Опубликовано в журнале Нева, номер 4, 2008
Анатолий Анатольевич Елинский родился в 1960 году в Красноярске. Окончил филологический факультет КГПИ. Живет в Красноярске. В “Неве” публикуется впервые.
Золотые берега
Oтмашка флагом! Стартовал призовой заезд.
Красивые лошади бежали по кругу. Свистели хлысты. Наездники картинно сидели в колясках.
Девушка в голубых бриджах стояла у перил пыльной дорожки ипподрома, отхлебывая из горлышка пивной бутылки и лакомясь подсоленным арахисом.
Гонг! Финишировал гнедой жеребец Пиф, рожденный в хреновском конезаводе от Фанта и Пепсиколы, опередив Зеркального, Обгона и Плутовку.
Выдающееся время! Абсолютный рекорд!
Антонов сидел на трибуне, пил пиво и наслаждался сушеным полосатиком. Заметив бриджи, подошел и встал сзади.
— Это ваша первая встреча с прекрасным миром конного спорта? — негромко произнес он. Ответа не последовало, и Антонов продолжал:— “Если кто полюбит по-настоящему наше конное дело, то уж навсегда, на веки веков. Отстать нельзя. Можно бросить вино, табак, азартную игру, женщины от тебя сами рано или поздно отвернутся. Но истинного любителя прекрасный вид лошади, ее могучее ржание, ее стремительный бег, ее чистое дыхание, ее добрый запах будут тревожить и волновать неизменно до глубокой старости и даже, полагаю, что и после нее”. Куприн Александр Иванович.
— Света, — повернувшись, представилась девушка в бриджах. — Простите, Александр Иванович, у вас программки случайно нет?
— Извините, сударыня, но я — Сергей Михайлович. Майор очень внутренней службы. Программы бегов у меня нет, но не случайно — опоздал. А Куприн — это один писатель. Древний, малоизвестный и практически забытый.
Мятую программку, по которой Антонов цитировал классика, он успел засунуть в задний карман брюк.
Света посмотрела на майора с легким интересом.
“Неухоженный какой”, — оценила мужчину девушка.
“Хорошенькая!” — отметил майор, искоса посматривая на тугие бриджи.
Украшенные стразами, они сидели на девушке чуть ниже талии, открывая теплую вмятинку пупка. Над пупиком плавали легкомысленные синие рыбки — тату. На светлой короткой майке выделялись крепкие соски. Зеленые глаза на миловидном славянском лице продолжали инспектировать майора.
Сережа, скажем честно, не блистал. Он рано начал седеть, и к тридцати пяти виски конкретно серебрились. Отправляясь на бега, надел несвежую рубашку, летние брюки и сандалии. И пахло от него не фиалками — вчерашним праздником и свежим пивом. Но маленький носик под темными очками задорно смотрел вверх.
По дорожке в конюшню неторопливо бежал герой дня Пиф. Его наездник снял белое кепи, подставив ветерку и солнцу потный чубик из трех запятых. Победитель прижимал к себе поникшие ландыши и Почетную грамоту.
— Впервые на ипподроме? — спросил лже-Куприн.
Светлана кивнула. Ей вчера назначил встречу случайный кавалер, и она, как дура, приперлась.
— Рассказать вам о бегах? О, это поэма…
— Ой, вы знаете, очень жарко… Я, пожалуй, пойду.
— А может, посидим в теньке, выпьем по кружке в честь знакомства? Кстати, если в слове “хлеб” сделать четыре ошибки, то получится “пиво”! — не отставал мужчина.
Света не знала, от чего отказывалась. Рассказчиком майор был изумительным. Яркая речь, точное слово, легкая ирония, занимательный сюжет. Фантазер, умница. Редкие качества для старшего офицера службы конвоирования. Холостого, между прочим.
После кафе поехали к часовне Параскевы Пятницы. На Покровской горе пили шампанское, пальцами ломая на фольге шоколад. Смотрели на угрюмую пушку, стрелявшую ровно в полдень, на город снизу, на сизые топки правого берега. Над городом кружил тополиный пух. Величаво несла свои воды знаменитая река. Скучал в салоне равнодушный таксист.
