Рассказ
Опубликовано в журнале Нева, номер 3, 2008
Андрей Олегович Щупов — член СРП, прозаик. Публиковался в периодике, более двадцати изданных книг, премия Юлиана Семенова (ДЭМ-92), “Старт” и др. Живет в Екатеринбурге.
Женщина плавных обводов
Он
И не хотелось мне вовсе гулять, — она уговорила. Как обычно. Тем более что было о чем рассказать. Ее подружка, видите ли, съездила в Италию. С каким-то шикарным спонсором. Она съездила, а мне отдувайся — слушай.
Слова текут захлебывающимся ручейком. Как ни отвлекайся, как ни строй баррикады с плотинами, ручейки все равно достигают слуха. Я так и вижу этого самого спонсора — с обязательной залысиной и загривком, с бородавчатой сигарой в зубах, с часами, одни стрелки которых стоят, как мой лучший костюм. Фарфорово улыбаясь, этот топтыгин расхаживает по улицам Рима, теребит массивную цепь на груди, мизинцем ищет в ухе случайную мысль.
Делаю усилие и ставлю ему подножку, он спотыкается, но почему-то не падает — элегантный, с золотым пером “Ватерман” в нагрудном кармане, неприлично устойчивый. И, конечно, снова готов атаковать. Не кого-то конкретно и в розницу, а оптом — весь мир. Буквально через мгновение глаза-стеклышки пытливо замирают на Колизее. В оттопыренной нижней губе — вопрос: не купить ли? Все-таки центр и все-таки Рима. Развалить аккуратненько, закатать асфальтом, сделать автостоянку или построить какой-нибудь боулинг-центр со стрип-баром. Впрочем, не стоит. Накладно… И “спонсор” цедит себе под ноги медлительный плевок. Вот ведь подлость! — умудряется гадить в моем воображении!.. Я вновь напрягаюсь и заставляю его сплоховать. Слюна капает “спонсору” на брюки. Он, чертыхаясь, отряхивается. И снова, подлец такой, плюется. Прямо на мостовую Рима. Да и что ему Рим! Узко, жарко и странно. Какого черта, спрашивается, позабыли в нем Тарковский с Гоголем?
Но дело, собственно, не в “спонсоре”, дело в подруге. Пусть не на свои кровные, но она все-таки съездила! Не в загородный пансионат и не на дачу — в Италию! И жила там чуть ли не месяц, меняя наряды и города, купаясь в гостиничных бассейнах, зажимая ноздри от миазмов ослепительно вечной Венеции. А еще, о счастье! — эта азиатка часами глазела в волшебные европейские витрины, примеряя в магазинах такое, что не снилось во снах ни вашим, ни нашим. По утрам подружка выцокивала из номера в коридор, обаятельно моргая накладными ресницами, здоровалась с горничными: “Бон джорно, синьора!” — и капала в загорелые ладошки чаевыми. Кап! — и в ответ восторженная улыбка. Точно нажимаешь кнопку торшера. Если верить этой счастливице, над произношением она работала, как проклятая. Российский акцент уплывал белым эмигрантским пароходиком, с каждым днем это ее “бон джорно” выходило все более итальянским. И ничего, что никаких иных слов она выучить не успела. В целом стратегия была выбрана грамотно: главное в чужой стране — правильно поздороваться.
Ах, Италия, Италия! Женский сморщенный сапожок на костлявой ножке! Сегодня здесь, а завтра нальется тугой силой, округлившейся икрой упорхнет за море, оттоптав бока похожему на снулую камбалу Криту, по пути утопив крохотную Мальту, каблучком прищемив десяток-другой рыбацких лодчонок. И, конечно же, на другой берег — в Александрию! В город Македонского, где хитрющий Птолемей первым догадался завладеть мумией греческого воителя — да так упрятал несчастного, что потомки по сию пору перекапывают улицы, сносят дома, взламывают асфальт. Бедная, бедная Александрия! И ей знакомы российские всепогодные траншеи…
Я слушаю ее и не слушаю. Свою подругу. Ту, что никогда не бывала в Италии, но пересказывает о далеких городах в деталях и взахлеб. Мои собственные мысли текут в параллель ее словам, выстраивая фантастической силы конструкции и здания. Это внутреннее эхо на ее голос. Так мы с ней и гуляем — по одной улице и разным сторонам. У нее каштаны Елисейских полей, о которых ей тоже кто-то успел нашептать, у меня — бамбук с эвкалиптами. У нее в ветвях дрозды с соловьями, у меня — панды и мишки коала. А вместо изящных иностранцев я начинаю видеть горилл, которых тоже почему-то жалко. Их учат курить и гримасничать со сцены. А ведь они почти как люди, хотя и не едят мяса. Почему-то еще не научились. Чуток не дотянулись на эволюционном витке. Значит, не знакомы с пельменями, котлетами и пловом. Бедные, бедные гориллы!
