Рассказ
Опубликовано в журнале Нева, номер 4, 2008
Виталий Анатольевич Чапкович родился в 1942 году в сибирском городе Боготоле, по образованию врач. Публиковался в журналах «Новый берег» (Копенгаген), «Terra nova» (Сан-Франциско), «Север» (Карелия), в петербургском альманахе «Мост». Имеет музыкальное образование. С 1998 года живет в Финляндии. В 2005 году стал лауреатом премии «Литерарус» (Хельсинки), некоторые рассказы переведены на финский язык. Член Союза художников Финляндии.
Моему дорогому критику Айли Саукконен
По одной из боковых аллей кладбища, где не было уродливых бетонных тумб братских захоронений и унылых, с прозеленью, бронзовых орлов, загаженных мелкой пернатой братией, шел крепкий немолодой человек — Петр Миронович Кукса, директор кладбища. Даты, высеченные на аккуратных гранитных плитах, свидетельствовали, что Петр Миронович пережил всех лежащих под надгробиями: ему скоро шестьдесят, а самый «старый» покойник не дотянул и до пятидесяти. Директор не допускал захоронений покойников старше себя на этой аллее — она была любимым местом его прогулок.
Знакомые лица на граните как бы здоровались с ним, эпитафии, которые он знал на память, отвлекали от текущих дел и успокаивали. Последняя — «Все мы гости на этой земле» — все чаще и чаще вспоминалась Петру Мироновичу, когда он обходил старую часть кладбища. Здесь, как рассыпанные костяшки домино, теснились преимущественно безымянные могилы. Здесь можно было встретить православный двускатный крест или увидеть пышную эпитафию: «Он там, спокойствием небесным наслаждаясь, на наши суеты взирает, улыбаясь» — на могильном камне «благодеяниями мнози украшенного, в Бозе почившего купца второй гильдии Федула Лыкова».
Новая часть кладбища никаких мыслей у директора не вызывала. При ее планировке он схитрил: отступил не на пятьдесят метров, положенных по -СНиПу[1], а много дальше от старой части, получив таким образом возможность держать резерв земли в центре кладбища для именитых покойников. Кто-кто, а уж он-то знал, что значит и что стоит получить хорошее место на центральном городском кладбище! Еще со времен Петра повелось: «Мертвых телес знатных персон в центре погребать должно, для чего смотрителю запас места иметь для оных…»
Петр Миронович остановился у последней могилы. Аллея прерывалась перед чистой сухой поляной, обрамленной березами, а дальше, за кустами сирени, экскаватор рыл ямы «про запас». При необходимости копачи потом придавали им вид свежевырытых могил. Опытный и по-мужицки расчетливый директор имел несколько таких «заготовок», но это полюбившееся место берег, не признаваясь даже себе для кого… И вот сейчас, присев на специально для него сделанную скамейку, Петр Миронович вспоминал свое «восхождение» на эту более чем номенклатурную должность.
Сельская десятилетка, армия, потом — место колхозного стипендиата по разнарядке в вузе: комиссия обкома направила тракториста не в сельскохозяйственный институт, а в медицинский: врачей на селе не хватало.
Мордастый увалень Петька Кукса стал учиться на врача, но среди сокурсников был гадким утенком без перспективы стать лебедем: науки, особенно латынь, еле тянул, служил объектом шуток в кругу развитых, остроумных -салаг. Стеснялся своих ботинок на микропорке, широких суконных брюк, -своего запаха и даже своей фамилии. Больше всех тонко ехидничал Фима -Ейнгорн.
Как-то Петька, сидя в институтской библиотеке, выбирал из латинских текстов поговорки, пять фраз надо было знать на память к семинарскому занятию. Выбирал те, что покороче. Подошедший Фима предложил, как он заверил, поговорку о красоте латинского языка: «Lingua latina non penis сanina»[2]. Не ожидавший подвоха и не знающий перевода Петька добросовестно запомнил ее и выдал пожилой преподавательнице под хохот всей группы. После этого он стал Фиму глухо ненавидеть и долго не мог поверить, что слово «курва» — латинское и переводится как «кривая». К тому же Фима, сын профессора-гинеколога, упакованный в импортные джинсы и кожу, небрежно кивал в ответ на поклоны официанток, а постоянно голодный Петька с крестьянской расчетливостью тратил стипендию. «Тебя бы в мой взвод, — злорадно думал он. — Ты бы ночью очко драил песочком, а днем — танковые траки зубной щеткой, как я на первом году».
К третьему курсу он немного обтесался, однако ни любви, ни интереса к будущей профессии не возникало. Петька не участвовал в спорах, в компании его не приглашали. Сквозь дырку в заборе он видел другой мир, но преодолеть забор так и не смог.
Подвернулась работа — позвал его в напарники санитар морга, сокурсник, энергичный плут Лева Савицкий. Постоянная санитарка — со свекольным цветом лица, всегда в подпитии глухонемая коренастая особа без возраста — делала первичный туалет трупа после вскрытия и мастерски накладывала шов цыганской иглой от яремной вырезки до лобка. В обязанности Петьки входило приготовить рабочее место патологоанатома, привезти труп из холодильника, разложить инструменты, вымыть и продезинфицировать мраморные столы.
