Опубликовано в журнале Нева, номер 2, 2008
Мария Николаевна Воскресенская — инженер-геолог, кандидат геолого-минералогических наук. Участница обороны Ленинграда. Публиковалась в ленинградских и московских издательствах. Живет в Санкт-Петербурге.
Поиск пропавшего без вести
5 июля 1941 года я провожала в ополчение своего мужа, Алексея Викторовича Деливрона. Он был геолог, сотрудник Северо-Западного геологического управления (СЗГУ). Коренной петербуржец-ленинградец, потомок дворянского клана Деливронов, мужчины которого до революции традиционно оканчивали Военно-морской корпус; имя Де-Ливрон носят мыс, остров и бухта в Тихом океане.
За пару недель до начала войны Алексей собирался в экспедицию на Полярный Урал, но пошел добровольцем защищать Ленинград. Его часть была сформирована при Дзержинском райвоенкомате и располагалась по адресу: канал Грибоедова, 2, рядом с храмом Воскресения Христова (Спас на крови). Там, в саду, обнесенном со стороны канала чугунной решеткой, ополченцы могли встречаться с навещавшими их родичами и друзьями. Прильнув к ограде, матери, жены, подруги дожидались своих возлюбленных, мужей, сыновей. Ополченцы держались бодрыми молодцами, старались шутками-прибаутками приободрить опечаленных женщин, обнадеживали обещаниями скорой встречи. Так же приподнято, бодро и весело держался и Алексей…
Вечером 8 июля ополченцев построили в колонну и повели к Балтийскому вокзалу, оттуда — куда-то дальше. В тот жаркий, душный вечер нам, женщинам, сопровождавшим их в своих легких летних платьях, было трудно выдерживать темп этой колонны. А каково было им, обмундированным по полной выкладке? Прохожие и глядевшие из окон домов ленинградцы провожали колонну сочувственными, тревожными и напряженными взглядами, словно бы поддаваясь энергетике этого скорого марша. Когда совсем стемнело, я потеряла Алексея из вида и отстала. Домой вернулась лишь за полночь.
9 июля — снова встреча у ограды. Потом прощание со словами: “До завтра!” А “завтра” меня встретили опустевший сад за узорчатой чугунной оградой и часовой у железных ворот. На все расспросы он отвечал отрывистыми словами: “Да… Ночью… Совсем…” На вопрос: “Куда?” — лишь пожал плечами.
Первая весть, поднявшая настроение, — бодрая приветственная почтовая открытка ко мне и матери Алексея, жившей в Новой Деревне. Потом письма от 13 и 17 июля. Последнее письмо ко мне — от 1 августа. В письмах он уточнял свои военные адреса, а содержание их было такое, словно он не в действующей армии, а на курорте или на даче: “Я сильно загорел… Едим хорошо… Всего вдоволь… Всем обеспечены… Ничего не надо… Вскоре будем иметь папиросы в неограниченном количестве… Живем на открытом воздухе, и мне эта жизнь нравится больше всего…” Но я-то знала, как умеет он таить невзгоды, которых с детских лет ему досталось немало.
Алексей Деливрон родился в 1912 году в Петербурге в семье военно-морского инженера. Отец его, В. К. Деливрон, в 1921 году оставил семью; детей, Алексея и его сестру Елену, в те трудные годы поднимала на ноги их мать — преподаватель музыки, в роду которой были драматические актрисы. Наверное, кое-что из их талантов перешло к детям: Елена стала актрисой, а Алексей был очень музыкален, играл на рояле, гитаре, мандолине. Плюс к тому он был очень красив: чуть выше среднего роста, шатен, большие серые глаза, длинные ресницы, доброжелательное выразительное лицо — все это вкупе с хорошими манерами и глубокой интеллигентностью располагало к нему людей.
