Послесловие Андрея Столярова. Либерализм и этатизм: близнецы-братья
Опубликовано в журнале Нева, номер 2, 2008
Андрей Павлович Заостровцев родился в 1956 году. Кандидат экономических наук, доцент Санкт-Петербургского государственного университета экономики и финансов. Экономический обозреватель еженедельника “Дело”. В журнале “Нева” печатается впервые.
ПРОВАЛЫ ГОСУДАРСТВА И ПРОВАЛИВШИЕСЯ ГОСУДАРСТВА
Государство — опасный продукт. Его можно сравнить с огнем. Будучи помещенным в печь, он согревает в морозную погоду. Дарит жизнь. Однако, вырвавшись из печи на свободу, он уничтожает дом, а то и жизнь.
Государство, подвергнутое ограничениям со стороны общества, ничем не заменимое условие защиты собственности и контрактов. И даже самой жизни. Но, подобно огню, государство все время стремится выплеснуться за поставленные ему рамки и смять все на своем пути. Если это удается, то оно становится всеобщим, то есть заполоняет собой практически все и не оставляет места ничему другому. Или, иначе говоря, тоталитарным.
В то же время государство проявляет свою экспансионистскую сущность и не в таких крайних формах. В современных развитых и устойчивых демократиях государство тоже рождает кучу проблем. Они и объединяются термином “провалы государства”.
Эти провалы могут быть как результатом благожелательного неведения (прямо по Виктору Черномырдину: “Хотели как лучше, а получилось как всегда”), так и прямым следствием действий, направленных на реализацию групповых интересов за счет всех прочих. В реальной жизни и за благоглупостью обычно стоит корысть.
Тем не менее в любом случае результатом становятся утраты совокупного благосостояния. Общество в целом получает меньше, чем оно могло бы иметь, не будь этих провалов. Они снижают коэффициент полезного действия общественного организма.
Так же как отдельные болезни лучше выявляются в относительно здоровом организме, а не в пораженном целым их букетом, так и отдельные провалы государства лучше видны в тех странах, в которых государство лишь злоупотребляет или “перегибает палку”, но не тотально подавляет или разваливается. Поэтому основное внимание уделяется, скажем так, лучшим из государств.
Вместе с тем нельзя забывать и о худших. Им присущи многие провалы лучших, да еще в гипертрофированном виде. Но не в этом главное. А главное заключается в том, что они фактически образуют некие организации, которые, образно говоря, подобно богу Крону или революции, “пожирают собственных детей”.
Эти государства не только не защищают свободы и жизни, а, напротив, сами являются для них источниками первоочередных угроз. Речь идет о так называемых “провалившихся государствах”, рассмотрение которых оставим, так сказать, на десерт.
И последнее, о чем хочется упомянуть. В России, на наш взгляд, на протяжении ее истории господствовал не культ Христа, а культ государства. Принимая более или менее жесткие формы, трансформируясь и меняя маски, он все равно оставался самим собой. При этом почти всегда поклонники принципа “человек для государства” (патриоты-державники) брали верх над либералами, которые исповедуют противоположный принцип, а посему смотрят на государство как на инструмент, а не как на самоцель.
Не вдаваясь в какой-либо спор с государственниками (хоть и ко времени, но не к месту), лишь процитируем австрийского экономиста Людвига фон Мизеса. “Культ государства — культ некомпетентных чиновников и коррумпированных негодяев”. Эх, этот лозунг да на Кремлевскую бы стену! Но не будем предаваться экстремистским мечтаниям, а перейдем непосредственно к провалам государства.
Рост как провал: чем шире — тем хуже?
Государство быстро соображает, какую выгоду оно может извлечь из возложенной на него обществом роли. Оно станет господином, распорядителем судеб всех и каждого; оно будет много брать, но зато ему и самому много останется; оно умножит число своих агентов, расширит область своих прав и преимуществ, и дело кончится тем, что оно дорастет до подавляющих размеров.
Чем оправдано государство?
Так называемыми “провалами рынка”. На русский этот термин переводится по-разному. По-английски он везде и всюду звучит и пишется одинаково. Как market failures. Что это такое?
Идеальный или, как говорят экономисты, совершенный рынок через механизм свободных цен и конкуренцию размещает ресурсы между различными видами деятельности таким образом, что обеспечивает максимально возможное при данном количестве и качестве этих ресурсов благосостояние. Вроде как “ничего на свете лучше нету”. Это и есть результат работы знаменитой “невидимой руки” рынка по Адаму Смиту. Однако оказалось, что рынки нередко проваливаются в том смысле, что этот идеал не достигается.
Сегодня экономисты, принадлежащие к “мэйнстриму” (основному направлению экономической мысли), выделяют четыре вида провалов рынка. Это — общественные блага (оборона, закон и порядок, крупные инфраструктурные объекты), внешние эффекты (вроде загрязнения окружающей среды), рыночная (монопольная или близкая к ней) власть и асимметрично распределенная информация.
Общественные блага, как правило, и вовсе не могут быть созданы рынком. Или же если и создаются, то в явно недостаточных объемах. В прочих же случаях рыночные цены отклоняют хозяйство от описанного выше идеального состояния. Вот тут-то и находит свое оправдание государство, которое заявляет о себе как о лекаре и с помощью различных инструментов легитимного насилия (которыми рынок как добровольное и взаимовыгодное взаимодействие людей не располагает в принципе) закрывает рыночные лакуны и устраняет (или, точнее, сокращает) отклонения от идеала.
Если обоснование действий государства, вытекающих из провалов рынка, апеллирует к повышению благосостояния и созданию условий для существования самих рынков (как-то, например, определение и защита прав собственности), то многие из реально выполняемых государством функций к этим провалам привязать не так уж и просто. В частности, перераспределение доходов в пользу нуждающихся домохозяйств. Или же запреты на некоторые рынки. Например, алкоголя или наркотиков. В этих случаях наблюдается “патернализм” (по-русски — опекунство) со стороны государства. Оно возносится над гражданами и говорит им: “Неразумные! Я лучше вас знаю, сколько и чего вам надо или не надо!”
Благостная картина осчастливливающего всех государства была смазана теми экономистами, которые сразу увидели в этом вменяемом человечеству счастье не благовонный елей, а скорее экскременты дьявола. Скажем спасибо двум “фонам” — австрийцам Людвигу фон Мизесу и Фридриху фон Хайеку. Они не уставали подчеркивать крайне опасное стремление государства к экспансии. Однако не они были первыми.
Сбывшееся пророчество
Приведенные в эпиграфе к данному разделу слова принадлежат французскому публицисту-экономисту Фредерику Бастиа (о нем, по меньшей мере, упоминается во всех учебниках по “Истории экономических учений”) и датируются эти слова сороковыми годами XIX века. История человечества знает мало таких точных предсказаний.
