Опубликовано в журнале Нева, номер 5, 2008
Евгений Беркович родился в 1945 году, Ганновер (Германия), математик, историк, издатель, публицист. Автор книг “Заметки по еврейской истории” (Москва, 2000), “Банальность добра. Герои, праведники и другие люди в истории Холокоста” (Москва, 2003), основатель и главный редактор сетевого журнала “Заметки по еврейской истории” и альманаха “Еврейская Старина”, автор сценария документального фильма “Вопросы к Богу” (Московская студия документальных фильмов “Параджанов-фильм”, 2005).
Вы уволены, господин профессор!
Свои преобразования Веймарской республики в Третий рейх Гитлер начал с “чистки” государственных служащих, к которым относились, в частности, профессора университетов и преподаватели гимназий. Закон “О восстановлении профессионального чиновничества” (“Gesetz zur Wiederherstellung des Berufsbeamtentums”) от 7 апреля 1933 года был первым, в котором появились расистские формулировки. Так в ╖ 3 этого закона говорилось, что “государственные служащие неарийского происхождения должны быть отправлены на пенсию”.
Исключения делались для тех чиновников, кто был принят на государственную службу до 1 августа 1914 года (так называемых “старых служащих”), либо воевал за Германию или ее союзников на фронтах Первой мировой войны, либо имел детей или родителей, павших на той войне.
Еще один параграф этого закона (╖ 4) позволял увольнять с государственной службы политически неблагонадежных, “кто своей предыдущей политической деятельностью не гарантировал беззаветную преданность национальному государству”. Под эту формулировку попадали социал-демократы и коммунисты, а также все, кто поддерживал идеалы Веймарской республики.
Специальным разъяснением, опубликованным 11 апреля 1933 года, определялось, кто понимался под “неарийцем” в ╖ 3 этого закона: у кого кто-то из дедушек или бабушек были неарийцами (прежде всего евреями).
Меньше чем через месяц, 6 мая 1933 года, действие этого закона распространили на приват-доцентов, которые не считались государственными служащими.
В начале 1933 года в немецких университетах насчитывалось около 6000 преподавателей: профессоров, доцентов, ассистентов. С учетом технических институтов численность преподавательского состава высшей школы увеличивается до 8000. Уже в течение зимнего семестра 1934–1935 годов по новому закону было уволено 1145 профессоров и доцентов, или 14,34 процента от общего числа преподавателей в предыдущем зимнем семестре. Если учесть уволенных ассистентов, сотрудников научных библиотек и научно-исследовательских институтов, то число уволенных научных работников и преподавателей в первый зимний семестр возрастет до 1684. В это число не входят, естественно, случаи смерти ученого, а также “нормального” ухода на пенсию или переход в статус “эмиритуса”.
Однако увольнения продолжались и в следующие семестры. В 1935 году фактически отменили все льготы для участников Первой мировой войны и их семей, а также для “старых служащих”. С присоединением Австрии к Третьему рейху в 1938 году начались чистки и в австрийских университетах. По данным Центрального управления по еврейской экономической помощи (Zentralstele fu#r ju#dische Wirtschaftshilfe), до 1938 года было уволено свыше 2000 ученых и преподавателей высшей школы.
Математики пострадали больше других: гонения затронули 187 преподавателей и исследователей, из них 134 эмигрировали из Германии. Ученых увольняли из университетов по всей Германии, но интенсивность чисток была неодинаковой. Например, в Кёнигсберге отправили в бессрочный отпуск 6 математиков, во Франкфурте — 8, а в Брауншвейге, Фрайбурге, Мюнстере — по одному.
Почти две трети всех изгнанных преподавателей математики работали в Гёттингене и Берлине. В Гёттингене оказались уволенными 27 ведущих математиков, 24 из них вынуждены были эмигрировать. В Берлине искали спасения за границей 39 из 49 математиков, попавших под действие гитлеровского закона о чиновниках. После присоединения в 1938 году Австрии и захвата Чехословакии такой же жестокой чистке подверглись университеты Вены и Праги. Там эти числа составляют 17 из 24 и 6 из 14 соответственно.