В 1930 году он поступил на курсы коллекторов при Геологическом комитете (ныне ЦНИГРИ) и, окончив их, был направлен на Урал в тамошнее геологоразведочное управление. Затем — в трест “Таджикзолото” на Памир. Работа понравилась, он решил стать геологом. Набирал профессиональный опыт, попутно — и всегда успешно — проходя всяческие специальные курсы. В 1936 году в тресте № 13 НКОП на Волыни Алексей — начальник промышленно-разведочного участка. В 1938–1939 годах он в Казахстане, в Майдантале на Чаткальском хребте возглавляет поисково-разведочный отряд. Сослуживцы ценили его как работника, уважали за веселый, отзывчивый нрав, но принимали как должное творимую с ним несправедливость, от которой втайне ото всех он болезненно и остро страдал: дворянское происхождение, военно-морское офицерство предков намертво закрывало для него путь к высшему образованию. Особенно хорошо была известна властям военно-морская деятельность адмирала К. Деливрона, его деда по отцу. Так один из наиболее достойнейших и способнейших профессионалов Алексей Деливрон был лишен возможности проявить себя как руководитель, организатор, ученый…
Мы познакомились летом 1937 года в Украине в том самом тресте № 13, где он был начальником участка и занимался разведкой и добычей экзотического минерального сырья — морионов и топазов. Сначала открыли, что мы — земляки. Потом, кроме общего дела, проявилась и общность художественных интересов и спортивных пристрастий, прежде всего связанных с Ленинградом. Общими оказались и наши взгляды на жизнь. И еще одно сблизило нас: в семьях, и его, и моей, были репрессированные родичи, мы оба нуждались в понимании и поддержке…
Несмотря на все препоны, в 1940 году Алексей все же поступил на первый курс заочного отделения геологоразведочного факультета Всесоюзного индустриального института. 19 июня 1941 года он сдал экзамен по математике, а 27 июня, уже вступив в ополчение, — физику…
Последняя весть — открытка от 6 августа матери в Новую Деревню.
А два дня спустя, 8 августа, его мать скоропостижно скончалась…
После этого все мои попытки установить с Алексеем связь стали напрасны. Я посылала письмо за письмом по его полевому адресу: в штаб и командиру его воинской части, просто наудачу, бойцам его роты, молила сообщить о судьбе Алексея, вкладывала в письма конверты со своим адресом.
В ночь на 27 августа приснился мне незабываемый сон. Алексей вошел, открыв дверь мне навстречу. Бледный, с непокрытой головой, в обычной одежде, но в пальто и в сапогах. Он обнял меня, как бы прошел сквозь меня и исчез, оставив тревожную мысль: если он в пальто (оно оставалось на квартире его матери), значит, он был у нее и узнал, что она умерла. С этим проснулась: неужели приходил проститься?..
Сон этот поразительно совпал с дальнейшим ходом событий. Накануне 27 августа один из ополченцев, как и Алексей, сотрудник СЗГУ Игнатов на паровозе, прорвавшемся сквозь линию фронта, ночью вернулся в город. Он сообщил мне, что их часть была разгромлена и они отступали. Называя имена бывших с ним сотоварищей, об Алексее он сказал: “Кажется, он был тяжело ранен и отнесен в госпиталь”.
В начале сентября стали приходить ответы на мои рассылавшиеся ранее запросы.
Письмо от 17 августа от Б. Уверского — сослуживца Алексея, бывшего вместе с ним в бою. Он сообщил: “Бои происходили в 8 км от деревни Косицкая, потом — дер. Ожогин Волочек. Пункт первой помощи находился, как думаю, в дер. Косицкая, т. к. туда прибывали раненые. Куда пункт эвакуирован — не могу сказать. Ранение у него было в живот 7-го августа…”
Открытка от бывшего старшины роты Н. Яковлева: “Алексей Викторович вместе с другими бойцами ходил в атаку и геройски дрался. Во время боя он был тяжело ранен, и товарищи выносили его из боя…”
3 сентября я получила письмо от В. Д. Лурье, командира минометной роты, где служил Алексей: “О тов. Деливроне,— писал он, — могу лишь Вам сообщить, что Вы должны им гордиться. Это подлинный патриот нашей Родины. Это истинный герой, который был все время примерным командиром для своих бойцов. Его очень любили и я, и политрук, и ему подчиненные бойцы. 11 августа в боях с озверелой бандой фашистов под дер. Сосенка, он на расстоянии 70–75 метров до последней мины вел огонь по немцам и, исчерпав запас мин, бросился в штыковую атаку и в это время был ранен в голову. Вынесенного с поля боя, его направили в пункт первый помощи. О дальнейшей его участи я абсолютно ничего не могу сообщить. Мы были переброшены в совершенно другом направлении”.