— Ты слишком быстро идешь! Ну, пожалуйста! Я не умею так…
Я сбавляю шаг, хотя быстро совсем не иду. Просто у меня маленькая спутница. Каблуки у нее огромные — должно быть, сантиметров пятнадцать. На таких действительно сложно передвигаться быстро. А медленно идти трудно мне. Потому что скучно. И когда метроном моих шагов начинает ускоряться, все объясняется тем, что я попросту убегаю. От того, что зовется скукой.
ОНА
Все-таки здорово гулять с большими красивыми мужчинами! Хочется улыбаться и улыбаться. Я и улыбаюсь, хотя понимаю, что со стороны это выглядит нелепо. Идут двое, он хмур и сосредоточен, а у нее рот до ушей. Но мне хорошо! Так хорошо, что я болтаю не умолкая. Все, что приходит на ум, тут же выдаю на-гора.
Странное такое выражение: “на-гора”. Это, кажется, что-то у шахтеров. Смахнул пот, напрягся и выдал. Из горы на гору. А мне и напрягаться не надо. Ноги, правда, гудят, изнемогая от ходуль-каблуков, зато языку легко, как никогда.
А он опять хмурится. Про Италию ему неинтересно, про подружку-путешественницу тоже. Что же ему рассказать такое? Может, какой-нибудь анекдот про нашу директоршу?.. Я заглядываю ему в лицо, пытаясь отгадать, что же такому человеку понравится. Но лицо его красиво и непроницаемо. Может, оттого и красиво, что непроницаемо. Или наоборот?..
Безотчетная радость прыскает паром в груди. Крохотная такая вспышечка. Совсем как в детстве. Выглянул в окно, увидел качели, рябину — и смех сам собой щекочет гортань. Но ведь детства-то давно уже нет. Значит, причина моей радости — он? Ну, конечно же, он! Мой северный ледовитый друг. Потому что и у него степной морозец в глазах тоже порой сменяется оттепелью.
Я благодарно обнимаю его руку, чуть-чуть прижимаюсь. Вот люди, наверное, завидуют! Мы — такая пара! Он большой, я маленькая. Или, как выражается мама, компактная. Значит, все в соответствии с мировой философией. Единство и борьба противоположностей. Хотя бороться с ним я не хочу. И противоположностью быть ему тоже не хочу. Я за единство. Носом и двумя руками.
— Ты чего молчишь? — спрашиваю я. — Думаешь?
— Думаю, — он сосредоточенно кивает, и мне снова становится хорошо.
Он действительно думает, может быть, даже обо мне, и получается, что мы как бы думаем вместе. Я часть его мыслей и, значит, какая-то часть его самого. Еще одно доказательство нашего единства.
А профиль у него особенный! Да, да! С одного взгляда ясно, кто перед тобой. Весь его характер в этом профиле. Так бы и глядела часами. И плечи… Настоящие мужские. Я до них едва достаю макушкой. И то, если на каблуках или на цыпочках. Наверное, он выходец из Атлантиды. Там все мужчины были высокими. Как Чехов, Мюрат и Довлатов. Высокие женщинам нравятся, а почему, они сами не знают. Но он не просто высокий, он в самом деле красивый! Выходит, если я — часть его, значит, тень красоты накрывает и меня?
Тень красоты… Странное словосочетание. У настоящей красоты не должно быть тени, но, наверное, все-таки есть. В жизни все бывает. Все, о чем мы когда-нибудь думали. Хотя бы один-единственный раз.
Мимо шагает парочка. Тоже он и она. На голове у дамы не поймешь что. Прическа, напоминающая одновременно турецкий торшер и кремовый торт с розочками. Неужели такое мужчинам нравится?
