Опубликовано в журнале Нева, номер 3, 2008
Я росла в краю, где смерть случалась так часто,
что в нее перестали верить, и были беспечны
абсолютно все, и деревья дрожали от счастья,
осыпая бананами головы первых встречных.
Мандариновым, теплым соком текла на руки
сочная, сладкая лень; зевнув, задремало
размякшее, потное солнце, и я близоруко
смерть, как бабочку, желтым сачком поймала.
Я росла в краю, где пули неба коснулись,
превратившись в звезды, где бесстрашны тени и дети…
как невинной и странной шутке, я ей улыбнулась
и отпустила, не распознав, не отметив.
* * *
Воздух сладкий, рассыпчато-рисовый:
это небо напудрилось после дождя.
Можно за тучи, как за кулисы,
зайти дебютанткой актрисой,
мимо занавеса проходя.
И потрогать небрежно, без интереса
воздух, который изъела моль,
и сказать: “Я буду играть не по пьесе
и сама выберу роль!”
* * *
Рите
Через край струится пена морская,
как в стакане с пивом.
Рассекать море ногами —
это быть счастливым.
Ну и пусть раскрывает грусть надо мной
целлофановый зонт,
и всем известно: иллюзия — горизонт.
Я согласна: пусть будет круглой земля —
без конца, без границы!
Это только значит, что все опять повторится.
Может, когда-то я, но уже другая,
также буду ходить по придуманному мной краю.
А сейчас — песок и ракушки под ступней-волнорезом,
и сгорает солнце раскаленным дотла железом.
Как хорошо, что краснеет смущенное солнце,
к воде спускаясь…
Ни от чего в твоем мире, Господи, не отрекаюсь…
* * *
Я бы могла придумать любое место
и развесить по стенам улыбки, как ордена.
Я их слепила из воздушного теста…
Только ты, взглянув исподлобья, сказал: “Неуместно!”
И оставил целую стаю летать у окна.
И вот, в ожиданье тебя, они прятались под кроватью,
за подушкой или, найдя уголок,
соревновались в прыгучести (очень некстати!).
И шумели так, что дрожал потолок.
А я зажимала уши, чтоб не заплакать,
а улыбки, стрекозами синими — вверх и вниз…
Мне бы придумать место,
где под небесной заплатой
тают улыбки во рту, как тягучий ирис.
* * *
Из всех видов рыб слова — самые простодушные:
приманок не надо — сами глотают крючки.
Только сухость сетей — шершавое равнодушие —
разъедает быстрые, влажные плавники.
Им больше не выплыть из горла — робко и неуклюже —
или порывистой стаей из устья чернильной реки…
Остается лишь лечь на дно
океана, ставшего лужей,
и умереть от безмолвной, рыбьей тоски.
* * *
А когда-то все было просто:
выходишь из дома, и вмиг
превращается улица в остров,
а дома стоят под откосом,
чуть качаясь, как корабли.
Вероятно, они на мели
в этой синей, осиной долине
или спрятаться не смогли
от песочных нашествий хамсина.
Я теперь уже не могу
каждый миг ощущать волнение.
Все плывет и качается редко,
я держусь за штурвал некрепко,
в ожидании кораблекрушения.
Отчего, если я та же,
мечтаю о том же и даже
не забыла дорогу домой,
меня обвиняют в краже,
краже себя самой…
* * *
Верно, изо льда дрова у Бога в печке,
и он сам не ведает о том,
что его озябшие овечки
впрок не запасаются теплом.
Есть тариф на свет и счет за отопление,
и, наверное, налоги на тепло
высоки, и душ прикосновение
за черту запретную легло…
Питеру
1
Как одеялом серым, накрылся небом по горло.
И рук не протянул — спрятал в карманы церквей.
Неужели боишься, что смуглый восточный воздух
смутит твой покой, станет отравой твоей?
Я по белым ночам, как по чистым листам, нарисую
Твои сны — украду их, попробуй поймать,
догони, выйди из-под мостов, из каналов,
только не смей со мной в прятки играть!
Я легко не сдаюсь, я буду упорной
и снова возьму осадою Летний сад!
