Опубликовано в журнале Нева, номер 5, 2008
Марина Юрьевна Аршинова родилась в 1969 году в Ленинграде. Окончила Ленинградскую консерваторию по классу фортепиано. Лауреат международных конкурсов. Работала в России и за рубежом. С 2003 года издавала корпоративную газету, писала сценарии для развлекательных программ на Пятом канале. Живет в Санкт-Петербурге.
Рассказы
ПОЕЗДКА В РЕДЖО
Мне двадцать три года, и я в Италии. Короткая стажировка в Музыкальной академии. Благословенное лето, и надо его как-то убить. Дело происходит в Калабрии, наименее выразительной итальянской провинции, что к северу от Неаполя, полной горных дорог, заброшенных среди селений гостиниц и маленьких городов на калабрийском побережье, где отродясь никто никуда не спешил.
Городок называется Вибо Валентия. Мы, участники этой стажировки, разношерстная толпа юных гениев, живем в гостинице “Чинквеченто уно”, что в переводе означает пятьсот один. Неужели в честь джинсов “Ливайс-501”, модных в это время? Все, что нам известно об Италии (рисорджименто и прочее), не проливает свет на загадку названия “Чинквеченто уно”, да и ладно.
В первые дни мы знакомимся, привыкаем к обстановке.
На скамеечке возле академии сидит женщина в строгом черном костюме и шляпке. Она обращается ко мне, показывая на окно, из которого слышны звуки рояля.
— Там занимается мой сын. Франческо Унгаретти. Ему только шестнадцать. Он уже играет сонату Листа, вы слышите? Франческо Унгаретти. На будущий год он заканчивает школу. Сюда мы приехали впервые. Франческо Унгаретти.
Все ясно, думаю я, Франческо Унгаретти.
— Привет, — присаживается рядом со мной круглоглазый, крупный, белобрысый парень. Это Вадик из Харькова. Он говорит с сильным украинским акцентом. Рассказывает о себе. — Сыхрал у Сиднее шесть концертоу, приехал у Харькив, оделся, обулся, машину купил… На будущий год у меня концерт у Мюнхене, у Геркулес-холле.
Кстати, Вадик действительно тут круче всех, самородок из харьковской рабочей семьи. Его брат служил в Афгане, вернулся не в себе, родители уже старики, вот он и прикидывает, где и сколько ему нужно сыграть, чтобы все они жили-поживали.
Другая звезда — Макаров из Москвы, сын красноносого тромбониста из Федосеевского оркестра. Говорят, папаша с ним не церемонился. Не ту ноту заденет — мало не покажется. Худощавый, высокий, спортивный, слегка психованный. На рояле играет быстрее и громче всех, захлестывая молодой страстью. Всегда на грани, как гонщик “Формулы-1”. Ходит под конвоем стайки японок, которые от него без ума, на лице выражение скуки и легкого презрения ко всему.
Японки с кореянками составляют половину всех участников. Они практически не отличимы для нас ни внешне, ни по именам. У них какие-то свои цели и задачи.
В основном все уже не первый год знакомы, встречались не раз на разных фестивалях, конкурсах. Старые друзья, братство несчастных, угробивших детство и юность за роялем, пожинают теперь плоды своих успехов в итальянской глуши.
Альдо Сориано — другое дерево, отпрыск богатой аристократической семьи из Ливорно. Имеет два образования — музыкальное и юридическое, к тому же научился пилотировать самолет, это модно. Впрочем, так он вам что-то сам рассказал, он — вещь в себе. Очертил пространство, за которое не допускает. Как будто бы чем-то подавлен, замкнут и в то же время прекрасно ориентируется в жизни: в каждый момент он там, где надо, и занят тем, чем надо. Незаурядный интеллект, характер, воля. Он невысок, тонок, черен, с огромными глазами и синими кругами вокруг глаз. Черты лица — крупные, преувеличенные, порода.
Мы отлично проводим время: ходим на занятия, просиживаем в ресторане “Чинквеченто уно” с панорамным видом на море. Жаль только, никуда не выбраться из этой глуши: до Рима часа четыре. Да я была уже в Риме сто раз и даже видела ночью, как на пьяцца Навона снимают кино. Площадь была огорожена, съемочное пространство освещали софиты. Внезапно на площади материализовался черный Альфа Ромео, двери открылись, и из них вышли двое: мужчина и женщина. Я увидела их со спины, но светлые длинные волосы мужчины, широченные плечи и характерная сутулость… — короче, это был сам Жерар Депардье. Харизма. Пьяцца Навона дружно ахнула, Депардье помахал всем рукой.