Искоса смотрю на своего кавалера. Нет, он даму не замечает. Он вообще ничего не замечает. А вот глазки дамы с “торшером” на голове проявляют определенное любопытство — скользят по мне, задерживаются на нем, снова — уже с отчетливым удивлением — возвращаются ко мне. Я едва удерживаюсь от того, чтобы не показать ей язык. Что? Съела?.. Смотри, смотри, родная! Не твой, а мой! Я-то спокойна, как сдоба на полочке! На твоего общипанного дружка даже глазом не взглянула. Мне это без надобности. И хожу, кстати, без тортов на голове!
Торжество мое настолько очевидно, что дама тускнеет на глазах — сдутым шариком плывет себе дальше, опускаясь все ниже и ниже к земле. Мне даже становится ее чуточку жалко. Не выдержав, я оборачиваюсь.
— Не сжимай мою руку, — просит он.
— Тебе больно? — пугаюсь я.
— Почти, — туманно произносит он. Он любит говорить туманно. Иной раз так скажет, что без морщин на лбу не поймешь. То ли нет, то ли да. Но мне и это нравится. Значит, он умный! Это у глупых все ясно и понятно. У умных — все совсем наоборот. Надо долго и мучительно думать, чтобы понять хоть какую-нибудь букву. Все равно как на лекциях по математике.
Я глажу его по плечу. Чтобы он извинил меня за темперамент моего маникюра. Он глядит на меня с удивлением и смеется. Я тоже начинаю смеяться. Это так здорово — смеяться вместе. Дуэтом и в унисон.
И снова мимо шествует парочка. На этот раз она и она. В узких облегающих джинсах, с голыми пупами, с ножками-спичками от искомого пупа. Возраст — нежно-розовый, из тех, что ныне приписывают тинэйджерам. Впрочем, и в таком возрасте можно дымить, как паровоз, что девчушки и делают с превеликим удовольствием. Диалог — на утонченном уличном эсперанто:
— А он, блин, ваще! Пиво в кулаке держит и на медляк приглашает! Прямо внаглую!
— Может, прикалывался?
— Не-е, не прикалывался. Реально приглашал. А я, такая, встаю и — бац ему по грабле. Сама прикинь — еще с пивом танцевать! “Положь, — говорю.— Тогда и будем…”
— Ваще прикол!..
Мы заливаемся громче. Девчонки оборачиваются, но, видимо, не понимают, что именно нас развеселило. Его ладонь ворошит мою голову.
— Ты такой же, наверное, была в их возрасте?
— Вот уж неправдушки! Медляки я и с пивом могла танцевать…
ОН
И смешно, и глупо, и жалко. Я ведь чувствую! Все время чувствую ее ожидание. Она постоянно пребывает в двух состояниях. Во-первых, изо всех сил старается казаться красивой и независимой, во-вторых, ждет комплиментов по этому поводу, то есть, значит, по поводу своей красоты и независимости. А я иду, понимаешь, и жалею. Ее, себя, всех. Смотря о ком думать в настоящий момент. Задумаешься о себе — себя жалко, а о ней — так ее. Точно перелезаешь из одного седла в другое. И ничего иного не выдумаешь. Как-то ведь надо жить. И тому, и другому. А как? Она любит, а я нет. И кто несчастнее, еще неизвестно. Когда никаких комплиментов, когда сплошное молчание — что ж тут хорошего? Но и мне ведь плохо. Разве я не хочу говорить эти самые комплименты, разве не хочу носить кого-то там на руках? И улыбаться хочу, глядя в близкое лицо, глазами чьими-нибудь любоваться, шеей лебединой. А она… Она — женщина плавных обводов. Та, что скрашивает мой тусклый досуг. И, конечно, снова завела про какой-то Крым. Мол, хорошо бы поехать, поглядеть. Волны, песок, скалы Кара-Дага… Конечно, хорошо. Особенно с той, которая на руках и в сердце. С такой и без Крыма славно. Да и что Крым! Куриная стопа тираннозавра, три коготка, увязших в море. И нет уже ни Пантикапея с Херсонесом, ни Диоскуриады… Впрочем, Диоскуриада — это уже где-то дальше — на берегах Колхиды. Золотое руно тоже где-то там. А в общем, неважно. Там — все сплошная история. Не был бы мир разделен заборами, как было бы здорово с рюкзаками и на машинах рвануть вдаль, поколесить по планете. Покопаться в песках Ольвии, подышать ветром, который когда-то поднимал ввысь планеры Королева, с масками понырять в водах Геллеспонта, поискать останки древних мостов. Говорят, расшалившееся море разрушило их напрочь. Царь Ксеркс (уж не от Ксеркса ли ксерокс?), рассердившись, велел высечь море плетьми. И высекли. Такое это было суровое время. Слово и дело осуществлялись незамедлительно. Тогда все было проще. И войны, и экономика, и отношения с женщинами…
Ну, а дети? При чем тут дети? Ах, да… Теперь она заговорила о детях. Тоже темочка из горячих. То про замужество, то про детей… Я морщу нос и, вздыхая, произношу речь:
ОНА
Ну вот. Стоило упомянуть про маленького, и началось. Тягучим клейстером потекли нравоучения. Я и не такая, и не сякая. Вообще никакая. И голос у него становится тусклым, почти брюзжащим. А в чем я-то виновата? В чем?..