В эти противоречивые сведения внес уточнение В. Д. Лурье, с которым мне удалось сохранить связь. В письме от 1 октября он сообщил: “Дата боя 7-го августа не верна. Никакого боя до 10-го августа у нас не было. 10-го мы только вышли из дер. Косицкая в поход и 11-го августа пошли в атаку за дер. Сосенка Батецкого района. Алексей ранен точно 11-го августа. Пункт первой помощи был в дер. Косицкая, оттуда отвозили в дер. Воронино, которая находится далеко от места боя и недалеко от линии железной дороги. Все попавшие туда раненые были эвакуированы. Но в санчасти не осталось никаких записей:15-го августа дер. Косицкая была занята фашистами…”
В этом письме Лурье предложил мне встретиться с ним в Сестрорецке (ул. Либкнехта, 24), вложил в конверт пропуск. Получив 10 октября его письмо, я тотчас выехала в Сестрорецк. “Это фронтовая зона,— сказал задержавший меня патруль,— здесь пропуска не действительны”. Но я не могла вернуться в Ленинград, не поговорив с Лурье. Обманно, переулками, обойдя патруль, нашла улицу Либкнехта. Этому немало помог и начавшийся артиллерийский обстрел: патрули исчезли. Снаряды рвались на соседних улицах, а я шла почти наугад, пока не встретила бойца, указавшего мне на домик с палисадником, полным последних, ярко доцветающих георгинов: командный пункт!
Лурье, блондин крепкого сложения, внешне чуть постарше Алексея, узнав, кто я, сразу же отпустил бывших с ним военных и начал рассказывать обстановку тех августовских дней. По его словам, в те дни они сначала занимали укрепленные позиции, потом их часть сняли с тех позиций, всю ночь они шли и шли, пока на рассвете не увидели перед собой за ржаным полем немцев. Увидев русских, немцы пошли в атаку. Алексей командовал минометным расчетом, стрелял, пока были мины. Потом в атаке все смешалось. Лурье был где-то в стороне, выносил из боя раненого политрука. В паническом отступлении был разгромлен штаб их командования. Когда вышли из боя, Лурье не знал, кто из бойцов его роты жив, кто ранен, кто убит. Поэтому не мог дать точных сведений о числе погибших. “Так что запрашивать командование бесполезно, — сказал он. — Алексей мог быть эвакуирован…” Потом Лурье вызвал трех бойцов из взвода Алексея, но и они не смогли добавить ничего нового. “Надо ждать конца войны!” — прощаясь, сказал мне Лурье.
Еще до встречи с Лурье я пыталась узнать о судьбе госпиталей, бывших в Воронино и Косицкой. Но эвакуация госпиталей — военная тайна. Оставалась слабая надежда: справляться в госпиталях, поступавших с разных участков фронта, в попытке найти хоть малейшую возможность для продолжения поиска.
Поступив на курсы подготовки военных переводчиков при Институте имени Герцена, я вскоре была мобилизована на оборонные работы: сначала в районе станции Александровка, потом на правом берегу Невы и в других местах. По окончании оборонных работ курсы не возобновились, и я вошла в бригаду ПВО по месту жительства, дежуря во время воздушных тревог то на чердаках, то в бомбоубежище, то на посту, где было установлено пулеметное гнездо (на крыльце здания Академии наук).
