивал. Горин считал, что каждый человек должен сам следить за собой, отвечать за свои поступки и мучиться за вольные и невольные грехи. Бог должен быть выше того, что ему приписывают его служители.
Когда-то давно, чтобы “заполнить вакуум” и обрести подобие Бога, Горин читал статьи Муди и других медиков, веривших в какую-то жизнь после смерти. Все побывавшие в клинической смерти и потом вернувшиеся к жизни рассказывали авторам статей примерно одно и то же. Был угол комнаты, особая точка, из которой временно умерший видел свое бренное тело и все вокруг него. Был тоннель и ослепительный свет в конце тоннеля. Был полет по тоннелю к свету. Но и эти “научные” факты Горина не убедили. Если нажать пальцами на глаза, то перед закрытыми глазами побегут светлячки и разноцветные круги. Если “дать в глаз”, то “из глаз посыплются искры”. Если долго смотреть на солнце, то всякое можно увидеть. Буддийские монахи долго тренируются смотреть на солнце, пока не впадут в нирвану и не увидят свет и Будду. Перед тем, как потерять сознание, кружится голова и куда-то летишь. Не исключено, что перед уходом из жизни можно короткий миг увидеть свет и полететь к нему.
Так и остался Горин вульгарным материалистом, за что подвергается непрерывной критике со стороны младшего сына Гоши. Когда Гоше было семнадцать лет, Горин подсунул Гоше “Феномен человека” Тейяра де Шардена. Гоша прочитал эту книгу и обрел какого-то абстрактного надконфессионального бога. Горину и “Феномен человека” не помог.
Какой Бог устроил бы его, Горин не знал. Не знал, как будет жить после отпуска. Одно он знал. Уж если нет Ольги, нет Иры, то пусть лучше будет боль, чем ничего. Раз болит, значит, жив.
* * *
Пятнадцать лет назад Горин написал небольшую повесть “Дом” о годах жизни, прожитых с Ольгой. Заканчивалась повесть словами: “Записки эти — памятник… Закончить записки хочу словами: └Здравствуй, Ольга! Здравствуй в памяти твоих детей, твоих друзей, всех, кого любила. Здравствуй в памяти всех, для кого свеча Господа — душа человека“”.
Теперь у Горина свой мемориал. Этот рассказ тоже памятник. Поминальная молитва, обращенная к вряд ли существующему Богу. Есть земля живых, и есть земля мертвых, и мост между ними — наша память.
Ора и Машек
Она звала его Машеком. Он ее — Светкой. Имя Машек ему вполне подходило. И тогда, и теперь. Хотя он стал рослым мужчиной с седеющей бородой. Но остался мягким, безупречно корректным и даже застенчивым. Имя Светка полвека назад, когда ей было восемнадцать, тоже было “к месту”. Но теперь, не в Чехии, в России, женщине “с положением”, известному титулованному театральному художнику Светка — не очень. Чересчур по-детски. Будем звать ее теперешнюю Орой. На иврите ор — свет. Так что Ора — Светлана на иврите. Рассказчика в ту пору звали Захар. Потом он стал Захаром Ильичом Гориным, а теперь — бесполезным, ворчливым стариком.
Захар и Машек учились в одном классе. Летом, после окончания первого курса института, вместе поехали в Крым. Впервые на отдых без родителей. Жили в Алуште, на склоне возле генуэзской крепости. Утром рисовая каша с изюмом в ресторане-поплавке, потом пляж возле дачи Кириченко. Был такой член Политбюро, старший начальник Украины. Ходят слухи, что именно Кириченко впервые произнес слова: “Жизнь дается человеку один раз, и прожить ее надо в Крыму”.
На пляже они и познакомились: две Светки — большая и маленькая — из Москвы с одной стороны, Захар и Машек из Ленинграда — с другой.
Вечерами были обычные для середины пятидесятых годов прошлого века развлечения — танцы в санатории бронетанковых войск, что под горой, танцы в санатории “Метро”, что на горе. Танго, вальс-бостон, дамское танго — дамы приглашают кавалеров. Дамы и кавалеры толпятся вокруг ярко освещенного прямоугольника открытой танцплощадки, а вокруг субтропическая таинственная тьма санаторного парка. Денег на посещение ресторана “Волна”, стоявшего на развилке шоссе в Ялту и в “Рабочий уголок”, у посетителей танцев не было.