Весьма показательны результаты “чистки” преподавательского состава Берлинского университета. Всего в нем в 1933 году числилось 797 штатных преподавателей. Из них было сразу уволено 278 человек, 252 из которых были евреями. Из уволенных немедленно эмигрировали 199 человек. Добровольно ушли в отставку по политическим причинам 9 профессоров, из которых 5 тоже эмигрировали. Общие потери преподавательского состава составили 287 человек, то есть 36 процентов.
Ректором Берлинского университета стал член СА, ярый нацист, по профессии ветеринар. На всех факультетах было введено 25 новых обязательных циклов лекций по расовой теории, в 86 различных курсов были включены вопросы из любимой ректором ветеринарии под тем же расовым углом зрения. Обучение было буквально поставлено с ног на голову.
Подобное происходило и во всей немецкой науке. По словам Вильяма Ширера, “в естествознании, которое на протяжении многих поколений играло в Германии выдающуюся роль, наступил быстрый упадок. Такие большие ученые, как физики Эйнштейн и Франк, химики Габер и Вилльштеттер ушли сами или подвергались травле. Из тех, кто остался, многие попали под влияние заблуждений гитлеровской идеологии и пытались применить их в своей науке”.
Ученые, судьбу которых перевернул первый расистский закон Третьего рейха, реагировали на случившееся по-разному. Вот три истории из Гёттингена, где было особенно много исследователей “неарийского происхождения” или женатых на еврейках.
Нобелевский лауреат по физике Джеймс Франк сразу объявил о своей отставке, написав открытое письмо властям, опубликованное в газете “Гёттингер Цайтунг” (“Gottinger Zeitung”).
Макс Борн, получивший Нобелевскую премию по физике уже после войны, узнав о своем увольнении, немедленно оставил университет, не делая никаких жестов протеста и не пытаясь бороться за свое место.
Директор Института математики Рихард Курант решил воспользоваться тем пунктом закона, который формально давал ему право продолжать работу, так как в годы Первой мировой войны он был на фронте. Однако уже 25 апреля 1933 года университет уведомил его телеграммой, что на основании нового закона он отправляется в бессрочный отпуск “до окончательного решения вопроса”. После мучительных колебаний Курант все же уехал из Германии: сначала в британский Кембридж, а в 1934 году в США. С большим трудом получил он место профессора в Нью-Йоркском университете, где создал математический институт, который сейчас носит его имя.
В конечном счете все трое оказались в эмиграции и продолжили научную деятельность уже на благо другой страны.
В своем открытом письме Франк написал, что он мог бы воспользоваться льготами участника мировой войны, но не стал этого делать, так как власти видят в ученых еврейского происхождения чужаков и врагов народа и отечества.
Какой-либо заметной поддержки коллег изгоняемые из науки и из страны ученые не дождались. Слишком глубоко проникли в академическую среду нацистские идеи, да и экономическая ситуация была не очень подходящей для солидарности: в 1933 году в стране насчитывалось 40 тысяч безработных выпускников университетов, мечтавших об освобождении ставки преподавателя. Антисемитские настроения в высшей школе подогревались и данными статистики: при доле еврейского населения Германии 0,8 процентов число еврейских профессоров составляло 6 процентов всего преподавательского состава, а среди студентов было 4,5 процента евреев.
Неудивительно, что письмо Франка вызвало не солидарность, а совсем противоположную реакцию коллег: 42 гёттингенских профессора подписали письмо протеста, в котором действие нобелевского лауреата назвали “саботажем” и призвали власти еще активнее проводить чистку научных и преподавательских кадров.