А еще можно проехаться на юг, в Палермо. Отпрашиваемся на два дня и небольшой компанией садимся в поезд до Реджо. Оттуда паромом на Сицилию. Мы на рынке в Палермо, рыба, диковинная рыба, я никогда не видела столько разной рыбы. Вокруг гоняют мотоциклисты — держите свои сумки крепче, господа, здесь воруют. Молодость нас гонит еще дальше — на край земли, в Марсалу, на самый носок сапога. Мы ночуем в маленьком бунгало в банановом раю, а утром на море ясно, и виден берег Туниса.
Приезжаем в гостиницу к ужину, рассказываем всем про трансвестита с бокалом кампари на вокзале в Чефалу. Сначала мы думали, это женщина — большая, в ярко-красном платье, с начесом. Потом она заговорила очень низким голосом, стала петь и танцевать, размахивая огромными ручищами. Вот прикол. Как у Феллини.
Руководит нашим детским садом лично синьора Мурмура — президент академии. Мы делали ударение на первом слоге, чтобы было серьезнее. А оказалось, она таки Мурму2ра. Ее лицо — трагедия ужасов, излюбленный театральный жанр. И она, и ее супруг, синьор Мурмура, — потомственная знать, корнями восходящая чуть ли не к Анжуйской династии. Время не властно над их лицами — они как бы сошли со средневековых барельефов: скулы, носы, лбы. Оба крупные, светловолосые. На лицо ужасные, добрые внутри. Очень-очень добрые и сердечные люди. Синьор работает в Риме, он важный правительственный чиновник. На выходные приезжает домой. У них две дочки, Франческа и Паула, они учатся в американских университетах Лиги плюща, но сейчас лето, и они с нами, работают на мастер-классах.
На следующей неделе мне нужно ехать по делам в Болонью, и Франческа, с которой мы уже успели подружиться, приглашает меня погостить пару дней у нее дома. Она так и говорит: поживи у меня дома. Бросай гостиницу и прямо сегодня приходи. “А где твой дом?” — спрашиваю я. “О, это очень просто, ты не заблудишься. Иди вниз по главной улице и упрешься в зеленые двери. Позвони в звонок. В общем, все знают, спроси у людей на улице, если что”.
Я вижу средневековый, пришедший в запустение замок в конце улицы. Смотрю по сторонам, ищу зеленые двери. Вот одна, звоню — нет ответа. Иду дальше, вроде все, больше нет ни дверей, ни домов на этой улице. Спрашиваю прохожего, где дом семьи Мурмура. Он показывает: прямо здесь. Я смотрю на кованые зеленые ворота средневекового замка. Разве здесь кто-то живет? Ох, ну надо же, это, что ли, зеленые двери? Звоню, открывает Франческа, хватает мою сумку и втаскивает меня внутрь огромного, холодного и мрачного каменного дома. Мы пробегаем по галерее первого этажа (Франческа всегда куда-то бежит), там, как в мастерской скульптора, гипсовые и мраморные фигуры, сваленные в кучу, кто без руки, кто без ноги. Видно, что все старинное. Совсем старинное. Нагромождение образов, пыль веков.
— Ты будешь спать в бабушкиной комнате, — кричит на бегу Франческа, и мы уже на втором этаже, и она открывает огромным ключом высокую старинную дверь. Бабушка умерла несколько лет тому назад, и, похоже, с тех пор никто в ее комнату не заходил. На стенах картины — сумрачные пейзажи с изображением разбойников, солдат и отшельников. Высокая кровать, огромное зеркало в углу, старинный комод. И — сквозняки, сквозняки, ветер гуляет в оконных рамах, в щелях. Я растерянно озираюсь.
— Чтобы привести наш дом в порядок, нужны миллионы, — смеется Франческа. — Всем как-то не до того.
Франческа — точная копия своих родителей. Тот же тип, высокая, светлой масти. Небольшие глаза посажены близко к переносице, лицо собрано к центру. Крупный нос, рот, подбородок. Хрупкие плечи, тонкий, бесконечно длинный верх на вполне материальном пьедестале, затянутом в черные джинсы.