В XX веке стараниями экономистов-“государственников” утвердилась догма о том, что если рынок дает сбои, то государство непременно сможет его поправить и сделать лучше. То, что оно может сделать хуже (“провалиться”), в расчет не принималось. В итоге часто выписываемые лекарства оказались куда опаснее, чем сами болезни.
При этом не стоит даже касаться тех случаев, когда государства становились тоталитарными, превращаясь в “сплошной провал”. Для познания провалов государства наиболее показательно взять страны, которые в XX веке выглядели более благополучными, чем другие. Те, что в России привыкли называть “цивилизованными”.
Получив индульгенцию от грехов и широкие полномочия поправлять рынок и перераспределять блага, государства начали безудержно расти, оставляя все меньше места рынкам, то есть свободному выбору людей. Традиционно рост государства измеряют через увеличение доли суммарных расходов бюджетов всех уровней в валовом внутреннем продукте (ВВП).
XX век — воистину век триумфального шествия Левиафана, чьим именем называл государство английский философ Т. Гоббс. Причем основу современного государства-тяжеловеса заложил скачок 1960–1980 гг. Потом, в 1990-е, доля государства достигла максимума (рис.1).
Впоследствии она стабилизировалась и остается вплоть до сегодняшнего дня приблизительно на том же уровне. Почему же оно не растет дальше? Переходя на обывательский язык, применительно к этой ситуации можно вспомнить анекдот про Вовочку: “Вовочка — хороший мальчик. Он не пьет и не курит. Потому что больше не может”.
“Высокоразвитые индустриальные страны, в первую очередь те, которые стали лидерами по росту государственных расходов, в конце 1970-х — начале 1980-х годов вплотную подошли к верхнему пределу, за которым наращивание налогового бремени оказывается либо невозможным из-за растущего сопротивления налогоплательщиков, либо непродуктивным из-за расширения теневой экономики”.
В то же время приведенные на рис.1 средние цифры скрывают существенные расхождения по отдельным странам. Если более либеральные США увеличили свою долю государства с 7,5% в 1913 г. до 32,4% в 1996 г., то Франция за тот же период — с 17,0% до 55,0%, а Швеция — с 10,4% и аж до 64,2%.
Рис. 1. Средние суммарные бюджетные расходы в % к ВВП по годам*.
* Средние по 14 странам (Австралия, Австрия, Канада, Франция, Германия, Италия, Ирландия, Япония, Новая Зеландия, Норвегия, Швеция, Швейцария, Великобритания, США). За 1870 г. и 1913 г. — без Канады, Ирландии и Новой Зеландии.
Источник: Economist. 1997. 20 September. P. 11.
Но и это еще не все. Экономисты отмечают, что при таком подсчете доля государства занижается. Во-первых, не учитываются налоговые вычеты, которые, в сущности, есть государственные субсидии, но только скрытые.
Во-вторых, имеет место двойной счет, так как государственные расходы на приобретение товаров и услуг включаются и в состав ВВП (иначе говоря, при расчете доли государства фигурируют как в числителе, так и в знаменателе). Ежели их из показателя ВВП изъять, то получится более высокий показатель доли государства.
Американский экономист Дин Стэнсел поступил именно так и рассчитал долю частного национального продукта, присвоенного правительством США. У него получились следующие цифры: 1929 г. — 13,7%; 1939 г. — 31,4%; 1960 г. — 42,5%; 1970 г. — 51,5% и, наконец, 1994 г. — 54,5%. Либертарианец (радикальный сторонник свободного рынка) Дэвид Боуз, приводя эти расчеты, назвал полученные цифры “индексом государственного грабежа”.
Однако, может быть, если отбросить столь насыщенные эмоциями определения, рост доли государства все-таки не во вред, а во благо?
Почему государства проваливаются?
Государство, конечно же, вносит свой позитивный вклад в ВВП, но до определенного предела и далеко не везде, где оно развивает свою активность. Об этом свидетельствует то, что при 10%-ном увеличении доли госрасходов в ВВП стран ОЭСР темпы его роста в 1960–1996 гг. сокращались примерно на 1%. Если эта доля менее 25%, то среднегодовые темпы роста ВВП в странах ОЭСР в 1960–1996 гг. составляли 6,6%, если 25–30% — 4,7%; 30–40% — 3,8%; 40–50% — 2,8%; 50–60% — 2,0% и, наконец, если выше 60%, то 1,6%. Выходит, что чем шире государство — тем хуже. Почему так?
Во-первых, рост государства — это рост налогов, а следовательно, и неотделимых от них чистых потерь общества. Еще в 1987 г. было подсчитано, что каждый дополнительный доллар налога в США означает от 30 до 50 центов таких потерь. Они сравнимы с потерями КПД двигателя от трения и нагрева. Потери благосостояния оказываются выше суммы собранных налогов.
Во-вторых, всякой деятельности, в том числе и государственной, свойственна убывающая предельная производительность (снижение прироста отдачи на каждую последующую единицу используемого ресурса). В отличие от фирмы, которой нарастающая убыточность не позволит войти в зону отрицательных приростов производительности (где каждый шаг вперед — вычет из ВВП), госсектор ничто в этом плане не сдерживает. О нем же не судят по прибылям и убыткам.
В-третьих, раз госсектор не связан с прибылями и убытками, то он плохо способен к инновациям. Чем больше его доля в экономике страны, тем уже поле частного сектора, где только и могут иметь место сильные стимулы инновационного поведения, определяющего современный тип экономического роста.
В-четвертых, по мере своего разрастания государство все более и более втягивается в процесс перераспределения и регулирования экономики. Следовательно, все больше и больше ресурсов оказываются выведенными из созидания и вовлеченными преимущественно в непроизводительное использование.
Эффект от расширения государства, если идти от состояния полной анархии (ноль государства), описывается параболой. Вначале рост доли государства в ВВП содействует ускорению экономического роста. До тех пор, пока государство “нагружает” себя своими основными функциями (национальная безопасность и общественный порядок, образование, основная инфраструктура, защита окружающей среды) в разумных объемах, мы находимся на восходящей ветви этой параболы.
Было определено, что вершина параболы, или пороговое значение для стран ОЭСР, достигается при 9–14% ВВП. Именно такова у них доля госрасходов на названные функции относительно ВВП (сравните с рис. 1). Дальше переходим на нисходящую ветвь, где продвижение сокращает потенциал экономического роста. Тут уже рост государства — это его провал.
Почему же государства не останавливаются вовремя? Что толкает их к росту? Какие формы принимает этот рост и к каким последствиям это ведет?
Корысть под благими заверениями: бремя регулирования
Существует одно важное отличие государства от преступников, но это вовсе не то, о чем вы думаете: поскольку государство на законных основаниях может наносить ущерб, то этот вызываемый им ущерб на порядок выше ущерба, который наносят злоумышленники.
Почему растет государство?