Весьма редким примером сочувствия к преследуемым коллегам является довольно мягкая петиция, составленная сотрудниками медицинского факультета Гейдельбергского университета: “Мы не можем не отметить, что немецкое еврейство вносит огромный вклад в науку и что многие выдающиеся врачи являются евреями. Именно как врачи мы чувствуем себя обязанными при всех требованиях народа и государства быть представителями истинной человечности и предупредить об опасности там, где чувство ответственности вытесняется чисто эмоциональным или инстинктивным насилием”.
Этот документ скорее исключение из правил, особенно для медицинских факультетов немецких университетов, где национал-социалистический дух был особенно силен и членов НСДАП было в процентном отношении больше, чем на других факультетах. Происшедшее во Фрайбурге достаточно типично для того времени. В этом городе со старыми университетскими традициями (университет в этом южногерманском городе был основан в 1457 году), увольнение еврейских преподавателей началось даже раньше, чем по всей Германии. Накануне общегерманского бойкота еврейских предприятий 1 апреля 1933 года местная нацистская газета “Дер Алемане” (“Der Allemanne”) опубликовала список еврейских врачей с призывом их бойкотировать. Через пару дней та же газета напечатала список евреев-сотрудников медицинского факультета университета. Этот список подготовил заведующий кафедрой психиатрии. 6 апреля, за день до публикации “закона о чиновничестве”, Роберт Вагнер — партийный руководитель земли Баден, предвосхищая решение Берлина, распорядился уволить всех сотрудников, попавших в этот список. При этом, чтобы исключить беспорядки, руководству университета предписывалось получить от каждого увольняемого письменное согласие с решением властей. 12 апреля декан медицинского факультета рапортовал в министерство, что поручение партийного руководства выполнено: ни одного протеста со стороны увольняемых медиков или их коллег не последовало.
В отношении к евреям Гейдельбергский университет не представлял никого исключения. В начале летнего семестра 1933 года в Гейдельберге преподавало 45 “неарийцев”, в августе того же года их осталось уже 24 (в это число входили “старые служащие” и участники мировой войны). И здесь никаких заметных протестов против увольнений отмечено не было.
У некоторых еврейских профессоров еще сохранилось чувство юмора в этой граничащей с трагедией и фарсом ситуации. На вопросы анкеты о расовом происхождении его предков, полученной 23 апреля 1933 года, через две недели после выхода закона “О восстановлении профессионального чиновничества”, профессор философии и истории права Кильского университета Герман Канторович ответил обстоятельно: “Так как на встречный вопрос, в каком смысле используется слово └раса“, нет времени, я ограничусь следующим заявлением. Расовую принадлежность моих четверых дедушек и бабушек в научном (антропологическом) смысле я не могу установить, так как уже долгое время они мертвы и, по моим сведениям, никаким соответствующим измерениям при жизни не подвергались. Так как их родным языком был немецкий, то их раса в народном (языковом) смысле была немецкой, в широком смысле —индоевропейской, или арийской. Их раса в смысле первой инструкции по выполнению закона от 7 апреля 1933 года, ╖ 2, раздел 1, предложение 3 была по религии еврейской”.
Герман Канторович мог бы и не отвечать на эту анкету — буквально через неделю после выхода закона от 7 апреля 1933 года министр науки и образования Бернхард Руст уволил его вместе с группой других, главным образом еврейских, ученых. Шестнадцать имен профессоров из этой группы были в тот же день, 14 апреля, напечатаны в газете “Дойче Альгемайне Цайтунг” (“Deutsche Allgemeine Zeitung”).
В некоторых университетах число уволенных преподавателей было невелико, так как уже до прихода нацистов к власти антисемитские настроения в ректорате и профессорской среде были так сильны, что почти никого из евреев на работу не принимали. Например, в Тюбингене не было ни одного штатного профессора-еврея, а на должностях более низкого ранга (доценты и ассистенты) работали единицы лиц неарийского происхождения. Все они были без большого шума уволены в первые дни после принятия закона о чиновничестве.
