Опубликовано в журнале Нева, номер 2, 2008
Александр Моисеевич Городницкий родился в 1933 году в Ленинграде. Окончил Ленинградский горный институт. Доктор геолого-минералогических наук, участник многочисленных научных океанологических экспедиций. Автор многих поэтических книг и популярных песен, двух книг мемуарной прозы. Член СП. Живет в Москве.
Устав от маршрута земного,
Во мраке вечерних минут
Тебя вспоминаю я снова,
Арктический мой институт.
Еще не желая сдаваться,
Припомню, хотя и с трудом,
Тот старый на Мойке, сто двадцать
Покрашенный охрою дом.
Мы были задорные парни,
И каждый — судьбою любим.
Дышать не давал накомарник,
Плечо натирал карабин.
Веселой толпой оборванцев
Мы шли по течению рек.
Был с нами профессор Урванцев,
Седой и заслуженный зэк.
А если тонули и если
Другой обретали мы кров,
Нам пел погребальные песни
Пронзительный хор комаров.
Не сгинул в воде и не спился,
Тот опыт ловя на лету,
Но вкус разведенного спирта
Доныне остался во рту.
И снова ревут перекаты,
Где лодку мотает поток,
Опять пробираюсь куда-то,
Сжимая в руке молоток,
О будущем не беспокоясь,
В том давнем счастливом году,
Когда убеждал меня компас,
Что верной дорогой иду.
АКТЕР
Всегда завидую актеру,
Когда в застолье с ним сижу,
Его презрительному взору,
Его хмельному куражу.
Словоохотлив и раскован,
Граненой стопкою влеком,
Он речь свою весьма рисково
Пересыпает матерком.
Самоуверен он и в целом
Умом, похоже, не глубок.
Но вот выходит он на сцену,
И для меня он снова Бог.
Он беден и одет фигово,
И непригляден он на вид,
Но вот он напрягает голос,
И я в восторге, неофит.
Мне сердце сковывает зависть,
И не поделать ничего,
И жалок я, сидящий в зале,
Перед могуществом его.
И снова он — персона грата,
Живущий в сказочном раю,
А я тут с ним запанибрата
Беседую и водку пью.
Он будет пить вино и граппу,
Набивший на халяву рот,
Пока сценическая рампа
Нас снова врозь не разведет.
ХРАМ БЛАГОДАРЕНИЯ
Не вспомнится теперь, что было встарь уже,
Усопшие не встанут из могил.
Был царский поезд взорван. Государя же
От гибели Всевышний сохранил.
И был воздвигнут храм Благодарения
Над крымских гор отвесною грядой.
Вершит он величавое парение
Над скалами и ближнею водой.
Молебен отслужили царь с охраною
Во славу избавления от бед.
Благодаренья возносить не рано ли?
Еще не вечер, как сказал поэт.
К грядущему приглядываясь пристально,
Не разглядишь, где спряталась беда,
Те, что назавтра станут террористами,
Звались народовольцами тогда.
Уйми религиозное горение
И Господа на помощь не зови,
Поставлен нынче храм Благодарения,
А завтра храм поставят на Крови.
С судьбою невозможно примирение:
По пояс в облаках, почти в раю,
Витает в небе храм Благодарения —
Империей у бездны на краю.
ПЕТЕРБУРГ И ОДЕССА
С. Щекатолиной
Петербург и Одесса — ворота двух разных морей,
Что означили путь азиатской державы в Европу.
Сколь отличен в столетиях их исторический опыт:
Питер создали немцы, а здесь окопался еврей.
Под десницею Дюка бульвары в цвету, как в снегу.
Веселится народ у когда-то захваченной пушки.
Юный Пушкин в Одессе — не скорбный затравленный Пушкин,
Пистолет уронивший на питерском черном снегу.
Да и прочие авторы незабываемых строк,
Их легко различить, — всюду нравы свои и замашки.
И представить нельзя, чтобы Бабель родился на Пряжке,
Достоевский — в Люстдорфе и на Дерибасовской — Блок.
От кормы броненосца прерывистый катится гром.
В серость северных линий вплетается яркая краска.
По Потемкинской лестнице детская скачет коляска.
В Петрограде восстание — на Молдаванке погром.
Непохожая речь и в заливах другая вода
В приднестровской степи и на почве болотной и зыбкой.
Что на севере горе — на юге встречают улыбкой,
Эта маска горюет, а эта — смеется всегда.
Разойдутся ли врозь двуединые эти миры
Или снова вольются притоками в общую Лету?
Петербург без Одессы тоскует, как брат без сестры,
Как тоскуют зимой по горячему южному лету.
НА РАССВЕТЕ
Объяснить я сумею явление это навряд ли, —
Мне открылось оно за последние несколько лет,
Что вечерние сумерки утренних много нарядней
И что дольше заката медлительный длится рассвет.