Каждый лист — это глаз. Листьями дерево смотрит на мир. Во время зимы оно слепнет, и я сейчас тоже слепну. Продолжаю держать его за руку, но чуть отворачиваюсь. Потому что чувствую, как сам собой распухает нос, как рябит в глазах и горячее скатывается по щекам. Он не любит слез, я тоже. Но если получается помимо воли, как быть?
Подлая влага сползает к подбородку, некоторые капли почему-то выкатываются на нос — и там на самом кончике чуть задерживаются. Я стоически терплю, и оттого становится вдвойне горько. Из груди вырывается предательский всхлип.
— Ну вот! — он вздыхает. Достает платок и вытирает мне щеки. — Это еще зачем? Ты что, маленькая?
— Маленькая! — киваю я и слышу, какой у меня грубый и неженственный голос. Когда я реву, он всегда такой. Потому что внутри тоже все распухает — горло, связки, сердце. Все становится большим и грубым.
— А ну прекратить! — командует он. — Или отправимся по домам!
Это уже шантаж. Он знает, что “по домам” я не хочу. Я хочу с ним. Гулять, сидеть, быть. И он, гад такой, это, конечно, знает. Я шмыгаю носом, усиленно стараюсь развеселиться.
— Ну? — он гладит меня по голове. — Как ты там?
— Все. Больше не буду.
— И я не буду… — его рука обнимает меня за плечи, и чудесное свершается. Горькое вылетает из горла черной косматой птичкой, трепеща крыльями, уносится прочь. Уголки губ сами собой ползут к ушам, словно и впрямь кто-то растягивает их за невидимые ниточки. Носом клюнув своего кавалера под мышку, я окончательно успокаиваюсь. До боли остро и глубоко втягиваю в себя прохладный жестяной воздух. Терпкий алкоголь врывается в легкие. От него чуточку кружит голову. К запаху кожаной куртки примешивается что-то далекое, полузабытое… Ну да! Мы же в парке, кругом сухая листва — те самые летние глаза деревьев, ныне прикрытые сморщенными веками. Я вспоминаю уроки труда, свои детские альбомы с гербариями. Это дуб, это береза, а это клен. Альбом пухлый и пахнет потрясающе. Словно осень, сгорбившись и ужавшись, втиснулась дородным телом меж альбомных листов. То есть тогда это пахло осенью, сейчас — чем-то иным. Может быть, немножко школой и чуть больше грустью.
ОН
Вот такие фокусы и вышибают более всего из колеи. Чуть что — сразу в слезы. И самое ужасное, что я начинаю к этому привыкать. То есть даже не к слезам, а к ней — такой, какая она есть, к ее мягкому телу, к плавным обводам выбравшегося из воды пингвинчика… Мысль сама по себе жутковатая. Получается, что на ее месте может оказаться любая, и я, индифферентный чурбан, в конце концов приму кого угодно. Может, даже и полюблю? Или нет? Странно. Неужто правда, что стерпится-слюбится?.. Да нет, вряд ли. То есть, возможно, это тоже будет любовью, но совсем иной. Близких людей тоже ведь любят, но несколько иначе — по-родственному, что ли. Вот и с ней так же. Врастаешь в нее, свыкаешься — и вдруг однажды обнаруживаешь, что вы и впрямь одно целое. Без нее уже вроде как плохо. Смешно, да? С ней скучно, а без нее худо. Разве же это выбор?