Света оказалась проводницей. Было ей далеко до тридцати, маленький сын жил с ее мамой. Говорила она мало, больше слушала. Часто смеялась. На глазах пьяневший майор ее забавлял. Завтра вечером рейс на Москву, выдача чуть влажных простыней и красивые движения с веником — почему сегодня не разрешить себе это невинное приключение?
“А он забавный…” — думала Света, испытывая материнское желание пригладить майору вихры и постирать рубашку.
Сережа встал на бетонный блок, посмотрел на склон горы, тускло блестевший битым бутылочным стеклом, и закричал:
— Немного красного вина! Немного солнечного мая! И, тоненький бисквит ломая, тончайших пальцев белизна!
— Упадешь, белизна! — рассмеялась Света, оглядываясь на проснувшегося таксиста. — А “Солнечный май” я помню: это группа, про белые розы, Шатунов, да?
— Шатунов, Шатунов! — хохотал Антонов. — Осип Эмильевич Шатунов!
…Проснулся майор от тихой музыки. Один. В углу на бриджах дремал черный кот. Девушка спала на полу, постелив себе узенький матрасик. Рядом пищал огромный китайский магнитофон.
Закрыв глаза, Антонов бегло проверил память на предмет провалов и безумств.
Провалов почти не было, явных безумств тоже. Это обрадовало. Неявных обнаружилось три. В бистро “Алиби” требовал кофе с чесноком — хотел быть интересным. Нервировал таксиста несуществующим пистолетом. В голом виде пытался конвоировать кота.
Еще майор вспомнил про истраченные деньги. Стало немного тоскливо.
Они ехали сюда очень долго — Каменный квартал, улица Краснофлотская. Здесь у Светы имелась гостинка.
К сексу девушка оказалась равнодушна, но уступила, чтобы не обидеть гостя.
У Светы было роскошное, точеное, изумительное тело.
Сказала, хвастаясь: “Мужики говорят, что у меня п… с золотыми берегами”.
Это милое ароматное слово вылетело из ее уст легко и естественно.
Антонову хотелось точнее убедиться в этом, но хозяйка сразу ушла: “Я сплю только одна”.
Всю ночь тихо пел магнитофон, и залетали в открытое окно комочки тополиного пуха.
“То, что Света уже мама, — думал Антонов, засыпая под └Европу-плюс“,— никак не отразилось на ее груди, фигуре и └берегах“”.
Пятый час. Светлеет серенькое за окном. Майор тихо встал, выпил воды. Заметил на две поляроидные фотографии. На одной Света несла трудовую вахту в коридоре купейного вагона. С другой, прислоненной к флакону духов “Изабелль Т”, улыбался трехлетний мальчик.
Вернувшись на кровать, майор стал дожидаться утра.
“Может, пора? — малодушничал майор. — Тридцать пять, скоро выслуга. Сколько еще давиться консервами по выходным и дружить гениталиями со случайными женщинами? Я одинок… Я трагически одинок… Одинокий, как вымпел на Луне, — пожаловался он шепотом черному коту.
…Проводница Света, золотые берега, почему вы не вызолотили мой пах? — продолжал красиво думать Антонов. — Скоро полиняет выскочивший из └Поляроида“ квадратик, с грохотом умчится скорый поезд, сгниет фольга от шоколада в нашей кислой и щелочной земле.
А пока — я помню тебя, Света. Каждой клеточкой и каждым нервным окончанием.
И хочу — глупую, смешливую, свежую.
Ты приедешь из Москвы, и мы недолго подружим. Потом распишемся. Я стану отцом твоему мальчику. Научу стрелять, буду брать на бега. Мальчик вырастет, станет мужчиной. Навестит нас на даче, привезет нашего внука. Вечером ты будешь перетирать викторию с сахаром — так у варенья сохраняется аромат свежих ягод. Как делала моя мама. А я прочитаю много хороших стихов, ты прочувствуешь их и полюбишь. Мы проживем долго и счастливо и умрем в один день.
