Опубликовано в журнале Нева, номер 3, 2008
Отар Чиладзе. Годори. Изд-во “Хроникер”, 2007
Из темной воронки времени на залитое солнцем плоскогорье вываливается усталый человек в старомодном наряде, странник с запыленными бровями, не прекращающий свой многовековой поиск: это папский посол Лодовико из Болоньи, направленный с эксклюзивной миссией найти страну Грузию, на которую надеется Святой Престол в Риме как на возможный мост между западным и восточным христианством. Странно, куда она подевалась? Явившись на мгновение запыленным лучом из бойницы столетий, славный Лодовико возникает вновь, одолев большое пространство — время, и снова не находит такое государство. О том, куда она делась, почему “пропала” Грузия, “прославленная рыцарским благородством и воинской доблестью”, и написан роман Отара Чиладзе “Годори”, издательство “Хроникер”, 2007, занимающий особое место в глубокой, многослойной, красочной прозе этого писателя.
Необычайно самобытный синтез мифа и реальности, в нем преобладает все же реальность, крупная, яркая, вознесенная на эпическую высоту, — позволяет Отару Чиладзе сделать свое повествование панорамным, развивающимся сразу на нескольких уровнях. Авторским замыслом выдвинутый в экспозицию романа “Годори” грузинский царь Александр Великий, увидевший бесплотность своих попыток объединения страны, разочаровавшись на царствовании, постригается в монахи; морок, разорение наступают вслед за этим, и как современно звучат горестные, непреходящие слова писателя: “Ни стало больше ни друзей, ни врагов, ибо все были и друзьями, и врагами одновременно: сегодня друг, завтра враг, в зависимости от обстоятельств”. Зато русский Александр Первый так распорядился землей Картли, приобщил к утробе империи: “Дабы впоследствии Грузия являлась миру исключительно из ее заднего отверстия и только по надобе, то есть тогда, когда в этом возникает нужда; являлась уже превращенная в другое вещество…”
Что это — авторский “пережим”, гиперболизация исторического факта путем хлесткой метафоры? Нет, скорее неизбывная боль за свое отечество, маленькую, но прекрасную страну, в активе которой такие памятники культуры, как “Житие Картли”, поэма Шота Руставели; за навешанную бирку “третий сорт”. В данном контексте гротескно выглядит церковный иерарх Досифей Некресский, “свихнувшийся (если угодно — сделавшийся поэтом)”, в черные времена духовного унижения нации макающий перо в миску с чернилами из полевых цветов, пишущий свои буколики.
Годори переводится как плетеный короб, заплечная корзина с дырками между прутьев. История страны — это и есть история людей; колонизация, обернувшаяся (на долгие годы!) бесправием народа, душевным изъяном, нравственным вырождением, показана и на примере персти земной, малых мира сего. Нельзя не пожалеть придурковатого пастуха, который застукал жену с русским урядником, зверски убил ее, а потом порешил себя, он всего лишь игрушка в руках немилосердной судьбы. А через прутья годори смотрит на дом, залитый кровью, как раньше — на любовные утехи матери, основатель преступного, блудливого рода, двухлетний Ражден Кашели. Он, впоследствии примкнувший к революционной банде, не запомнился людям ничем, кроме кровавых расстрелов, глумливых попоек, и закончил свои дни на смрадной заблеванной лестнице с перерезанным горлом. Семейная сага разворачивается на фоне драматических событий в Грузии, вся ее история, начиная с 20-х годов и до массовых репрессий конца 30-х, становится национальной трагедией. “Пламенные революционеры” были не только убийцами, но и маргиналами по своей сути, “подправить” биографию вознамерился сын Раждена, молодой чекист Антон, женившись на княжне Катусе, предварительно он убивает в каземате ее отца и мужа-адвоката. Кровь