С Захаром и Машеком был третий их друг — Владик. Он был на пару лет старше — двадцать один. Из троих больше всех любил танцы Владик. При виде каждой симпатичной девушки Владик начинал мучительно вспоминать: “Где я ее видел?” Не вспомнив, приглашал на танец-другой, сначала задавал мучивший его вопрос “где”, а потом звал “на примерочку”. Некоторые соглашались. Машек и Захар были совсем зелеными. Даже танцевали редко. Больше наблюдали за подвигами друга.
Светка-большая (будущая Ора) танцев не любила. Вскоре Захар и Машек от вечерних танцев перешли на прогулки по набережной вместе с двумя Светками. Мимо ресторана-поплавка, где ели по утрам рисовую кашу с изюмом, мимо двух белых колоннад, на которых золотыми буквами провозглашалось право каждого советского человека на отдых. Возле колоннад набережная была отделена от пляжа балюстрадой. Там они обычно останавливались. Облокачиваться на балюстраду не рекомендовалось. Балюстрада и колоннады составляли единый архитектурный ансамбль и были окрашены белой известью. Облокотился на балюстраду — весь живот белый, прислонился к колоннаде — вся спина белая. Дальше балюстрада кончалась, и между пляжем и набережной преград не было. Они выходили на пляж, сидели на деревянных топчанах, разговаривали мало, смотрели на лунную дорожку, рассеянно слушали музыку, доносившуюся с прогулочных катеров, причаливавших к пирсу с отдыхающими после часовой морской прогулки. В тот далекий 1956 год на катерах чаще всего звучало: “Только у любимой могут быть такие необыкновенные глаза-а”. Иногда купались.
Бывали вечера, когда Владик пропускал танцы на горе или под горой и присоединялся к гуляющим. Иногда с Галей Милиционером (почему милиционером — неясно: милиционером Галя не была), иногда — с сестрой-хозяйкой Аней. Последняя заканчивала Московский институт народного хозяйства, иначе Плехановку. В те почти крыловские времена Плехановка была институтом невест, в нее шли девушки, которые не могли попасть по конкурсу в другой, более престижный вуз и мечтали о карьере мужниной жены. Нынче, в рыночную экономику, — дело другое. Престижный вуз. Половина молодых реформаторов вышла из негустых рядов мужчин, учившихся в прежней Плехановке. Вечера, проведенные в компании с Владиком, были более оживленными: больше смеялись, больше говорили. Но менее лиричными.
Светка-большая была как бы девушкой Захара: когда на пляже становилось прохладно, она накидывала на плечи пиджачок Захара. Такое распределение ролей как-то особенно поддерживал Машек. “Не густо”, — произнес бы старший или младший сын Захара, посетившие к этому возрасту и тайландскую Потайю, и Амстердам, и остров Ибица, и ночь любви на озере Кинерет. Не густо. Но Захару и Машеку этого вполне хватало. Им было в то лето хорошо.
* * *
Светка-маленькая после того лета пропала из жизни Машека и Захара. Светка-большая осталась. Между прочим, по габаритам Светка-большая была не больше Светки-маленькой. Но возвышалась над последней благодаря шапке густых черных вьющихся волос. Запомнилась тогда от прежней Светки-большой ее улыбка, не американская, во все зубы, а какая-то неполная, немножко таинственная, слегка порочная.
* * *
Зиму, предшествовавшую лету 57-го, они переписывались. Машек с Захаром писали коллективно и “умничали” в письмах, как могли. Светка обычно не столько писала, сколько посылала рисунки. Она училась тогда в Полиграфическом на художника-иллюстратора. Захар и Машек жили в одном доме на Лесном проспекте Выборгской стороны, но в разных корпусах. Так сложилось, что письма от Светки приходили на адрес Машека. Возможно, так сложилось потому, что Машек жил с родителями в отдельной трехкомнатной квартире, а Захар с родителями и двумя братьями — в двух комнатах коммунальной квартиры.