А зимой… а что я с ней буду делать зимой? — сбавлял обороты майор. Что я с ней делать буду? Зимой? О чем говорить? Долгими зимними вечерами? А дети пойдут? Пеленки, пузыри, сопли…
…Боги мои! — чуть не вскрикнул начитанный майор. — Что за чушь лезет в голову! Это жара, это пиво…”
Бега закончились. Солнце пекло неимоверно. Девушка давно ушла, оставив на перильце пустую бутылку. Старый холостяк, бравый майор побрел к выходу, отсчитывая в ладони влажную мелочь на “Очаковское крепкое” и автобусный билет.
МОЙ БРАТ СЕРЕЖА
Мой брат Сережа гостил у тещи и на обратном пути с Ленинградской посетил нас. Вошел — и стало тесно в крохотной прихожей.
Большой, шумный, добродушный, в легком возбуждении от продолжения банкета, с темной бутылкой “Саперави”. За ним молчаливая невестка Лена.
Пузо у брата появилось. Низ красного пуловера солидно оттопырен. Он бьет себя по гулкой груди, басит, напрягая шею:
— Я — пищевик! Мы, пищевики… Нормалек… Ха-ха… Я вам компексирую… Не так я вас любил, как вы кричали…
Все это время брат пищевика мелко суетится у дорогих гостей: помогает снять верхнюю одежду, несет синюю “аляску” Сережи и дубленку Лены в бывшую детскую.
Одежек на нем, как капустных листьев на кочерыжке, ибо (ибо! какая прелесть!) сибиряк — это не тот, кто не мерзнет, а тот, кто тепло одевается!
Брат красен — теща принимала хорошо.
Он смеется, говорит низким голосом, часто употребляя “нормалек” и “ништяк”. Эдакий пьяный Троекуров.
В его языковую стихию, поток речевых излишеств невозможно вставить реплику, изредка мне удается пристроить модальное слово или междометие: “да-да… угу… да уж…”
Я робко пытаюсь поделиться наболевшим.
Брат не слушает, перебивает, он самодостаточен; приблизясь к родному лицу, он вторгается на мою территорию. И я замолкаю.
Говорит мама, доверчиво прильнув к младшему сыну и искательно глядя в глаза: “Бол давление… магнитный день…”
Сережа строго смотрит на мать:
— Магнитный день — выпить тянет, как магнитом…
Мама, не расслышав:
— Тоже давление? Таблеточку дать?
На лице Сергея брезгливый ужас:
— Клофелин? Амфитамин? Мне?! И Толик пьет?! Да, уходит поколение… Раньше, кроме водки, лекарств не было… Ну а ты-то что стоишь, Хрен Веревкин? Штопор неси!
Утробным голосом брата хорошо читать Маяковского на площадях. В его артистизме усматривается хорошая школа.
В юности он посещал театральную студию в Доме офицеров, где лицедействовал с Алексеем Максименко, будущим актером театра драмы.
Самая заметная роль Сережи была в спектакле “А зори здесь тихие…” по повести Бориса Васильева.
Во время встречи старшины Васкова и девушек-зенитчиц с немецкой разведгруппой он крадучись проходил по сцене, сжимая в руках фанерный автомат, и исчезал за кулисами.
Вот как это выглядело в первоисточнике: “…шестнадцать немцев, озираясь, шли берегом к Синюхиной гряде”.
Брат был пятым фрицем в цепочке диверсантов.
Критика отмечала тонкий психологизм роли. Называла Сережу характерным актером второго плана.
Сережа поднимает бокал:
— Брат. Скажи тост. Ты у нас мастер… художественного слова.
А какой я мастер. Консультант по мастерам. И то в прошлом.
— Ладно, не парься, — сказала бы Настя.
Сижу. Парюсь.