Я рассеянно озираюсь. Должно быть, в поисках выбора. Над головой темнеющее небо, вокруг голые деревья и усыпанное листьями пространство. Сколько же их тут! Тысячи и тысячи. А если посчитать по всей планете? Может, все эти лужайки — и не лужайки вовсе, а поля брани? Тогда лежащие тут и там листья можно уподобить телам павших. Разразилось осеннее побоище, вот они и пали.
Вспоминаю давний разговор с приятелем за кружечкой пива. За пивом частенько говорят о глубоком. Такова философия жизни. Чем глубже кружки, тем глубже мысли. Вот и мы затронули тему вечную — в некотором роде даже сакральную.
— Тебе знакомо чувство любви? — спросил я, прижимаясь к столу щекой.
— Да, — не моргнув глазом, отозвался друг.
— Я имею в виду — настоящей.
— Нет…
Сухо и по-военному. Да. Через секунду — нет… А ведь, казалось бы, взрослые люди. Разное повидали. И все равно — однозначное “нет”.
И снова из того же “пивного” диалога:
— А дружба между женщиной и мужчиной возможна?
— Ни в коем случае!
— Почему?
— Видишь ли… Для них это слишком мало, для нас — слишком много…
Вот так! Еще один камень в наш огород. Слишком много и слишком мало. Демаркационная линия меж двух биологических рас. Они готовы всегда. Под венец, в Сибирь, на каторгу. Мы же всю жизнь только готовимся. К решительным переменам, к последнему штурму, к победе над всеми и, может быть, над собой. Головокружительная карьера, коммунизм, квартира на Елисейских полях — не столь уж важно, что именно, — в качестве стимула сойдет любой пустячок. Важно другое: все, что сейчас, это только подготовительная ступенька, а вот завтра или послезавтра мы шагнем ввысь, поднатужимся и взмоем. Вот тогда все о нас узнают, распахнется театральный занавес, и грянут аплодисменты. Но это завтра, а сегодня мы лишь кропотливо готовимся, припудриваем носы и выводим сиюминутные прыщики. Таково оно — наше настоящее. Время засад и бесплодных охот, затянувшееся предчувствие ласк и оваций, ожидание чуда извне. Интерактивная система имитации жизни, последовательность кадров, создающая иллюзию динамики. Красиво, пестро, но по сути своей — обычная мультипликация, в лучшем случае — баженовские декорации. Лес, а в лесу — резной терем. Спрашивается: что и чем украшено? Лес — теремом, или терем — лесом? Может, жизнь тем и хороша, что может обходиться без искусной резьбы, без узорчатых рам и оваций? Тем более что она не прошлое и не будущее. Жизнь — всего-навсего миг между первым и вторым. Как в той давней хорошей песне. Свеча, перемещающаяся из одного черного дня в утро и вечер. Кто-то несет ее, а кто-то предпочитает оставаться во мгле. Как я, например. Думая о БУДУЩЕМ, обижаю ее СЕЙЧАС. И носом она хлюпает тоже сейчас. Разве не глупо? Может, размываясь умом по времени, мы теряем себя настоящих? Время идет, нам никто не аплодирует, и в конце концов ждать чуда мы попросту устаем.
ОНА
Снова перемена. Он, как ветер, непредсказуем! То с юга, то с севера, то вовсе неведомо откуда. Хмурая гримаса, секундное замешательство, и вдруг притягивает к себе, судорожно целует. Ладонями вытирает влагу с моих щек, пальцами, словно добрым утюжком, разглаживает лицо. Я даже дышать перестаю. Чтобы не спугнуть нечаянный порыв. Пусть дует.
— Ты, главное, не болей, — шепчет он.
Я обещаю не болеть, хотя знаю, что обещания мне не сдержать. Хотела бы, да не выходит. Как-то оно само болеется. Два или три раза за одну зиму. Наверное, все из-за градусников. Сунешь под мышку, а они только того и ждут — тут же начинают калиться и показывать неладное.