Для начала укажем на переворот в осмыслении природы государства, произведенного в США в 60–70-е гг. XX века теорией общественного выбора (ее еще называют виргинской школой политической экономии). Это тем более важно, что в России о ней только недавно стало известно даже в профессиональной среде, не говоря уже о среде “любительской”.
Ранее господствовало представление о государстве как о “благонамеренном деспоте” — этаком благородном отце семейства, пекущемся денно и нощно об общем благе. Росла бы экономика, богатела страна родная, и нету иных забот. Отчаянные попытки австрийской школы (Мизес, Хайек) разрушить эту иллюзию не имели большого успеха, пока не появились американцы Джеймс Бьюкенен и Гордон Таллок — “отцы-основатели” теории общественного выбора.
Суть совершенного ими и их последователями переворота ясна как дважды два: государство — это не “бог из машины”, а чиновник не ангел. Политика вырабатывается в борьбе корыстных интересов, включая корыстные интересы самих представителей власти. Как избираемых (политиков), так и неизбираемых (бюрократов). Общество состоит из людей-эгоистов, составляющих различные группы интересов. Последние же стремятся к тому, чтобы теми или иными способами воздействовать на политические решения в свою пользу да еще попутно выдать свою узкую пользу за общий интерес (народа, страны), которого на самом деле попросту нет в природе.
Из этих посылок вышли две концепции роста доли государства в экономике. Первая, прочно связанная с именем американского экономиста Уильяма Нисканена, говорит о том, что бюрократия слабо контролируется обществом и законодателями, а все ее цели (жалованье, штат, престиж, влияние) обусловлены напрямую величиной бюджета, которым она распоряжается. Посему она всеми средствами “впаривает” обществу завышенные расходы, обосновывая это ложной необходимостью принятия на себя все новых и новых функций. Отсюда, в частности, разрастается государственное регулирование рынков и деятельности их субъектов.
Вторая видит причину увеличения удельного веса государства в консолидации групп интересов и роста их количества в стабильном демократическом обществе (Мансур, Олсон и др.). Удовлетворив претензии одной группы, политик в чем-то вынужден уступить и претензиям другой. Этим “демократическим склерозом” как раз и объясняется скачок в доле государства в 1960–1980-е гг. Претендуют же эти группы как на бюджетные средства, так и на услуги государства в форме регулирования, дающие им преимущества перед конкурентами.
Разрастание регулирования
Обратимся к регулированию в США. И совсем не потому, что там его бремя тяжелее, чем в других ведущих экономиках мира. Скорее, наоборот. Достаточно вспомнить, что в последнем рейтинге экономической свободы Института Фрэзера (Канада) США делят пятые-седьмые места с Великобританией и Канадой, уступая только четырем странам — Гонконгу, Сингапуру, Новой Зеландии и Швейцарии. Если же взять оценку только регулированию кредитных рынков, труда и бизнеса, то США замыкают десятку наиболее свободных по этому компоненту стран.
Однако в этом и ценность. Показав провалы государственного регулирования в США, можно уверенно сделать вывод о его массовых провалах вообще.
Регулирование заключается в массе правил и предписаний в самых разных сферах. В США выделяют экономическое и экологическое регулирование, регулирование трудовых и налоговых отношений. Регулированием в США на общенациональном уровне занимаются федеральные агентства, и их распоряжения имеют силу закона. В этой связи экономисты-либертарианцы указывают на то, что сам этот факт нарушает разделение властей и находится вне конституционного поля.
Регулирование — довольно хитрое изобретение бюрократии. Принятие регулирующего акта не требует одномоментного расширения бюджетных расходов и повышения налогов. Поэтому оно сравнительно легко “заглатывается” обществом. Расходы потребуются потом, когда встанет вопрос о мониторинге исполнения и т. п.
Что же касается расширения регулирования, то обратимся к данным, которые приводит американский экономист Томас Грей. В 1999 г. Кодекс федерального регулирования, который перечислял все действующие в этой области акты, насчитывал 134 932 страницы и состоял из 201 тома. В 1970 г. эти цифры составляли 54 834 и 114 соответственно.
Федеральный регистр — ежедневное правительственное издание, публикующее все предлагаемые и принятые федеральным правительством правила, насчитывало 71 161 страницу в 1999 г. Это примерно столько же, сколько и в 1979–1980 гг., но следует заметить, что рейгановской администрации удалось сократить его до 40–50 тыс. страниц в 1980-е гг.
Между 1970 и 2000 финансовыми годами число полных ставок в 54 регулирующих агентствах возросло с 69 946 до 131 587. Другой американский экономист — У. М. Крэйн, чьи данные мы будем использовать далее, приводит более новую статистику. В 2004 г. количество этих ставок составило 239 624. По сравнению с 1990 г. оно выросло на 56%, и среднегодовой их рост составил за этот период 4%.
Что же касается расходов на содержание регулирующих агентств, то в 2004 финансовом году они достигли $37 млрд. Между 1990 г. и 2004 г. их бюджет вырос на 88% в дефлированных долларах, а среднегодовые темпы его роста в этот период равнялись 6,3%.
Оказывается, американской бюрократии тоже есть чем гордиться. В то же время потери общества от регулирования в 25 раз превосходят расходы на содержание “регулировщиков”. Вот об этих-то потерях теперь и поговорим.
Крэйн подсчитал, во что обходится бизнесу и гражданам США выполнение всех требований регулировщиков федерального уровня (так называемые “издержки послушания”). Получилась следующая картина.
1. В сумме эти затраты составили в 2004 г. $1,113 трлн (9% ВВП), что на 11% больше, чем оценка этих же затрат для 2000 г. Они составляют не менее половины от поступлений в бюджет центрального правительства (18% ВВП), и, таким образом, общее бремя этого правительства (с учетом регулирования) равно 27% ВВП.
2. Издержки регулирования в расчете на одно домохозяйство составили в 2004 г. $10 172 (2000 г. — $9126, 1995 г. — $8437). Среднегодовые темпы их роста за 1995–2004 гг. равнялись 1,6%, а за 2000–2004 гг. — 2,7%. Попутно заметим, что поступления в федеральный бюджет в расчете на одно хозяйство выросли в 1995–2000 гг. с $17 004 до $21 050, но затем почти вернулись к значениям 1995 г. (в 2004 г. они составили $17 187).
3. Наиболее тяжелым является бремя экономического регулирования. Оно включает внешнеторговое регулирование (тарифы, квоты и прочие барьеры) и внутреннее регулирование (скажем, требования к безопасности газонокосилок, пожарной безопасности и т. п.). Оно обходилось в 2004 г. в $591 млн, или 53% от общих издержек регулирования. На втором месте — экологическое регулирование ($221 млн, или 20%), потом идет налоговое регулирование ($195 млн или 18%) и на последнем месте — регулирование в сфере трудовой занятости ($106 млн, или 9%).
4. Было приблизительно оценено распределение издержек регулирования между бизнесом и домохозяйствами. Примерная разбивка по суммарным затратам такова: бизнес — 58%, домохозяйства — 42%.