— Ну, тогда я сам скажу. Чтобы дети не боялись паровоза! — оглядел нас победно. И выпил. — Чтоб у нас все было и нам за это ничего не было! — вдогонку.
Без бокала нет вокала, а с бокалом есть. Пришел черед застольных голошений. Не пронесло.
Раздаются знакомые звуки. Брат выводит ненатуральным басом, а мама вполне натурально взвизгивает:
— Прости, дорогая! Но я ведь геолог! И завтра с рассветом! В тайгу ухожу!
Сережа поет, побурев лицом и набычась, могучими руками опершись о колени. На левой кисти белые послеоперационные шрамы. Не он поет — душа его.
Я мысленно подпеваю. В моем варианте нет слова “ведь”, геолог давно стал гинекологом и с рассветом уходит не в тайгу, а в то место, что рифмуется со звездой в Караганде.
Винопитие и песнопение сопровождаются кинопросмотром — по телевизору американский “Сладкий ноябрь” с неуловимо восточным Киану Ривзом и Шарлиз Терон с улыбкой Татьяны Дорониной.
Фильм брат одобряет:
— А наши не могут снимать вот так, по-простому, задушевно. Все у них какие-то Понтии Пилаты, б…
Вино заканчивается, и Сережа начинает деловито собираться. Лена молчаливо следует за ним. Путь домой, несомненно, пройдет через павильон с пивом.
— Вы любите розы? — спрашивает брат на прощание, сжимая меня в объятиях. — А я их манал. Стране нужны паровозы, нужен металл!!!
И вываливается, как из кадра, на лестничную площадку, одарив нас щедрой улыбкой.
…После кладбища, людей, поминок мы остались одни в пустой комнате. Мама лежала в реанимации отделения кардиологии, Таня и Лена мыли на кухне посуду, тихо переговариваясь. Мы с братом крепко выпили — впервые за последние три дня. И запели пьяными голосами из фильма “Весна на Заречной улице”, где молодой Николай Рыбников, где на размытой черно-белой пленке юность наших родителей и — странное ощущение! — как бы и наша.
Мы пели, обнявшись, и плакали. За стеклом серванта стояла фотография в черной рамке, рядом — рюмка водки, прикрытая гнутым хлебом. Тут же лежала красная подушечка с тусклым орденом и нарядным знаком “Почетный железнодорожник”.
И, кроме страха, недоумения и растерянности от неожиданного ухода отца, я почувствовал горькую пьяную радость, что есть брат, что я не один.
Вместе легче.
Будем жить.
ИГРА В КАЗЕННОМ ДОМЕ
С телефонной связью здесь сложно. Заходя в зону, мобильные сдают вместе с пропуском. Стас Патриев долго уклонялся. Ставил вибровызов и при сигнале спешил уединиться, чтобы зэки не видели. Однажды забыл поставить. А он зазвонил. В зоне. Шел Патриев по плацу с оперативником Горбатюком. Опер покосился, но ничего не сказал. Вскоре девушки-часовые стали намекать, что честные глаза Стаса лгут. Пришлось сдавать. Позже приметил, что мобильники оставляют на КПП Большие Звезды. Это немного утешило.
В колонии внутренняя АТС с номерами трехзначными. Номера на единичку — телефоны в зоне. На двоечку — за. Для психологов свободного номера не нашлось, дали с двойкой. Список телефонов лежит на рабочем столе Стаса, психолога-стажера. Колонка цифр что-то смутно напоминает, но он не придает этому значения. Однажды переводит взгляд на раскрытый Уголовный кодекс. И понимает, что завис ПК. Нужно вызывать специалиста.
Стас набирает 1-37 (статья 137 УК РФ: “Нарушение неприкосновенности частной жизни”). В трубке бодрый голос: “Информцентр, осужденный Цаплин”.
Андрею двадцать с чем-то. До ареста печатал деньги на струйном принтере. Разбирается в компьютере, знает, где ударение в слове “осужденный”. И первое, и второе — пока редкость.