Потом наступило следующее лето 57-го, и ознаменовалось оно Всемирным фестивалем молодежи в Москве. Захар учился в Политехническом и поехал на практику в Балаково, на строительство Саратовской ГЭС. Машек учился в Техноложке, летней практики у него в тот год не было. Все два летних месяца он собирался провести под Одессой, в Лузановке. Родители Машека были родом из Одессы.
По пути в Одессу Машек заехал на несколько дней в Москву, чтобы посмотреть на фестиваль. И пропал. Родственники были в панике. Объявился в Одессе он в конце августа. Один, но уже женатый. На Светке.
Захар, ничего не ведая, возвращался из Балакова в Питер через Москву. В Москве первым делом поехал на Малый Лобковский к Светке. Было жарко. Дверь открыл Светкин отец. Был он в одних трусах. “Минуточку, — сказал отец не поздоровавшись, скрылся на полминуты и вернулся с большим эмалированным бидоном, — сбегай на угол, купи кваса”. Потом пили квас, потом на Чистых прудах в кинотеатре, где-то возле нынешнего театра “Современник”, смотрели “Ночи Кабирии” с Джульеттой Мазиной. Это был первый фильм Феллини, увиденный Захаром. “Дорогу” и прочее он увидел позже. На следующий день ездили на троллейбусе в Серебряный Бор купаться. На вопрос Захара, виделась ли с Машеком, Светка коротко ответила “да”. Ни словечка о замужестве, о том, что Машек только-только укатил в Одессу.
* * *
Осенью Светка перевелась из Московского полиграфического в Ленинградский театральный. Стала учиться на театрального художника и жить с Машеком в Питере. Жить надо было с родителями Машека, людьми симпатичными и интеллигентными.
Захар вырос в семье “честных производственников”. Отец Захара начал работать с тринадцати лет, в вуз попал как профтысячник, стал заводским инженером, чем очень гордился. Большую часть жизни отец проработал в горячих цехах, и заниматься воспитанием сыновей у него не было времени и возможностей. Уходил он на работу в половине седьмого утра, возвращался в шесть вечера, ужинал, брал в руки газету и засыпал с газетой в руках. Матери Захара тоже было не до тонкостей воспитания. Ей надо было накормить и обстирать ораву из мужа и трех сыновей, не бросая при этом работы детским врачом.
Иное дело — родичи Машека. Захар был многим обязан этой семье — самому Машеку, его отцу и братьям отца — дядькам Машека. Дед Машека, управляющий Одесской кондитерской фабрикой, имел пятерых сыновей. Четыре сына “стали умными”: получили образование и занимали “видное положение в области химии”. Пятый — “вовсе был дурак”. Он не получил даже среднего образования, заведовал лодочной станцией в Одессе и подтрунивал над учеными братьями, полагая, что его жизнь на свежем морском воздухе много интереснее и содержательнее жизни умных братьев. На лето умные братья обычно приезжали к глупому брату в Одессу. Старший дядька Машека стал химиком-органиком. В двухтомной “Истории еврейского народа” под редакцией Эттингера имеется список из семнадцати ученых-евреев, которые внесли значительный вклад в советскую науку. Среди семнадцати — дядька Машека. Другой дядька был доктором наук и получил Ленинскую премию за разработку технологии получения алюминия из нифелинов. Третий был просто профессором химии. Отец Машека проектировал алюминиевые заводы и работал в “Гипроалюминии”, размещавшемся в те годы на Невском проспекте. После работы отец Машека обходил книжные магазины Невского и только потом шел домой. Машек и его отец научили Захара отличать хорошую книгу от плохой.
Читать Захар любил с раннего детства. В его доме была от силы сотня книг (по нынешним временам не так уж мало). Захар ходил в ближайшую Батенинскую библиотеку. Читал то, что полагалось в те годы: канонизированных школьными списками для обязательного и необязательного чтения классиков и советских писателей, толстые исторические книги вроде “Ивана Грозного” Костылева, еще более толстые антиимпериалистические романы “Поджигатели” и “Заговорщики” Шпанова. Как и все дети и не очень образованные люди, Захар не любил расставаться с героями и предпочитал толстые книги. Сериалов в те времена еще не существовало.