Но думать о градусниках неинтересно. Интереснее думать о моем кавалере, о голосе, становящемся порой мерзлым, как снег, а порой жарким и бархатным. И я уже снова не реву. Горечь сдуло, точно пепел с подоконника. И я… Ну да! Я вдруг ясно понимаю, что ему очень пошла бы форма военного. Например, офицерская. И лучше бы, конечно, не майора, а капитана. Майор — что-то невызревшее, невзаправдашнее. Уже не капитан, но еще и не полковник. Ни то и ни се. Хотя полковником ему быть рановато, генералом уже поздно. Это я точно знаю. Полковником нужно становиться лет в сорок или сорок пять, генералом — в тридцать. Потому что у каждого звания свой золотой возраст. Пятнадцатилетний капитан — это нормально, а семидесятилетний генерал — нет. Потому что он уже пенсионер и дед. И хотя про Кутузова говорят разное хорошее, но я-то прочитала про него целых три книги и тайно открыла, что никакой он не полководец. Всего-навсего больной боязливый дедушка. И я его абсолютно понимаю. Когда столько дочек, просто невозможно думать о каких-то сражениях и победах. Вот он и думал о семье, о дочкиных женихах, о приданом, а думая, осторожничал и отступал. Пока не было семейных проблем, он был героем, джигитовал перед царицей, брал Очаков и Измаил. Но под Шенграбеном победил Багратион. И на Бородинском поле — тоже. А Кутузов думал уже о будущем — о той веренице больших и маленьких Кутузовых, что зашагают по российским просторам в девятнадцатом и — страшно подумать! — в двадцатом веках. Потому и не пытался выиграть Аустерлиц, потому и отдал на сожжение Москву. Настоящее жертвовалось в угоду далекому будущему. Ради детей, ради внуков, а вовсе не ради армии… Наверное, это непатриотичные мысли, но такая уж у меня глупая голова. Частенько сомневается в том, в чем сомневаться не положено. Спросить бы обо всем этом у моего спутника, но вдруг он снова рассердится? И опять тогда распухнет нос, запершит в глазах, а этого мне так не хочется.
Я приглушенно вздыхаю. Жаль… Мундиры той поры были все-таки восхитительны. Батальные декорации напоминали роскошный театр. Вот если бы ему стать офицером восемнадцатого века, как бы это было здорово! Один мундир чего стоил! Позолоченные эполеты, аксельбанты, страусовые перья на шляпе, сверкающие сапоги…
Я тереблю своего кавалера за рукав.
— Слушай! Может, ты все-таки станешь военным?
— Обязательно, — он улыбается. — Если ты не будешь болеть.
ОН
Еще одна причуда слабого пола. Отчего-то им всем нравятся военные. То есть не всем, конечно, но многим. И не в форме, конечно, тут дело. Должно быть, нечто могущественное сидит уже в человеческих генах. Их ведь всю историю, считай, в полон брали. Женщин, стало быть. Налетали на лошадях и повозках, подхватывали с земли, увозили черт-те куда, насильно превращали в наложниц и жен. И все ради плавных, сводящих с ума обводов. Викинги, монголы, крестоносцы — жутковатая категория кровожадных принцев. То есть принцы, разумеется, давно повывелись, однако миф остался…
Интересно, конечно, представить себя военным, хотя… Нет, братцы, одежка военного все-таки не для меня. В армии требуют, чтобы шея с ушами даже в лютый мороз были всегда открыты, а этого я не люблю. Возможно, открытые уши действительно красивы и соответствуют уставу, но, по сути, это холодно и сопливо. Тем более что у меня мерзлявые уши и ангинная шея. Не такая ангинная, как у моей подружки, но тоже с некоторой слабинкой. И если я стану военным, то в первую же вьюжную зиму мне придется подаваться в дезертиры. А зачем и кому это нужно?.. Правильно, никому. То есть если бы я любил маршировать по плацу, козырять старшим по званию и наглаживать подворотнички, тогда да. Но мне даже стрелять не особенно нравится. Ни в живое, ни в фанерное. В детстве настрелялся. Из рогаток, поджигов и пневматики. Так что — плохо это или хорошо, но военный из меня никакой.
— Ну что? Договорились?
— Это насчет чего? — глаза у нее искрятся.
— Насчет “не болеть”.
Она кивает, хотя понимает, что тема детская, если не сказать, вздорная. Болели, болеем и будем болеть! Дело-то, как говаривал Карлсон, житейское.
Я рассеянно шарю в собственном кармане и внезапно обнаруживаю там ее холодную ладонь. Ну вот, уже замерзла. Значит, пора поворачивать домой. А то сглазим и накаркаем. Про здоровье и болезни.