Ежедневно Андрей выходит в эфир с колонийскими новостями. Его голос слышен на улице и в каждом отряде — громкую связь невозможно отключить. Так Цаплин нарушает неприкосновенность частной жизни зэков, если здесь уместно говорить о частной жизни. Он их насильственно информирует. Кроме этого, Андрей — стукач (часть первая статьи 137: “Незаконное собирание или распространение сведений о частной жизни лица, составляющих его личную или семейную тайну, без его согласия либо распространение этих сведений”). Цаплин и собирает, и распространяет — среди сотрудников оперотдела.
Миша Афанасьев в штабе жилзоны набрал и распечатал письмо знакомой. Цаплин жил с Мишей в одной секции. Он выкрал конверт и сбегал к оперативникам. Афоню примерно наказали: зэк не должен иметь доступа к множительной технике.
В два часа Цаплин поднимается в дежурную часть (телефон 1-30. Статья 130 УК: “Оскорбление”). Через стеклянную стену наблюдает “кипеш” в жилой зоне. Вчера в ОСУСе (телефон 1-59. Статья 159 УК: “Мошенничество”) пятеро понарошку “вскрылись” — порезались заточенной железякой от одноразовой зажигалки. Сегодня в жилке куча полковников из управы и журналистов, у штаба за зоной стоит нежно-золотистый “Lexus” генерала. Вся зона “на фокстроте”. Или “на ребре”.
Старший дежурной смены берет микрофон: “Кто там по броду плавает? В локалку! Б…!” — и отдает его зэку Цаплину. До эфира три минуты.
В колонии ни души. Замерли у локалок “козлы” с огромными красными повязками рукавах телогреек. Появляется хозяин, полковник Сарапкин. Папа Сара. За ним журналисты. Останавливаются возле ОСУСа. Начальник, спрятав руки за спину и наклонив голову, говорит в телекамеру. Пальцы правой руки нервно массируют пальцы левой. Андрей прокашливается, щелкает тумблером: “Здравствуйте! Говорит информационный центр нашей колонии. Главная новость дня — обострение арабо-израильского конфликта…”
Голос в эфире звучит убедительно, с легким бархатным придыханием. Андрей озабочен несовершенством мира. Таким тембром хорошо располагать к себе женщин. Человек опытный сразу поймет: это прохиндей. Он хочет воспользоваться вами или обмануть.
Журналистов ведут к выходу. Папа Сара отстал, разговаривая с подбежавшим завхозом этапки. У завхоза вид виноватый: вчера начальник (номер телефона 1-17. Статья 11: “Истязание”) ударил его зажатой в кулак рацией за антисанитарию в отряде. Рация “Motorola” — древняя, под килограмм. Скула еще болит. Зато чисто стало в этапке, как в операционной.
Завхоз идет по броду в училище. В кармане пачка заявлений.
Здесь обучают вождению конвойных осужденных. Есть группы вальщиков, трактористов, рамщиков и автослесарей.
Телефон училища 1-15. Статья 115 УК: “Умышленное причинение легкого вреда здоровью”.
Номер — в цвет. Директор Стаевич многим в лагере кровину свернул, заставил с собой считаться.
Петр Петрович — требовательный руководитель. К работе относится серьезно — у профессионала не бывает мелочей. Автодром не выведут, бензин урежут, зэк-прогульщик принесет из санчасти фальшивое освобождение — Петрович звонит, ругается, информирует начальника. Спуску не дает никому.
Свою ржавую гвардию из девяти мастеров производственного обучения держит он в ежовых верхонках. Мастера — люди опытные, зрелые, самому молодому — шестьдесят. У них постоянный понос от мандража: вдруг уволит Стаевич. У каждого в столе левомицетин и по флакону валерьянки.
В училище занятия до двенадцати ноль-ноль. Колонийская школа, дав уроки, уезжает в город. Главное в работе ее педагогов — схватить сумку и удрать на трехчасовой рейсовый автобус. А мастера сидят в пустых классах до шести — читают учебные пособия, пишут конспекты. Обсуждают посещаемость и работу по профориентации. С Морфеем борются. Каждый день у них часовая планерка, утром — совещание.