не смоешь, она рождает главное убийство — оцепенение души, поэтому вряд ли ставшая наркоманкой Катуся, непростившая, но примирившаяся со своим вторым браком, могла облагородить порочный род Кашели. Уже в наши дни, в начале 90-х, роковая генетика, помноженная на общий развал в стране, с рубкой вековых устоев, с первой абхазской войной, дает новые цветы зла на стволе рода. Главный герой романа бизнесмен Ражден Кашели, названный в честь деда, родись он в приснопамятные годы, тоже мог бы предавать и убивать, но сфера, поле его “деятельности” другие, время — то “некудышное, бессмысленное”. Его девиз: “Урви, укради. Хапни. Не крадешь — значит, не мужчина. А он мужчина. Настоящий мужчина”. В пятьдесят два года ненасытная клокочущая алчность Раждена-младшего достигла апогея: он жаждет соблазнить невестку Лизико, жену сопляка сына, его не мучают угрызения совести, упиваясь сладостным предвкушением, он самоутверждается, видит в своем намерении нечто сверхчеловеческое, гордый плевок в сторону морали, маленький Ницше от инцеста. Как опытный развратник, он заранее, до брака с Антоном, приручает Лизико, завоевывает расположение, готовит ее для себя, а ведь Лизико — дочь его друга, выросшая на глазах у Раждена. Лизико беременна, о чем она вначале не знает, но вряд ли бы это остановило Раждена, он хочет, чтобы невестка наслаждалась вместе с ним в грехе, распаляет, растлевает ее душу. Мощная жизнь плоти, эротизм, пронизывающий страницы романа, не опускается до физиологизма, это эстетическая категория. В густой канве, насыщенной психологическими коллизиями, различимы христианские мотивы; множество раз Ражден проигрывает в уме связь с невесткой, думает об этой связи как о чем-то совершившемся, собираясь перейти рубеж, пожелав в мыслях жену ближнего, да еще сына. На протяжении романа постоянно нарушаются Христовы заповеди, не просто фигурами авторской речи возникают библейский Ной, другие персонажи, страшная расплата настигает Раждена, не он бросает вызов жизни, судьба наказывает его, и что может быть страшнее для грузина, вообще для человека: нелепо гибнет в окопе, на абхазской войне единственный сын Антон, Лизико попадает в психушку, теряет ребенка — обрывается род Кашели, обрывается…
Каков же второй герой “Годори” — писатель Элисбар, так жестоко разочаровавшийся в своем друге Раждене? В отличие от родителей, друзей, как известно, мы выбираем сами, и стоит задаться вопросом, как парящий в эмпиреях интеллектуал Элисбар мог вообще дружить с Кашели, в котором все весомо, грубо, зримо? Скорее всего, эта неразборчивость продиктована была конформизмом, им отмечены жизнь и творчество Элисбара. Ведь он принадлежит “к той вырождающейся категории писателей, которые или что-то пишут, или обдумывают свои замыслы”, находясь в собственной башне из слоновой кости. Все остальное вторично, мало его интересует. “Человек ощущает себя чужаком во вселенной, внезапно избавленной от наших иллюзий и попыток пролить свет на нее”, — пишет Альбер Камю. Но экзистенциализм Элисбара мелковат: “…что может быть лучше, чем лежать вот так в поле, даже не зная, где ты… Далеко от врагов и друзей, от правых и виноватых, от полицейских, ставших разбойниками, и от разбойников, пришедших в полицию…” Так ощущает реальность тот, кто призван “глаголом жечь сердца людей”. А ведь писатель в дни смут и духовных потрясений должен быть энергоносителем, связным между людьми, разметанными по разным берегам жизни. Правда, Элисбар, пропустивший сквозь сердце драму дочери, делает свой выбор: он не уезжает в эмиграцию, как хотел раньше, чтобы стать, по его словам, “одиннадцатым кобелем из псарни Фридриха Великого”, — он оказывается в окопах междоусобной войны, он растерян, уязвима его человеческая позиция.