5. В среднем издержки регулирования составили в 2004 г. $5633 на одного занятого, но распределены они неравномерно между мелкими и крупными фирмами. Больше страдают мелкие (менее 20 занятых). У них эти затраты — $7647, тогда как у средних фирм (20–499 занятых) — $5411, крупных фирм (более 500 занятых) — $5282.
6. Индекс экономического регулирования ОЭСР для США равен 1, что означает в случае полного устранения регулирования (снижения этого индекса с 1 до 0) прибавку $1 343 ВВП на душу населения (в долларах 1995 г.), или прирост душевого ВВП на 4,3%. Заметим, что этот индекс выше для большинства европейских стран ОЭСР. Ниже он лишь в Великобритании (0,6) и Ирландии (0,8), тогда как в Германии он равен 1,4; во Франции — 2,3; в Греции —3,1.
Однако потери общества от государственного регулирования покажутся сравнительно невелики, если сравнить их с потерями от государственной опеки граждан. “Государство благосостояния”, как его именуют на Западе, — предмет нашего дальнейшего рассмотрения.
Благосостояние без границ: победа деления над умножением
Государство — это громадная фикция, посредством
которой все стараются жить за счет всех.
“Эгалитэ” без “фратенитэ”
В одной из разухабистых песен Вилли Токарева “нью-йоркского периода”, описывающей беззаботную жизнь советского эмигранта, мелькает выражение “сижу на вэлфере”. В советские годы мало кто из слушателей творчества “нью-йоркского барда” понимал, что сие значит. Невдомек им было, что настоящая халява не в СССР (за ней в лучшем случае надо было регулярно ходить на работу в какой-нибудь НИИ и изображать там деятельность), а в западном мире. Социалистические идеи приняли в нем гуманный облик “государства всеобщего благосостояния”.
В этом государстве выехавшие из СССР обнаружили для себя настоящий “Клондайк” (почти что коммунизм). Умение бывших советских граждан дурить государство было настолько натренированным годами жизни в развитом социализме, что оседлать “вэлфер” в государствах социализма недоразвитого оказалось делом и вовсе пустяковым. И США здесь были далеко не самой легкой добычей. В западноевропейских странах социализма в виде разнообразной социальной помощи было куда больше.
На свою беду, Западная Европа очень боялась (и до сих пор боится) выходцев из Восточной Европы и, особенно, России, но совсем не боялась (по крайней мере, до последнего времени) нашествия из своих бывших колоний. Франции, например, оно в свое время помогло стать чемпионом Европы и мира по футболу. Но на этом ее радости и закончились. Осенью 2005 г. “взвились кострами” синие ночи парижских (и не только парижских) предместий.
В разгар приступа пиромании журнал “Коммерсантъ-власть” опубликовал размещенное в Интернете “трогательное” послание по адресу обретенной родины. Его основной лейтмотив: “Вашей Франции конец!” Адресовано оно, по всей видимости, коренным французам. Отрывок из него настолько точно схватывает суть паразитирования на “государстве благосостояния”, что заслуживает быть процитированным целиком.
“Я ничего не делаю и получаю 5–6 штук в месяц по пособиям Le RMI, Allocation familliale, Allocation pour parents isole, Allocation jeune enfants, Allocation longement, Allocation rentre scolaire, Les bondes de vacancies, Aide assistance sociale. И втюхиваю какое-нибудь дерьмо твоему брату или сестре. Да здравствует Франция, наша супердойная корова!”
Наплодив столько социальных пособий (в письме перечисляются различные семейные, жилищные, образовательные и прочие подношения “сирым и убогим”) и сделав их легкодоступными для всякого жулья (автор послания явно не имеет формальных прав и на половину перечисленных выплат), “супердойная корова” ощутила очень серьезное недомогание.
Французская болезнь и германский застой
Французская болезнь — это совсем не то, о чем вы подумали. Это гораздо хуже. Это французский этатизм, помноженный на государство благосостояния. В разгар осеннего кризиса 2005 г. руководитель исследований социального обеспечения и здравоохранения в Институте Катона (центр либертарианской общественной мысли в США) Майкл Тэннер в статье в газете “Вашингтон пост” дал краткий, но емкий портрет социализма “цветов Франции”.
Для среднестатистической французской семьи из 4 человек с низкими доходами государство оплачивает большую часть квартплаты и выделяет более $1200 в месяц (естественно, американский экономист перевел евро в доллары) через различные социальные программы. Безработные получают еще больше. Во Франции действует общенациональная система здравоохранения, пенсионеры получают немалую пенсию.
Вся эта радость стоит дорого. Даже очень дорого. Налоговое бремя во Франции — одно из наиболее тяжелых в Европе. Верхний уровень предельной ставки подоходного налога — 48%. Это означает, что с каждого дополнительно заработанного евро высокооплачиваемый француз отдает государству 48 центов (в России, как известно, прогрессивное налогообложение доходов отменено, а ставка налога на доход физического лица — 13%). Но и это еще не все. При включении в расчет налога на заработную плату (аналога российского единого социального налога) общий уровень налогов, которые выплачивают французы, достигает более 65% от их дохода.
Предельная ставка налога на корпорации равна 34% (для сравнения — в России аналогом является налог на прибыль организаций, и его ставка равна 24%). Ставка налога на добавленную стоимость 19,6% (в России — 18%). В целом налоги составляют 44% французского ВВП.
Однако даже этого не хватает на французскую систему социального обеспечения. Государственный долг Франции превышает 68% ВВП — это не беря в расчет отдельные нефинансируемые из текущего бюджета обязательства системы социального обеспечения. С их учетом этот долг, по оценкам некоторых экспертов, превышает 200% ВВП.
Такое “бремя государства” подавляет экономический рост. В 1997–2004 гг. его среднегодовые темпы составили 2,4% ВВП (в США — 3,3%). В результате не обеспечивается достаточное количество рабочих мест. Уровень безработицы во Франции все последние годы превышал 10%, однако среди молодежи он еще выше — в среднем более 20%, а среди некоторых групп иммигрантов зашкаливает за 60%. Тем не менее столь высокая безработица объясняется не только и не столько умеренным ростом.
Во-первых, высокий уровень социального обеспечения безработных с одной стороны и налогообложения с другой делает для многих пришельцев из третьего мира (и не только для них) поиск работы невыгодным занятием. Как удачно заметил по этому поводу российский экономист Борис Львин, “если за безработицу платить, то безработные обязательно будут”.
Во-вторых, французское правительство в плане решения проблемы занятости не придумало ничего лучше, чем жестко регулировать рынок труда. В прошлой статье цикла рассматривались регулирование в США и те колоссальные потери, которые оно с собой несет. Но до Франции США еще далеко.