Забрав заявления у завхоза этапки, Стаевич продолжает работать с документами. В правой руке карандаш острым грифелем вверх, левая поглаживает кружку с чаем. На столе планы, графики, отчеты.
В кабинет втискивается долговязый парень в прыщах, уныло спрашивает:
— Вызывали?
Петр Петрович отставляет чай:
— Почему не ходишь? Занят — чем? Опять мужикам давать стал?
Прыщавый тушуется:
— Да не, это Трифон…
Петрович, перебивая:
— Трифону давать стал? Трифон тебе всю жопу разворотит!
— Петр Петрович, я хожу! Это Трифон ошибся!
— Ошибся? Ошибки нам дорого стоят! Ленин ошибся — страна пошла по другому пути развития! Сталин ошибся — двадцать миллионов расстреляли! Понял?! Иди, и упаси тебя Бог еще раз пропустить занятия!
…Раздается звонок. Замполит Зудин приглашает Петровича в штаб жилой зоны на административную комиссию.
Жене Зудину звонить 2-10. Статья 210: “Организация преступного сообщества”.
На службу Патриев едет с ним и Стаевичем в одном автобусе. Утром на Жене куртка грубой кожи, воротник поднят, на голове антрацитно блестящая “формовка”. Похож на молодого бандита, “братка”.
С зэками беседует так — глаз прищурит, рот кривой, спрашивает отрывисто: “По жизни кто?”
То есть на какой ступени лагерной иерархии.
Вот надо же это ему. Это он подражает кому-то.
Комиссия еще не началась, и сейчас Женя распекает подчиненных: “Работники?! Титьки вы мнете, а не работаете!”
Без пяти минут майор! Стас шепчет Стаевичу:
— Петрович, сколько Зудину?
— Двадцать девять. Молодой, перспектирующий…
Сегодня рассматривают дела по переводу в ОСУС (отряд строгих условий содержания) и ПКТ (помещение камерного типа).
Стоит перед комиссией ладный, в черной шелковой рубашке и безукоризненных брюках азербайджанец Гадазиев. Объясняет, за что наложено взыскание: “Когда я прибыл в зону, мне сказали, что у нас все азеры и чечены проходят через штрафной изолятор. И если я не хочу, чтоб в моих вещах нашли психотропные вещества, я должен подписать бумагу, что препятствовал проведению досмотра во время приема этапа, и отправиться в ШИЗО”.
Его сменяет чеченец Байбасаров: “Почему метлу в руки не взял? Потому что с метлой на плацу стоят черти, опущенные.
Мне директор производства сказал: раз чечен, иди чисти картошку. Преступление сделали сорок пять лет назад мои родители тем, что родили меня чеченом…”
Психолог-стажер листает серые листы в шершавой обложке — копию приговора. Убийца, срок — пятнадцать. В цифрах года освобождения что-то от Герберта Уэллса.
Слева тихая возня и шепот. Это замначальника отдела безопасности Дима Рахманов флиртует с психиатром Вересневой: “Доктор. Мой организм разрушен алкоголем в годы коммунистического рабства. Доктор! Помогите!” Телефон Димы — 1-21. Стас открывает кодекс: 121-я УК. “Заражение венерической болезнью”. Ирина, предельная бдительность!!!
Третий узник оказывается инвалидом. Зудин перезванивает в медсанчасть. (Набрать 1-35. Статья 135 УК: “Развратные действия”. Возможно, групповой онанизм при виде мясистых чресл медсестры Мирославы.) В МСЧ инвалидность подтверждают.
Четвертый грязен, с лицом олигофрена. Стаевич озабочен комплектацией училища: “Специальность не желаете получить? Кто по профессии?”
— Резчик… резчик по горлу, — неожиданно шутит зэк.
Отрывается от писем начальник ОВР Бобков:
— Ну все, хорош вату катать. Давайте выносить решение.