Аристократическую работу выполнял Лева — делал косметическую обработку лица покойника, помогал обрядить его и уложить в гроб. При этом он выражал соболезнование родственникам и давал консультации типа «крышку ставят в ногах» или «сын мать не несет». Если покойник был молод, Лева краснел и плакал, незаметно нюхнув завернутую в вату ампулу с амилнитритом. Но это была лишь прелюдия — когда гроб собирались выносить, появлялся Петька в докторском двубортном халате, в черной рубашке с белым галстуком (ну просто ангел смерти!) и со скорбным лицом тихо сообщал подсказанную Левой некруглую сумму — не кому попало, а указанному Левой человеку. Получив деньги, извинялся и просил обождать квитанцию и сдачу, но посетители быстро грузили гроб и уезжали — психологический расчет Левы был верным.
Петька не сразу освоил свою роль.
— А почему я? — спрашивал он наставника.
— А кого я поставлю, вы ж понимаете, — немую? Так она на Матерь Скорбящую не тянет. Я готовлю клиента, плачу, как Оскар-плакса у Ремарка, а потом, я извиняюсь, говорю о деньгах? Да и внешность у меня… Помнишь анекдот: «Приходит мужик на работу устраиваться. Кадровик его спрашивает: └А вы кто?“. Тот: └Я дизайнер“. — └Сам вижу, что не Иванов!“» А у тебя вид простецкий — не хочешь, а дашь. Все продумано. Немая получает свою бутылку, ты — сорок процентов. Кто спросит за что, отвечай: за туалет трупа.
Конвейер заработал, и Петька повеселел. Смазливые опытные подружки, которых приводил тот же Лева, быстро избавили Петьку от комплексов. Так вошли в Петькину жизнь деньги…
Конвейер сломался, когда потерявший бдительность Лева указал Петьке очередного лоха, который оказался не только родственником покойного, но и братом декана факультета. Тот отдал десятку, а Петьку через два дня тихо выгнали из института, не дав делу официальный ход. Лева, ничего, разумеется, «не знавший» о поборах, отделался неприятной беседой в деканате и потерей работы.
Озлобленный и похрустевший шальными деньгами Петька стал искать работу около смерти. Как говорил незабвенный Лева, дело мертвое — копейка живая. Вблизи кладбища торчало бетонное здание с тяжеловесными буквами по фасаду: «Цех ритуальных услуг» — туда и направился соискатель. Бригадир камнерезов, выяснив, что Петька не портретист и не отличает антикву от славянской вязи[3], не стал продолжать беседу.
В другой комнате тесно развешанные жестяные венки красила из пульверизатора женщина с замотанным тряпкой лицом. Она махнула рукой в сторону худощавого парня с кистью, писавшего золотом по черному муару. Петьке повезло: художник ушел во внеплановый запой, а на длинном щите зеброй лежали штук двадцать черных лент; лист с надписями был пришпилен кнопкой. «Сделай к утру, а там посмотрим», — бросил он Петьке через плечо.
Петька, сверяясь с текстом, отыскивал в куче трафаретов нужные: «мужу», «жене», «от», «любимому»… Но дело оказалось простым лишь на первый взгляд: краска затекала под трафареты, трафареты пачкались, ткань смещалась. Петька был изгнан и отсюда.
Денег не было, хотелось есть. Слоняясь по кладбищу, он наткнулся на копачей: два мужика курили около свежевырытой могилы. Петька поздоровался.
— Вот Боре вырыли… копал он с нами… — сказал один, прерывая неприятную паузу.
— Сколь другим ни копай, себе не выкопаешь… Как говорится, никуда не годится: работать банщиком и не помыться.
— Ладно, философ. П…ть к ночи — не лопатой ворочать. Пошли.
Увязавшийся за копачами Петька предложил помочь. Мужики, как видно, были с похмелья и охотно дали добровольцу лопату. Петька осмотрел «струмент», не спеша заправил острие грубым напильником. Сначала очертил периметр; налегая на черенок корпусом, аккуратно срезал дерн, затем пошел углубляться, бросая землю далеко от края. Копал он по-деревенски несуетливо, сноровисто.
— Харэ, не шахту роешь, — сказал мужик, заглянув в яму.
Петька, не отвечая, зачистил края, выровнял дно и, положив лопату поперек могилы, легко выскочил наверх.
Не находя другой работы, он почти каждый день приходил на кладбище. Копачи давали ему два-три рубля из своих денег, курили, опохмелившись, а он за час-полтора выкапывал размеченную могилу «в рост».
Запах земли возвращал Петьку в деревню, в детство. Иногда, стоя по грудь в яме, думал: может, вернуться домой?
…Отец отвез его в город на мотоцикле «Урал», подаренном колхозом знатному комбайнеру. Прощаясь, сидели в комнате общежития.
— Ладно, попробуй, что выйдет. Только не твое это место, — выкатывал отец медленные слова. — У земли бы оно вернее… К технике у тебя склад. В общем, сын, не пойдет наука — возвертайся, через год-два на комбайн сядешь.
Помявшись в дверях, спросил:
— Таньке-то что передать? Сразу ведь спросит. Это не дело — из армии тебя ждала, а ты ни мычишь ни телишься.