Ты можешь плескаться Невой сколько угодно,
я так же безумна, как ты, вечный чужак!
2
Брошу монетки во все фонтаны,
а они рассмеются в ответ
брызгами, как слезами пьяных,
у которых ответов нет.
Город, тебе, как всегда, нет дела
до плача безнадежно больных,
но раньше времени поседело
небо на впалых висках твоих.
Город, твою сероватую муть
мне не выпить, и к черту приличия!
…Но позволь еще раз когда-нибудь
ощутить твое безразличие!
3
Я прищурю глаза. На твое угощенье
никогда уже не приду, потому молчишь.
Все мое близорукое восхищенье
утекло июньскими ливнями с крыш.
Все притворство:
словно мантию — пыль на плечи,
как в алмазах, в осколках бутылок собор.
твой фасад бутафорский,
полюбившийся с первой встречи,
устарел и поблек навсегда,
о, великий актер!
* * *
А. Э.
Не закрывайтесь от молитв ладонями,
когда они застигнут вас врасплох.
Не сомневайтесь, что бессмертие дано нам
И каждый, кто любим, немножко Бог.
* * *
А у нас инфаркт получили ходики:
время ходит босиком, неслышно,
и шуршат бумажные самолетики,
как пугливые летучие мыши.
* * *
А когда линяют деревья, гуашь стекает
в сны о детстве, о доме, о будущем
и о том,
что в стране, где даже кусты о тебе вспоминают,
ходит солнце по небу, как по ковру, босиком.
* * *
Обгоревший сахар листвы оседает в осенней чашке,
и все чувства колышутся на ветру,
как вывешенные на просушку рубашки,
не сохнущие даже в жару.
* * *
Может, из хлеба
сделано небо,
а солнце — головка сыра?
Может, поэтому
так не хотим
уходить из этого мира?
Слишком вкусной и соблазнительной
кажется жизнь.
* * *
Мысли о лете копошатся в траве, как жуки,
и сверкают на солнце гладкими брюшками,
и чернеют маслинами там, где куски
золотистого сыра ложатся на свежие сушки.
Но заглянет в окно вьюжный рой белоснежных шмелей,
и зима предъявит права — строго и ясно,
и я стану мудрей и, возможно, еще смелей
и скажу: “Приходи, одиночество, я согласна”.
* * *
Минуты летучи, как пчелы.
И тучи
таких минут, полосатых и строгих,
ввысь взмывают, летают, летают,
и больно жалят ноги,
и жалят плечи,
и дарят памяти мед,
только когда на бумагу дня
чернильным пятном опускается вечер.
* * *
Я всего лишь маленький зверь,
звереныш, зверек.
Ястребиный мир заклюет
и не заметит.
Всюду небо — крыло,
не пустишься наутек,
и белым пером мне облако в сердце метит.
* * *
Так удивляется только рассвет,
появившись на свет
из кокона ночи,
мокрые крылья на бельевую веревку повесив.
И не хочет
поверить, что это он
проснулся вот так вдруг…
Пыльцою утренних звезд
усыпан крутой небосклон.
И никого вокруг.
* * *
Выдыхали не пар — молоко парное:
теплое, сладкое и густое.
Коченеющий звук мы баюкали, как ребенка,
воздух укрыл слова целлофановой пленкой.
Зима на свидание с осенью опоздала,
и та скулила рыжим щенком, брошенным у вокзала.
Мелькало солнце, и нас отвлекало снова,
и, казалось, нужно найти одно только слово.
Но даже буквы наших губ избегали
и прятались в книги, которые мы не читали.
Как ловко в погоне за речью себе расставляем сети…
Скоро снегом нас занесет, а мы не заметим.
* * *
Молоко — талый снег, обновленный летом.
Оттого по утрам в доме моем нежарко,
что из льдов холодильника я достаю пакеты
и картонное вымя мучаю, как доярка.
И в стране, в которой зима еще больший мираж,
чем оазис в пустыне, чем огни маяка,
на дне кружки таится застывший зимний пейзаж,
молоком — не песком отмеряются дни,
и слегка
сосулькой стекает солнечный свет с потолка.