Свободное от дежурства время уходило на контакты с очередными госпиталями, прибывавшими в Ленинград: посещать их или по телефону обращаться в справочное бюро с запросом. Ответы были одни и те же: “не значится”, “нет такого”, “не поступал”. Как много их было! Кроме госпиталей, в городе и за его пределами были эвакопункты: в Волховстрое (ГОПЭП-93), в Мельничном Ручье (ГОПЭП-2236) и другие. Туда, пока работала почта, я тоже посылала запросы и конверты со своим адресом для ответа. Ответов не было.
Блокада тем временем ужесточалась. Сгорели продовольственные склады, по Неве уже к 7 ноября шла шуга; зима началась рано, снежная, необычайно морозная, без единой оттепели до самой весны. Наступила та блокадная обстановка, которая так детально описана нынче.
Когда стало потеплее, я с Васильевского острова пешком добралась до Новой Деревни на квартиру покойной матери Алексея, надеясь, что там может оказаться какая-нибудь весточка от него. Идти туда с этой надеждой через весь город было гораздо легче, чем возвращаться назад несолоно хлебавши, усталой и опустошенной…
К весне 1942 года стало немного сытнее; к тому же начали приходить письма с эвакопунктов, правда, и они не вселяли надежду: “не проходил”, “не значился”. Скрепя сердце, я решила выехать из Ленинграда: надо было увозить маму, тяжело переболевшую в блокаду. В начале апреля знакомый инженер-фронтовик помог нам перебраться через подтаявшую Ладогу на Большую землю. Эшелоном мы доехали с мамой до Грозного, отдохнули и подлечились у родственников.
За это время я смогла получить пропуск и вызов для работы по специальности в системе Главгорхимпрома (Главное управление горно-химической промышленности), и мы с мамой направилась через Баку и Красноводск в Среднюю Азию. Вначале я работала в Южно-Казахстанской области, потом — в Таджикской ССР на Мосрифском золото-мышьяковом месторождении. Работать приходилось в труднейших условиях высокогорного района. Работала я там и старшим геологом, и главным инженером, а в 1946 году из Министерства геологии пришел вызов в Ленинград для поступления в аспирантуру при Всесоюзном геологическом институте (ВСЕГЕИ), куда еще в 1941 году, незадолго до войны, я подала заявление о приеме. Однако уехать домой было не так-то просто. Местные власти долго меня не отпускали, но наконец я все ж таки вырвалась.
Долгожданная встреча с Ленинградом, с уцелевшими в войну друзьями и знакомыми… я не знаю, как ее передать. Закопченные стены чудом уцелевшего жилья… Надо все начинать заново. Надо налаживать жизнь — еще раз, сначала…
Буквально “с ходу”, успешно сдав вступительные экзамены в аспирантуру, получила работу во ВСЕГЕИ.
Тем временем из Москвы, из Бюро учета военных потерь на мой запрос об Алексее сообщили, что его в их списках нет. А в подобном бюро в Ленинграде меня почему-то попросили сообщить им сведения об Алексее, чтобы занести его в свои списки.
Весной 1947 года я оказалась в Украине в составе группы специалистов ВСЕГЕИ, направленных по распоряжению правительства для участия в особо важных работах по изучению уникального месторождения радиоактивной руды — будущего объекта добычи атомного сырья. Работа эта была многолетняя, сложная, очень интересная и, конечно же, сверхсекретная. Лишь после ее завершения я смогла вернуться в Ленинград.