Крупнейший грузинский писатель прошлого века Григол Рабакидзе написал в своем эссе: “Грузия сотворила крест лозы, крест не из дерева, камня, железа, а именно из лозы. Должно быть, потому, что лоза у нас — прекрасный образ земли, ее тучности, плодородия, щедрости”. Невольно думаешь об этом поэтичном, емком образе, анализируя русский, блистательный перевод романа, выполненный Александром Эбанаидзе. Собственно, по своему уровню это даже не перевод в привычном смысле, а некое счастливое соавторство, давшее “Годори” русское рождение. По своей необычности, усложненности (фраза зачастую длиной в страницу текста!), психологической изощренности, когда герои по многу раз мысленно проигрывают ситуацию, перед нами проза, так и хочется сказать — грузинского Джойса, но ведь Джеймса никто не называл ирландским Джойсом. Думается, что и для грузинского читателя роман содержит определенные препоны, но ему понятно множество аллюзий и реминисценций, которыми он насыщен. Перед А. Эбанаидзе стояла почти невыполнимая задача найти русский языковой, стилистический эквивалент множеству скрытых и переосмысленных автором цитат, богатому пласту грузинского фолклора, афоризмам, притчам и стихотворным отрывкам, словесным перевертышам, да мало ли чему! Эбанаидзе со всем этим мастерски справляется, словно соревнуясь с автором в архитектонике языка; вспоминается Томас Манн, лучшие образцы переводов мировой прозы на русский, видимо, творческая индивидуальность переводчика, склад художественного мышления как нельзя лучше совпадают с прозой Отара Чиладзе. Цитирование заняло бы много страниц, достаточно вспомнить узловые моменты романа. В русском переводе читатель только в самом конце беспримерного по смысловой насыщенности монолога Антона узнает, действительно ли он убивает отца, или сцена в полиции, диалог в духане, обретая все новые обороты, обертоны, развертываются в его горячечном воображении. Как проникновенно передана в переводе психология молодой женщины, сцена в больнице, когда Лизико, заново перематывая собственную жизнь, духовно исцеляется. “Не имеет ни малейшего значения, кто и что думает. Главное — кто что вытворяет, даже невольно. Во всех случаях человек действует по воле Всевышнего, ибо Господь не только судит нас, но и направляет. Что ж получается: направляет, чтобы затем судить? Послушаемся — осудит, ослушаемся — того хуже! Вот что особенно больно — послушный наказывается гораздо суровей. Такова высшая справедливость. То, что мы (слепые, глухие, беспомощные) находим несправедливым, не замечая, насколько сами несправедливы к суду Всевышнего. Ведь мы навязываем Господу свои заботы и просим избавления от добровольных мук. Но Лизико такого себе не позволит. Как уже сказано, она скорей покончит с собой, чем в надежде на кого-то, пусть даже на Господа, еще раз подвергнет себя искушению”.
А славный Лодовико из Болоньи, получается, никуда и не исчезал. Он снова обретает гофрированное жабо и шляпу с павлиньими перьями. “Не беспокойтесь, добрая фея”, — обращается он к Лизико. Один из парадоксов романа в том, что, может быть, в ней, молодой и одинокой, столь рано ощутившей на себе когтистый удар жизни, автор видит новую, пробуждающуюся страну, ведь, несмотря на весь трагизм, финал романа вселяет надежду. └В таком случае можете меня считать недипломированной потаскухой“, — засмеялась Лизико… — └Признаюсь, меня это мало волнует“,— прервал ее Лодовико из Болоньи”. Не хочется натяжек, это не сравнение, но у Достоевского Соня Мармеладова, “пошедшая по желтому билету”, способствует катарсису, духовному очищению Раскольникова.
Лодовико не отчаивается, что не нашел Грузию на положенном ей месте, его работа — “находить и указывать путь”. На этот новый путь большие надежды возлагает Отар Чиладзе. Этого хотим и мы.
Марина Тарасова