Ганс Бете, будущий нобелевский лауреат по физике, был отстранен от должности из-за его еврейской матери. Профессора философии Трауготта Константина Остерайха уволили под предлогом его политической неблагонадежности, хотя истинной причиной увольнения было еврейское происхождение его жены. Та же судьба постигла и историка искусств Георга Вайзе: по подозрению, что его жена — еврейка, Вайзе был уволен. Несчастный профессор, ставший жертвой обостренной бдительности своих коллег, вынужден был собрать неопровержимые доказательства, что его жена — чистокровная арийка, и только тогда его восстановили в должности.
Волна увольнений накрыла и научно-исследовательские институты Германии, наиболее значительные из которых объединялись под эгидой общества кайзера Вильгельма. Руководство общества в Берлине получило 25 апреля 1933 года предписание Министерства внутренних дел, согласно которому все руководители отделов и отделений, а также штатные сотрудники всех научно-исследовательских институтов общества, оба или один из родителей которых были евреями, должны быть немедленно уволены. Руководители институтов из этой акции исключались. Однако один из самых знаменитых немецких ученых того времени, химик, нобелевский лауреат и кавалер высших немецких наград еврей Фриц Габер сам подал в отставку. Распоряжение министерства фактически оставляло его без сотрудников: трое из четырех заведующих отделами и пять из тринадцати штатных сотрудников подлежали увольнению.
Фриц Габер имел неоспоримые заслуги перед Германией. Он открыл способ производства аммиака из воздуха, что позволило во время Первой мировой войны наладить собственное изготовление пороха для вооружений и минеральных удобрений для сельского хозяйства. Эффект от открытия Габера невозможно переоценить. Патриотизм Габера не знал границ, во имя Германии он не щадил никого. Во время войны он был инициатором применения ядовитых газов на поле боя. Его жена, не вынеся мук совести, покончила с собой. Казалось, он мог бы рассчитывать на снисхождение нацистов. Сам председатель Общества кайзера Вильгельма великий физик Макс Планк лично просил Гитлера разрешить Габеру работать в науке. Но все было напрасно: когда дело касалось еврейского вопроса, фюрер был глух к голосу разума.
Другие директора институтов подчинились распоряжению министерства и сообщили своим подчиненным об увольнении. Наиболее известными среди директоров были евреи Якоб Гольдшмидт и Отто Майерхоф, а также еврей наполовину Отто Варбург. Генетик Гольдшмидт рассматривал нацизм как меньшее зло, чем коммунизм, и продолжал работать. Отто Майерхоф считал своим долгом оставаться директором, чтобы помогать своим подчиненным-евреям пережить гонения. Однако долго это продолжаться не могло. Его заместитель Рихард Кун донес на своего шефа, и Майерхоф был вынужден эмигрировать.
Необычен случай Отто Варбурга. Известный специалист по исследованию рака, работами которого очень интересовался сам Гитлер, Варбург считал, что режим нацистов не продержится более одного года, поэтому уходить с поста директора института он не видел смысла. Однако настали времена, когда полуеврей уже не мог быть на этой должности. В 1941 году специальным распоряжением Геринга Варбург был переведен в разряд “четвертинок” и оставался директором института вплоть до окончательного падения Третьего рейха.
Спектр отношений евреев к происходящим в Германии антисемитским акциям включал и такие курьезные крайние случаи. Профессор древней истории Ульрих Карштедт в январе 1934 года, в дни празднования годовщины основания Третьего рейха, потребовал от евреев “не ныть, что в каком-то еврейском магазинчике разбили витрину, и не жаловаться, что дочку какого-то скототорговца Леви не взяли в студенты”. По мнению профессора, не нужно излишне пессимистично смотреть на вещи, а учитывать общее положение евреев в Германии и, особенно, их место в университетах.