— У тебя есть бойфренд? — спрашивает она.
— Бойфренд? Биг дил! — смеюсь в ответ я. — Всегда есть какой-нибудь бойфренд.
— У меня нет, — говорит она грустно. — Был еще здесь, в Италии, потом мы поссорились, и я уехала в Америку учиться.
— Ясно, — я с пониманием качаю головой. — Ничего, кто-нибудь найдется.
И мы снова весело смеемся, просто так, а вечером Франческа с Паулой приглашают своих друзей, заказывают пиццу, вино, и мы сидим в их огромной гостиной, едим и смеемся чему-то, и горят свечи на столе.
За завтраком синьор Мурмура мне говорит, что едет сейчас в Реджо, в университет. Там будет встреча с одним русским поэтом… Нобелевский лауреат, Иосиф Бродский, выговаривает он с трудом. Я столбенею. Вот так. Бродский. “Я как Улисс”.
— Если хотите, — любезно приглашает римский патриций, — возьму вас с собой. Я буду приветствовать Бродского от лица властей. Поехали прямо сейчас.
За минуту в моей голове проносится бессвязное вроде: Бродский будет там стоять несчастный среди тех, кто никогда его не читал и не слыхал, а я… Я столько о нем знаю, даже неприлично много, я все читала, но… он же не знает обо мне ничего. Он не будет со мной разговаривать. Он только еле взглянет в мою сторону и тут же забудет. Нет, это не мой шанс. Я познакомлюсь с ним в другое время и в другом месте. Мы будем долго беседовать, он будет внимательно, с интересом на меня смотреть. У меня все еще впереди. В тот момент я совершенно в этом уверена.
— Нет, — говорю я синьору Мурмура после паузы, — спасибо большое, но я не поеду.
— Точно?
— Точно.
И ближе к вечеру мы уже несемся с Франческой по горному серпантину, она везет меня на вокзал, я еду в Болонью. Она лихачит, песок и камни летят из-под колес, я пугаюсь, но еще больше оттого, что мы опаздываем. Франческа смеется, поезда здесь не ходят по расписанию. Действительно, и поезд опаздывает. Мы прощаемся с Франческой на перроне, обнимаемся, договариваемся позвонить, написать, увидеться…
Мы обе уверены, что скоро где-нибудь да встретимся. Мир маленький. Идет 1993 год.
Иосифа Бродского не станет через три года.
Но, может, мы еще встретимся с Франческой?
ПУСТЬ БУДЕТ ТАК
Начало восьмидесятых. Лето Мы отдыхаем в Пярну. Мы — это большая “мишпаха”, две семьи. Я с братом, родителями и бабушкой и бабушкина сестра с сыном, невесткой и внуком. Моя мама и дядя Миша — двоюродные брат и сестра. Мы снимаем квартиры в одном доме и везде вместе: на пляже, в универсаме, гурьбой гуляем по парку. Детскими ушами-радарами улавливаю недовольный ропот бабушек — моей и ее сестры Дуси. Они идут сзади, замыкая колонну. Предмет недовольства — жена дяди Миши Соня. Мне невдомек, чем Соня им не угодила.
Соня — ласковая, всегда спокойная, к мужу Мише обращается только так: “Ми-и-и-и-шенька…” — и дальше, что там нехитрое она хочет сказать. А он от этого “Ми-и-и-и-и-шенька” каждый раз взлетает до облаков и всегда во всем с Соней соглашается. Соня идет, держа Мишу под руку. Она чуть-чуть прихрамывает. Вот это и не нравится больше всего бабушкам. “Ах, эта болезнь, эта болезнь… — горестно качает головой Дуся, разговаривая с моей бабушкой. — Я просто в ужасе. Не знаю, что это будет”. Бабушка в ответ соглашается и так же горестно кивает, как сестра.
— Но она же может ходить с палкой, а не опираться на Мишу. Так это во всем так. Во всем. Она его тащит вниз. Сама из Самарканда, ни образования, ничего. Простая, но неглупа. А Миша слабый. Не может от нее отойти ни на шаг. А какой парень был, какой парень! Ты помнишь? — вопрошает Дуся.
— Да-а-а. Красавец, умница, — убежденно отвечает бабушка. — Таких, как он, не найти.
— Вот-вот. Все прахом, все прахом…
И так без конца. А Соня знает, что они там говорят за ее спиной, только делает вид, что ничего не замечает.