Машек жил не в коммуналке, а в отдельной трехкомнатной квартире, заставленной книжными полками. И книги в ней были другие, не такие, как в Батенинской — старинные в кожаных с золотом переплетах, совсем новые, вчера купленные из только что появившейся серии “Зарубежный роман ХХ века”. Много из того ушло и забылось. Кто теперь помнит “Вторую древнейшую профессию” Роберта Сильвестра или “Люди или животные” Веркора. Кое-что из того, что появилось тогда, осталось. Фолкнер, Бабель… Все это Захар увидел в доме Машека.
Но совместная жизнь Машека и Светки с родителями Машека не сложилась. Богемный образ жизни Светки мать Машека не приняла. Прожив года три, они разошлись. Машек болезненно переживал. Захар приходил по вечерам к другу. Они ложились на большую тахту, где когда-то Машек спал со Светкой, выключали свет и слушали Вагнера. Иногда в комнату входил отец Машека и говорил: “Все будет хорошо”. Он всегда так говорил.
* * *
Через год после развода Светка окончила Театральный. Весь ее курс уехал в Красноярск, где на основе ее курса был создан Красноярский театр Ленинского комсомола. После развода Захар, Машек и Владик регулярно общались еще года три. Почти каждый вечер, закончив дневные дела, они шли на вечернюю прогулку. Выходили на Лесной проспект, шли до парка Лесотехнической академии. Потом возвращались. Машек и Владик занимались стрельбой из малокалиберного пистолета. Владик просто так, а Машек целенаправленно: Машек с детства знал, что будет химиком, а химику нужна твердая рука, чтобы переливать реактивы из пробирки в пробирку. Года через три Машек, окончив аспирантуру, женился вторично на москвичке и уехал в Москву. За Машеком потянулись в Москву и его предки: поменяли трехкомнатную квартиру на Лесном на двухкомнатную в Тушино. Так кончилась юность, и взрослая жизнь развела Светку, Машека и Захара.
* * *
Со Светкой Горин случайно встретился в 1961 или 1962 году, спустя год-полтора после ее развода с Машеком. В Москве проходил Всесоюзный съезд по механике. Захар был на нем, чем по молодости гордился. Как же, видел на близком расстоянии всех академиков от “а” до “я” — от Арутюняна до Яненко. Включая Келдыша, Седова и Ишлинского. Съезд проходил в МГУ на Ленинских горах. Но Захар остановился у своего приятеля Ромки. Ромка недавно женился, жил у жены, и его комната в большой коммунальной квартире пустовала. Там Захар и поселился на неделю.
— Между прочим, Светка в Москве, — сказал Ромка, отдавая Захару ключи от квартиры.
— Да ну? — отозвался Захар. — Надо встретиться.
— Спорим, что не придет, она теперь такая. — Ромка сел на стул, положил ногу на ногу и придал лицу надменный вид типа Анны Ахматовой на знаменитом портрете.
— Спорим, что придет.
Поспорили на бутылку. Светка пришла. Уже не Светка, а Ора. Они сидели за столом. Пили то ли вино, то ли коньяк. Говорили о чем-то. Светка легла на диванчик, кажется, курила. Захар сидел на кончике того же диванчика. Была ли Ора первой неосознанной любовью, Захар не мог себе ответить ни тогда, ни сейчас. Но то, что Захар тогда “был не прочь”, даже “очень не прочь” — несомненно. Ему казалось, что Ора тоже. Но между ними стоял Машек. Во всяком случае, для Захара в те годы жена друга была неприкосновенной.
Опасную затянувшуюся паузу прервал телефонный звонок. Звонил коллега Лев Гримзе. Он ехал с Воробьевых гор в центр города и приглашал Захара присоединиться к нему. Захар с облегчением согласился.
На улицу Захар и Ора вышли вместе, вместе же сели в условленном месте в вагон метро, вместе повстречали Льва Гримзе. Ора вышла раньше.
— Не в моем вкусе, — сказал Лев.
— Почему? — спросил Захар.
— Такие на меня не обращают внимания.