Минимальный уровень оплаты труда во Франции примерно вдвое больше американского. Рабочая неделя ограничена 35 часами. Французские работники пользуются правом на минимальный 5-недельный отпуск и 36 недель оплачиваемого отпуска по семейным обстоятельствам или беременности с предоставлением дополнительного неоплачиваемого времени.
Для работодателя чрезвычайно тяжело уволить французского работника. Процедура увольнения подвергается строгим бюрократическим ограничениям. Поэтому французские компании весьма неохотно нанимают новых работников. В результате в США в среднем создается больше новых рабочих мест в частном секторе за месяц, чем во Франции за год.
В итоге Тэннер выносит свой приговор французской системе социального обеспечения, являющейся не столько решением проблемы, сколько ее источником: “Хотя государственное социальное обеспечение и сделало жизнь бедняков более сносной, оно никак не подготовило их к тому, чтобы суметь самостоятельно подняться по социальной лестнице, улучшить свое материальное положение и обрести надежду на будущее”.
Французская болезнь оказалась заразной. Ее соседка Германия поражена ею не в меньшей степени. Норматив отчислений на социальное страхование в 1970 г. составлял 26,5% номинальной зарплаты, в 2002 г. — 41,3%. Предельные ставки налогов и социальных отчислений у среднего работника близки к 60%. Значит, со 100 дополнительно заработанных евро 60 идут государству.
В то же время семья из трех человек, в которой трудовой доход имеет только муж, получает социальную помощь в размере 70% от чистого заработка третьей (самой низкой по оплате) группы работников промышленности. Постоянные получатели социальной помощи (почти 40% домохозяйств) имеют право на социальную помощь в размере 43% чистого заработка этой группы. В семьях, имеющих более четырех детей (легко догадаться, кто имеет столько детей в Германии, если имеет), размеры социальной превышают величину чистой зарплаты.
В других отраслях экономики, где заработки не столь большие, как в промышленности, социальная помощь составляет более 70% зарплаты. У таких работников, как кладовщики, уборщики помещений, рабочие садово-паркового хозяйства, социальная помощь равна реальной зарплате.
В результате выходит, что дополнительный заработок облагается очень высокой ставкой налога (иногда доходящей до 100%), так как дополнительный чистый трудовой доход учитывается в целях налогообложения вместе с социальной помощью. Получается, что для получателя социальной помощи нет никаких стимулов искать дополнительные заработки на рынке труда.
На фоне этого всеобщего собеса германская экономика почти перестала расти. С ростом у нее еще хуже, чем у экономики французской. За 1997–2004 гг. ее ВВП прирастал в среднем на 1,4%.
Похожий собес возник и в межгосударственных отношениях. Зарубежная помощь отсталым странам стала подаянием, которое по большому счету ничего не дает.
Подаяние как наказание: рука дающая и недающая
Однажды английский экономист Питер Бауэр заявил, что помощь развитию есть передача денег от бедных людей в богатых странах богатым людям в бедных странах. Этот экономист был прав и во многих других своих суждениях о порочности этой политики.
Не в коня корм
История зарубежной помощи — это история провалов государств развитых, помноженных на провалы ее реципиентов — государств слаборазвитых. Правда, с последних и спрос невелик. Они нередко представляют собой сплошные провалы (см. раздел о “провалившихся государствах”), куда и “проваливались” щедрые поступления от зарубежных спонсоров. А вот последним пора бы и задуматься.
О том, что зарубежная помощь не решает никаких долгосрочных проблем, красноречиво свидетельствуют следующие данные. В группе стран (49), где официальная помощь развитию превышала 10% их ВВП, темпы прироста среднедушевого ВВП в период 1991–2003 гг. составляли 0,33%. Для другой группы стран (60), где эта помощь находилась в пределах от 1% до 10% ВВП, указанный прирост был равен 0,73%. И, наконец, если помощь не дотягивала до 1% ВВП (31 страна), то ежегодно душевой ВВП прирастал на 1,5%.
В другом исследовании было установлено, что в ответ на увеличение зарубежной помощи на 1% ВВП снижает ежегодные темпы прироста душевого ВВП на 3,65%.
Африка с начала 1960-х гг. получила помощь, в реальном выражении в 6 раз превышающую помощь США послевоенной Европе по плану Маршалла. Если бы эти средства были бы потрачены на продуктивные инвестиции, то Африка сегодня по уровню жизни находилась бы вровень с западными стандартами.
Почему же этого не произошло? Экономисты отмечают негативное влияние помощи на желание правительств последовательно проводить правильный курс, который может быть неотделим от болезненных реформ. Помощь смягчает боль, а следовательно, и стимулы к их решительному и быстрому осуществлению.
Критикуется и модная ныне концепция “селективной помощи”. Ее ведь уже практиковали МВФ и Всемирный банк, когда поддерживали своими льготными кредитами “передовиков капиталистического строительства”. В долгосрочной перспективе она снижает шансы на продолжение реформ, поскольку настоятельность дальнейших изменений политического курса уменьшается.
Так, Аргентина в начале 1990-х гг. неоднократно “поощрялась” МВФ и Всемирным банком за правильные реформы, что позволило ей затормозить на полдороге и как результат прийти к катастрофе 2001 г. Борис Федоров и Андрей Илларионов не раз отмечали, что помощь России МВФ в 1990-е гг. откладывала проведение либеральных преобразований, которые иначе страна была бы вынуждена срочно осуществить.
Попадая в непрозрачные, автократические политические системы, иностранная помощь служит одним из источников обогащения местных коррумпированных элит.
Активным получателем зарубежной помощи был, например, выдающийся клептократ — филиппинский диктатор Фердинандо Маркос. После себя он оставил внешний долг в $26 млрд, причем большую его часть он должен был Всемирному банку. Детальное расследование показало, что он присвоил из этой суммы, как минимум, $10 млрд, переведенных на счета в Швейцарию. При внешнем долге Заира в $5 млрд личное состояние постоянного получателя помощи МВФ диктатора страны Мобуту Сесо Секо составляло $3–4 млрд.
Знаменитый президент (а потом и император) Центральной Африканской Республики Бокасса (а знаменит был он не только склонностью к неимоверной роскоши, но и к людоедству) умудрялся получать от французского правительства около $38 млн в год. В 1977 г. он истратил на свою коронацию $20 млн и увенчал себя изготовленной в Лондоне короной ценой в $2 млн. В порыве откровенности он однажды заявил: “Мы просим у Франции денег, получаем их и растрачиваем их”.
Надо сказать, что, когда зарубежная помощь достигает значительных величин, она сама становится тем магнитом, который притягивает к государственной власти тех, кто хочет бесконтрольно делить ее к своей выгоде и выгоде своего ближайшего окружения. Будучи значительной относительно ВВП той или иной слаборазвитой страны, она действует подобно известному “ресурсному проклятию”, когда шальные доходы не укрепляют, а, напротив, разваливают государственные институты.
