Опубликовано в журнале Нева, номер 2, 2008
Разговор о поэзии
Встретились у метро. Он ехидно:
— Пишется?
Я, теряя терпение:
— Сам не видишь?
— Есть у меня одна знакомая пышица…
Долго описывал, переходя на идиш.
Трудно стоять с тяжелыми чемоданами.
Я обреченно:
— Слушай, а может, чаю?
Он удивленно:
— Миша, с твоими данными…
И вообще, я бросил. Но угощаю.
Долго мы пили. Долго за жизнь балакали.
С каждым стаканом спор становился жарче.
Он возмущенно:
— Чем же она мила, коли
даже не кормит?
Я:
— Понимаешь, старче…
— Я, — говорю, — от нее отказаться рад уж, но
Где я сыщу другую, пускай такую?
В редкое время, когда перспектива радужна,
Я ничего не пишу и по ней тоскую.
Есть, — говорю, — у тебя, у скрипящей старости,
Вечное обаяние вечной темы.
А из моей бездарности да усталости
Сока не вытянешь и для одной поэмы.
Есть, — говорю и перстом указую на сердце, —
Мысли какие-то, чувства, но их не родишь.
Кроме того, не успеет она накраситься —
— Только звончей тогда и красивей вроде ж!
Он потянулся, чаю прибавил градуса,
Выпил, хватил печенья, сказал с усмешкой:
— Ну, коли так, чего ты? Живи и радуйся,
Только пиши побольше, пиши, не мешкай.
Что до того, что любишь ее некрашеной, —
Это у всех — тем меньше, чем больше стажа.
Я-то давно уже не такой безбашенный,
Чтобы, как ты, работать без макияжа.
В каждом стихотворении скрыта музыка…
Ох, шебутная! Но до чего упруга…
Я недопонял:
— Кто шебутная, муза-то?
— Пышица, теоретик! Моя подруга.
Он расплатился. Вечер скучал за столиком.
Я опоздал на поезд. Одни проблемы…
Двинул домой. Становиться не алкоголиком —
Автором неизвестной пока поэмы.
* * *
Как чудно! Перевернута страница.
Как здорово! Окончена глава.
Смотри и жди: пейзаж преобразится,
когда прибудут новые слова.
Они идут на смену неудачам —
так слабый свет, пробившись из угла,
нас освещает отблеском горячим,
и восхищенно вздрагивает мгла.
И голос их, свободный, обновленный,
увенчанный свеченьем ледяным,
так безупречен, будто бы влюбленный
не в женщину — во все, что перед ним.
Вот так и я: увенчан, околдован,
гляжу во мрак, в глухую даль листа
и замираю пред грядущим словом,
и темные шевелятся уста.
* * *
Чем сумеешь теперь объяснить эту детскую резвость,
ту надежду, с которой так бойко вступали в ряды?
Знаешь, общество трезвости не гарантирует трезвость —
анонимное братство по принципу “не навреди”.
Наблюдая парад вечеров, проплывающих мимо,
как в осеннюю ночь проплывают баржи по реке,
где сумеешь найти, что ответишь тому анониму,
маскарадному богу при галстуке и в парике?
Ты не рвался сюда, видит Бог, никуда ты не рвался,
из того, что имеешь, почти ничего не просил:
чтоб трамвайчик речной под звучанье случайного вальса
в ослепительный день на реке выбивался из сил.
Вместо этого — осень. Стемнело. Сезон распродажи
обретенных сокровищ грозит предстоящей пургой,
и баржа проплывает, и вальса не слышно, и даже…
и вода, и река, и планета, и город другой.
* * *
Невесты мои разъехались кто куда,
и каждую ночь мне слышится там и сям:
“Люблю тебя. Однако же никогда
к тебе не выберусь я. Выбирайся сам”.
И я выбираюсь, оставив последний стыд,
на поиски тех, которых не будет жаль,
но новым маршрутом посланье ко мне летит:
“Я там-то и там-то. Люблю тебя. Приезжай”.
И я приезжаю, как та сосна, одинок,
в болото, в лес, презрев мерзлоту и дождь,
и вижу надпись на камне в конце дорог:
“Мой адрес… Люблю. И верю, что ты придешь”.
Лишь ты одна давно не невеста мне,
не пишешь и не звонишь мне. Но, как в бреду,
я вижу сияющий вечер в твоем окне,
где ты не ждешь, но знаешь, что я приду.
* * *
До поезда еще минута…
Михаил Щербаков
Вот так всегда: то ласково, то боязно.
К твоей щеке прижался, идиот.
Еще минута, стало быть, до поезда,
и вечность после поезда придет.
Чего еще: то нежного, то дикого,
несбывшегося счастья не жалей.
Несправедлива участь Эвридикова,
Орфеева, однако, тяжелей.
О, как круты извилистые тропы там,
где я к тебе прокладывал маршрут!
Кто знал, что боги (пропади все пропадом)
одним штрихом мой путь перечеркнут?!
Но дрогнули вагоны, одинаковы,
предательски блеснула колея…
Я обернулся… Лучше бы, однако,
не оборачивался я.
* * *
Спасение в слове — последнее из пристанищ,
когда уже не с кем и прожит последний грош.
О, слово, слово, меня утешать не станешь,
когда однажды тоже ко мне придешь.
Любой из нас быть счастлив твоей мишенью,
конечным пунктом, лучшим из верных слуг.
И каждый ждет, чтоб вовсе не утешенью,
а новому искушенью подставить слух.
И все позабыто: боль, нищета, награда,
полученная другим за твои труды.
И радует редкая правильность звукоряда:
минувшее — сзади, грядущее — впереди.