* * *
Следующая встреча, и тоже случайная, произошла спустя шесть лет, в 1968-м. К тому времени Захар уже был женат, и сыну его и Ольги было год десять месяцев. Захар точно помнит, что вылетали они на отдых в Евпаторию 22 апреля, в день рождения Ленина. В Ленинграде была настоящая зима, снег по колено. А в Крыму “все цвело и пахло”. Впервые в жизни Захар за несколько часов переместился из зимы в лето.
В Евпатории гастролировал Красноярский театр Ленинского комсомола. На афишах после слов “главный художник” стояло “С. Ставцева”. Фамилия Горину ничего не говорила. Тем не менее это была Ора, взявшая фамилию матери. Встретились на пляже. С ней был жлобоватого вида мужик с бритой наголо головой, актер, игравший Маяковского.
Встреча ничем не запомнилась, кроме истории с надувным матрацем. Ора с бритоголовым взяли у Захара на пляж надувной матрац. После этого матрац стал пропускать воздух. Дыр было не найти, как ни искали, но больше получаса матрац воздуха не держал. Ольга после этого весь месяц ворчала: “Хорошенькие у тебя знакомые. Утром взяли целый матрац, а вечером вернули дырявый”.
С Машеком Захар в шестидесятые–семидесятые годы виделся нечасто. Примерно раз в полгода. Дружбы семьями не получилось. Причина тому — их жены. Ольга, жена Захара, была математиком, благами жизни мало интересовалась. Семья и наука. Наталья, вторая жена Машека, была деловая. Окончив институт, она вскоре стала начальницей большого отдела научно-технической информации и одновременно возглавила секцию больших собак города Москвы. Ни одни случки и роды больших собак с родословной не происходили без ее участия. У Машека дома стало гораздо меньше книг, зато всегда водился дефицитный продукт. Ольга, жена Захара, предпочитала все получать в порядке общей очереди и гордилась этим. Считала такой аскетизм знаком качества, проявлением интеллигентности. Несмотря на шероховатости, обусловленные несовместимостью жен, встречи с Машеком доставляли Захару радость, хотя никаких особых событий при этом не происходило.
* * *
Потом наступил провал. Или, если угодно, обвал. Началась перестройка. Шум, гам. В декабре 91-го, почти в один день ушла из жизни жена Захара Ольга и рухнула страна, в которой он жил. Семья развалилась. Сыновья и прочие более далекие родственники покинули Россию и перебрались на Землю обетованную. Захар остался с престарелой матерью. Жизнь была довольно тусклая и скудная. С утра до обеда Захар отправлялся на работу, где безуспешно цеплялся за свое ставшее ненужным ремесло. К обеду возвращался и ухаживал за матерью, которая уже не вставала с постели.
В годы застоя Горин ощущал себя скорее фрондером, чем апологетом. Как и многие в те годы, совершал мелкие правонарушения: слушал Би-би-си, читал самиздат и даже водил знакомства с некоторыми диссидентами. Но, как ему казалось, несправедливость нового мироустройства стократно превосходила несправедливость прошлых лет. Он не мог спокойно смотреть на то, как полуобразованные аспиранты и младшие научные сотрудники “одной левой” управляют большой страной и управляются с самыми законопослушными ее гражданами. Свобода без обязанностей превратила страну в дикое поле, по которой носились лихие люди и рушили все подряд. Он был деморализован. Ему казалось, что прежнее зло поправимо, а нынешнее — непоправимо.
Зимой 93-го умерла мать. Горин остался один. Больше в России его ничего не держало. Страна стала чужой. В 95-м Горин уехал в Израиль. Прожил чуть больше года и захотел вернуться. Почему — долго рассказывать.
Что делал в эти годы Машек, Горин не знал.
* * *
Решив вернуться “к отеческим гробам”, Захар отправил два факса в Россию — один в Петербург, где работал до отъезда, второй в Сибирь на ГЭС, с которой был связан по службе в НИИ. Дескать, примите блудного сына. Из Петербурга ответ пришел уклончивый: институт стоит, но на коленях. Из Сибири ответ был более обнадеживающий. Осенью 96-го Горин вернулся, но не в Питер, где все напоминало о прежней благополучной жизни, а в Сибирь.