О неэффективности международной помощи говорит и то, что даже в такой далеко не самой коррумпированной стране третьего мира, как Индия, передача бедному $1 в форме продовольственной субсидии требует начального трансферта величиной $4,3. Известный своей критикой Всемирного банка экономист Уильям Истерли (сам проработавший в нем 16 лет) утверждает, что для увеличения дохода одного человека до уровня, превышающего $365 в год, в рамках программ помощи банка требуется истратить на него $3 521.
А есть ли выход?
В принципе — да! Вспомним рекламный слоган “Велла дизайн”: “Но ты можешь измениться сама!” Развивающимся странам только и надо, что измениться самим. И многие из них это проделали в жизни, перестав быть если не развивающимися, то слаборазвитыми.
Еще в 1995 г. американские экономисты Джеффри Сакс и Эндрью Ворнер заметили, что если бы страны Африки обеспечили такие же открытые рынки, свободу предпринимательства, защиту прав собственности, как в странах Юго-Восточной Азии, то в период 1965–1990 гг. ВВП на душу рос бы темпами 4,3% в год (против реальных 0,8%). Это позволило бы утроить доходы населения.
Главный ресурс экономического развития, разумеется, не запасы нефти и газа. И даже не современные технологии и квалифицированные работники, хотя они, конечно, очень важны. Но все-таки главный ресурс — это свобода.
Обратимся к экономической свободе. Джеймс Гвартни и Роберт Лоусон указывают на 4 ее компонента: 1) персональный выбор; 2) координируемый рынками добровольный обмен; 3) свобода входить на рынки и конкурировать на них; 4) защита людей и их собственности от агрессии других. Ежегодно она оценивается по странам мира в упоминавшемся нами специальном докладе Института Фрэзера с помощью баллов (1 — низший балл, 10 — высший).
Свобода приносит благополучие (рис. 2). По горизонтальной оси на этом рисунке откладываются страны, попавшие в тот или иной квартиль (четверть) по показателю экономической свободы. А по вертикальной — среднедушевой ВВП по паритету покупательной способности в долларах в 2005 г. Созерцание рисунка, возможно, позволяет допустить, что “свобода приходит нагая”. Однако если она задерживается “всерьез и надолго”, то в отличие от большевиков вроде бы не разочаровывает. По меньшей мере, в вопросах материального достатка.
Свобода немыслима без гарантированных прав собственности. Из работы знаменитого перуанского экономиста Де Сото мы узнали, что бедняки стран третьего мира и бывшего соцлагеря в совокупности используют недвижимость стоимостью $9,3 трлн, но не имеют легальных прав на нее. Эта сумма в 46 раз превышает сумму кредитов Всемирного банка за последние 30 лет и в 93 раза — сумму экономической помощи третьему миру за эти же годы. Чтобы бедняки могли использовать эту недвижимость для образования капитала и собственного обогащения, необходимо только закрепить за ними легально то, чем они и так пользуются.
Рис. 2. Экономическая свобода и среднедушевой ВВП (2005 г.
Источник: Gwartney J., Lawson R. Economic Freedom of the World. 2007 Annual Report. [Электронный ресурс]. Режим доступа: http://www.freetheworld.com/2007/EFW2007BOOK2.pdf.
Правда, на пути этого “только” стоит коррумпированная политическая элита, которая извлекает разнообразные выгоды из этой нелегальности. Неравенство доходов, по Де Сото, есть отражение неравенства в развитии капитализма. Меньше капитализма — меньше доходы. Однако для его развития в третьем мире, кроме прав собственности, необходима еще и свободная международная торговля. Тут-то “рука дающая” старается этой свободы как раз и не давать.
Коровы съели людей?
Безусловная и обоюдная вредоносность протекционизма давно доказана экономической наукой (кто считает иначе, пусть задумается хотя бы над тем, почему он строжайше запрещен антимонопольным законодательством всех стран во внутренней торговле). В то же время западный мир облагает экспорт развивающихся стран пошлинами, которые на 30% превышают среднемировой уровень. В 1999 г. на конференции ВТО был представлен доклад, где утверждалось, что мировая экономика будет выгадывать около $70 млрд ежегодно в случае снижения тарифов на 40%, причем 75% выигрыша придется на развивающиеся страны.
В 2001 г. французский экономист Патрик Мессерлин оценил совокупные потери ЕС от всех торговых барьеров в 5–7% ВВП стран-членов. Это примерно три ВВП Швеции. По его расчетам выходило, например, что протекционистская политика в исследованных секторах сохраняет 3% рабочих мест. Это “сохранение” обходилось в $200 тыс. на одно рабочее место, что превышало среднегодовую зарплату в них в 10 раз. На эти деньги каждому работнику можно было бы купить по “Роллс-ройсу”.
Самым парадоксальным фактом (находящим, впрочем, довольно логичное объяснение в экономической теории групп интересов) является защита развитыми странами своих сельхозпроизводителей. Новозеландский экономист Ронни Хореш опубликовал в 2000 г. следующие любопытные расчеты. Совокупное бремя аграрной политики для налогоплательщиков и потребителей в 29 развитых странах ОЭСР составляет $360 млрд. За эти деньги все 58 млн коров из этих стран могут каждый год совершать кругосветное авиапутешествие бизнес-классом, причем останется еще по $2800 на каждую корову на покупки в магазинах tax-free во время остановок.
Фермеры ЕС получают субсидии, равные половине его бюджета. Каждой корове из “сообщества” ежедневно достается $2,5 из средств на поддержку деятельности их владельцев, в то время как в мире 3 млрд человек живут менее чем на $2 в день. Это совсем не значит, что надо подарить им 3 млрд “коровьих” денег. Однако у коров их отнять бы стоило.
Дело в том, что протекционистская политика обращена против тех отраслей в развивающихся странах, в которых они имеют сравнительные преимущества. Эти отрасли как раз могут привлечь частные инвестиции и быть рентабельными при свободной торговле. Следовательно, стать базой экономического роста и выхода из порочного круга бедности. Вместе с тем только так называемая “общая аграрная политика” ЕС приносила в конце прошлого века ущерб развивающимся странам на сумму в $20 млрд в год (два ВВП Кении).
В “Белой книге” британского правительства (2000 г.), посвященной проблемам глобализации, говорилось, что сокращение на 50% импортных пошлин в развитых и развивающихся странах приведет к росту благосостояния развивающихся стран примерно на $150 млрд, что втрое превышает объем ежегодной помощи на цели развития. Примерно в то же время ООН оценивала возможный рост экспорта развивающихся стран в результате более свободного доступа на рынки развитых стран в $700 млрд (14-кратное превышение объема годовой помощи этим странам).
В отношении протекционизма справедливо изречение известного экономиста Эли Хекшера: “Если отрасль прибыльна, то она не нуждается в тарифной защите; если убыточна, то она ее не заслуживает”. Однако вряд ли государства будут следовать ему в реальной политике. Слишком сильно влияние на них тех групп, которые кормятся на провалах этой политики.