Выросшая рядом на одной с ним улице девчонка, голосистая певунья с веснушками и облупленным носом, «сохла», как говорили бабы, по Петьке. -Петька же не выделял Таню из сверстниц, среди которых были девчонки и покрасивее. Только на проводах в армию он как будто впервые увидел не по-деревенски нежную кожу лица, гордо посаженную рыжеволосую голову Тани, -стоящей в стороне от дрыгающейся в танце молодежи. Вспыхнувшую искру загасила частушка подвыпивших молодок, которые, смеясь, потащили призывника с Таней в круг:
Эх, теща моя, мне полстопочки налей,
Да неужели я не стою рыжей дочери твоей?!
Письма Тани были скромны и целомудренны, как будто из другого мира; они не вязались с россказнями сослуживцев о похождениях с «телками» на гражданке. Сам он до армии не познал женщину. А потом — перспектива института, возможно, «городская» любовь и подленькая мысль, что Танька, работающая няней в детских яслях, от него-то уж никуда не уйдет.
Таня вышла замуж и после рождения ребенка стала красавицей. Упустил он свою жар-птицу. Это была одна из причин, по которым Петька не хотел ехать в деревню. Прохода не будет от разговоров, да еще кличку прилепят — Петька-доктор. И он, углубляясь в прохладную землю, отгонял бередившие душу -мысли о деревне, тем более что на должность копача уже оформился в отделе кадров.
На кладбище он освоился, набирался опыта. Если места было мало, яма расширялась книзу, гроб опускали косо. Вручную копались «престижные» могилы на центральных участках, куда не подашь экскаватор. Присутствовал Петька и при опускании гроба. Лучше него никто не мог установить крест, -ограду или сварную тумбочку со звездой и оформить могилу. Лева был прав: добродушное лицо копача располагало людей, и всегда кто-то из родственников захороненного просил приглядеть за могилой, сунув деньги в нагрудный карман Петькиного комбинезона.
Вскоре он, замеченный директором, выбился в бригадиры, через год -поступил заочно в коммунальный техникум, стал сам делать разметку кладбища, иногда садился за рычаги бульдозера. Постепенно всегда трезвый и аккуратно одетый Петр Миронович стал правой рукой директора и понял, почему и кому выгодна постоянная нехватка камня, обрезной доски, специальной бижутерии.
Деревня, Таня и сам прежний Петька отдалились в тот жаркий июльский день, когда он, глядя в землю, сказал вдове:
— К завтрему не успеем… копать некому — двое на больничном… Рабочий день нормирован, я ж людей не заставлю, сами понимаете… Не могли бы вы на день перенести похороны?
Получив деньги, быстро отошел; в висках стучала кровь… Потом уже с легкостью импровизировал:
— Вы знаете, на вашем месте оказалось старое захоронение…
И далее по схеме.
Ставший втихаря попивать директор сделал Куксу своим заместителем, отошел от дел, но цех ритуальных услуг неизменно лидировал по всем показателям соцсоревнования служб горкоммунхоза. Заместитель разогнал старух, продающих взятые с могил цветы, болтающихся цыган и побирушек. Оставил на «рабочем месте» только дядю Пашу — безногого инвалида на тележке по прозвищу Паша-окурок. И то лишь потому, что тот не мог ездить на своих подшипниках по кладбищенским дорожкам, сидел у ворот, на асфальте и не пил водки.
Петр Миронович присутствовал на частых выпивках в директорском кабинете, пил символически и слушал, как собутыльники сетовали на судьбу и завидовали директору:
— План тебе сверху не спускают, клиенты на холодные батареи не жалуются, и выговор-то получить хочешь, да не получишь. Ты у нас один без выговоров — это даже неприлично, как полководец без шрамов, — острили собутыльники.
Время шло. Могилы оформлялись богаче, входили в моду горизонтальные плиты и каменные бордюры вместо запрещенных в целях экономии места оградок. Часто наблюдавший похороны Петр Миронович заметил, что больше всего люди лгут сами себе на кладбище. После того, как «горячо любимый старший товарищ» накрывался плитой без указания должности, «скорбящие сотрудники» активно обсуждали открывшиеся служебные перспективы, уже входя в поминальный зал. Тогда-то он и наметил «свою» аллею, выходящую на чистую сухую поляну.
Кладбищенское воронье — от причитающей старухи ханжи до элегантного гранильщика-портретиста — хищно кружилось вокруг клиентов, вырывало куски у директора, друг у друга. Эта система должна была сожрать саму себя. Так и случилось после афганской войны и с кладбищем, и со страной.
Переставший соображать директор хотел заполнить цинковыми гробами наших ребят пустующую сырую низину на отшибе. Афганец из солдатского комитета, хромая на скрипящем протезе, вышел на участок, тщательно оберегаемый для партийной и торговой элиты, закурил и сказал директору и обкомовским представителям:
— Прибывает семь гробов. Копать здесь. Каждому отдельно.
— Молодой человек, — встрепенулся директор, — а разрешение? Квитанции оплаты? Потом, места выделяет администрация кладбища в установ-ленном…
— Ты чё, мужик, не поял? Тебе в переносицу е….ь? Места нам дали под Кандагаром.
Свита как будто воды в рот набрала.
Раньше, если приходил какой-нибудь комсомольский горлопан с апломбом из похоронной комиссии, поучал всех — попробуй не поддакнуть. Художники — народ независимый, но и они не решались послать его на х…
Теперь парень-афганец этих чинов обкомовских просто не замечал.