С четырех до шести, непонятное смутное время,
Невеселые мысли, от коих пощады не жди,
Где тоска и бессонница в душу толкают коренья.
Ночь уже на исходе, а вся чернота — впереди.
Непроглядная тьма за опущенной шторой клубится.
И за что только, Господи, смертную муку терплю?
Не в такое ли время бессонные самоубийцы
Подбородок небритый устало вдевали в петлю?
Ах, вечерние сумерки, где вы, желанные, где же?
Оборвите скорее постылых забот дребедень.
Небо алого цвета, склоняющее к надежде,
Что погожим и ясным окажется завтрашний день.
Этот край стороной обойдет, вероятно, Мессия,
Где гремят дискотеки и плачут гармони навзрыд.
Отчего вечера упоительны вечно в России —
Не с того ли, что утро уже ничего не сулит?
Не с того ли рассвет мы не можем встречать без боязни,
Озираясь с опаской на хмурое утро в окне, —
Утро новой войны и стрелецкой немеркнущей казни,
Что зарей проступает на суриковском полотне?
ПОЧЕМУ ОНИ БОЯТСЯ ТИШИНЫ
Почему они боятся тишины?
Не начальства на работе, не жены,
Не копеек за безрадостный свой труд,
Не чиновников, что взятки с них дерут,
Не бандитов, чье сегодня торжество,
Не постыдного холопства своего,
Не судов, где виноваты без вины,
Не газет своих, что лгать обречены,
Не милиции, не Бога, не войны,—
Почему они боятся тишины?
И на отдыхе, и в парке, и в саду
Лепит радио им в уши лабуду.
И вблизи оно грохочет, и вдали,
Чтобы сами люди думать не могли.
Телевизор надрывается в дому,
И никак не догадаюсь, почему
Им страшней беды и горести любой
Оставаться тет-а-тет с самим собой?
В ресторане громко музыка орет,
Под которую кусок не лезет в рот.
Громыхает дискотека по ночам,
Репродукторы на улице кричат.
Этим криком навсегда оглушены,
Почему они боятся тишины?
МАРИИНСКИЙ ТЕАТР
Ах, Мариинка, год тридцать шестой,
Отец и я, трехлетка желторотый.
Зал зрительный, пока еще пустой,
Отсвечивает тусклой позолотой.
Я помню изумрудный бархат лож,
Свои коленки, скованные дрожью,
И мягкие ковровые дорожки —
По ним как бы летишь, а не идешь.
Мгновения несбыточные те
Из памяти не истирают годы,—
Таинственные звуки в темноте
Опробуемых скрипок и фаготов.
В тот давний довоенный выходной
Давали “Сказку о царе Салтане”.
Потом пришла година испытаний,
Душила смерть ладошкой костяной.
Театр от бомбы в ночь под Рождество
Погиб зимой голодною и длинной,
И плакал я над черною руиной
Разрушенного детства моего.
Сюда с отцом попали мы опять
В сорок шестом, когда он был отстроен.
Я это посещение второе
До самой смерти буду вспоминать.
Все тот же бархат, скрытый полутьмой,
Негромкий гомон праздничного люда
И занавес с плетеной бахромой,
Скрывающий таинственное чудо.
И понял я, что не вернется, нет,
Блокады нескончаемое иго.
Услышанную оперу “Князь Игорь”
Любить я буду до скончанья лет.
Вокруг меня, куда ни кинешь глаз,
Цвели на лицах бледные улыбки,
И в оркестровой яме пели скрипки
О том, что жизнь другая началась,
Где не пугает орудийный гром,
Глаза не дразнят хлебные довески
И суть совсем не в плясках половецких,
А в этом вот рождении втором.
* * *
Белое платье невесты похоже на парус,
Как отмечал Северянин, забытый поэт,
В таллинском парке, где листьев осенних опалость
Красит дорожки в багряный и охровый цвет.
Парус похож на вопрос, обращенный в пространство,
Бродский заметил, уже на другом берегу.
Долгие годы постылого их эмигрантства
В мире свободы нельзя пожелать и врагу.
Что они видели, в море смотрящие зорко,
Землю чужую привычно пиная ногой,
Первый — с песчаной и плоской косы Катриорга,
С голой вершины Трескового мыса другой?
Для неприкаянных нету ни Оста, ни Веста,—
Где на вопрос отыскать они смогут ответ?
Белое платье, как парус, уносит невесту
В тихую заводь, откуда спасения нет.
Книгу раскрыв, над судьбою поэтов не плачьте,
Их житие превращая со временем в миф.
Крест на могиле в Усть-Нарве — подобие мачты,
С острова Мертвых в Венеции виден залив.
Не для того ли, водою и сушею между,
Над побережьями кружится чаячий гам,
Чтобы навеки оставить усопшим надежду
В путь устремиться к отторгнувшим их берегам?