Защитив в 1953 году кандидатскую диссертацию, я продолжала работать во ВСЕГЕИ, в отделе специальных исследований. Экспедиции, проводимые из года в год в разных районах страны, надолго отрывали меня от дома. Лишь в 1973 году, выйдя на пенсию, смогла я осуществить давно задуманную поездку на “новгородское направление”, в те места, где сражались наши ополченцы, где в августе 1941 года пропал Алексей. Равнинный этот край с долинами Оредежа, Луги, Шелони, с железнодорожными мостами, переброшенными через эти и другие реки и речушки, позволял фашистам, рвавшимся к Ленинграду, наступать очень быстро, и, если бы не ожесточенное сопротивление ополченцев и наших войсковых частей, не знаю, уцелел бы мой город. Все здесь напоминало мне о войне и блокаде, но видела я и другое…
Итак, в августе 1973 года сбылось давнее мое желание побывать на былом “новгородском направлении”, увидеть эти деревни: Уторгош, Воронино, Косицкая. Именно там, в середине августа 1941 года вели бои добровольцы 3-го стрелкового полка Кировской дивизии. Самая глубинка Новгородской области. Ее деревушки и поселки не обозначены на карте “Атлас СССР” (1954 год, Москва), за исключением Уторгоша. Они связаны с Новгородом и Старой Руссой автодорогами, шоссейными и грунтовыми.
В Новгороде и в Старой Руссе — весьма выразительные памятники воинам-освободителям, живым и павшим. Вокруг — венки и живые цветы. Все очень торжественно, достойно. Но… Вдоль проселочных дорог нет-нет да вдруг поймает взгляд безмолвные знаки могил, наверное, братских. Очертания их не видны, скрыты разросшейся зеленью. Напоминают о них только знаки: пирамидка из серых валунов или, на иных, полуржавая скромная стела…
Путь в Уторгош очень живописен. То мелькнут белые стены монастыря, то сквозь лесные заросли голубизна озера или речки. Автобус пересекает ослепительно синюю в желтых песках Шелонь и по мосту через нее проезжает городок Шимск. По дороге от этого городка до Уторгоша из окна автобуса я насчитала шесть братских могил. Половина из них — безымянные. В центре поселка Уторгош — небольшая площадка. На ней несколько могил, каждая в цементном обрамлении. Над могилами каменная фигура — солдат с автоматом. На одной из могил — обелиск с надписью: “Герою Симчуку”. Остальные могилы безымянные. Площадка обсажена по краям березками, елками, тополями с пышными кронами. Рядом с площадкой — деревянная трибуна, невдалеке шоссе. С него долетают на площадку пыль и грохот машин… А кто, кроме героя Симчука, лежит в этих могилах, — думаю я? Здесь, в районе Уторгоша и окрестных сел, воевал Алексей. Может, и он в одной из этих могил?.. Надо бы разыскать что-нибудь о Симчуке. С этой мыслью поднялась, поклонилась всем упокоенным здесь, всем им, кого не дождались с войны…
Воронино. Путь в этот поселок от Новгорода по грунтовой пыльной дороге на тряском автобусе. День солнечный, жаркий, как и в августе 1941 года. В Воронине, находящемся сравнительно недалеко от железной дороги, от станции, в 1941 году стоял военный госпиталь. Сюда свозили раненых из полевых пунктов первой помощи для дальнейшей эвакуации в Ленинград. К середине августа, когда нажим врага был особенно силен, началось отступление наших войск. По словам очевидца и участника отступления Лурье, оно было паническим. О судьбе госпиталя — он лишь предполагал, что его эвакуировали. Но, судя по обстановке отступления, по результатам моего поиска в дальнейшем, госпиталь эвакуирован не был. Не успели…
В поселке Воронино среди расступившихся жилых построек, вблизи почты и сельсовета, на просторной площадке, обнесенной оградой, — памятник. На вымощенной плиткой приподнятой части площадки — каменная стела с четкой надписью на металлической доске: “Здесь вместе с воинами Советской армии, грудью своей закрыв от фашистских орд город Ленина, летом 1941 года стояли, но не сдавались рабочие Кировского завода. В районе деревень Воронино, Теребони, Косицкая, Большие Уторгоши, Ожогин Волочек, Танино, Сосенка, Уноверь вела долгие ожесточенные бои с полчищами врагов Первая Кировская дивизия народного ополчения. Благодарная Родина-мать будет вечно гордиться богатырским подвигом отважных сынов своих и навсегда сохранит для потомков святые имена пламенных патриотов, смертью героев павших на ратном поле за честь, свободу и независимость советского народа. Да будет покой над могилой героев!”