— Дерн срезать. Здесь — знаменная группа, линейка почетного караула. Посыпать песком, траву вокруг выкосить. Бумаги оформишь сам. Завтра в девять ноль-ноль чтоб был здесь. Пришлю ребят проверить.
— Святое дело! Понимаем! — вмешался Петр Миронович. — Я — заместитель директора, вопрос с местом решен. Пройдемте в кабинет. Я сам спланирую мемориальный ансамбль с цветочной клумбой вокруг памятника, заодно посмотрим плиты — черный лабрадор, сверим имена и даты…
…Любимая аллея удлинялась. «И каждый день короче делает к могиле путь», — прочел Петр Миронович эпитафию под высеченным на граните рисунком: погасшая свеча, закрытая книга. Надпись — Ейнгорн Ефим Маркович.
Эх, Фима, Фима, острослов, эрудит, главный эндокринолог области. Не осталось у Петьки к нему ненависти. Как-то он, подработав на станции, справил себе, как мать выражалась, «москвичку» — серую двубортную тужурку на вате с широким хлястиком. Фима под смех сокурсников расхваливал обновку и просил сфотографироваться. Сгорающий со стыда Петька не нашел что ответить, отошел.
И вот теперь на этой скамейке он тихо заплакал — то ли по тем годам, то ли по воспоминанию: запах травы, отец, обедающий в поле, он, Петька, в кабине комбайна. С высоты ее виднелась блестевшая под солнцем река. Домой, в деревню он приезжал редко — последний раз в годовщину смерти матери. На просторном деревенском погосте, куда он пришел с отцом, не было чужих могил. Здесь покоились соседи, кумовья, сваты, многочисленная родня. Помянули всех.
—Я здесь лягу… — сказал отец, открывая калитку в оградке, крашенной голубой краской.
— Рано-то не собирайся, — произнес Петька положенную фразу.
— Да кто знает, она ить не спрашивает… Дед говаривал: «Помирать — не лапоть ковырять. Лег под образа да закрыл глаза». Вон мать-то наша — чё бы не жить… Тебе вот рано… пока я не уйду. Такой уж на земле порядок. А на земле-то я, слава Богу, поработал. Да и дед твой. Ты вот как обсевок. Я же вижу, нерадостно тебе, Петр, ни сам, ни душа не на месте. Баба твоя так в родню и не вошла. Собой больно занятая. Как внуки выросли — не видел.
— Ладно, батя, не место тут, да и не ко времени, — прервал Петр неприятный разговор с отцом, возникавший при каждой встрече.
Вечером на многолюдное деревенское застолье пришли и Таня с мужем, дальним родственником бабки Куксихи. Чинно-молча выпили по полной, обнесли стол поминальной кутьей. После второй началось: «А помнишь?» Повторялись памятные курьезы сельской хроники с участием поминаемых; кое-кто, хватив лишку, припоминал старые обиды.
Застолье оживилось, вернулись выходившие покурить мужики, произнесли тост, лаконичный и емкий, как латинский афоризм: «Мертвое — мертвым, -живое — живым». Закусили. Нависшую паузу нарушил Петькин отец, мечтавший видеть в Татьяне невестку:
— Давай, Танюша…
Все затихли. Татьяна, мать двоих детей, царственным жестом колыхнула медь тяжелых волос. Молочную кожу лица тронуло зарею, открылась темная зелень глаз. Петр Миронович смотрел на любившую его когда-то девчонку украдкой, как на солнце. И так бабки в деревне шушукают:
— Ишь, Петька-то так и пялится… Схватился, как с горы скатился.
— Во-во. Не видал, как упал; погляжу — ан лежу.
Уходя в армию, он оставил худенькую конопатую хохотушку с острыми коленками. После его отъезда в злополучный институт Таня переболела первой любовью и тоже уехала в Краснодар, где была принята в казачий хор. Но отец ее, крутой нравом да еще, как говорили на селе, «с дуринкой», забрал ее и вскоре выдал замуж за тихого, работящего и непьющего парня.
«Что стоишь, качаясь…» Тихий голос в одиночестве обходил углы, мягко касался божницы, вымытых стекол… Господи, можно ли так? Сейчас-то и вспомнились пришедшие и не пришедшие с войны, до времени и в свой час зарытые в землю, вдовы и сироты… Таня, прикрыв веки, вела: «Га-а-ла-вой склоняясь…» С болью в груди смотрел Петр Миронович на женщину, одарившую всех своим голосом. Действительно Богом мечена, как о ней говорили.
«А через дорогу…» — хрупкий тенор высветил продолжение, а потом в полевой букет собрались женские голоса: «…так же оди-и-ноко…» И легли на матицу басовой октавы: «…дуб стоит высокий…» Красным соком пополам со слезами: «…но нельзя рябине…» — потекли и сплелись голоса. Осыпался бел цвет с рябины, и уже шибануло первым заморозком налитые ягоды: «…знать, судьба та-а-кая…», а там и снежок присыпал разметавшиеся по подушке -волосы: «…век одной качаться».
Сдержанные слезы, всхлипывания, смущенные мужские кхеканья.
Опять вышли покурить. Сидя с мужиками, Петр Миронович коротко отвечал на дежурные вопросы о городской жизни, ценах на водку и мясо.
— Зарплата-то при твоей должности как, ничё поди? — осведомился разговорчивый дедок.
—Жить можно, — нехотя ответил Петр Миронович.