Оперативник Горбатюк поднимает круглую голову:
— А выносить отсюда ничего нельзя.
Это резчик по горлу всех расслабил, захотелось шутить и улыбаться.
Горбатюк был в Чечне. Поехал бы еще — не берут. Горбатюк просится.
Министр юстиции Чайка звонит начальнику областного ГУИН: “Все могу простить, любой косяк. Но если еще раз Горбатюка в Чечню отправите…”
Желающие пообщаться с опером набирают 1-23. 123-я статья: “Незаконное производство аборта”. Выкидыши Горбатюк аккуратно подшивает в папки.
“Бьет явки” чистосердечных признаний и вербует информаторов Горбатюк на пару с оперуполномоченным Кошевым. У Кошевого тоже забавный номер телефона — 1–54, а это “Незаконное усыновление”. И станет пасынок “кумовкой оперской”, получит “погремуху” сексота и будет периодически “сливаться”.
А Саша Бобков (отдел воспитательной работы) — старательный, исполнительный, водку не пьет. Штабные девушки ему пылко симпатизируют. Саша обязательно станет полковником — дежурная фраза Стаевича. Бобков отшучивается: “Эти бы не сняли да в лицо не кинули!”
На комиссии он говорит мало и только по делу. Успевает перлюстрировать письма осужденных (заболела цензор) — зэки обязаны подавать их в распечатанных конвертах. В списке Патриева номер Саши 1-38. Статья 138: “Нарушение тайны переписки, телефонных переговоров, почтовых, телеграфных или иных сообщений”. Чудо!
Выходят из штаба. На грязноватых газонах разбросан навоз, скоро они станут грядками. В миксере неба дым кочегарки, удушливый фтор, запах печеного хлеба и кислых щей. Ветер подхватывает запахи и уносит на мертвое поле между заводом и лагерем, на металлический лес, на урбанистические кружева линий электропередач, почерневших от въевшегося фтора. Убийца-завод по разлиновавшим небо проводам пьет электрический сок. Вдоль дороги в зону — страшненькие столбы освещения без плафонов, как виселицы с сорвавшимися мучениками. В пяти верстах отсюда — суматошный город.
Стас и директор училища выводят за зону социальных работниц и кадровичку — Будину, Зудину и Юдину. “Девки соцзащитные, — говорит о них Петрович и добавляет загадочно: — Однофилы…”
— Лида, — спрашивает Патриев Юдину, — какой у вас в кадрах телефон?
— Два-шестьдесят семь. А что?
Статья 267 Уголовного кодекса: “Приведение в негодность транспортных средств путей сообщения”. Это аналог знаменитой статьи 1081-й Уложения о наказаниях Российской империи (см. рассказ Чехова “Злоумышленник”). По ней у Антона Павловича Денис Григорьев привлекался, откручивавший гайки от рельсов “на грузила”.
И никак эта партизанская статья с девушками не стыкуется.
Посему игра закончилась.
Ушли служебные в город, в лагере только дежурная смена и часовые на вышках.
Афанасьев давно вышел из изолятора, он в отряде. Лежит на шконаре и читает полученное с оказией письмо. Пишет ему семейник из колонии-поселения: “Хай, пиплы! Я уже на поселухе в Шишкарях. Есть девки, правда, хозяйские. В магазине всё — от гондона до батона. А как ты? Как там сука Цапля? Как живет эта большая птица на тоненьких ножках, которые легко можно переломать?”
Журналистка Маша Мишкина варит крепкий кофе в просторной квартире. Ногам приятен пол с подогревом. Маша вспоминает скульптуры в зоне, картины в комнате свиданий. Усы начальника колонии, липкие взгляды зэков. Взяв чашку и сигареты, садится за компьютер. Пальцы балетно прыгают по клавиатуре. “Зона, — набирает Маша, — похожа на сказку. Но это страшная сказка”.
“Вы умница, Маша”, — подумает Стас, закрывая газету.