Следующая история произошла в Мюнхенском университете. В апреле 1934 года двенадцать профессоров различных научных специальностей вступились за философа еврея Рихарда Хёнигсвальда. Их письмо, направленное в баварское министерство образования, поддержал и декан философского факультета. Министерство запросило мнение различных экспертов, в их числе — одного из ведущих философов двадцатого века Мартина Хайдеггера. Большинство отзывов было отрицательными, и Хёнигсвальд был уволен.
Нетрудно заметить, что наибольшие потери математика понесла именно в Гёттингенском университете, считавшемся в начале двадцатого века “Меккой царицы наук”.
После увольнения Куранта на его месте директора Математического института несколько месяцев прослужил другой блестящий математик, один из любимейших учеников Гильберта Герман Вейль. После окончания Гёттингенского университета в 1908 году Вейль уехал в Цюрих, где до 1930 года работал профессором Политехнического института. Во время Первой мировой войны Гильберт умолял своего ученика не покидать безопасную Швейцарию “во имя будущего Германии”.
Герман Вейль быстро стал одним из самых известных математиков своего поколения. В 1922 году его уже звали вернуться в Гёттинген, после долгих колебаний он согласился, но на следующий день дал телеграмму, что передумал. “Я не мог заставить себя, — объяснял он, — променять спокойную жизнь в Цюрихе на неопределенность послевоенной Германии”. Гильберт говорил, что “Вейля легко пригласить, но трудно заполучить”.
Решение вернуться в Гёттинген и стать преемником Гильберта окончательно оформилось к 1930 году. Перед этим Вейль отклонил очень выгодное предложение из Принстонского университета занять там профессорскую должность. В письме своему коллеге Мишелю Планшерелю Вейль писал 20 июля 1929 года о причинах своего отказа переехать в США: “Самые глубокие причины: родина, язык, родственники, друзья и еще нечто, что можно было бы назвать верой в Европу,— говорят в пользу моего решения”.
В том же письме Вейль замечает, что для молодых и менее благополучно устроенных математиков эмиграция могла бы быть лучшим выходом из сложившегося тяжелого экономического положения. Кризис оставил без работы и средств многих выпускников университетов во всей Европе, в том числе в Германии и Австрии.
Вейль любил свою альма-матер, своих учителей. Своему учителю Давиду Гильберту он писал: “Нет нужды говорить Вам, какой радостью и гордостью я был охвачен, когда был приглашен стать Вашим преемником. Я с большим оптимизмом ожидаю возможности работать с коллегами, которых Вы собрали вокруг себя, и с Вами, которому научно-математический факультет обязан своей силой и гармонией”.
Пребывание Германа Вейля в Гёттингене оказалось недолгим. Уже через два года он стал жалеть, что вернулся. Ему, чистокровному немцу, приход к власти нацистов, который становился все более вероятным, ничем, казалось бы, не угрожал, если бы не одно обстоятельство: он был женат на еврейке. Из письма математику Освальду Веблену, датированного 6 января 1932 года, видно, что Вейль ясно ощущал опасность: “Вступивших в арийско-еврейский смешанный брак национал-социалисты собираются наказывать пятнадцатью годами каторги”. Тьма, опускающаяся над Германией, не оставляла супругам Вейль и их двум сыновьям надежды на рассвет.
Но грядущую катастрофу предвидели немногие. Всего за четыре дня до прихода Гитлера к власти, 26 января 1933 года, Рихард Курант, которому самому недолго оставалось руководить Математическим институтом в Гёттингене, приветствовал очередной отказ своего коллеги от переезда в США такими словами: “Я твердо верю, что вы не будете жалеть о принятом решении. Для Гёттингена это была бы, безусловно, вдвойне чувствительная потеря, особенно в тот момент, когда наш минус оборачивается на другой стороне океана явным плюсом”.
Будучи директором Математического института, Герман Вейль встречался с правительственными чиновниками, писал письма, но существенно помочь институту, оказавшемуся под прессом нацистов, уже не мог. В конце летнего семестра 1933 года Вейль с семьей переехал в США и стал сотрудником Принстонского института перспективных исследований, от предложений которого он еще год назад отказывался.