Провалившиеся государства: кто они?
Когда мы подумали, что достигли дна, снизу постучали.
Станислав Ежи Лец, польский сатирик
Этот термин (по-английски failed states) появился недавно, но уже используется довольно часто не только профессиональными политологами, но и СМИ. При этом, сталкиваясь с ним, далеко не все представляют, о чем конкретно идет речь. Куда и как “проваливаются” государства.
Только что мы познакомились с “провалами государства”. Однако это совсем не то же, что “провалившиеся государства”. Первые чаще рассматриваются в контексте устоявшихся рыночных экономик и демократий. “Провал государства … возникает, когда государство создает неэффективности, поскольку прежде всего ему не следовало вмешиваться, или тогда, когда оно могло решить данную проблему или ряд проблем более эффективно, то есть создавая большие чистые выгоды”.
В то же время “провалившееся государство” — это иное качество государства (хотя и “провалов” у него немерено). В этом ином качестве государство становится весьма несостоятельным в деле выполнения базовых государственных функций и, более того, вполне может стать организацией, активно препятствующей их выполнению.
Такие организации нередко обозначаются как “хищнические государства” (predatory states) и часто ассоциируются с клептократией. Американский экономист Дуглас Норт — один из лидеров современного институционального анализа в экономической теории — определяет хищнические государства как “агентства группы или класса: его функция — извлекать доход из остального населения в интересах этой группы или класса”.
12 параметров “провалившегося”
Они были разработаны Фондом за мир (ФЗМ) и характеризуют “провалившееся государство”. ФЗМ основан в 1957 г. банкиром Рандольфом Комптоном. Это независимая образовательная, исследовательская и правозащитная организация, базирующаяся в Вашингтоне. С 1996 г. организация специализируется преимущественно на снижении вероятности конфликтов, исходящих от слабых и проваливающихся государств.
Одним из важнейших признаков “провалившегося государства” считается утрата физического контроля за территорией или монополии на легитимное использование силы. Другим не менее важным его атрибутом является эрозия способности законной власти принимать коллективные решения, ее неспособность предоставлять приемлемые общественные услуги и взаимодействовать с другими государствами в качестве полноценного члена международного сообщества.
Ниже приведем все используемые ФЗМ параметры оценки. Они делятся на три группы: социальные, экономические и политические. Первая включает:
1) растущее демографическое давление;
2) массовое движение беженцев и внутренне перемещенных лиц, создающее комплексную чрезвычайную гуманитарную ситуацию;
3) наследие в виде ищущих мести за групповую обиду, или групповая паранойя;
4) хронический и устойчивый отток людей.
В первом случае имеются в виду типичное для ряда отсталых стран перенаселение и связанный с ним комплекс проблем. Нам интереснее, наверное, узнать, что имеется в виду под “групповой паранойей”. Как выясняется, это превращение в “козлов отпущения” группу, которая, как считается, приобрела богатство, статус или власть (в частности, шельмование ее через СМИ). Что-то вроде хорошо знакомых нам упражнений о “жидо-масонском заговоре” и т.п.
Последний же параметр содержит три компоненты: “утечка мозгов” профессионалов, интеллектуалов и политических диссидентов из-за страха преследований или репрессий; добровольная эмиграция “среднего класса”, в особенности экономически продуктивных сегментов населения (предпринимателей, бизнесменов, ремесленников и торговцев); рост изгнанных сообществ.
Следующая группа — экономическая (приводится сквозная нумерация параметров):
5) неравномерное экономическое развитие в разрезе групп;
6) резкий и/или серьезный экономический упадок.
Первый из них включает неравенство (в образовании, занятости или экономическом статусе) или бедность, базирующиеся на групповой принадлежности. Кроме того, сюда же относится бытовой национализм, основанный на реальном или воображаемом неравенстве групп.
И, наконец, группа политических параметров. Их шесть:
7) криминализация и/или делегитимизация государства;
8) прогрессирующее ухудшение общественных услуг;
9) приостановка или произвольное применение закона и широко распространенное нарушение прав человека;
10) аппарат служб безопасности превращается в “государство в государстве”;
11) фракционализация элит;
12) интервенция других государств, или внешнего политического актора.
В первом показателе из этой группы содержатся следующие компоненты: массовая и эндемическая коррупция или стяжательство правящих элит; сопротивление правящих элит прозрачности, отчетности и политическому представительству; широко распространенная утрата массового доверия государственным институтам и политическим процессам; рост связанных с правящими элитами преступных синдикатов.
Под фракционализацией элит имеется в виду фрагментация ее, а также государственных институтов по линии отдельных групп. Сюда же относится использование правящей элитой националистической риторики, включая ирредентизм (“Великая Сербия” и т. п.).
Кто провалился, а кто — нет
ФЗМ, начиная с 2005 г., составляет глобальный индекс “провалившихся государств”. Если первый раз оценивалось по вышеназванным показателям только 75 стран, то в 2006 г. уже 146, а в 2007 г. — 177 стран. Каждый из 12 показателей оценивается по 10-балльной шкале (0 — максимальная стабильность, 10 — минимальная). Таким образом, абсолютно “провалившееся” государство наберет 120 баллов.
Далее страны, в соответствии с набранными баллами, делятся по зонам. Зона от 90 до 120 баллов называется “тревога” и выделяется в таблице на интернет-сайте ФЗМ красным цветом. Эти страны и можно отнести к “провалившимся”. Вторая зона (от 60 до 89,9 баллов) называется “предупреждение” и обозначается оранжевым цветом (сразу предупредим, что никакой ассоциации с “оранжевой” революцией здесь нет).
Зона в диапазоне от 30 до 59,9 баллов обозначается желтым цветом, и ей дано название “мониторинг”. И, наконец, четвертая, самая далекая от провалившегося состояния зона (от 29,9 баллов и ниже) выделяется зеленым цветом и называется “устойчивая”.
В индексе-2007 (понятно, что он оценивает ситуацию 2006 г.) в “красную зону” попали 32 государства. Первую пятерку составляют Судан (балл — 113,7), Ирак (111,4), Сомали (111,1), Зимбабве (110,1) и Чад (108,8). Наиболее далекой от нее является пятерка государств из “зеленой зоны”: Норвегия (17,1), Финляндия (18,5), Швеция (19,3), Ирландия (19,5) и Швейцария (20,2). Между прочим, США не попадают в “зеленую зону”, а находятся в “желтой” с баллом 33,6. В трех шагах от “зеленой зоны”, но все же не в ней.
Из бывших советских республик в “красной зоне” только Узбекистан. Общая картина по странам бывшего СССР представлена в таблице.