Какой-то липкий стыд перед земляками и жалость к себе накатили на него после заполненного встречами и выпивками дня. Да еще из раскрытых от духоты окон голос Тани с упругой радугой-слезой ласкал летний вечер — «Он понял, что навеки судьбу мою сломал…»
«На х… бы упал мне тогда этот институт, надо было хвататься за Таньку, — зло думал Петр Миронович, не вступая в общий разговор. Тогда ж мода — все в город, в город. У меня второй класс шофера, да и механик-водитель танка был не последний… А в деревне все эти укрупнения да МТС разгонять стал этот х….т кукурузный… Вырвал себя, как куст из земли, теперь даже на отцовском крыльце чужой, не на своем месте… Жена еще — бревно. Как говорил старшина в армии: ни в жизни радости, ни в е…е сладости».
Глубинная боль вырвалась из души необузданным «и-и-иэ-э-х!!!». Так вгоняют колун в суковатую промерзшую чурку. Не ощущая боли, он дубасил кулаком в косяк и заходился в прерываемом рыданиями вое.
Мужики всполошились.
— Воды тащите!
— Э, Петро! — трясли его за плечи.
На шум высыпало застолье.
— Петя, что ж убиваться-то так… мать не поднимешь, сколь годов прошло!
Петр Миронович отбросил поданный стакан. Набычившись, сделал шаг вперед в неодолимом желании все крушить, с разворота саданул в оконный переплет. Его колотила крупная дрожь, из раскрытого рта капала слюна. Дедок, интересовавшийся зарплатой, не мудрствуя лукаво, окатил земляка ведром ледяной воды из колодца. Петр Миронович глубоко вздохнул, обвел всех осмысленным взглядом. Но только Таня, встретившись с ним глазами, поняла, что случилось с ее Петей-танкистом…
…Вскоре телефонным звонком пригласил его в ресторан «Троянда» какой-то Лев Евгеньевич. В говорившем он не сразу признал своего напарника по работе в морге.
— Ну, хорошо, — рассуждал полысевший Лева, намазывая серебряной лопаткой икру на поджаренный ломтик булки, — выгнали бы нас обоих — тебе было бы лучше? Я бы коптил на «скорой» фельдшером. А теперь я — председатель медкомиссии при облвоенкомате со всеми вытекающими отсюда… возможностями. Да и ты при месте, да при каком! — щоб я так жил…
Петр Миронович пребывал в тревожном ожидании — сидящий перед ним человек с неподвижными глазами не мог пригласить его просто так, вспомнить старое. После пары анекдотов и третьей рюмки, которую собеседник выпил не полностью, Лев Евгеньевич достал из кармана шевиотового костюма и положил на стол овальный алюминиевый жетон, похожий на гардеробный номерок, с выбитым по-немецки трехбуквенным индексом и цифрами.
— Слушай сюда ушами, — сказал он, перехватив недоуменный взгляд приятеля. — Убирали город в сорок четвертом. Трупы закопали, а этих жетонов, полную солдатскую каску, нашел электрик на чердаке военкомата.
— Ну и что?
— Да, Петр. Ты был не на месте в медицине и сейчас не видишь перспективы. Сейчас ты не на месте, а при месте. Развернуться не можешь. С кладбища «капусту» стригут, тебя отмазали; собака крутит хвостом, или хвост собакой? Дам я тебе паренька, поможет дело поставить.
Лева остался Левой-махинатором, снисходительно поучающим мешковатого деревенского парня. Только появилось в нем что-то жесткое.
— Так вот, о жетонах. Их расшифровка — списки погибших с адресами хранятся в третьем отделе военкомата, шоб это было бы нет — таки да! Немцы порядок любят. Я их взял, отксерил и положил на место, даже военком не знает — мне оно надо?
Выпили.
— И теперь, — Лева перегнулся через стол, — ты даешь место на кладбище, мы оформляем могилы, делаем фото — крупный план — и отсылаем вместе с жетоном по адресу. Кроме соболезнования, в письме как бы между прочим — номер счета и… сколько можете на содержание могилы. Теперь въехал?
Петр Миронович расслабил узел галстука, надетого по случаю встречи.
— Ну, извини, Лев… На мой счет…
— Тебя не засветим, что ты! Как говорят в Одессе, береженого Бог бережет, а небереженого конвой стережет. Счет будет чистый.
По щелчку пальцев появился официант. Были поданы бифштексы с кровью, графин с водкой заменен другим, запотевшим. Ели молча.
— Я тебе помогу, — продолжал Лева, — охрану дам. Слышал, с кладбища литье воруют, бомжи кучкуются, хулиганье… Что такое один сторож по штату?
Петр Миронович не хотел ввязываться в эту авантюру. Деньги — их было много — не приносили ему радости. Дома рыхлая жена говорила за обедом о плохих снах и болезнях, шпыняла от скуки домработницу. Сын разошелся — пришлось купить бывшей невестке квартиру — не судиться же из-за жилплощади! Дочь возит альфонсов по курортам, чмокает его в щеку и спрашивает о самочувствии, когда нужны деньги.
С пьяной грустью вспомнил он дряхлую супружескую пару, часто приходящую к могиле с эпитафией:
Бог ангелов считал, —
Одного недоставало,
И смертная стрела
На Лизаньку упала…
— Ну, что загрустил, казаче! — Лева, откинувшись в полукресле, ковырял в зубах.