Одновременно с Курантом была уволена одна из самых блестящих математиков своего времени Эмма Нётер, первая женщина приват-доцент в Гёттингене, заложившая вместе со своим учеником Ван дер Варденом основы современной алгебры. Помимо еврейского происхождения, Эмме ставили в вину ее социалистические и пацифистские взгляды.
Эмма Нётер получила место преподавателя в небольшом американском колледже Брин Мор в штате Пенсильвания и вела научную работу в Институте перспективных исследований в Принстоне. К сожалению, “американский” период в жизни Нётер оказался коротким. 14 апреля 1935 года после неудачной медицинской операции Эмма скончалась. Альберт Эйнштейн написал в тот же день издателю “Нью-Йорк таймс”: “По мнению самых компетентных из ныне здравствующих математиков, госпожа Нётер была самым значительным творческим математическим гением (женского пола) из родившихся до сих пор”.
Основателя и директора Института математической статистики Феликса Бернштейна (1878–1956), по терминологии закона о чиновниках — “старого служащего”, в 1934 году отправили в бессрочный отпуск. Феликсу удалось эмигрировать в США. В Гёттинген Бернштейн вернулся только после войны — в 1948 году.
Профессора Эдмунда Ландау, который был ординарным профессором с 1909 года, администрация университета предупредила, что с летнего семестра 1933 года он не будет читать никаких лекций. В следующем, “зимнем” семестре из-за бойкота пронацистски настроенных студентов лекции Ландау были прерваны, а сам он был вынужден уехать из Гёттингена.
Еще несколько профессоров, среди них Пауль Бернайс (1888–1977) и Ганс Леви (1904–1988), были уволены 27 апреля 1933 года. Исчезли из Гёттингена многие молодые математики, ставшие знаменитыми после войны, например, Курт Малер (1903–1988), Штефан Варшавский (1904–1989).
К началу 1934 года единственным ординарным профессором математики в университете оставался Густав Герглоц (1883–1953).
Во время одного официального банкета в Гёттингене в 1934 году Давид Гильберт оказался рядом с министром науки и образования Бернгардом Рустом. Гитлеровский министр поинтересовался у профессора, не пострадала ли математика после устранения еврейских ученых.
“Пострадала? — переспросил Гильберт. — Нет, господин министр, она не пострадала. Ее просто больше нет”.
Мартин Хайдеггер и Ханна Арендт: необъяснимая любовь
Ответ на вопрос: «Как же могла еврейка Ханна Арендт, убежденный борец с антисемитизмом и тоталитаризмом, всю жизнь беззаветно любить и защищать нациста Хайдеггера?» – до сих пор ищут историки и журналисты, биографы и авторы женских романов. Отношения Ханны и Мартина, двух выдающихся ученых двадцатого века, волею судьбы оказавшихся вблизи эпицентра европейской Катастрофы, уникальны, значительны и не поддаются простым объяснениям.
Мартин Хайдеггер еще до прихода нацистов к власти открыто выразил свое отношение к «засилью евреев» в науке. В письме от 20 октября 1929 года Виктору Швёреру (Victor Schwörer), вице-президенту «Чрезвычайного общества немецкой науки» («Notgemeinschaft der Deutschen Wissenschaft»), философ писал: «или мы должны систематически укреплять «нашу» немецкую интеллектуальную жизнь, или окончательно смириться с растущим «объевреиванием» в широком и узком смысле слова»[1].
В апреле 1933 года Хайдеггер был назначен ректором фрайбургского университета и участвовал в начавшейся «чистке» кадров. Его отношение к увольняемым евреям было далеко не однозначным. Когда отправляли на пенсию профессора математики Альфреда Лёви (Alfred Löwy), новый ректор пожелал ему «вынести все тяготы и жестокости, которые несут с собой времена перемен».