— Хитрая, — говорит Дуся. — Околдовала его просто. Не отпускает от себя ни на минуту. На работу вместе, с работы вместе. Все только с ним. Сама — никуда.
Работали Соня с Мишей в довольно странном месте — лечебно-трудовых мастерских. Возглавляли бригады психбольных. В семье все это вызывало недоумение.
В общем, я чувствовала, что-то здесь не так, но не могла понять, что именно.
Потом мы то и дело встречались на всяких семейных торжествах, и я замечала, что Соня как-то ходит все хуже и хуже. И одна нога у нее усыхает. Мама мне объяснила, что у Сони страшная болезнь — рассеянный склероз. Постепенно, постепенно ее тело утратит подвижность, она не сможет управлять своими руками, ногами, и, главное, ничего нельзя поделать, болезнь неизлечима. “Какой ужас”, — подумала я и пошла заниматься своими делами. У меня всегда было много своих дел.
С годами я поняла, что так не устраивало Мишину маму в невестке. Она, как каждая мать, хотела видеть сына счастливым, сильным, удачливым. Хотела, чтобы у него была интересная жизнь, с которой и ей, матери, что-то перепадет хотя бы в смысле положительных эмоций. А что его ждет с Соней? Ужас, лучше не думать. Нет, конечно, никто не говорит, что Соню нужно бросить. Что ж мы, не люди, что ли. Но, заботясь о Соне В МЕРУ возможностей, считала Дуся, нужно жить своей жизнью, иметь престижную, интересную работу, какие-то увлечения. А там, кто знает… может, что-то и изменится. А он вместо этого сидит с Соней и ничего больше видеть не хочет. Ребенок у них растет, как трава. Соня и его себе в няньки приспособит.
Ничего не менялось в их жизни ровно до тех пор, пока году в девяностом Соня своим нетронутым болезнью крепким умом не дошла, что нужно уезжать из этой страны, пока возможность есть, так как ей с ее диагнозом и неуклонным ухудшением здесь светят только полная нищета и дом хроника. В доме хроника все, как известно, быстро кончается.
А Соня хотела жить — вот так вам всем. Уже в инвалидной коляске улетала она в Америку, и Миша вез эту коляску, и их сын Женечка, долговязый подросток, тащил сумки.
Прошло еще десять лет, и я сижу в доме у Дуси, в пригороде Чикаго. Дуся постарела, но держится молодцом, голова светлая, всему дает свои оценки.
— В Америке, — говорит, — живут ради фана. Ну, в смысле удовольствия. Работают, работают, а потом в Лас-Вегас. Даже я ездила. Есть специальные туры для пенсионеров. Дорога бесплатно. Только играй в казино. Да я жизнью своей довольна. Что мне надо? Все есть. Вот только Миша…
— Как Соня? — спрашиваю я и тут же сама пугаюсь своего вопроса.
Дуся машет рукой, о чем речь? Ужас.
— Соня практически неподвижна. Но с головой — полный порядок. Миша при ней. Ты знаешь, что она удумала? Она убедила себя и его, что он тоже болен. Бронхиальная астма. Ты такое где-нибудь слыхала? Да он с детства, тьфу-тьфу, у меня ни разу ничем таким не болел. Так она заставила его обойти всех врачей, оформить инвалидность, и теперь он сидит, не работает, ухаживает за ней. Это трагедия, это моя трагедия, — причитает Дуся. — Вся жизнь псу под хвост, все пропало. Она его чисто приворожила, ну никак по-другому это не объяснить. А что будет с ним, когда ее не станет? Он уже не способен ни на что.
— А Женя? — пытаюсь перевести я разговор в другое русло.
— Слушай, я тебе говорю, Женю она тоже угробит. Он окончил университет, нормальный парень. В прошлом году познакомился с девушкой, здесь мальчикам в этом плане совсем непросто. Они не могут с американками. Другой менталитет.— Дуся особо подчеркнула это иностранное слово. — Девушка из России, подходит ему по всем статьям. Надо жениться!
— И что, он не хочет?
— Да нет, он бы женился. Но Соня ему объяснила, что здесь можно жить и так. Без росписи. Хоть всю жизнь. Она не хочет, чтоб у Жени семья своя была. Хочет, чтоб все при ней… А девушка говорит: хочу замуж. Хочу семью, детей. Ее тоже понять можно. Вот так, повстречались-повстречались, да и расстались. Он не женится, а она просто так не хочет.