Служба в Сибири была сопряжена с довольно частыми командировками в Москву. Встречи с Машеком возобновились. Но Машек уже находился в ином качестве. Он уже был не при науке, а при бизнесе. В юношеские годы Машек был уверен, что станет большим ученым и откроет “какую-нибудь новую частицу”, Захар тоже не сомневался в собственной гениальности, правда, не знал, в какой области наук и искусств эта гениальность прорежется. Но никогда в своем юношеском трепе Машек не мечтал, что разбогатеет. И разбогател.
Вечером, освободившись от дел, Машек подъезжал на автомобиле к Большому Дурасовскому переулку (там была ведомственная гостиница, в которой останавливался Захар), и они ехали в какой-нибудь ресторан. Платил Машек. Горину это было не по карману, хотя зарабатывал в Сибири он не так уж плохо.
Как и большинство соотечественников, не вошедших в ряды мародеров-приватизаторов, Горин всех новых русских богачей причислял к ворам и бандитам. Машек был исключением. Его Горин считал не мародером, а жертвой. При встречах жизнь Машека в новом качестве не обсуждалась, разговоры ограничивались воспоминаниями о прошлой жизни. Но Захар подозревал, что мотором, который доставил Машека в ряды богатых, была его жена Наталья, что именно Наталья подвигнула Машека оставить науку и уйти в бизнес.
* * *
Однажды Машек при встрече сказал, что не так давно после нескольких десятилетий он повстречался с Орой. Она сама его нашла.
— Ой, я тоже хочу встретиться, — загорелся Захар.
В то время Машеку и Захару было по шестьдесят, Оре… по-джентльменски умолчим.
Встреча состоялась. Договаривался Машек. Обставил он ее в соответствии со своим новым статусом: заказал столик в ресторане, что возле Садового кольца, на Большой Спасской. Ресторан был с моллюсково-рыбным уклоном.
Машек по-прежнему ездил на “Жигулях”-комби, хотя мог позволить себе шестисотый “Мерседес” (что в глазах Захара было еще одним свидетельством его исключительности в рядах новых русских). Около восьми вечера его “жигуль” подкатил к Большому Дурасовскому, где в бывшей министерской гостинице останавливался Захар. Захар закинул сумку на заднее сиденье: в этот же вечер в 23.59 он уезжал второй “Стрелой” в Петербург. В четверть девятого они были возле ресторана и остались на улице ждать Ору.
Ора пришла пешком. Остановилась на противоположной стороне улицы, левой свободной рукой сделала некий приветственный жест. Правой она держала ручки большой сумки на колесиках. Потом выяснилось, что Ора тоже едет в Петербург, в этот же вечер, той же второй “Стрелой” (но в другом вагоне). Жест этот, в общем-то, не очень эффектный, как-то подействовал на Захара. Такое бывает. Если верить Милану Кундере, то на написание романа “Бессмертие” его вдохновил жест одной немолодой женщины. Тоже не такой уж эффектный.
Машек и Захар перешли на другую сторону улицы. Машек взял сумку Оры и отвез ее в багажник машины. Даже вблизи Захару показалось, что Оре не под шестьдесят, а на тридцать меньше. Правда, на улице было темновато. В ресторане было тоже темновато, и Ора весь вечер оставалась молодой.
Принимали их, видимо, по высшему разряду. У столика неотлучно стояли двое в матросской, а один в капитанской форме. Захара поначалу тяготило такое внимание. Не мог спокойно есть и курить, когда ему смотрели в рот. Только он гасил сигарету и опускал окурок в пепельницу, как один из матросов хватал “использованную” пепельницу и ставил другую, чистую. Первый раз в жизни Захар ел устриц и запивал “Шабли”.
Ора сидела напротив. Когда она говорила, локти ставила на стол и делала какие-то индийские движения кистями рук в такт разговору. От этого у Захара сверкало в глазах: все пальцы Оры были унизаны белыми, видимо, серебряными перстнями, а на запястьях — цельные серебряные подстаканники. Ни дать ни взять цыганка, только волосы красные. Но ни малейшей вульгарности. Захар смотрел на сверкающую перстнями и монистами Ору, и ему было хорошо. Он снова был молодым.