Буквально теми же словами утешала жена Хайдеггера, Эльфрида, свою давнюю знакомую Мальвину Гуссерль, жену знаменитого философа Эдмунда Гуссерля (Edmund Husserl), учителя Мартина Хайдеггера. Эльфрида, правда, не преминула заметить, что закон о чиновничестве, хоть и суров и жесток, но с точки зрения положения в Германии вполне разумен.
Летом 1933 года Ханна Арендт решила навсегда оставить Германию. Через Прагу и Женеву Ханна добралась до Парижа, где стала сотрудничать с одной сионистской организацией, готовившей юных эмигрантов к жизни в Палестине.
Перед отъездом Ханна Арендт написала прощальное письмо своему учителю и возлюбленному Мартину Хайдеггеру, в котором упомянула, что слышала слухи о его враждебном отношении к коллегам и студентам еврейского происхождения. Тон ответа философа был достаточно откровенным и не оставлял сомнений в установках его автора. Само письмо мы знаем в изложении Эльжбетты Эттингер (Elzbieta Ettinger), так как публиковать и прямо цитировать письма философа родственники Хайдеггера ей запретили[2]. В своем последнем до самого конца войны письме Ханне Арендт Мартин Хайдеггер пишет, что еврейские студенты отбирали у него уйму времени и сильно мешали его собственной работе.
– Кто приходит к нему за помощью?
– Еврей!
– Кто требует оставить все и обсуждать его диссертацию?
– Еврей!
– Кто посылает ему необъятные работы и требует их немедленно рецензировать?
– Еврей!
– Для кого он добивается стипендии?
– Для еврея!
Третьего ноября 1933 года ректор фрайбургского университета издает указ, согласно которому всем студентам, которые по новым законам получили статус «неариец», будет отказано в получении материальной помощи от университета.
Выступая перед сотрудниками университета 13 декабря 1933 года, Хайдеггер призывал к сбору средств для издания специального тома, содержащего речи немецких профессоров, обращенные к Гитлеру. Заканчивая выступление, ректор заметил: «Не нужно специально указывать, что ни одно неарийской имя не появится на подписном листе»[3].
Через три дня философ составляет откровенный донос на бывшего своего студента и коллегу Эдуарда Баумгартена (Eduard Baumgarten). В письме на имя руководителя национал-социалистического «Союза доцентов» в Гёттингене сообщается: «Баумгартен очень близко знаком с евреем Френкелем, который был ранее здесь сотрудником, а теперь уволен».
Одновременно Хайдеггер отказывается руководить диссертациями всех своих еврейских аспирантов – он передал их профессору христианской философии Мартину Хонекеру (Martin Honecker).
Отношения Хайдеггера с его учителем Гуссерлем не укладываются в какую-то простую схему. С одной стороны, слухи о том, что ректор запретил доступ Гуссерля в институт философии, оказались неверными. С другой стороны, Хайдеггер, действительно, полностью прервал со своим учителем все контакты – как и со всеми другими еврейскими коллегами и студентами – и не сделал ничего, чтобы смягчить одиночество и изолированность старого ученого.
Когда Гуссерль умер, Хайдеггер был болен. Пришел бы он на похороны учителя вместе с историком Герхардом Риттером (Gerhard Ritter), который был единственным членом факультета, решившимся отдать последний долг некогда прославленному философу? Этого уже никто никогда не узнает. Но вот твердо установленный факт. В 1944 году вышло в свет пятое издание самого знаменитого труда Хайдеггера «Бытие и время», в котором по требованию издательства было снято посвящение Гуссерлю, однако благодарность автора своему еврейскому учителю в примечаниях осталась.
Известен случай, когда Хайдеггер официально выступил в защиту увольняемых еврейских профессоров. В письме баденским властям он предупреждает, что отставка выдающихся ученых Зигфрида Траннхаузера (Siegfried Trannhauser) и Георга фон Хевеси (Georg von Hevesy) вызвала бы заграницей нежелательные последствия и осложнила бы внешнюю политику Германии.