Перед стелой клумбы цветов, венки от ветеранов Кировской дивизии, от здешнего колхоза. Чуть отступя от стелы, с края — каменная надолба с барельефом — контуры солдат. Над одним из них, раненым, склонившаяся медсестра. Площадка обсажена елочками. Кусты сирени. Под ними каменная скамья.
Прочтя надпись, я положила у стелы букет темно-красных георгинов, пышных, еще сохранивших обаяние предутренней свежести, захваченных мной из Новгорода.
Сквозь обступившие воспоминания, под тяжестью осознания реального опустилась на скамью. Был ли сюда доставлен тяжелораненый Алексей? И если… Раненые, оставленные в госпитале врагу… Где похоронен? Возможно, и здесь, в Воронине? В раздумьях, в мыслях, словами не передаваемых, шло время… От них отрываясь, наплакавшись, встала, еще раз перечла надпись. И опять нахлынули тяжкие мысли. Ведь на этой земле, у этой деревни сражались и гибли не только рабочие Кировского завода. Где они, кто они?.. В ополчение в те страшные дни ленинградцы вступали независимо от профессий, возраста, культурного уровня. А на этой могиле, среди вас, безымянные, одного только окликаю по имени… Веря, но не надеясь…
Георгины на камнях, накаленных солнцем, вянут быстро. Еще хоть чем-нибудь захотелось обласкать, оживить безмолвное свидание. Выйдя из ограды, попросила у хозяйки ближнего дома воды и веник. Мокрым платком обтерла надпись, подмела вокруг стелы, подмела площадку, убрала сор. Хозяйка зазвала выпить чая. Разговорились. Она обещала в Батецком райвоенкомате справиться в списках убитых, нет ли Алексея. Обменялись адресами. Месяц спустя получила ответ: Алексея в списках погибших нет.
Деревня Косицкая. Ее окрестности и ближние селения в середине августа были местом активного наступления немцев. Его сдерживали из последних сил ополченцы вместе с красноармейцами. Алексей Деливрон сражался и на этом участке фронта. По словам Лурье, с тяжелыми ранениями сюда, на полевой пункт, товарищи доставили Алексея. Вскоре Косицкая была захвачена немцами…
За деревней, возле кладбища, на обширной площадке, за которой пышно раскинулась ветвистая череда кладбищенских берез, — братская могила. Сама могила выглядит необычно в сравнении с виденными уже ранее. Она земляная, прямоугольная, длиной метра три с лишком, чуть больше метра в ширину. Немного выступает над почвой — видимо, когда-то была обложена дерном, поросла, как и окружающая земля, мелкой зеленой травкой. На одном ее конце — каменный солдат в каске. У его подножия — старые заржавевшие венки. На другом конце — вросшая в могильную насыпь береза с двумя стволами; похоже, современница этого захоронения. Могила немая, безымянная. Кругом простор опустевших полей и абсолютно кладбищенская тишина.
Вдали, за кладбищем, — небольшой поселок Танина Гора. К нему ведет узкая дорога между полями, уходящими вдаль к темной полосе леса. Поднявшись по дороге на пригорок к поселку, зашла я в ближайшую избу, довольно уже обветшалую. Хозяйка избы Вера Николаевна, узнав, что хочу еще раз сходить в Косицкую, предложила мне у нее переночевать: “Автобус на Новгород — рано утром”, — сказала.