— Подставишь ты меня, Лев Евгеньевич…
— Перестаньте сказать, никакого риска! Времена другие — хотим дружить, забыть, память, ля-ля-тополя! Сейчас поощряются, как говорил Горбачев, «подвижки ув этом направлении»… И хлопот тебе никаких — даешь место, и все. Вернее, не все — двадцать процентов… ну, двадцать пять — твои.
И Лева получил согласие после того, как, покончив со вторым графином, однокурсники продолжили встречу в закрытом банно-массажном заведении.
Изменения в размеренно-привычной жизни кладбища Петр Миронович почувствовал уже на третий день, когда, отлежавшись дома, пришел на работу. Его поджидал мускулистый парень. Если бы не бритый шишковатый череп и маленькие цепкие глазки, парня можно было бы назвать интеллигентным.
— Эдуард Евгеньевич, с вашего позволения, — представился он, — для вас просто Эдик; окажите, так сказать, честь. Не найдется ли у вас несколько минут для беседы со мной?
Вежливость Эдика не вязалась с его внешностью. В кабинете он присел на краешек стула лишь после повторного приглашения. Как догадался директор, это и был присланный Левой «паренек». Речь Эдика была безупречно грамотной, но вкрадчиво-обтекаемой. По его словам, «инициативная молодежь» намерена поддерживать порядок в районе недавно отреставрированной близлежащей церкви, пресекать попытки воровства металла с кладбища и вообще «держать ситуацию под контролем». За «церковный бизнес» (термин покоробил директора) будет отвечать Гарик.
— Кто такой Гарик? — спросил Петр Миронович.
— Достойный человек. Афган прошел, инвалид, имеет два ордена; мы вам его представим.
В конце беседы Эдик заверил Петра Мироновича, что без его ведома и согласия «муха на могилу не сядет» и распоряжения директора являются для охраны обязательными.
«Образован, неглуп. Говорит правильные вещи, вопросом владеет… Действительно, шляется кто попало, все углы обоссаны, бутылки, мусор…» — размышлял Петр Миронович, оставшись один в кабинете.
Вскоре спортивного вида молодцы соорудили прямоугольный холмик с лежащими на граните цветами; на аскетичный черный крест навешена солдат-ская каска. Худой парень с длинными грязными волосами щелкал затвором «Nicon’а», другой менял на кресте таблички с надписями готическим шрифтом. Съемки продолжались три дня, потом наступило затишье.
Приближение бури директор почувствовал утром: идя на работу, увидел передислокацию нищих, чего ему так и не удалось сделать. Неистребимое племя рассредоточилось и переместилось ближе к церкви. Отдельно, крайней, опустив очи долу, стояла деваха с плакатиком на груди: «СПИД. ПОМО-ГИТЕ».
— А что? Простенько и со вкусом, — прокомментировал эту надпись невесть откуда появившийся Эдик. — Его идея, — указал он на приближающегося молодого человека в строгом костюме. — Игорь Матвеевич. Я вам о нем говорил.
В подошедшем директор узнал того афганца, благодаря которому он когда-то и стал директором. Афганец вел себя так, будто они встретились впервые. Он представил планировку территории. Предусматривались автостоянка (платная), небольшой цветочный рынок, биотуалеты и «участок благотворительной помощи», то есть место для нищих. По-военному четкий и краткий доклад -афганец закончил заверением, что пятьдесят процентов дохода будет поступать в «личный директорский неподконтрольный фонд».
Затем Петр Миронович, приглашенный Эдиком, направился на инструктаж собравшихся охранников и у главных ворот увидел все-таки оставленного там дядю Пашу. Инвалид был в новой морской фуражке с «крабом» и при приближении начальства отдал честь. Новые аккуратные «утюжки», которыми он при передвижении отталкивался от нашей планеты, стояли на подставке.
«Правда, наверно, что говорят, будто он штурман дальнего плавания», —подумал Петр Миронович.
Инструктаж, в ходе которого Эдик продемонстрировал свои ораторские возможности, понравился директору.
— Посетителей приветствовать сдержанно. Помочь старушке, принести воды, убрать мусор; посторонних разговоров не вести и не курить, — говорил Эдик, как по писаному, — de mortuis nil nisi bene[4]. Мат услышу — на первый раз, он же и последний, — штраф в размере двухсот долларов и прощальное напутствие. Предложить гарантию сохранности цветов и инвентаря. Суммы не называть и денег не брать — это не ваша компетенция. Представителей церкви в облачении не трогать и не вступать с ними в контакт — Aquila non captat musсas[5].
Отмазанная Лёвой от армии «инициативная молодежь» почтительно слушала бритоголового кандидата наук, невостребованного специалиста по римскому праву. Переводом чеканных латинских фраз, вставленных в раму «великого и могучего», инструктор аудиторию не удостаивал.
«Стоят, слушают гвардейцы… Раньше-то в деревне не служивший парень что порченая девка, второй сорт», — подумал директор.
…Зима прошла. Беспокойство не покидало Петра Мироновича. На Ивана Долгого люди прибирали могилы. Приближался Духов день — ежегодная головная боль директора, заканчивающаяся к Яблочному спасу. Сезонные работы на своем предприятии Петр Миронович намечал по календарю деревенских хлеборобов. Детская память хранила, как дед наставлял отца: до Ильи не посеешь, до Акулины не сберешь.