Есть много фактов, противоречащих представлению, что Хайдеггер был банальным юдофобом. Один из них выглядит достаточно экзотически. В середине тридцатых годов философ выступил в защиту Спинозы, публично заявив, что если философия великого голландца еврейская, то еврейской является вообще вся философия от Лейбница до Гегеля[4].
По-видимому, путь в нацисты в одиночку казался Хайдеггеру не слишком привлекательным. В письме от 22 апреля 1933 года он настоятельно просит Карла Шмитта (Carl Schmitt), известного в то время немецкого политика и специалиста по теории права, не отступать от линии нового движения. Заклинания Хайдеггера были излишни: Карл Шмитт сделал для себя выбор. Как и Хайдеггер, он прежде всего прекратил всякие контакты с еврейскими коллегами и студентами, в том числе, перестал отвечать на их письма. В случае Карла Шмитта это особенно заметно по прерванной длительной переписке с еврейским политическим философом Лео Штрауссом (Leo Strauss).
Чтобы ни у кого не было сомнений в его новой политической ориентации, Шмитт внес в том же году в новое издание своей книги «Понятие политическое» («Der Begriff des Politischen») несколько резких антисемитских замечаний в духе господствующей идеологии. При этом позиция Шмитта выглядит куда более откровенно нацистской, человеконенавистнической и экстремистской, чем у фрайбургского философа.
В летний семестр 1933 года Шмитт вместе с Хайдеггером принимал участие в организованном хайдельбергскими студентами цикле лекций. Тема выступления ректора из Фрайбурга была «Университет в Третьем Рейхе». Лекция Шмитта называлась «Новое государственное право». Перед ними в той же серии лекций выступил д-р Вальтер Гросс (Walter Groß), руководитель управления расовой политики НСДАП. Тема его лекции – «Врач и народ».
Первого мая 1933 года во Фрайбурге Мартин Хайдеггер получил партийный билет № 3-125-894. В те же дни вступил в национал-социалистическую партию и Карл Шмитт. Билет, полученный им в Кёльне, имел номер 2-098-860.
Причину своей ранней эмиграции из Германии Ханна Арендт объясняла тем, что ее глубоко шокировало поведение ее немецких друзей, таких, как Бенно фон Визес (Benno von Wieses), который без всякой видимой внешней причины стал горячим сторонником нового режима во всех самых диких его проявлениях. Про аналогичное поведение Мартина Хайдеггера она никогда не говорила.
Когда после падения Третьего Рейха Мартин Хайдеггер оказался в духовной и нравственной изоляции, Ханна приложила немыслимые усилия, чтобы помочь своему учителю и бывшему возлюбленному продолжить работу в Философском институте и читать лекции в университете. Шансов у бывшего ректора и члена НСДАП пройти необходимые для этого процедуры «денацификации» были ничтожно малы. Но любовь, верность и громадный моральный авторитет Ханны Арендт преодолели все препятствия: Хайдеггер вернулся к нормальной научной и педагогической работе.
А вопрос: «Как же могла еврейка Ханна Арендт, убежденный борец с антисемитизмом и тоталитаризмом, всю жизнь беззаветно любить и защищать нациста Хайдеггера?» — так и остался без внятного ответа. Его еще ищут историки и журналисты, биографы и авторы женских романов.
[1] Safranski Rüdiger. Ein Meister aus Deutschland.: Heidegger und seine Zeit. München 1994, S. 299.
[2] Ettinger Elzbieta. Hanna Arendt, Martin Heidegger: Eine Geschichte. München, Zürich 1995.
[3] Farias Victor. Heidegger und Nationalsozialismus. Frankfurt a. M. 1989.
[4] Safranski Rüdiger. Ein Meister aus Deutschland (см. примечание 106), стр. 300