Дусин рассказ прерывает звонок в дверь. Приехал Миша. Он отвезет меня в гости к себе домой, Соня хочет меня увидеть.
Миша заходит как-то боком, боком, потерянный, несчастный. Он стал ниже ростом, как-то утоптался.
— Привет, мама, — говорит он, не глядя ей в глаза.
Она же, наоборот, сверлит его своим цепким взглядом.
— Как дела, Миша? Посидишь немного? — спрашивает она с упреком.
— Нет, мама, мы поедем. Соня там одна.
Дуся смотрит на меня выразительно, мол, сейчас сама все увидишь. Мы с Мишей выходим, садимся в машину. Ему как-то не по себе. Пытается шутить со мной, но самому невесело. Едем в молчании, я вижу, он нервничает. Бормочет: “Сейчас уже приедем. Тут близко”. Останавливается у многоэтажного дома, от которого так и веет несчастьем.
— Это социальный дом. Для инвалидов. У нас квартира на первом этаже. Заходи, — открывает дверь парадной.
Мы стоим на пороге его квартиры. В нос бьет запах затхлости, испарений, запах горя и болезни. Я медленно прохожу в комнату, где лицом к окну и спиной к двери сидит в инвалидном кресле Соня.
— Заходите, заходите, — слабым голосом зовет она, не поворачиваясь к нам.
Да, она же не может двигаться, вспоминаю я. Прохожу сама, встаю перед ней, наклоняюсь, чтобы поцеловать ее в щеку. Передо мной — одутловатое лицо серого цвета, тяжелое, шумное дыхание. Она поднимает на меня глаза, единственное, что движется на этом лице, чуть-чуть улыбается. И тут я ловлю совершенно фантастический, сияющий радостью и счастьем взгляд Миши. Он смотрит на нас, на меня и на свою Соню, он подходит к Соне и садится рядом с ней в кресло. Расправляет плечи, глубоко и спокойно вздыхает. Ну, теперь все в порядке. Я у себя дома, читается в его позе.
— Вот так мы и живем. Ничего особенного, конечно, но нам нравится, — говорит Миша и смотрит тепло на Соню.
— Да, сколько лет прошло… — слабо шелестит Соня. — А помнишь, как мы в Пярну все хорошо жили? Как твои мама, папа? А мы с Мишей вот болеем. Ты же видишь. У меня плохо, да и у Миши не лучше. Бронхиальная астма. У него это с детства. Даже его мама говорила, он был еще маленький, когда начались эти приступы.
Миша улыбается, кивает в знак согласия. Да, был еще маленький.
— Так мы все вдвоем с Ми-и-ишенькой. Женечка вот заезжает, помогает нам. Ми-и-и-ишенька, а поставь кассету Женин градюэйшен. Церемония окончания университета. Два года назад.
Миша с готовностью вскакивает, ищет кассету, вставляет ее, нажимает на кнопки. Появляется изображение. Стадион, куча людей, любительская съемка, камера прыгает, и вдруг отдельно от всех на трибуне сидит Соня, поворачивает слегка голову, кивает, улыбается в камеру.
— Приве-е-т! — восторженно восклицает Миша Сониному изображению на экране. И вид у него такой, будто бы он случайно увидел свою первую любовь спустя много лет. Удивление, волнение, смущение, радость. Он смотрит на меня с гордостью: ну что, видала?
Меня знобит. Невозможно все это уразуметь. Никак приворожила!
Дверь квартиры открывается — пришел Женя. Привез сумки с продуктами. Раскладывает все по местам. “Это на завтра, пап, сваришь суп?” Проходит в комнату и садится рядом с родителями. Взрослый мужик, улыбается мне.
— Привет, как дела? А у меня недалеко тут квартира. Я то у себя, то у родителей. В зависимости от ситуации.
Я смотрю на них — им хорошо. Они вместе. Соня дает жизненность своим мужчинам, и на этом они держатся. Им никто, кроме нее, не нужен, ей замены нет. А бытовые тяготы, невзгоды, болезнь — ну что поделаешь, такая судьба. Ну ничего, как-нибудь, справляемся же. Пусть будет так и не хуже.
Я вижу их втроем на одной картинке. Пусть будет так.