По всему было видно, что Машек был грустен, хотя говорил много. По большей части рассказывал анекдоты из “Плейбоя”. Некоторые остроумные. До того Захар считал “Плейбой” порнографическим изданием и шарахался от одного названия. Ора о своей жизни рассказывала немного. Захар узнал, что есть у нее муж Коля, тоже художник, есть сын, который в Голландии, то ли учится, то ли уже работает. И все, пожалуй. Остальное — треп. Треп ни о чем.
“Ведь мы, в сущности, не знаем друг друга, — думал Захар. — И не стремимся узнать лучше. Но почему такое ощущение, что мы знаем друг о друге все? Почему нам так легко и хорошо вместе? Ведь Ору я не узнал бы на улице, столкнись носом к носу. Когда я приезжаю в Израиль, дети тоже ведут меня в ресторан, и я кушаю что-нибудь └такое“ — тягучий луковый суп или рыбку святого Петра из озера Кинерет. И говорим мы примерно так же ни о чем. Но то └ни о чем“ нас разъединяет. Я хочу знать, как и чем они живут, о чем думают, а они, оберегая свое прайвеси, уходят в сторону. Быть может, потому, что я им навязывал и пытаюсь навязывать свою систему ценностей, направить их └на путь истинный“, а у них своя, другая шкала ценностей? Я считаю их своим продолжением, гарантией собственного бессмертия, а они считают, что они сами по себе?”
Потом Машек подбросил Ору и Захара на площадь трех вокзалов.
— Ребята, когда я шла сюда, то с ужасом думала: “Господи, ну что мы будем делать, о чем говорить целых три часа? Надо было назначить встречу на час позже”. И вот мы встретились, и три часа пролетели, как три минуты, — сказала Ора на перроне.
Потом Машек посадил Ору и Захара в поезд. В поезде они не встречались. По прибытии каждый сразу поспешил по своим делам. Неделю после встречи мир для Захара был мягким и ласковым, как имя Машек.
Когда они еще встретятся втроем? Да и так ли это важно? Важно, что есть где-то люди, с которыми ты связан не очень понятным образом. Что ты от них не зависишь, и они от тебя. Что ты от них зависишь и они от тебя. Что эмоциональная жизнь не кончается, даже когда физическая на излете.
* * *
Втроем Ора, Машек и Захар больше никогда не встретились. Однако, бывая наездами в Москве, Горин непременно встречался с каждым из друзей юности отдельно.
Кроме работы театральным художником, Ора была по-старому закройщицей и хозяйкой швейной мастерской, а нынче это, видимо, называется “была кутюрье”. У нее шили наряды жены всяких вип-персон. Ателье располагалось в полуподвальном помещении “сталинского дома” у развилки Ленинградского и Волоколамского шоссе. На самой развилке стоял небоскреб эпохи застоя — здание Гидропроекта, организации, которую посещал Горин, будучи в командировках в Москве. По приезде в Москву Горин звонил Оре и, если она была в городе, при посещении Гидропроекта встречался с ней в ее ателье. Горин усаживался на диван, на стенах висели картины, как говорила Ора, ее и ее мужа Коли, пил кофе с шоколадной конфеткой. Болтали с полчаса и расходились. Очарование первой встречи ушло.
Машек — другое дело. Каждая встреча с ним была радостью для Горина. Некоторое беспокойство вызывало то, что Машек стал ходить в корсете. Постепенно Горину стало ясно, что дела с позвоночником Машека плохи. Лечился Машек в Германии, периодически выезжая туда на несколько дней на облучение и химиотерапию. Ранней осенью 2001 года Горин впервые за последние годы встретился с Машеком не в ресторане, а у него дома. Через месяц из Москвы позвонила дочь Машека Катя. Сказала, что Машек умер. В возрасте шестидесяти трех лет.
На письменном столе Горина под стеклом лежит черно-белое фото. На фото на алуштинском пляже стоят четверо: Машек и Захар — им по девятнадцать лет, Светка-большая и Светка-маленькая — им по восемнадцать лет. И все у них впереди.