В солнечное утро благодатного дня поминовения покойников толпами шли на кладбище родственники с детьми, стариками, сумками. Сегодня Петр Миронович особенно почувствовал перемены: не было сломанных заборов, трудящиеся не валялись по кустам. Работали на Леву кабинки привезенного биотуалета, не видно бродячих собак, которые обычно, сбившись к вечеру в стаи, грызлись на могилах из-за остатков снеди. У одной из могил взвилась было в синее небо залихватская песня:
При знакомом — ды табуне-е-е
Конь гулял по во-о-о-оле!
Подошедшие охранники прервали исполнение, несмотря на заверения певцов, что такова воля покойного: он любил эту песню и сам певал, бывало.
— А цыганочку плясать он не любил? — спросил охранник.
После короткой дискуссии поминки продолжились за тихой беседой о других достоинствах усопшего, а исполнение его воли отложили до возвращения домой. Переходя от могилы к могиле, двое студентов консерватории — парень и девушка — играли на скрипках.
Петр Миронович, слушая красивые мелодии, вспомнил упраздненную им «жмуркоманду» — когда-то собиравшийся к этому дню духовой оркестр из пяти-шести музыкантов. Они садились в кустах у ворот, извлекали из футляра для трубы бутылку. По кругу шел импровизированный стакан — свинченный и заткнутый огурцом раструб кларнета. После паузы бухал барабан, вспугивая ворон, утробно ревела туба, и надрывная терция сопровождала шествие.
Навстречу директору охранники вели под руки седовласого джентльмена. Сзади семенила старушонка и причитала:
— Им хоть ведро ставь — молодые… А ты-то куда? Куда конь с копытом, туда и рак с клешней. Фронтовые сто грамм, фронтовые сто грамм… Ладно бы День Победы. Война когда кончилась, а ты все воюешь… Уж три залпа сделал по сто грамм-то…
— «Можно выпить сто стаканов, только подноси, много есть таких Иванов на святой Руси», — сказал невесть как появившийся бритоголовый латинист. Видимо, он не смог найти у Цицерона цитату о русском пьянстве и воспользовался Некрасовым.
История с немецкой могилой, ставшая забываться, всплыла в новом, зловещем ракурсе. Утром следующего дня дядя Паша-окурок, вежливо поздоровавшись с Петром Мироновичем, спросил:
— А где тот, ну который с вами был, чернявый?
Директор понял, что речь идет о Леве.
— Он у меня паспорт забрал…
— Когда?
— Да еще осенью… Обещал мне немецкую инвалидную коляску с электромотором на аккумуляторе…Я еще три бланка подписал каких-то, говорит, в военкомате документы оформит.
Связаться с Левой не удавалось всю неделю, Эдик не говорил, где «шеф», но Петр Миронович чувствовал: знает.
В понедельник в кабинете упорно звонил телефон. Мэр города, не поздоровавшись, сказал в трубку:
— Ты на месте? Сиди, зараз прииду.
Медлительный хохол Хацько на этот раз буквально ворвался в кабинет:
— Ты головой думаешь, Петро, чи жопой?! Ты ж усю немеччину на уши поставил! Чи ты сказывся, бисов сын?! Ты мэнэ спытав?!
Побушевав немного, мэр протянул директору письмо:
— На-кось, подывысь!
К письму на розовом бланке с красивым вензелем скрепкой был приколот перевод. Немецкий Союз ветеранов войны и Красный Крест выражали глубокую благодарность глубокоуважаемому герру Куксе за его благородную инициативу по сохранению могил павших солдат. Выражалось удовлетворение перестроечными переменами в жизни и сознании людей. Немецкая сторона горячо откликнулась — средства на указанный герром Куксой счет направляются не только родственниками захороненных, но и другими частными лицами и организациями, в числе которых был упомянут даже певческий союз.
У Петра Мироновича вспотели ладони, за грудиной зашевелился болезненно-тепловатый комок.
Далее в письме говорилось о намерении делегации из пятидесяти человек посетить могилы, посадить цветы из родной земли, в связи с чем хотелось бы попросить главу магистрата уважаемого герра Хацько забронировать в Бресте пассажирский вагон. Добила Петра Мироновича фраза о том, что среди захороненных есть родственники высокопоставленных особ.
— Ты до мэнэ прийшов?! — бухнул мэр кулаком по столу, дождавшись окончания чтения. — Годуваты чем — завтрак туриста да сраная мойва! А размещать — я б в гостинице ремонт не почав! Ну, Петро, Петро… Пыши им — нехай не идуть, пыши, що в тэбэ рэконструкция якась, вообщем, выкручивайся — мэнэ тут нэ було. Зараз вызову прокурора, — цэ ж такэ дило… Пидэм хочь подывымось, якэ в тэбэ кладбище, як у Европи.
В голове директора — звенящая пустота, шевелящийся крысенок — за грудиной, немеющая левая рука. Он тяжело поднялся и вышел вслед за мэром, не зная, куда пойдет и что скажет.
После фотосъемок про немецкую могилу просто забыли, каску утащили цыганята, а потом куда-то исчезла и гранитная плита.
— Там дядя Паша мертвый, — испуганно сказала встретившаяся на выходе запыхавшаяся уборщица, — посмотрите!