Сойдя с крыльца, я вернулась к названному мне месту, туда, где был, наверное, полевой перевязочный пункт. Но ложок густо зарос ольшаником. Ничего не видно, да и не перебраться через высокие плотные плетения ветвей… Вышла снова на дорогу, в знойную тишину полей. Охватила их взглядом. Вообразить эти благоухающие поля в грохоте взрывов, стрельбы было невозможно. А еще и ромашки доцветают по краю дороги, и васильки на окраине поля. Руки сами собой потянулись к ним. Пока дошла до братской могилы, целый сноп набрала. Принесла в охапке свежее, нежное дыхание цветов, укрыла ими могилу. Уселась с края, прислонилась к березе. Задумалась, снова возвращаясь необлегченной душой: не в этой ли безымянной братской лежит Он?..
А время подвинулось к вечеру. Прервал раздумья мои кузнечик, затрещавший где-то рядом. Поднялась, огляделась. Пора уходить. Солнце на закате. Прощаясь, низко склонилась к могильному дерну: пусть каждому снится, что кто-то о нем вспоминает. Поклонилась Солдату. Нелегкими шагами отойдя, оглянулась. Подумала: за ночь цветы на могиле, отдохнув от прохлады, посвежеют к утру…
После этой поездки осталось неотступно-тяжкое впечатление от увиденных мною безымянных братских могил. Помнится, летом 1941 года ленинградские руководители, провожая отряды ополченцев на боевые рубежи, в громких речах высказали немало слов моральной поддержки, говорили о подвигах, о славе победителей. А после?..
Как прежние, так и нынешние власти сделали далеко не все, чтобы выяснить имена погибших ополченцев, скорее наоборот, создали множество помех для этого. Как долго еще без вести пропавшие солдаты будут оставаться у властей на подозрении? Почему единственным определявшим посмертную судьбу погибшего как являлась, так и является “похоронка” — документ с подписями и печатями. Все остальные сведения и доказательства — и документальные, и подтверждаемые очевидцами — значения не имеют, не считаются доказательствами для зримого увековечения памяти погибшего. Посмертная судьба моего мужа, Алексея Деливрона,— тому свидетельство…
О том, что в СЗТГУ (Северо-Западное территориальное геологическое управление, до 1973 года — СЗГУ) установлена мемориальная доска погибших сотрудников, я узнала совершенно случайно. Захотелось увидеть ее, и, выбрав время, я направилась туда. Действительно в холле на видном месте висела беломраморная плита, на ней золотом слова, посвященные светлой памяти павших в годы войны сотрудников управления и их фамилии. Я дважды перечитала этот скорбный список и очень удивилась: почему он так короток, почему в нем нет Алексея? Не веря своим глазам, подумала: может быть, где-нибудь есть другая доска памяти, более полная? Пошла в дирекцию узнать.
Секретарша, выслушав мой вопрос, направила меня в партком: “Товарищ Шелепугин в курсе”, — сказала она. В парткоме пожилой мужчина неприметной наружности на мои вопросы, почему список погибших ополченцев так короток, хотя известно, что в живых остались немногие, почему в нем нет имени моего мужа, ответил: “Занесены все, кто был достоин. Кто заслужил”. Потом товарищ Шелепугин тоном вразумляющего заговорил о трудностях первого года войны, о бомбежках и блокаде, о потерях в обороне города. Когда же он перешел к без вести пропавшим, я решилась его прервать: “Алексей Деливрон — не пропавший без вести…” Вкратце рассказав о письмах с фронта, о своих безуспешных поисках по госпиталям, я протянула Шелепугину пачку писем об Алексее и его открытки с фронта. Он неторопливо начал читать, особенно внимательно разглядывая потертые уже конверты, штампы на них. “Разве этого не достаточно для занесения его имени на мемориальную доску?” — спросила я. Но он ответил вопросом: “А вы похоронку получали?” — “Нет”.— “А это все не доказательство, — сказал он и повторил, надо полагать, для пущей важности: — Не доказательство”.— “Что же вам еще нужно? Какие…” — “Документ нужен, — перебил он меня. — Зафиксировано должно быть, где и когда убит. Подтверждение официальное, — перебивая мое протестующее движение, оглушил фразой: — А что если он жив?”— “Как?!” — задохнулась я, онемев от проблеска чуда, замерла, глядя на него в упор. Шелепугин, явно довольный произведенным эффектом, продолжил: “Да очень просто! А что если он оказался за рубежом, невозвращенцем стал? А мы его на памятную доску…” Я вскочила, закричала: “Как вы можете говорить такое! Оскорблять память добровольца!..” Схватив со стола свою пачку писем, выскочила из кабинета…
Несколько дней не могла совладать со своей обидой: “Вот так тебя, Алеша, убили второй раз”, — мысленно говорила ему. А потом решила добиваться справедливости. Но как?..