Мне чуточку смешно. До чего трогательно мы относимся к собственному здоровью! Щупаем прыщи, подпухшие железы, с озабоченностью заглядываем в рот, гадаем, на сколько десятилетий хватит нам стремительно изнашивающихся зубов и долго ли сохранятся ямочки на щеках. Наверное, по этой самой причине мы и не расточительствуем. Жизненные силы экономим так, словно готовимся к затяжной осаде. И, конечно же, рискуем прогадать. Потому что в мире ежедневно происходят миллионы случайностей: валятся кирпичи с крыш, скользят на льду подошвы, в тела вселяются неведомые вирусы, и — бац! — все разом идет прахом, как пошли прахом те катушки с магнитной пленкой, которые я самозабвенно копил, мечтая о музыкальной коллекции. Грянула техническая революция, и появились кассетники. Попереживав, я собрал катушки в мешок и подарил соседу-меломану. Помнится, в тех или иных вариациях подобное повторялось не раз и не два. То есть повторялось до тех пор, пока я вдруг не понял простой и изумительной вещи: до определенных лет человек сосредоточенно накапливает, но позднее начинает избавляться от накопленного. Количество переходит в качество, фетишизм уступает место внутренней мудрости и внутренней свободе. Потому что без лишнего и впрямь свободнее. В квартире, на душе, в мыслях.
Прогулка, кстати, завершена. Мы в моей квартире. В ней действительно свободно. Можно даже кружиться, раскинув руки, что моя спутница незамедлительно и проделывает. А я наперед знаю всю нехитрую программу наших развлечений. Попьем кофе с медовыми коврижками, прилепим к двум свечкам по солнечной капельке, завалимся на кушетку и, напустив на себя умный вид, послушаем какого-нибудь Шопена или Рахманинова. Потом ум покинет нас, станет жарко и весело. Сначала я буду гладить ее обводы, потом она — мои. Затем, когда мы основательно устанем, я надену на голову наушники и, капризным пескариком проскользнув между крючков радиостанций, остановлюсь на какой-нибудь девственно шуршащей частоте. Под нее мы и заснем. Я — лежа на правом боку спиной к ней, она — обняв меня руками, плотно прижавшись ко мне пончиками грудок и горячим животом. А утром под мое посапывание она согреет чайник, наскоро перекусит и отправится на работу…
Я почти пророк. За чаем следуют оплывшие огарки свечей, магнитофон обращается в скрипку, играет что-то загадочное, а потом она идет в душ. Мне чуточку грустно. Делаю еще одно невеселое открытие. Женщины принимает душ до мужчин, мужчины — после. И это вовсе не отсутствие навыков гигиены. Это дискриминация. Подспудная и подсознательная. И опять же вполне объяснимая. Женщины предлагают себя, мужчины приберегают. На всякий случай, мало ли что. Так сразу и в душ — как-то оно не очень. Не смыть бы лишнего. Все-таки жизнь не монетка, так просто на кон не поставишь. Словом, еще одно столкновение будущего и настоящего. Мы тоже не против стать чистыми и благоухающими — даже непременно и обязательно станем, но не сейчас и не сегодня. Чуточку попозже…
Когда она возвращается, слегка примороженная холодом воды, прошампуненная до корней волос, благоухающая лавандовым мылом, я мысленно чертыхаюсь и решительно выбираюсь из-под одеяла.
— Ты куда?
— Ломать, — я нашариваю ногами тапки.
— Что ломать?
— Устои…
Она ничего не понимает, но это совсем не обязательно. Главное, что сам я понимаю себя прекрасно. Мне тоже хочется быть сегодняшним и настоящим. Хотя бы один-единственный вечер. Не мяться и не трепетать, а взять и выложить на кон самое свое весомое…
Уже выходя из душа, я вдруг думаю, что было бы неплохо проснуться завтра чуть раньше. Минут на пять или десять опередив ее. А что? Не так уж и сложно подняться, быстренько сварив кофе и сварганив бутерброды. То-то она удивится!
Странно, но от подобных фантазий мне становится хорошо, и я улыбаюсь. Жизнь не становится проще, но она становится лучше. Как знать, возможно, так оно и начинает нравиться — наше истинное настоящее…