Быстро подошли. Инвалид лежал на спине, помутневшие глаза открыты. Мускулистые руки молотобойца раскинуты, в правой зажата водочная бутылка. Утюжки валялись почему-то слева, там же была капитанская фуражка. Бритоголовый латинист раздвинул собравшихся нищих и зевак, нагнулся, понюхал горлышко:
— Точно, метилен. Сейчас паленой водки навалом. Я милицию и «скорую» вызвал, сейчас приедут, — доложил он директору.
В наступившей тишине хихикала, пуская слюни, девочка-идиотка из бригады нищих да какая-то птаха беспечно высвистывала короткие трели.
— Ладно, разбирайся, завтра созвонимся, — Хацько потоптался и пошел к машине.
Часа полтора ушло на разбирательство — из опрошенных никто не видел дядю Пашу в последние часы перед смертью.
Из комнаты охранников — здоровый смех:
— Собирается киллер на работу. Целует молодую жену сначала в губки, потом в щечку, а потом контрольный поцелуй в лоб!
—Ха-ха-ха!
— Во, блин!
— А вот хоронят тещу, — нетерпеливо начал новый рассказчик, но при появлении директора разговоры и смех смолкли.
После неловкой паузы Петр Миронович пошел на свою аллею, которую охранники прозвали «молодежной». На этот раз она не успокаивала. Эпитафии приобрели конкретный смысл. Прояснился и циничный замысел Левы — стало понятно, почему письма были направлены в Германию одномоментно. И снимок был скомпонован хитро — крупный план с табличкой, а из перспективы не ясно, одна снята могила или много. И, конечно, Лева нигде не засветился, он избегал встреч.
Наконец удалось поймать его по телефону. Встревоженному Петру Мироновичу он ответил:
—Не ссы с Трезором на границе, командир, — за базар отвечу! Вот бабло подобью и отстегну тебе, как сказал.
— Да не про деньги я. Боюсь я что-то, Лев.
— Чего боишься? Покойников, что ли, украдут? — хохотнула трубка.
И вот убийство — в этом Петр Миронович был уверен — дяди Паши прояснило, на чье имя был счет… Вот тебе и инвалидная коляска с мотором. А ведь дядя Паша не пил…
Единственный свидетель… Единственный свидетель… Слова ложились на легкомысленный мотив песенки Чарли Чаплина, и Петр Миронович никак не мог от него отделаться. Он шел без цели. Миновал старую часть кладбища, за которой предполагалось расчистить новый участок для захоронений. На краю его стоял бульдозер и урчал на холостых оборотах, как сытый кот. Бульдозерист лежал на траве и курил; при виде директора он встрепенулся — вот перекурить решил. Петр Миронович отстранил вставшего парня и залез в кабину. Пахнуло детством. Втиснул в пол до упора педаль газа.
Могучая машина рывком двинулась вперед. Под опущенным ножом хлобыстались оземь детскими кудряшками молодые березки. Уютный муравейник уполз под гусеницы. Спотыкаясь, бульдозер сбривал, как бородавки, трухлявые пни и капустно хрумкал живой сердцевиной дерева. Наплывающее пространство остановил удар приборной панели в лоб водителя: бульдозер уперся в кряжистый комель высокой сосны. Машина осела, попятилась и вновь рубанула в свежую рану. Дерево судорожно дрогнуло вершиной, но стояло неколебимо. Петр Миронович сдал назад, заблокировал гусеницу — бульдозер крутился на месте, как перевернутый на спину майский жук. Опомнился он и остановился, когда между белых движущихся полос увидел бледное лицо перепуганного бульдозериста.
Потом, ступая по полосе земли, над которой надругался, чувствовал спиной укоризненный взгляд.
— Nes locus ubi Тroja fui[6], — встретил его бритоголовый и, осведомившись о распоряжениях, исчез.
Немного успокоился Петр Миронович на своем любимом месте. Не простила его земля. Не простила измены. Не надо было уезжать из деревни — слишком поздно он понял, что место его там, у земли дающей, а не у земли берущей. «Ходил бы в поле за сохою…» — вспомнились есенинские строки. Правильно говорили в деревне: пахать не хочешь — селись около леса, кабака или кладбища… К чему вся жизнь? За чем гнался — деньги? Город? Почему он, каждый раз засыпая, представлял себя в поле…
Разогретые маревом июльского полдня вошедшие в рост травы бередили запахом душу. Полегчало от пришедшего решения. Вернусь! Дом-то отцов стоит, просел только с угла… Хоть в родной земле похоронят…
Латинист, невидимый за кустами, бесшумно навинчивал цилиндр глушителя на вороненый ствол «беретты». Осторожно отогнал надоедливую муху. Прошитая солнцем зелень отражалась в окуляре оптического прицела. Когда в его бездонном зрачке-перекрестке зафиксировалась понуро опущенная голова, бритоголовый мягко спустил курок. «Беретта» плотоядно чмокнула.
Петр Миронович вздрогнул и стал нагибаться, будто что-то хотел поднять с земли, затем мешком сполз со скамейки и обнял свое последнее место. Убийца выждал несколько минут, не шевелясь, затем подошел к жертве. Контрольного выстрела не потребовалось.
Петр Миронович ничком лежал около любимой скамейки. Крови на виске было немного.
— Dura necessitas[7], — сказал бритоголовый и, внимательно осмотревшись, быстро ушел.
2007, Украина–Финляндия