Индекс провалившихся государств-2007 по странам бывшего СССР
| Страна | Группа | Ранг | Балл |
| Узбекистан | I (красная) | 22 | 93,5 |
| Таджикистан | II (оранжевая) | 39 | 88,7 |
| Киргизстан | II (оранжевая) | 41-42 | 88,2 |
| Туркменистан | II (оранжевая) | 43 | 87,5 |
| Молдова | II (оранжевая) | 48 | 85,7 |
| Беларусь | II (оранжевая) | 51 | 85,2 |
| Грузия | II (оранжевая) | 58 | 82,3 |
| Россия | II (оранжевая) | 62-65 | 81,2 |
| Азербайджан | II (оранжевая) | 62-65 | 81,2 |
| Казахстан | II (оранжевая) | 103 | 72,3 |
| Украина | II (оранжевая) | 106 | 71,4 |
| Армения | II (оранжевая) | 112 | 70,3 |
| Латвия | III (желтая) | 135 | 56,7 |
| Эстония | III (желтая) | 140-141 | 50,5 |
| Литва | III (желтая) | 143 | 49 |
На рис. 3 представлены значения всех 12 параметров в индексе-2007 для трех стран — Беларуси, России и Казахстана. Наихудшие значения, как видно из рисунка, Россия имеет по трем параметрам: неравномерное экономическое развитие в разрезе групп (8,2); приостановка или произвольное применение закона и широко распространенное нарушение прав человека (8,5) и фракционализация элит (8,5).
Ну, а что касается тенденций, то, по всей видимости, про Россию сегодня уже можно сказать словами покойного философа Александра Зиновьева: “Мы идем вперед, намного опережая свой зад”.
Рис. 3. Оценки параметров Индекса провалившихся государств– 2007
Источник: Fund for Peace. Failed State Index -2007 [Электронный ресурс]. Режим доступа: http://www.fundforpeace.org/web/index.php?option=com_content&task=view&id=2298&Itermid=366.
Вместо заключения
Вспомним Остапа Бендера. Как известно, на горе Машук в Пятигорске он собирал деньги с экскурсантов якобы на ремонт Провала. “С целью капитального ремонта, чтобы не слишком провалился”, — как объяснил приехавшим на осмотр местной достопримечательности милиционерам. Так вот, точно так же, как Провалу, “провалившимся государствам” деньги не помогут. Только сделают еще хуже.
Наставляя Шуру Балаганова, герой Ильфа и Петрова говорил: “Финансовая пропасть самая глубокая из всех пропастей, в нее можно падать всю жизнь”. Провалов государств тоже хватит на всю жизнь. Пока существуют государства, будут и провалы. И провалившиеся государства.
Ведь, как метко заметил Томас Пейн, “общество создается нашими потребностями, а правительство — нашими пороками”. Причем “общество в любом своем состоянии есть благо, правительство же и самое лучшее есть лишь необходимое зло, а в худшем случае — зло нестерпимое”.
И, наконец, благое пожелание. Может быть, когда-нибудь сбудется. “Люди должны обладать большей свободой, нежели любое государство в мире может им предоставить”.
Андрей Столяров
ЛИБЕРАЛИЗМ И ЭТАТИЗМ: БЛИЗНЕЦЫ-БРАТЬЯ
Дискуссия между либерализмом, то есть свободной рыночной экономикой, и этатизмом, государственным регулированием ее, продолжается уже более двухсот лет.
Либерализм полагает, что человеку должна быть предоставлена максимальная экономическая свобода: в этом случае освобождается его деловая активность, человек, мотивированный личным успехом, непрерывно ищет новых путей, экономика развивается быстро и эффективно. Этатизм, в свою очередь, указывает на то, что в такой ситуации неизбежно начинают преобладать эгоистические интересы: общество неумолимо расслаивается на богатых и бедных, причем принадлежность к каждой из этих страт в значительной мере определяется уже фактом рождения. Необходимо поэтому перераспределение общественных благ, каковую функцию и берет на себя государство.
И те, и другие приводят в качестве аргументов многочисленные примеры. Этатисты ссылаются на успехи реформ Бисмарка в эпоху модернизации Германии, на реформы Франклина Рузвельта, выведшего Соединенные Штаты Америки из великой депрессии, на эффективность государственного регулирования в Великобритании периода Второй мировой войны, на советскую индустриализацию, на экономические успехи Китая, поставившего во главу угла именно принципы этатизма. С другой стороны, либералы бросают на чашу весов неоспоримое экономическое могущество США, высокий уровень жизни в Японии и Европейском союзе, успехи азиатских “драконов” и “тигров”, сделавших в свое время ставку на экономику либерального образца.
Петербургский экономист Андрей Заостровцев несомненно принадлежит к числу либералов, к числу тех представителей современной экономической мысли, которые полагают, что чем меньше государство вмешивается в экономику, тем лучше для него самого. Более того, Андрей Заостровцев отстаивает взгляды либертарианства, крайнего течения в либерализме, для которого даже Европейский союз — слишком “социалистическое” государство. По мнению либертарианцев, только полное освобождение экономики от монструозной бюрократической регламентации, сковывающей предпринимателя, способно придать развитию подлинный динамизм. Любое вмешательство государства в экономику вредно, что и демонстрирует Андрей Заостровцев в своей темпераментной и чрезвычайно аргументированной статье.
Вместе с тем, отмечая несомненную правоту автора, особенно в той части его исследования, которая относится к промахам и ошибкам современного государства, нельзя не сказать о другой стороне вопроса, которую ни либералы, ни этатисты, как правило, не учитывают.
Проблему, как нам представляется, следует рассматривать из более высоких координат.
Либерализм и этатизм (государственничество) вовсе не являются абсолютными антагонистами. Это скорее две разные социально-экономические технологии, каждая из которых способна сформировать собственную реальность.
Либерализм провозглашает приоритет личности: права человека в либеральном миропорядке ставятся выше прав общества и государства. Отсюда стремление либерализма к максимально широким экономическим, политическим и социальным свободам. Этатизм, напротив, провозглашает приоритет коллективных (общественных) интересов, гарантом чего и выступает социальное государство. То есть в этатистском миропорядке государство вполне обоснованно стремится к контролю над экономической и гражданской жизнью.
Очевидно, что обе технологии комплементарны: они дополняют друг друга и не могут существовать по отдельности. Опасность представляет абсолютизация любой из сторон. Если общество чрезмерно смещается в либерализм, то оно погружается в хаос, что мы видели в процессе наших недавних реформ. Если общество, наоборот, чрезмерно смещается в этатизм, то оно становится тоталитарным, избыточно регламентированным и обречено вследствие этого на застой, что мы также наблюдали на примере советского социализма.
Устойчивое развитие, бескризисная непрерывная модернизация экономики возможна только на балансе либерализма и этатизма. Искусство управления современным обществом, динамичным, неравновесным, быстро меняющим конфигурацию, в том, вероятно, и состоит, чтобы удерживать его в узком интервале между двумя этими крайностями.
Правда, как это сделать, не знают пока ни либералы, ни этатисты.