Я попыталась поделиться через печать мнением о том, что судьбы погибших не должны определяться лишь стандартной справкой о похоронах. Что могут быть для того использованы и другие документальные сведения и факты. Высказала и свои соображения о реальных возможностях этого и ряд предложений. Но безрезультатно. Ответы из печатных органов (“Ленинградская правда”, “Литературная газета”) если и приходили, то в виде общих безлично-сочувственных фраз. Попытки привлечь внимание к “без вести пропавшим” известных журналистов (К. Симонова, Ю. Кривицкого) тоже остались без ответа.
На пути моих поисков справедливости помогла встреча с В. Д. Лурье. Мне удалось найти его по сохранившемуся ленинградскому адресу. Он сильно постарел, долго лечился после былых ранений. Вспомнил нашу встречу в Сестрорецке. Его возмутил мой рассказ о встрече с Шелепугиным, и он решил написать письмо в СЗТГУ, а также посоветовал мне обратиться в Совет ветеранов 3-го СП Кировской дивизии.
Встреча с Лурье состоялась летом, а осенью я последовала его совету. Мое заявление (вместе с представленными мной письмами об Алексее Деливроне сотоварищей и командира минометной роты) в Совет ветеранов 3-го стрелкового полка Кировской дивизии народного ополчения о занесении его имени на мемориальную доску СЗТГУ было рассмотрено осенью 1973 года. Обсуждение было детальное. В нем приняли участие ветераны, знавшие обстановку в том районе, где был ранен Алексей, присутствовал и В. Д. Лурье. В результате обсуждения Советом ветеранов было принято решение:
“1. Признать Алексея Викторовича Деливрона геройски погибшим в бою под деревней Сосенка Батецкого района Новгородской области 11 августа 1941 года.
2. Передать в Музей боевой славы 3-го СП письмо В. Д. Лурье, поместив вместе с ним портрет и биографию А. В. Деливрона.
3. Просим партийный комитет и Совет ветеранов СЗТГУ о занесении имени А. В. Деливрона на мемориальную доску.
4. Поручить члену Совета 3-го СП Соколову П. В. довести до сведения партийного комитета и Совета ветеранов СЗТГУ принятые Советом ветеранов 3-го СП решения”.
Но одолеть формальное отношение руководства СЗТГУ к этому решению cовета оказалось непросто. Ответа на него не было несколько месяцев. Тогда Совет ветеранов 3-го СП обратился в Ленинградскую секцию Советского комитета ветеранов войны (ЛАНО). ЛАНО поддержало обращение Совета ветеранов: решением от 15 февраля 1974 году в СЗТГУ было направлено письмо с просьбой: “Занести имя геройски погибшего в боях за советскую Родину бывшего сотрудника СЗТГУ Деливрона Алексея Викторовича на мемориальную доску СЗТГУ”. И далее: “О решении была просьба сообщить в Совет ветеранов 3-го СП и Кировской дивизии ЛАНО”.
Это письмо пробило наконец лед равнодушия и перестраховки руководства СЗТГУ. 8 мая 1975 года в холле управления СЗТГУ состоялось открытие новой мемориальной доски из черного мрамора. На ней золотыми буквами выбито: “Вечная слава героям-разведчикам недр Северо-Западного территориального геологического управления, павшим в боях Великой Отечественной войны 1941–1945 гг.”. Далее — два ряда фамилий с инициалами. Среди них — Алексей Викторович Деливрон.